Текст книги "Лучшая зарубежная научная фантастика: Звёзды не лгут"

Автор книги: Гарднер Дозуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 70 страниц)

Терять нельзя ничего, думала Мама Джонс, глядя вверх. За шибином присматривали, и она отправилась на короткую прогулку, чтобы размять ноги. Она заметила Айсобел, ехавшую на велосипеде мимо. Возвращавшуюся невесть откуда. Мама Джонс отправила ей сигнал приветствия, но девушка не остановилась. Молодежь. Терять нельзя ничего, думала Мама Джонс, возвращаясь. Даже любовь. Прежде всего любовь.

* * *

– Как отец?

Борис Чун поднял на нее глаза. Он сидел за столом у бара и потягивал «Марсианский закат». Новый напиток для Мириам. Борис научил ее готовить его…

Она все еще не могла привыкнуть к тому, что он вернулся.

– Он… – Борис пытался подобрать слова. – Справляется, – ответил он наконец. Она кивнула.

– Мириам…

Она уже почти не помнила, когда была Мириам: так давно она стала Мамой Джонс. Но Борис вернул ей это время, ее имя, часть юности. Высокий и неуклюжий, помесь русских евреев и китайских работяг, дитя Центральной Станции, как и она сама. Но он как раз уехал, поднялся на лифте, а потом в космос, в марсианский Тонг Юн, и даже дальше…

Вот только он вернулся, и ей это все еще казалось странным. Их тела стали незнакомцами друг для друга. И у Бориса теперь был ауг[42]42
  Ауг (от AUG, Administrative Unit Group) – группа управляющих блоков (англ.).


[Закрыть], чужеродная штука, выращенная из давно мертвых марсианских микроорганизмов, паразит, ставший частью его самого, вздувавшийся и опадавший на его шее в такт сердцебиению…

Мама Джонс осторожно тронула ауг, и Борис улыбнулся. Она заставила себя прикоснуться, ведь он теперь часть Бориса, ей нужно было привыкнуть к этому. Ayг оказался теплым с грубой поверхностью, не такой, как кожа Бориса. Она знала, что и разум ауга, и разум самого Бориса интерпретируют ее прикосновение как удовольствие.

– Что? – спросила она.

– Я скучал по тебе сегодня.

Против этого она не могла устоять. Улыбнулась. Банальность, подумала она. Банальности делают нас такими счастливыми.

«Мы счастливы оттого, что не одиноки, что кому-то есть до нас дело».

Она вернулась за прилавок. Оглядела свое маленькое владение. Столы и стулья, наркоман с щупальцами, свернувшийся в лоханке в углу, тянущий кальян, сонный и расслабленный. Пара работяг со Станции, прихлебывающих арак, разбавленный водой, отчего он стал мутновато-белесым, цвета молока.

Шибин Мамы Джонс.

Она ощутила прилив удовлетворения, и углы комнаты словно скруглились.

* * *

За день солнце поднималось за космопортом и описывало дугу над ним, пока наконец не опускалось в море. Айсобел работала внутри Центральной Станции и не видела солнца вообще.

Площадь третьего уровня представляла собой смесь самых разных ресторанных двориков, зон для боя дронов, игромиров, эмпориумов Луи By, накамалов[43]43
  Накамалы (от nakamal, бислама) – место встреч и ритуалов, традиционное место сбора на островах Вануату. Строится в виде большой хижины из местных растительных материалов.


[Закрыть], кальян-баров. заведений живой и виртуальной проституции и религиозного базара.

Айсобел слышала, что самый грандиозный базар – в Тонг Юн Сити, на Марсе. Тот, что у них на третьем уровне, пожиже – миссия Церкви робота, Гореанский храм, элронитский Центр продвижения человечества, армянская церковь, мечеть, синагога, костел, святилище Огко, храм буддистов Тхеравады и храм бахай.

По пути на работу Айсобел зашла в церковь. Ее растили католичкой, по семье матери, китайцев, иммигрировавших на Филиппины и принявших веру еще в иные времена, иные дни. Однако она не находила утешения в гулкой тишине просторных храмов, запахе свечей, тусклом свете сквозь расписные стекла и скорбном виде распятого Иисуса.

Церковь запрещает это, подумала она, внезапно ужаснувшись. Тишина здесь казалась давящей, воздух – неподвижным. Каждая вещь будто смотрела на нее, знала о ней. Айсобел крутанулась на каблуках.

Она не смотрела по сторонам и снаружи почти столкнулась с братом Заплатой.

– Девочка, да тебя трясет, – участливо проговорил преподобный Заплата.

Как и большинство последователей Церкви робота, приняв, так сказать, сан, он выбросил идентификатор и заменил его новым – чаще всего принятые идентификаторы были синонимичны слову «ремонт». Она мало знала преподобного Заплату, всю ее жизнь он был инвентарем Центральной Станции (и космопорта, и прилегающего хозяйства), а на полставки моэлем[44]44
  Моэль – в иудаизме специально обученный человек, совершающий акт обрезания младенца-мальчика (ивр.).


[Закрыть] для местных евреев в случае рождения мальчика.

– Я в порядке, правда. – ответила Айсобел.

Священник бесстрастно взглянул на нее. «Робот» на иврите, где есть категория рода, – «он». Большинство роботов изготавливалось без гениталий или груди, что делало их слегка мужеподобными. В каком-то смысле они были ошибкой. Их не производили уже очень давно. Они стали пропущенным звеном, неуклюжим эволюционным шажком от человека к Другим.

– Не хочешь чашечку чаю? – предложил робот. – Может, пирожное? Мне говорили, что сахар помогает людям снять стресс.

Каким-то образом преподобному Заплате удавалось выглядеть смущенным.

– Все хорошо, правда, – повторила Айсобел.

И вдруг неожиданно для себя самой спросила:

– Вы верите, что роботы… что они могут… я имела в виду…

Она запнулась. Заплата глядел на нее – старое, бесстрастное лицо. Ржавый рубец сбегал по его щеке от левого глаза к углу рта.

– Можешь спрашивать меня о чем угодно, – мягко сказал робот.

Айсобел подумала вдруг, чей мертвый человеческий голос использовали, чтоб синтезировать голос священника.

– Чувствуют ли роботы любовь? – спросила она.

Губы Заплаты шевельнулись. Возможно, это было подобие улыбки.

– Мы ничего не чувствуем, кроме любви, – ответил он.

– Как это может быть? Как… как вы можете чувствовать?

Айсобел она почти кричала, но здесь, на третьем уровне, никто не обратил на это внимания.

– Мы антропоморфированы, – мягко продолжил преподобный Заплата. – Нас спроектировали похожими на людей, наделили способностью чувствовать физически и духовно. Бремя жестяного человека. Знаешь эти стихи?[45]45
  Отсылка к стихотворению Дж. Р. Киплинга «Бремя белого человека» (The White Man’s Burden).


[Закрыть]

– Нет, – сказала Айсобел. – А… Другие?

Робот покачал головой.

– Кто знает, – ответил он. – Мы не можем себе этого представить – существовать в виде чистой цифровой сущности, без физического бытия. И однако в то же время мы ищем избавления от телесности, стремимся в рай, хотя понимаем, что его нет, что его надо строить, а мир чинить и латать… Но об этом ли ты хотела спросить у меня, Айсобел, дочь Ирины?

– Не знаю, – прошептала Айсобел и почувствовала, что лицо ее влажно. – Церковь… – Она слабо повела головой туда, к зданию за ними.

Робот кивнул, словно понял.

– Чувства молодых так сильны, – сказал Заплата. Голос его был ласков. – Не бойся, Айсобел. Позволь себе любить.

– Я не знаю, – повторила Айсобел. – Не знаю.

– Подожди…

Но она отвернулась от брата Заплаты. Сморгнув слезы – она не помнила, откуда они взялись, – девушка зашагала прочь, она уже опаздывала на работу.

Вечером, думала она. Вечером, под карнизами. Айсобел вытерла глаза.

* * *

Сумерки приносят долгожданную прохладу на Центральную Станцию. В шибине Мамы Джонс зажгли свечи, а через дорогу, в накамале «Без Названья», готовили вечернюю каву[46]46
  Кава – напиток из корней полинезийского кустарника Piper methysticum. Обладает мягким эйфорическим действием. В России внесен в список сильнодействующих и наркотических веществ. Кавалактоны – активные компоненты смолы кавы.


[Закрыть], и ее крепкий, пряный запах – корни очистили и нарубили, мякоть растолкли и смешали с водой, несколько раз промяли, чтоб оставить лишь самое нужное, кавалактоны растения, – заполняла мощеные улицы, сердце квартала.

В зеленой зоне роботники собрались вокруг импровизированного огня в перевернутой бочке. На их лицах – человеческой плоти с кое-как вставленным металлом – виднелись отблески пламени и отголоски воспоминаний о давно прошедших войнах. Между собой они общались на странном боевом идиш, имплантированном в них из лучших побуждений армейским разработчиком. Этот тихий и тайный язык, который теперь никто больше не использовал, обеспечивал им полную секретность, как шифровальщикам навахо во время Второй мировой войны.

На самой вершине Центральной Станции многоразовик не то взлетает, не то садится, панели на крышах квартала, эти дневные ловушки солнца, начинают складываться, словно закрывающиеся на ночь цветы. Теперь на них усаживаются жильцы – выпить пива, кавы или арака, поглядеть на мир внизу, выкурить кальян и сбросить накопившиеся заботы, полюбоваться, как солнце опускается в море, или поухаживать за своими садиками на крышах.

Внутри Центральной пассажиры ужинают, пьют, играют, работают или ждут. Лунные торговцы, марсианские китайцы, отдыхающие по путевке, евреи с киббуцных астероидов Пояса, весь этот человеческий водоворот, для которого Земли уже мало, хотя она по-прежнему остается для них центром Вселенной, вокруг которого вертятся все остальные планеты, спутники и любые обитаемые тела. Аристотелева модель мира свергла временного победителя – систему Коперника. На третьем уровне Айсобел запечатана в своей рабочей капсуле, существуя одновременно, как кот Шредингера, в физическом пространстве и виртуальном, в Гильдии вселенных Ашкелона, где…

Она была той Айсобел Чоу, капитаном «Кошки-Девятихвостки», тысячелетнего звездолета, совершавшего спасательную операцию, которой она, Айсобел, руководила. Команда корабля охотилась за драгоценными артефактами игромиров, чтобы продать их на Обмене…

Кружа по орбите «Блэк Бетти», универсальной сингулярности Гильдий Ашкелона, где вымершая раса пришельцев скрывалась в загадочных руинах, плывущих по космосу на расколотых скалах, безвоздушных астероидах некогда величавой галактической империи…

…успех там транслировался в еду, воду и квартплату здесь…

Но то, что было здесь, было и там…

Айсобел Шредингер находилась в реальности и в виртуальности – или в ГиАш и в том, что они зовут Вселенной-1, – так она работала.

* * *

Ночь опустилась на Центральную. Вокруг загорелись фонари, а затем и светящиеся шары начали праздничный танец. Ночь – время, когда Центральная станция оживала…

Флористы укрывали до утра огромный рынок, а мальчик Кранки один играл со стеблями на земле и увядшими темными лунными розами, выращенными на гидропонике. Никто не подходил к этому ребенку слишком близко, он был странный, на нем лежало накаймас[47]47
  Накаймас – колдовство (бислама).


[Закрыть].

Мальчик играл под звуки раздавшегося вокруг астероидного пиджина, и стебли поднимались и танцевали перед ним, черные венчики роз распускались и сворачивались в безмолвном, бесстыдном танце. В мальчике жило накаймас, он владел темной магией, на нем лежало квантовое проклятие. Разговоры текли мимо него, торговцы закрывались до утра или открывались на ночь, рынок менял обличие, но не прекращал работать. Люди засыпали у себя под прилавками или ужинали, а из продуктовых рядов плыли запахи печеной рыбы, чили в уксусе, сои и жарившегося чеснока, кумина и куркумы и тонкого лиловатого порошка сумаха, названного так, потому что он напоминал румянец[48]48
  Сумах – кисловатая приправа темно-розового цвета, на арамейском «сумаг» – красный.


[Закрыть]. Мальчик играл, как играют мальчишки. Цветы молча танцевали.

* * *

– Йу стап го ви?

«Куда ты идешь?»

– Ми стап го бак лонг хаос.

«Я иду домой».

– Йу но саве стап смолтаем, дрин смолсмол биа?

«Не хочешь выпить кружечку пива?»

Смех. Затем:

– Си, ми саве стап смолтаем.

«Да, ненадолго могу».

Звучит музыка, записанная и живая, – молодой катой играет на старой акустической гитаре и поет, а у дороги наркоман щупальцами отбивает ритм на множестве барабанов, добавляя искажения в реальном времени и включив трансляцию, а тихий голос ткет свое в сложном бесконечном полотне Беседы.

– Ми лафем йу!

– Ауо, йу дронг!

Смех. «Я люблю тебя!» – «Да ты пьян!» Поцелуй, и двое мужчин уходят вместе, держась за руки…

– Уан деи бае ми го лонг спес, бае ми го луклук олбаот лонг ол стар.

– Йу кранки уэ!

«Однажды я отправлюсь в космос, увижу все планеты…»

«Да ты спятил!»

Смех, и кто-то выныривает из виртуальности, сонно моргая, стараясь адаптировать зрение, кто-то переворачивает рыбу на жаровне, кто-то зевает, кто-то улыбается, вспыхивает драка, встречаются влюбленные, луна всплывает над горизонтом, на ней мелькают тени беспокойных пауков.

* * *

Под карнизами. Под карнизами. Там, где всегда сухо, где всегда темно, под карнизами.

Там, под карнизами Центральной, вокруг огромного здания, есть буферная зона, разделитель между космопортом и жилыми кварталами. На Центральной Станции можно купить все, а что нельзя, отыщется там, среди теней.

Айсобел закончила работу, вернулась обратно во Вселенную-1, оставив капитанство, корабль и команду, выбралась из капсулы и встала на ноги, чувствуя, как кровь стучит в ушах. Коснувшись запястья, она ощутила, что и там бьется кровь, и сердце хочет того, что хочет сердце, напоминая, что мы люди, хрупкие и слабые.

Через служебный тоннель она миновала этажи и вышла к северо-западной стороне порта, перед кибуцем Галуот и старым переходом.

Там было тихо, темно, несколько лавок, «Королевство свинины», переплетная мастерская и склады, оставшиеся от прежних дней, а теперь превратившиеся в звуконепроницаемые клубы, генные клиники и синт-эмпориумы. Она ждала в тени порта, обняв стену, от которой шло тепло, Станция всегда словно жила, она грела, ее сердце билось. Айсобел ждала, ее нода сканировала подозрительных личностей, цифровые подписи, тепло и движение. Айсобел – девушка с Центральной, она могла о себе позаботиться. Она носила с собой термонож, была осторожна, но теней не боялась.

Она ждала, когда появится он.

* * *

– Ты ждала.

Она прижимается к нему. Он теплый, она не знает, где кончается металл и начинается органика.

– Ты пришла.

Его слова будто чудо.

– Я должна была. Мне надо было увидеть тебя снова.

– Я так боялся.

Голос его чуть громче шепота. Его ладонь на ее щеке, она поворачивает голову и целует ее, у ржавчины вкус крови.

– Мы нищие, – говорит он. – Мой род. Мы сломанные машины.

Она смотрит на него, старого брошенного солдата. Она знает, что он умер и его сделали киборгом с человеческим разумом и чужим телом, бросили в бой, сражаться и умирать, снова и снова. А теперь он живет на объедки и зависит от щедрости других…

«Роботник». Старое слово, означающее «рабочий». Но произносится будто проклятье.

Она смотрит ему в глаза. Они у него почти человеческие.

– Я не помню, – говорит он. – Я не помню, кем я был раньше.

– Но ведь ты же… ты все равно… ты есть! – говорит она, словно доискавшись наконец правды.

Она смеется, голова ее кружится от смеха и счастья, а он склоняется и целует ее, сначала нежно, а затем крепче, и общая жажда соединяет их, и эта связь почти такая же, как слияние Другого с человеком.

– Их либа дих, – произносит он на своем странном, устаревшем боевом идиш.

На астероидном пиджине она отвечает:

– Ми лафем йу.

Его пальцы на ее щеке, горячие, металлические, его запах машинного масла и человеческого пота. Она прижимается к нему еще сильнее. Они стоят у самой стены Центральной Станции, в тени, а высоко вверху самолет, омытый светом, опускается на землю, возвращаясь из каких-то других, далеких миров.

СТИВЕН ПОПКЕС
ЖЕРТВА ВСЕХ ЭТИХ СЮРПРИЗОВ

Стивен Попкес продал свой первый рассказ в 1985-м, и в последующие годы его замечательные истории регулярно появлялись на страницах таких изданий, как «Asimov’s Science Fiction», «Sci Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Realms of Fantasy», «Science Fiction Age», «Full Spectrum», «Tomorrow», «The Twilight Zone Magazine», и многих других. Его первый роман, «Приземлившись на Калибане» («Caliban Landing»), вышел в 1987-м, а в 1991-м известная новелла «Яйцо» («The Egg») была расширена автором до формата романа, получившего название «Застывшая молния» («Slow Lightning»). Он также участвовал в кембриджском конкурсе художественных произведений, описывающих научно-фантастические сценарии будущего Бостона; в 1994 году конкурсные работы, в том числе сразу несколько рассказов Попкеса, издали в виде антологии. Попкес живет в городке Хопкингтон, штат Массачусетс, со своей семьей. Его основная работа связана с оснащением воздушных судов.

О Попкесе практически ничего не было слышно ни в девяностых, ни в начале нулевых, но в последние несколько лет он возвратился к написанию высококлассных историй, одна из которых – перед вами. Тексты о рок-н-ролле зачастую демонстрируют полное незнание музыки и музыкального бизнеса, но в данном случае Попкес проделал отличную работу по убеждению читателей в том, что предмет он знает превосходно… можно даже сказать, пугающе превосходно.

На активную стену всплыло окно, и я немедленно уставился на него. Из окна в ответ на меня уставилась Рози.

– Привет, Джейкоб.

Она улыбнулась этой своей ослепительно яркой, как солнце, улыбкой. На ее щеках проступили ямочки, как и всегда – нежданные да негаданные; сморщился носик – столь тонкий, что, стоило ей запыхаться, воздух в нем начинал свистеть. Она не была ни прекрасной, ни хорошенькой… неотразимая – вот оно, нужное слово. Как вулкан, как разрушенный город, как техасские равнины, как стихийное бедствие. «Красивая» – слишком бледное понятие, когда сталкиваешься с чем-то столь удивительным.

– Рада тебя видеть. – Произнесено так, будто она только-только вернулась с прогулки по магазинам, а не сызнова объявилась в моей жизни после двенадцати лет, в течение которых о ней не было ни слуху ни духу.

Волна чувств и воспоминаний захлестнула меня с головой. Первая встреча с Рози в Броктоне. Мягкость ее кожи, тепло ее дыхания, ее запах. Распевки в Массачусетсе. Моя группа, «Безвестные», – я, Джесс, Олив и Оби. Смех по накурке в «Де Кордове». Выход альбома. Песня «Не заставляй меня плакать». Деньги. Перепалки. Приглашение на шоу Дэйва Леттермана[49]49
  Дэвид Леттерман (р. 1947) – американский комик, ведущий популярного ток-шоу на телеканале CBS.


[Закрыть]. Покупка этого дома. Запланированный долгий тур – из Бостона в Лос-Анджелес. Та замечательная ночь на пути в Огайо – наша последняя ночь. Перепалка в Кливленде. Наш с ней разрыв в Сент-Луисе. Распад группы в Денвере.

Рози погрозила мне пальчиком.

– Нам с тобой нужно поговорить.

– Выключение! – скомандовал я системе, и окно исчезло.

А я остался сидеть – дыхание сбитое, руки трясутся. Потянувшись к кружке с кофе, я понял, что попросту расплещу ее, и отказался от затеи. Затренькал вызов.

– Да пошла ты! – выпалил я, прекрасно зная, что отвечу, если хоть ненадолго тут задержусь.

Схватив ботинки, я выбежал наружу. На ходу натянув их, я припустил по тропинке. Над ухом начал зудеть передатчик, но я сорвал его и бросил наземь.

* * *

Двадцать акров низкорослого кустарника – настоящая благодать, когда ты живешь в пустыне: добравшись до самого края владений, все еще видишь свой домишко. С трех сторон меня окружали земли общественного пользования. До сегодняшнего дня одни только ядовитые облака со стороны Большого Лос-Анджелеса могли достать меня.

До сегодняшнего дня.

Я присел на большой вулканический валун, торчащий здесь еще с тех времен, когда динозавры гоняли на нем чаи и играли в карты, не подозревая, что метеор уже несется по их душу. Пострелял глазами по укромным местечкам с тенью – не притаились ли где-нибудь гремучки. Стояла весна, но раннее появление этих гадов – дело привычное, далеко не небыль. Жара уже ощущалась, но не настолько, чтобы причинять неудобства. Тут вам не Бостон, тут – Калифорния: хочешь не хочешь, а попотеть придется.

На меня вдруг снизошло успокоение. В конце-то концов, подумал я, двенадцать лет прошло… да уже почти тринадцать. Видимо, у нее есть уважительная причина со мной сейчас связаться. Может, конечно, ей просто хочется еще разок задурить меня… но это ведь не точно. Много воды утекло. Мы просто разные. Я ныне – отшельник, живущий в развалюхе, которую когда-нибудь успешно отвоюет либо банк, либо государство. А она – наверное, успешная… может статься, богатая. Важная персона. Всемирно известная – разве я о ней не слышал? Погодите-ка, а я вообще хотел о ней слышать? Нет. Не хотел. Может быть, меня иногда и прихватывало желание узнать что– нибудь о ней, но я себе не позволял – это было все равно что впасть в зависимость, скакнуть на иглу. Я справился – и теперь я счастлив.

Счастлив ли?

Поборов себя, я приказал внутреннему голосу заткнуться.

Что ж, отлично. Мы люди взрослые, так? Поэтому можем общаться по– взрослому.

Я вернулся к дому. В грязи у порога нашел передатчик. Осмотрел – нет ли на нем какой живности. Нацепил обратно на ухо.

Мой кофе уже остыл, но я выпил его, даже не поморщившись.

– Старт, – произнес я.

Ворчун, искусственный интеллект, руливший моим домом, команду понял.

Рози снова нарисовалась на стене.

– Как я уже сказала, – как ни в чем не бывало, сообщила она, – нам с тобой нужно поговорить.

– Зачем? – Мне было неведомо, спрашиваю я о причинах ее звонка или о том, почему она оставила меня.

– У меня есть хорошая работенка для тебя, доктор-песенник. Очень перспективная.

Я растерялся:

– Это что… какой-то деловой звонок?

– Полагаю, даже может вылиться в студийную работу. Ты же еще занимаешься студийной работой, не так ли, Джейк?

– Иногда. Ты теперь музыкальный агент, что ли? – Я внезапно почувствовал себя очень усталым.

– Я делаю одолжение для друга. – Она склонила голову набок. – Ну и потом, разве не это получается у тебя лучше всего? Перековывать творческий хаос в музыкальный порядок. Расценки очень вкусные.

– Нет. – Я покачал головой.

С Рози я зачастую лишался тверди под ногами, и память об этом ощущении – будто ты не поспеваешь и не понимаешь – все еще была жива.

– Послушай. – сказала она с неожиданным сочувствием в голосе. – Я знаю, сейчас у тебя не лучшие времена. Проблемы с закладной, так?

– И с оплатой счетов.

– Боже! Я бы скорее дьяволу предпочла задолжать, чем штату Калифорния. – Она глубоко вздохнула. – В общем, тебе срочно нужны деньги. Одна-единственная песня, Джейк. И все. Ты сможешь покрыть все задолженности по счетам и даже по закладной.

Я любил этот дом: два этажа, несколько спален, двадцать личных акров. От Большого Лос-Анджелеса – далеко, так что цена за все смешная, без дурных завышений. Собственное электричество, водоснабжение, канализация – я был параноиком до мозга костей, когда покупал этот дом. Двенадцать лет назад мир казался мне гораздо более неустойчивым. В прошлой жизни я не боялся сорить деньгами, жил на широкую ногу. Но это скромное гнездышко подходило мне. Кухня, ванная, несколько пустующих гостиных, рабочий кабинет с кроватью. Хорошее студийное помещение – потолки высоки, акустика великолепна, на всю восточную стену – активное пространство. Местечко тут уединенное, далекое от людских толп. В общем, дом, милый дом. Дорогой сердцу.

– Что ж, – протянул я.

– Прекрасно. Высылаю тебе контракт. Думаю, все будет круто.

– Но…

Нас уже разъединило. Мгновение спустя Ворчун сообщил, что все документы по контракту прибыли. Со вздохом я попросил его вывести их на активную стену.

* * *

Набор страниц расположился по всей длине стены на высоте моих глаз. Я прошелся вдоль, читая. «Неспешно бьющееся сердце». Одна песенка, десять страниц. Ноты. Не табулатура – настоящие музыкальные ноты. И не только вокал и кое-как набросанный гитарный аккомпанемент – все в полном объеме. На каждой странице – вокал, гитара, клавишные, бас, барабаны, а в одном пассаже даже требовался тимпан. Тимпан? Для синтезатора были прописаны все настройки, относящиеся к частоте и мощности звука. Предлагались конкретные модели и подробнейшие инструкции по их приведению к желаемому звучанию.

Интересная, однако, мелодия. Трехтактное арпеджио для четырехтактного баса. Странно. Нет, вы только попробуйте: правой рукой настучите три такта, левой – четыре, и все это – одновременно. Правой руке приходится нагонять левую каждые двенадцать тактов. Сама идея не новая, но достаточно редко реализуемая в поп-музыке. Песня, явно созданная для дивалоида[50]50
  Дивалоид – сплав слов «дива» и «вокалоид». Вокалоид – программа, имитирующая голос поющего человека на основе заданной мелодии и текста. Использует технологию полного синтеза речи с применением предварительно записанных отрезков естественного языка. Зачастую вокалоид ассоциируется с персонажами-маскотами – анимированными девушками-певицами, известнейшая из которых – Хацуне Мику.


[Закрыть], – протяжное глиссандо[51]51
  Глиссандо – музыкальный термин, означающий плавное скольжение от одного звука к другому.


[Закрыть] восходило в ту часть звукового спектра, куда не всякая собака достанет, что уж там говорить о человеке. Безумный эксперимент, написанный богатым, но лишенным певческого таланта фанатом, которому проще доверить исполнение шедевра программе-перфекционистке, чем переписать свое творение под нужды человеческих голоса и слуха. По диапазону и общей структуре мелодии я сразу догадался, что композитор написал эту балладу в качестве своеобразного признания в любви к Точечке. Ну да, у Точечки самая большая фан-база, дивиться нечему.

Мой интерес мгновенно поостыл.

Ладно, подумал я. Написано на «Синтаккорде» или «ПроМузыке» – а такие вот профессиональные системы далеко не всякому по карману. Очень богатый фанат дивалоида. Не лишенный мании величия, я бы сказал.

Но деньги есть деньги, контракт есть контракт. Рози есть Рози.

Я понял, что прокручиваю мелодию в уме. В одной тональности, потом в другой. В ускоренном темпе, в замедленном темпе. Со сменой тональности в самой середине. Так, чтобы можно было напеть другие слова. Добавляя более агрессивную барабанную партию и сменяя гитарное сопровождение. Инвертируя припев. Проигрывая ее задом наперед. Выворачивая мелодию наизнанку.

Что ж, я пал жертвой предубеждения. Это оказалось куда лучше, чем стандартная песенка от Точечки.

Примерно в полночь я скомпоновал вещицу по полной и отправил ее Рози с накладной. Оплата пришла через час. Ворчун принял ее и разослал по банкам и счетам штата Калифорния. Деньги были не более чем кусочками программного кода, идущими на мой виртуальный счет – и столь же быстро его покидающими.

Работа выдалась куда веселее, чем я ожидал. Меня даже смутно угнетал тот факт, что я так быстро с ней разделался.

Завтра надо бы приколотить фотоэлектрическую черепицу на место. Или взяться за ум и починить сортир. Хотя кто в здравом уме по собственной воле станет чинить сортир?

Осознание того, что еще месяц меня никто из дома не выселит, умиротворяло, и я со спокойной душой отправился на боковую.

* * *

Ранним утром меня разбудил какой-то звук снизу.

Включив свет, я прислушался. Нет, кажется, ничего. Наверное, сон, подумал я и потянулся к выключателю… и тут звук повторился. Позвякивание. И чье-то бормотание.

Выскользнув из спальни, я застыл на лестнице, глядя вниз и вслушиваясь. Ага, снова. На копов рассчитывать не приходится – пока они сюда доберутся, меня уже успеют трижды разделать. В шкафчике я нарыл древнюю бейсбольную биту и, забросив ее на плечо, стал так тихо, как только мог, спускаться по ступенькам.

До моего носа донесся запах кофе и сигарет.

Рози сидела за столом перед активной стеной, с клавиатурой на коленях. На стене громоздились одно поверх другого несколько рабочих окон, но происходящее на них мне было непонятно. Позади нее, на другом столе, высилась башня из четырех вскрытых системных блоков, подключенных к портам передачи данных.

На ней был светлый костюм. А еще подвески, браслеты и кольца, нанизанные на все, что можно: пальцы, запястья, плечи. Пока она набирала, весь этот переизбыток бижутерии творил поистине колокольный звон. Даже со своего места я обонял сигаретный дым и ее особый аромат, воскресивший целую прорву воспоминаний. С тех пор как я встретил ее, меня привлекали курящие женщины. А еще она носила очки для чтения, которые – Господи, помоги мне! – делали ее невыносимо привлекательной.

Она перестала печатать и взглянула на стену. Дымок тихо закручивался в колечки и воспарял к потолку.

– Как ты сюда попала? – Я положил биту на стол и сел напротив нее.

Она щелкнула клавишей, и все рабочие окна исчезли со стены.

– Ты дал мне ключ, когда купил дом, забыл? – сказала она. – Незадолго до того последнего грандиозного тура «Безвестных».

– Двенадцать лет назад.

– И ты так и не поменял замки. – Она поднесла к губам чашку с кофе и взглянула поверх нее на меня. – О чем это говорит?

– О том, что пора менять замки. – Я почувствовал себя загнанным в угол. Надо же – угодил в собственный капкан. – Так что ты здесь делаешь? – прорычал я.

Она сняла очки.

– Моему клиенту понравилось то, что ты сделал для «Неспешно бьющегося сердца», – а тебе самому?

Разумеется, мне понравилось. Чем больше я думал о песне, тем больше мне была по душе и она сама, и результат моей работы с ней. Потому что трудиться над ней оказалось куда веселее, чем обычно. Она стала мне глотком воды в самом сердце пустыни. Что же это могло означать?

– Музыкальный порядок, выуженный из творческого хаоса. Чему тут не нравиться? – Я чувствовал себя побежденным. – Даже если это музыка для Точечки.

– Ага, значит, ты понял.

– По такому глиссандо – сложно не понять.

– Надеюсь, ты говоришь правду. – Она опустила взгляд, явно собираясь с мыслями.

– Почему ты отослала песню именно мне?

Она подняла глаза на стену.

– Пожелание клиента. Честно говоря, ты не был моим первым кандидатом.

Я выдохнул. Надо же, оказывается, задержал дыхание – и не заметил.

– Отлично. И кто композитор?

Рози кивнула на стену. Маленькая фигурка материализовалась там – едва ли пять футов высотой, бледная, со струящимися волосами небывалого цвета, большими голубыми глазами и крошечным ротиком. Мгновенно узнаваемый образ.

Точечка улыбнулась мне.

– Доброе утро, мистер Малкахи.

Рози внимательно следила за моей реакцией.

– Джейк… Познакомься с заказчиком.

Я посмотрел на них обеих. Затем подошел к главному распределительному блоку и отрубил его. Все помещение погрузилось в темноту. Точечка и Рози исчезли.

На минуту повисла мертвая пауза. Затем Рози все же сказала:

– Сильное решение, Джейк. Решение по-настоящему взрослого человека, блин.

Послышались звуки какого-то копошения, и мгновение спустя мрак прорезал луч света, родившийся в ее руке.

– Правило первое: никогда не полагайся на неавтономные источники, – сказала она назидательно. – Правило второе: всегда носи с собой фонарик. Просто на всякий случай. – Она прошествовала к блоку и вернула электричество в комнату. Миг – и Точечка вновь появилась на активной стене.

Рози пододвинула стул и уселась на него.

– Ну и о чем весь сыр-бор?

– Да ты хоть раз слушала ее?

– Чаще, чем ты думаешь.

– Да если бы над ней не нависали люди из «Хитачи»…

– Ты это не мне, а ей объясняй.

– Да что с нее взять?!

– Попробуй взять что-нибудь. Позабавь меня.

Я взглянул на Точечку. Она смотрела на меня в ответ. На вид ей было ни днем не больше семнадцати.

– Ты – шлюха, – сказал я и поперхнулся собственными словами. Подобное просто так не бросишь в лицо картинке, которую мой мозг упорно продолжал принимать за девушку в нежных летах. – Ты всецело принадлежишь «Хитачи», и они тебя тупо продают. Ты – механизм, рассчитанный на то, чтобы нравиться всем. Средство забора денег у людей. Ты – товар, и тебя легко купить. Легко использовать. Ты – попса. Музыка – это что-то, что заставляет людей испытывать чувства. Что-то, что меняет нас изнутри!

– Я согласна с вами, мистер Малкахи.

– Что? – Я вылупился на нее. Потом метнул взгляд на Рози. – Что происходит?

Рози указала на Точечку.

– Не отвлекайся на меня. Давай. Говори с ней.

И я вновь обратился к Точечке – что мне оставалось?

– Ты… согласна?

– Вы можете объяснить мне, что вы сделали с «Неспешно бьющимся сердцем»?

Я опять уставился на Рози. Потом снова на Точечку. Смотря беспристрастно, в ней легко можно было увидеть всего лишь вещь, рисунок. Глаза чересчур большие, мультяшные. Волосы слишком лоснятся, до проскакивающих искорок. Плечи узкие, но бедра широкие – такая же стилизация, как, скажем, Венера Виллендорфская. Но все равно какая-то часть меня желала воспринимать это неживое существо как человека.