Текст книги "Альтернативная история"

Автор книги: Гарри Гаррисон

Соавторы: Ким Ньюман,Эстер М. Фриснер (Фризнер),Йен (Иен) Уотсон,Кен Маклеод,Джеймс Морроу,Юджин Бирн,Йен Уэйтс,Том Шиппи,Сьюзетт Элджин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

– Отойди назад, Грант, – посоветовал Майкельсон.

Грант начал выбиваться из толпы, но его внимание привлекло знакомое лицо. Это был индеец-ювелир, стоявший с непроницаемым видом возле угла музея. Каким-то образом среди этого смятения, среди почти сотни иных лиц, количество которых все увеличивалось, его взгляд сцепился со взглядом Гранта. Тот напрягся. Дверца последнего фургона закрылась, и он быстро уехал. Полиция в этом районе не задерживалась, и у Гранта появились веские основания ощущать себя уязвимым.

Ювелир смотрел на него. Смотрел, не шевелясь. Потом достал сморщенный коричневый предмет и поднес его к губам. Грант увидел, как он откусил и стал жевать.

– В чем дело, Грант? Тебе не кажется, что нам уже пора идти? Еще успеем заглянуть в настоящий музей, а может, и в Американский дворец.

Грант не тронулся с места. Глядя на индейца, он вцепился зубами в подушечку собственного большого пальца. Ему казалось, будто все происходит во сне. Медленно оторвал тонкую полоску кожи, почти до сустава. Боль была мучительной, но даже она не разбудила его. Он прожевал, проглотил.

– Грант, что-то не так?

Он оторвал еще один кусочек.

перевод А. Новикова

Джудит Tapp
РОНСЕВАЛЬ

1

Карл, король франков и ломбардцев, союзник Багдада и Византии, сидел за столом, окруженный рядами своих солдат, и размышлял о необходимости. Он установил стол в виду у них, а именно у стен Сарагосы, у ворот, которые открывались лишь затем, чтобы исторгнуть проклятия и редкий бочонок помоев. Карл отвоевал этот город у кордовских мятежников, вернув его Багдаду, однако так и не дождался благодарности за труды. Он был неверным и вдобавок язычником. Сарагоса не желала осквернять свои благословленные Аллахом улицы его присутствием. Даже если он и был ее освободителем.

Король отшвырнул опустевшую тарелку в сторону и встал. Карл отличался высоким ростом, даже для франка. Хотя он месяц просидел под стенами Сарагосы, где делать было совершенно нечего, кроме как жрать, бездельничать и злобно пялиться на укрепления, величия в нем ничуть не убыло. Он знал, как возвышается над остальными, – истинный король даже в самых простых одеждах. Карл подождал, пока разговоры вокруг него не утихнут. Король франков никогда не кричал – голос не позволял. Он всегда говорил тихо, заставляя людей вслушиваться, пока они не забывали о несоответствии между по-медвежьи крупным телом и тонким негромким голосом.

– Завтра, – произнес он, – мы отсюда уйдем. Испания решила сама разобраться в своих делах. Что ж, это их выбор. В Галлии у нас хватает и земель, чтобы управлять ими, и рвущихся в драку врагов. Оставаясь здесь, мы не выигрываем ничего.

Запустив таким образом хорька в курятник, Карл замолчал и принялся наслаждаться спектаклем. Франки разрывались между тоской по дому и воинской честью, между желанием покинуть эту чужую и негостеприимную страну и позором, который несло отступление в самом начале войны. Арабы гневно вопили. Как он, союзник воинов пророка, может покинуть их в такую минуту? Византийцы стояли наособицу, пряча улыбки.

Один голос прорезался сквозь шум. Не такой высокий, как у Карла, но достаточно близкий по звучанию, чтобы принадлежать родственнику короля. Однако его обладатель куда больше соответствовал своему голосу: изящный, темноволосый и смуглый юноша, который, по общему мнению, был копией старого короля.

– Уходим? Уходим, милорд? Сир, как мы можем уйти? Мы еще не одержали никаких побед. Мы потеряли людей, время и снаряжение. И для чего? Чтобы убраться, поджав хвост, обратно в Галлию? Клянусь Юлианом и святым Меровеем, я не собираюсь этого делать!

Ответ прозвучал со всей предсказуемостью христианского церковного антифона: [55]55
  Антифон —попеременное пение церковных хоров.


[Закрыть]

– Ты не собираешься?! Да кто ты такой, щенок?! Ты что, само воплощение мудрости, чтобы командовать нашим господином королем?

«Наш господин король» дернул себя за пышные усы и нахмурился. Он нежно любил свою сестру Гизелу, но ее всегда тянуло к сомнительным мужчинам. Ее сын, лицом походивший на нее не меньше, чем на своего деда – старого короля, – нравом удался в отца. Нынешний муж сестры, который был почти ровесником глядящего на него с ненавистью юнца, внешне до того походил на сына королевы, что посторонние часто принимали их за братьев. Однако они терпеть не могли друг друга, и яростная дерзость Роланда всегда разбивалась о холодную учтивость Ганелона. Во внешности Ганелона проскальзывало что-то византийское, а вот норовом королевский советник обладал чисто франкским, и он ненавидел пасынка со всей прямотой язычника. Он тоже был Меровингом – близость по крови всегда делает ненависть жарче. Роланд никогда не понимал, что Гизела нашла в Ганелоне, но Карл понимал. Острый ум, красивое лицо и способность быстро добиваться своего в любом деле. В принципе, он был неплохой парой для дочери короля. И все же иногда Карл предпочел бы, чтобы Гизела не раскаялась в заблуждениях своей молодости и не бросила христианский монастырь ради пары дерзких черных глаз.

Ее сын и муж стояли друг против друга, разделенные столом: двое невысоких, темноволосых, разъяренных мужчин, шипящих от злобы, как сцепившиеся в драке коты.

– Ты называешь меня щенком? – выкрикнул Роланд. – Ты, змеиное отродье, ползающее на брюхе по темным углам и нашептывающее нашему господину трусливые советы?

– Мудрые советы, – ответил Ганелон, само воплощение здравомыслия. – Благоразумные советы. Знаю, что эти слова тебе едва ли знакомы и наверняка непонятны.

– Трусость! – снова выкрикнул Роланд, громче, чем прежде.

Это напомнило Карлу, почему он сам всегда воздерживался от крика. Да, голос звучал почти как женский или ломающийся тенорок подростка. Но у Роланда выходило не смешно.

– Слово, которого тебе никогда не понять, потому что ты его воплощаешь. Где ты был, когда я возглавил штурм Сарагосы? Ты хотя бы меч обнажил? Или напрудил в штаны и занимался их сушкой?

Мужчины, собравшиеся вокруг стола, растащили их, прежде чем родичи смогли наброситься друг на друга. Вырываясь из крепких рук, Роланд смеялся, как и всегда во время боя, пронзительным, звонким и диким смехом. Ганелон молчал до тех пор, пока смех не оборвался на мгновение, и тогда спокойно произнес:

– Лучше быть трусом, чем пустым хвастуном.

– Все, – сказал Карл. – Довольно.

Его услышали. Он встретился глазами с желтоволосым великаном, который не без усилий устроился на спине бьющегося Роланда. Здоровяк прижал юношу сильнее и выдавил наполовину улыбку, наполовину гримасу. Король перевел взгляд на Ганелона. Его советник, высвободившись, расправлял помятую одежду и улыбался слабой и безрадостной улыбкой. Выдержав приличествующую паузу, Ганелон поклонился королю и сказал:

– Мой господин умеет отличить мудрость от безумия. Сожалею, что ему пришлось выслушать советы глупцов.

Карл и не замечал, как были напряжены его мышцы, пока, расслабившись, не наклонился над столом и не обвел взглядом лица собравшихся:

– Я готов выслушать любого из вас. Но конечное решение за мной. Я сделал выбор. Завтра мы возвращаемся в Галлию. – Он выпрямился. – Господа, вам известны ваши обязанности. Я покидаю вас, чтобы не отвлекать от их исполнения.

После того как Ганелон ушел, Роланд вновь обрел способность рассуждать здраво. Не полностью – юноша никогда не имел склонности к трезвым суждениям, если дело касалось его отчима, – но все же достаточно, чтобы выполнить приказы короля. Прежде всего он был не врагом Ганелона, а человеком короля, графом Бретонским, со всеми вытекающими отсюда обязанностями. Оливье, убедившись, что его друг погружен в работу, отправился по собственным делам, а заодно, если честно, он хотел поискать ту девицу, что продавала солдатам сладости и оказывала иные услуги. Девицы нигде не было видно. Оливье остановился у своей палатки, поглаживая новый синяк. Его всегда поражало, как такой коротышка, как Роланд, может быть настолько свирепым бойцом. Лучшим во франкских землях, по убеждению Оливье. Одним из тройки или четверки лучших, по мнению самого Роланда. Роланд не страдал от излишней скромности. Он называл это христианским пороком. Добрый язычник должен знать себя, а значит, и свои достоинства, равно как и свои недостатки.

Оливье, мать которого верила в Христа, но отец не позволил жене воспитать сына в этой вере, не ведал такой простоты взглядов. Он не был добрым язычником. Он не мог стать христианином – христианство запрещало мужчинам наслаждаться женской любовью. Может, из него получился бы сносный мусульманин. Согласно Корану, война была священна. А мужчина, не получающий радости от плотских удовольствий, не мог считать себя мужчиной.

– Сэр Оливье?

Он услышал приближающиеся шаги. Развернувшись, Оливье поднял бровь. Его слуга отвесил почтительный поклон – для тех, кто мог наблюдать со стороны, – твердо поглядел хозяину в глаза, что осталось только между ними.

– Сэр, – сказал Вальтар, – вам надо кое с кем встретиться.

Его взгляд отметал вопросы, а тон пресекал возражения.

Оливье сжал губы и отправился следом за Вальтаром.

Вальтар вел его кружной дорогой, практически обходя лагерь стороной, держась позади палаток и замирая всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо и мог опознать их. Оливье в таких случаях пригибался как можно ниже, но пользы от этого особой не было – тень его все равно оставалась исключительно крупной тенью.

Воин следил за тем, куда направляется слуга и какие части лагеря они прошли. Из одного конца в другой, и – да, эти выстроившиеся кругом палатки принадлежали Ганелону, а шатер Ганелона стоял в центре. Хотя лагерь пришел в движение, подстегнутый королевским приказом, здесь царила почти абсолютная тишина. У входа в шатер дежурили стражники, но в сумерках за шатром никого не было. Туда-то Вальтар и провел Оливье со всей сноровкой опытного охотника. Остановившись, он сделал господину знак опуститься на колени и прислушаться.

Поначалу ничего не было слышно. Оливье уже почти собрался встать и, оттащив не в меру ретивого слугу от палатки, хорошенько его отчитать, когда раздался голос. И он принадлежал не Ганелону. Говорили по-гречески, а греческий Оливье знал неважно. И все же достаточно, чтобы уловить смысл.

– Нет. Нет, друг мой. Не вижу в этом мудрости.

Ответил, несомненно, Ганелон. Ганелон, который всегда уверял, что знает греческий не лучше короля, – а этого едва хватало, чтобы понять речи посла, но было слишком мало для свободной беседы, – тот самый Ганелон говорил по-гречески без всяких затруднений и, насколько Оливье мог доверять своему неискушенному слуху, почти без франкского акцента.

– Тогда, друг мой, – прозвучало иронично, но не враждебно, – ты не знаешь короля. Да, он отступает от Сарагосы. Да, кажется, что этим он способствует нашему делу. Но король совсем не так прост. Не принимай его за простака только потому, что его сложность не похожа на сложность византийца.

Голос грека был мягок, как шелк, – это означало, что говорящий злится.

– Ошибка мне еще только предстоит. Но я все же не понимаю, чего ты добиваешься. Сарагоса ничем не помогла делу своего калифа, изгнав союзника, который отбил ее у мятежников. Его уход – проявление гнева и благоразумия. Нам следует пестовать эти чувства, согласен. Но не стоит раздувать – в том нет необходимости, и, если ты ошибешься, мы потеряем все, чего успели достичь. Иногда даже византиец выбирает простое решение.

– Простое, да. Простое, как его племянничек. Вот человек, который не успокоится, пока не ввяжется в очередную войну. Наше отступление кажется ему не разумной стратегией, а трусливым бегством. Если позволить ему повлиять на короля, если он привлечет своих подпевал с их подстрекательством и боевыми кличами, король вполне может изменить решение. Более того, он может вообще отвернуться от нашего пути и принять ислам. Ты, возможно, этого не замечаешь, но я-то вижу. Вера Мухаммеда его привлекает. Она зажигает огонь в его сердце. Святость войны. Соблазны плоти в этой и следующей жизни. Мечты об империи. А что мы можем предложить взамен?

– Мы можем предложить реальную империю, – ответил грек.

Ганелон невежливо фыркнул:

– Как бы не так! Мы оба тут заговорщики. Ты знаешь не хуже меня, что наша святейшая императрица ни за что не ляжет в постель с язычником-франком, как бы горячо он ни твердил о своем обращении в истинную веру.

– Нет, – возразил грек с опасной мягкостью. – Этого я не знаю. Ирина – императрица. Она практична и понимает, в чем нужды империи. Если бы ее господин прожил еще год или два… – Он вздохнул. – Но «если» не выиграло ни одной битвы. Басилевс мертв, и басилисе нужен сильный супруг. У вашего короля есть эта сила, и к ней прилагаются земли.

– Однако согласится ли он на то, чтобы Византия называла их своими? У него нет причин любить империю. Он противостоит распространению нашей веры, как и его отцы до него. Для него наш Господь – преступник, распятый на дереве, менее благородный и достойный почитания, чем Вотан саксонцев. Наша Церковь не имеет власти в этих краях – она видится Карлу бандой полубезумных священников на задворках мира, чему только способствует то ничтожество в Риме, что зовет себя наследником Петра и постоянно ссорится с патриархом в Константинополе. Для короля куда проще и целесообразнее принять доктрину Божественного Юлиана, которая позволит ему управлять королевством по собственной воле и жить так, как он захочет.

– Божественный! – с отвращением произнес грек. – Отступник, да будь он трижды проклят за то, что сотворил с миром. Наша империя распалась, и Запад стал добычей варварских орд. Свет Иисуса гаснет, где бы он ни был зажжен, а теперь еще и ужас, наступающий с востока, юга и запада, – исламские армии, собравшиеся для последнего прыжка. Карл должен выбрать их или нас, иначе его растопчут. Он – ключ к Европе. Без него мы, возможно, удержим восточные территории, но запад будет для нас безнадежно потерян. С ним мы вернем большую часть нашей империи и создадим плацдарм для того, чтобы вернуть остальное.

Ганелон ответил быстро и с такой страстью, что даже притаившийся на корточках за палаткой Оливье вздрогнул:

– И если он обратится в ислам, потеряна окажется не только Европа – сама Византия может пасть. Язычник Карл воображает себя просвещенным и разумным человеком, мечтающим о возрождении Рима. Мусульманин Карл не будет видеть ничего, кроме мира, утонувшего в крови.

– И поэтому, – спросил грек, – ты хочешь заставить его сделать выбор?

Ганелон успокоился, но голос его остался напряженным и зловеще тихим:

– Ты мудр и искушен в делах дипломатии и войны. Но я знаю своего короля. Будет глупо оставить дело на произвол судьбы или – если хочешь – предоставить все Божьей воле. Недостаточно положиться на то, что память о Римской империи заглушит в его сердце звериный рев ислама. Он в конечном счете последователь Юлиана Отступника. Так же, как и его бешеный племянничек, который, по слухам, поклялся, что не склонит головы ни перед каким божеством. И который считает невежество добродетелью.

Ганелон ненадолго замолчал, словно пытаясь справиться с гневом и восстановить нить разговора.

– Граф Роланд представляет опасность для нас и нашего дела. Пока он жив, король не станет христианином. Я абсолютно уверен. Надо от него избавиться, и поскорее. Я не знаю способа лучше – а заодно это склонит короля на нашу сторону.

– А если ты потерпишь неудачу? Что тогда, друг мой?

– Не потерплю. Клянусь тебе.

Больше ничего важного для Оливье они не сказали. Рискуя быть обнаруженным, он еще некоторое время просидел за палаткой, пока не стало ясно, что о заговоре больше речи не пойдет. У входа в шатер послышалось какое-то движение: сменялись часовые, прозвучала греческая фраза. Оливье быстро ретировался.

Вечность прошла, прежде чем он смог застать Роланда наедине. Приступ ярости миновал, и граф целиком погрузился в свои обязанности. Возвращение Оливье он встретил ливнем команд, срочных и по большей части трудноисполнимых. Оливье сжал зубы и повиновался. Но он старался приглядывать за Роландом – настолько, насколько это было возможно в суматохе.

За час до рассвета, когда лагерь наконец успокоился и люди прикорнули на час или два, чтобы восстановить силы перед походом, Оливье последовал за графом в его палатку. Он поступал так не впервые, и Роланд посмотрел на него без всякого удивления.

– Думаю, сегодня тебе следует отоспаться, – с намеком произнес граф.

Оливье покраснел. Он думал совсем не о том, о чем и сказал.

Племянник короля заломил бровь. Может быть, он поверил. Может, нет. Через мгновение Роланд пожал плечами и начал раздеваться, готовясь ко сну.

– Роланд, – позвал Оливье.

Что-то в его тоне заставило графа обернуться. Роланд держал штаны в руке. Оливье мог видеть все шрамы на смуглой гладкой коже, синяки, оставленные сегодняшней схваткой и утренней охотой, и еще один на шее – солдаты называли такие «клеймом торговки сладостями».

– Роланд, – повторил Оливье, – ты должен кое-что знать.

И Оливье пересказал ему то, что слышал у шатра Ганелона, слово в слово, насколько мог вспомнить. Роланд слушал молча, и молчание становилось все более гнетущим по мере рассказа.

– Может, я все понял неправильно, – добавил Оливье в конце. – Ты знаешь, что мой греческий не на высоте.

– Да, – тихо и медленно ответил Роланд. – Знаю.

Его глаза расширились. В тусклом свете они казались мутными, почти сонными.

Граф резко встряхнулся, моргнул и снова стал прежним Роландом. Или не совсем прежним. Вспыльчивость Роланда стала притчей во языцех. Такие новости должны были вызвать у него припадок лютой ярости.

Но Оливье не был «всяким» и знал Роланда с тех пор, как делил с ним грудь кормилицы. Положив руку на щуплое плечо, он сказал:

– Брат, не думай об этом.

– О чем? – спросил Роланд. – О чем, по-твоему, я думаю?

– Ты знаешь, что произойдет, если ты убьешь своего отца. Пусть даже отчима. Ты не можешь так поступить. Король слишком в тебе нуждается.

– Убить? Разве я говорил об убийстве?

– Роланд…

– Оливье, – Роланд накрыл его ладонь своей, – брат, я не собираюсь его убивать. Даже я не настолько глуп.

– Тогда что ты будешь делать?

– Ничего, – произнес Роланд с оскорбительной небрежностью. – Только поблагодарю тебя за сведения. И да, молочный братец, продолжай следить за предателями.

– Ты слишком спокоен, – нахмурился Оливье.

Так и было. Он не выглядел взволнованным – Оливье не видел и не чувствовал этого. Казалось, Роланду не сообщили ни о чем более ужасном, чем о потертости у одного из его боевых коней.

– Я… почти доволен, – сказал Роланд. – Я всегда знал, что этот человек – истинная гадюка. А теперь у меня в руках доказательство. Пусть наносит удар. А затем король воздаст ему по заслугам.

– А если этот удар тебя убьет?

– Не убьет. Я дал тебе клятву, помнишь? Я не умру прежде тебя. Либо мы отправимся на тот свет вместе, либо не умрет ни один из нас. И, – добавил Роланд, – против тебя он ничего не замышляет.

Это нисколько не успокоило Оливье. Но Роланд больше не желал ничего слышать. Обхватив молочного брата, граф сдавил его так, что захрустели ребра, а затем оттолкнул:

– Ложись спать, братец. Можешь лечь здесь, но предупреждаю: я хочу только спать, и ничего другого.

– Тогда лягу здесь, – ответил Оливье, даже не пытаясь скопировать небрежный тон побратима.

Так он и сделал. Двух плащей и одеяла им вполне хватило, и Роланд, чтобы хоть как-то утешить друга, уступил тому место ближе к входу.

2

Оливье не знал, радоваться ему или беспокоиться еще больше. Франки шли день за днем. Они сровняли с землей стены Памплоны, практически из чистого куража и чтобы умерить страхи арабских союзников, и оставили тех наслаждаться добычей. Багдадский посол, однако, не покинул войско, и ясно было, что он задержится с франками, пока король не отошлет его или пока не поступит приказ от калифа. Равно как и византийцы. Король стал полем их битвы, и король знал об этом. Кажется, его это забавляло в те редкие мгновения, когда он вообще задумывался о создавшемся положении.

Никто не попытался убить Роланда. Ни кинжала из темноты, ни яда в вине. Никто даже не нашептывал на ухо королю, стараясь пошатнуть уверенность Карла в преданности его племянника. Все как будто померещилось Оливье. Или грек в конце концов одержал верх и Ганелон отступил, подыскав себе менее опасную забаву.

Поведение Роланда по отношению к отчиму не изменилось. Оливье было труднее. Он никогда не умел лгать. Он старался держаться подальше от предателя, хотя приходилось прилагать к тому немалые усилия. Ганелон, убитый Оливье, – ничуть не более радужная перспектива, чем Ганелон, убитый Роландом, и это преступление все равно погубило бы бретонского графа. Что, несомненно, порадовало бы хитрого змея и на том свете.

Поэтому они не предприняли ничего, даже не сообщили королю, ведь в конечном счете у них не было доказательств. Дни мелькали в бесконечных переходах и стоянках и – однажды – в штурме Памплоны. За ее обрушившимися стенами поднимались Пиренеи, словно разбитые богами крепостные зубцы. Здесь настроение войска чуть улучшилось. Пиренеи были валами крепости, а за ними простирались поля и леса Галлии.

По обычаю и по собственному предпочтению Роланда, тяжелая бретонская кавалерия либо двигалась в авангарде, либо прикрывала тыл. В Испании Роланд скакал впереди войска, и его обгоняли только разведчики, но, когда холмы превратились в горы, король велел ему переместиться в центр. Оливье последовал за Роландом без колебаний – молочный брат графа и его побратим, неразлучный с ним, словно тень. Склон становился все круче. Они оставили боевых коней впереди, с оруженосцами, и пересели на более надежных мулов. Вдоль рядов войска пронеслись смешки. Роланд хохотал и шутками отвечал на шутки, но Оливье сжал зубы и ехал молча.

Карл, который в первую очередь был человеком практического склада, взгромоздил свою королевскую задницу на собрата их собственных скакунов. Никто, как заметил Оливье, даже не взглянул на него косо. Как и всегда во время войны, наряд Карла не отличался от обмундирования рядового солдата, не считая золотой полоски на шлеме. Король приветствовал их со всегдашней теплотой.

Ни Роланд, ни Оливье не поспешили с ответом. Короля, по обыкновению, окружала свита. Там были византийцы и багдадские послы. И Ганелон. Он скакал рядом с королем на арабской кобылке с небольшой изящной головой. Ганелон казался воплощением невинности – советник, сопровождающий своего сюзерена.

Карл знаком подозвал Роланда. Ганелон пропустил его вперед с самым доброжелательным видом: ни кинжала в руке, ни ненависти в глазах. Роланд предпочел не встречаться с ним взглядом. После небольшой паузы, когда мулы вновь выстроились цепочкой, король произнес:

– Роланд, сын сестры, местность вокруг нас изменилась, и я хочу перестроить армию. Впереди должно быть чисто, так что авангард справится и меньшими силами. Я беспокоюсь за тыл – в горах скрываются разбойники, да и обоз не может ехать быстрее. Ты и твои бретонцы нужны мне там. Ты согласен?

По спине Оливье пробежала дрожь. Совершенно разумный приказ, и король, следуя своей привычке, преподнес его как просьбу – можно было согласиться или отказаться. Бретонцы, с их тяжелыми доспехами и огромными боевыми конями, могли защитить все, на что дерзнули бы покуситься разбойники. А разбойники, конечно же, могли покуситься на обоз и трофеи.

Но вовсе не перспектива встречи с шайкой грабителей заставила Оливье похолодеть. Это было выражение лица Ганелона. Мирное. Невинное. Казалось, он едва слушает, словно кружащий над дорогой ястреб занимает его куда больше, чем граф в арьергарде.

Слишком нарочито. Он должен был сейчас насмехаться, ясно давая понять, по чьему совету Роланду придется глотать пыль и сторожить войсковой обоз.

Как будто сообразив, что он переигрывает, Ганелон опустил голову и улыбнулся пасынку. Оливье не требовался провидческий дар, чтобы предсказать реакцию Роланда. Бретонец ощетинился; его мул развернулся и попытался лягнуть кобылу Ганелона. Та увернулась с небрежной легкостью.

– Ты, – прорычал Роланд, – что ты задумал? К чему это перестроение сейчас, когда мы уже почти в Галлии?

– Мой господин король, – с готовностью ответил Ганелон, – узнал от разведчиков, что дорога впереди крута и отвесна и проход узок. Нам потребуются и отвага, и бдительность, особенно в тылу, где грабители с наибольшей вероятностью нанесут удар. Кто, как не бретонские рыцари, лучше всего защитит нас?

Гладкая речь, и даже тон безукоризненно вежлив. Оливье с радостью придушил бы говорившего. Роланд вскинул голову и сузил глаза, вглядываясь в лицо отчима. Оно оставалось бесстрастным.

– Ты хочешь, чтобы я был там, – сказал граф. – Что, если я откажусь?

– Тогда мы пошлем другого, – отрезал король, прежде чем Ганелон успел произнести хоть слово.

Оливье мог бы поклясться, что государь почувствовал неладное, но или был слишком погружен в свои мысли, или слишком привык к вражде родичей, чтобы обратить на это должное внимание.

– У меня есть основания полагать, что нас ждет еще один бой, прежде чем мы покинем Испанию: месть за Памплону или последний удар мятежников из Кордовы. Согласен ли ты охранять мой тыл?

Роланд выпрямился в седле. Он попался – попался прочно и без всякой надежды на отступление. Сам Ганелон не справился бы лучше. Голос Роланда прозвенел в горах, заглушив на мгновение песню ветра над перевалами:

– Всегда, мой король.

Карл улыбнулся и, перегнувшись в седле, заключил племянника в объятия:

– Смотри хорошенько, сын сестры. Половина сокровищ в моей повозке принадлежит тебе и твоим людям.

Роланд рассмеялся:

– Тем больше причин охранять ее! Поехали, Оливье. Нам надо послужить королю.

– Это оно, – сказал Оливье, пока они пробирались в тыл марширующей армии. – То, чего он ждал.

Глаза Роланда вспыхнули, а ноздри широко раздулись, ловя запах угрозы. Но вслух он ответил:

– Откуда ты знаешь? Может, он хочет отравить пиво, которое я выпью за ужином, и убрал нас подальше, чтобы сделать это без помех. Так что вечером я буду пить воду или вино. Тогда ты успокоишься?

Оливье покачал головой. Он уже мог разглядеть их штандарт. Люди графа ожидали на крутой каменистой тропе – их задержал королевский посыльный. Похоже, они радовались остановке. Часть отдыхала, часть осматривала копыта и упряжь лошадей и мулов. Армия тянулась мимо них. Сейчас насмешек не было слышно – слишком много усилий уходило на то, чтобы просто дышать.

Медленно, с мучительной неторопливостью приблизился обоз. Охранявшие его солдаты с готовностью убрались вперед, подальше от грохочущих повозок, мычащих и выбивающихся из сил быков и непрерывно сыплющих проклятиями погонщиков. Бретонцы Роланда заняли место стражников. Без всякой команды они вновь пересели на боевых коней.

– Тоже чуешь неприятности?

Оливье вздрогнул от неожиданности. Не все из прежнего арьергарда уехали вперед. Граф-палатин остался присмотреть за своим добром, которое, помимо королевского, все находилось здесь, не считая самого короля; с ним и Эккехард, сенешаль Карла, ехавший на телеге с королевской броней. И на коне из собственных табунов Роланда – первосвященник Митры, Турпин из Реймса. Как и подобает Жрецу воинского культа, он был вооружен и облачен в броню, а едущие следом служители выполняли также роль оруженосцев. Турпин широко улыбнулся Оливье и, подобно старому боевому псу, втянул носом разреженный горный воздух.

– Впереди нас ждет засада. Помнишь эту дорогу? Мы шли по ней из Галлии. Тропа становится уже, а склоны отвеснее, и в самой узкой и глубокой части будет ущелье, которое местные зовут Ронсеваль. Там они и нападут, если вообще собираются нападать.

– Они? – переспросил Оливье.

– Баски, скорее всего. Горные дикари. Памплона ведь принадлежала им. Это не сарацинский город, хотя и пляшет под музыку Кордовы, когда им выгодно. Думаю, они захотят вернуть то, что мы у них отобрали.

Перспектива эта, казалось, его ничуть не тревожила. Оливье оглядел седеющую бороду жреца и его расцвеченное румянцем азарта лицо и мысленно обозвал себя идиотом. Если их и вправду ждет битва, они победят с легкостью. Если нападение будет нацелено в основном на Роланда, они встанут вокруг графа стеной. К чему переживать из-за пары слов, сказанных на едва знакомом ему языке, – да и те он, возможно, понял неверно.

Чем отвеснее становились скалы и чем ближе сходились они над дорогой, тем медленнее тащился обоз. Шум марширующей армии, эхом перекатывающийся по ущельям, постепенно начал затихать. Войско ушло вперед. Как показалось Оливье, слишком далеко. Остался только их небольшой отряд, возницы и те из женщин и слуг, кто не последовал за хозяевами. Да еще телеги, трясущиеся и грохочущие на горном склоне. За спиной не было видно ничего, кроме камня, осыпей и крутого спуска. Впереди, насколько помнил Оливье, их ждал почти ровный участок, а затем еще один тяжелый подъем, практически козья тропа между скалами, и так до самой вершины перевала. Внизу, в долине, скапливался мрак, хотя небо еще оставалось светлым. Если ночь застигнет их в горах…

Роланд отправил разведчиков, пока утесы, обступавшие дорогу, оставались еще преодолимыми. Обратно никто не вернулся.

Вдоль по линии передали приказ. Спешиться и вести коней под уздцы. Оливье подчинился, но начал пробиваться к Роланду. Некоторое время он тратил все силы на то, чтобы отдышаться. Роланд молча карабкался вверх. Граф даже не выругался, когда его лошадь споткнулась.

– Может, – прохрипел Оливье между двумя мучительными вдохами, – тебе стоит протрубить в рог? Просто на всякий случай. Чтобы король знал, насколько мы отстали.

Рука Роланда нащупала олифант – прекрасный охотничий рог из слоновой кости, отделанный золотом и висящий на золотой перевязи. Меч и доспехи граф носил такие же простые, как у рядовых солдат, так что олифант был единственной красивой вещью, принадлежавшей Роланду. Однако граф так и не поднял рог к губам.

– Роланд, – повторил Оливье, – брат, протруби в рог! Если на нас нападут здесь, мы едва ли сможем продержаться до прихода короля. Нас слишком мало, а подъем слишком крут.

– Нет, – ответил Роланд.

Оливье снова втянул воздух и вложил в слова всю страсть, на какую был способен:

– Роланд, брат, протруби в рог! Я прошу тебя. Я возьму на себя весь позор – если нас ждет позор, а не армия, скрывающаяся в скалах.

– Никто не возьмет на себя мой позор, – отрубил Роланд. – Какую армию может выставить против нас свора дикарей? Мы отобьем их атаку. Или ты думаешь, что у меня не хватит сил?

– Я думаю, что твой отчим припрятал здесь что-то и это что-то – твоя погибель.