Текст книги "Лучшая зарубежная научная фантастика: Звёзды не лгут"

Автор книги: Гарднер Дозуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 70 страниц)

Иными словами, это не соответствовало духу Верхнего уровня. Несотворенные, как всегда, проявляли свою волю на стороне воинской силы.

Моргана Абатти привели туда, где он мог близко рассмотреть Пиратские ступени – древнюю лестницу, ведущую в официальную галерею. Словно храм моря, более трети письменной истории дворец смотрел на Аттик Мэйн. Морган хорошо знал это здание – не мог не знать как талассократ четвертой степени. Церемонии инициации отпечатались в истории как ничто другое.

Обычно Морган пользовался двустворчатой боковой дверью, посещая встречи ложи каждый второй четверг месяца. Только преступники и главы государства могли шествовать по Пиратским ступеням. И он знал, кем из них он точно не являлся.

– Что я сделал? – спросил он обоих пехотинцев по крайней мере в шестой раз.

И по крайней мере в шестой раз они не ответили ему. Пропали даже фальшивые улыбки, сменившись жесткой хваткой на каждой руке, оружие одного из пехотинцев теперь постукивало Моргана по бедру.

На вершине ступеней его приподняли и развернули, так что теперь он смотрел на бутылочно-зеленые воды Аттик Мэйн. Корабли теснились на волнах, как это всегда было на Верхнем уровне, в одном из самых оживленных портов мира. Большие железные пароходы с верфей Урарту, расположенных далеко на востоке, прошли над тупоносыми рыбацкими лодками, чьи очертания не изменились за тысячу лет, что минули с тех пор. когда лодки делались прямо на берегу. Катер Талассоправосудия с белыми бортами величественно проследовал мимо баржей и баркасов, ожидающих своих пилотов. Выше жестоко сражалась с ветром пара ибериардийских дирижаблей, двигатели, утомленные слишком долгим ожиданием, надрывались, когда груз соскальзывал с палуб на берег.

Верхний уровень, перекресток мира.

Но Морган знал, что не в этом заключалось послание. Он прошел слишком много инициаций, чтобы не видеть, на что указывали пехотинцы. Дерево висельника, высший символ справедливости и силы всех морских границ мира, стояло на пляже под ним как воплощенный гранитный монумент легендарной смерти еще более легендарного пирата Блэка. Более двух тысяч лет назад озлобленный суд капитанов и боцманов собрался на освещенном огнями пляже в сердце поднимающегося шторма, чтобы взять правосудие в свои руки, после того как король Верхнего уровня отказался предпринять что бы то ни было. Моряки казнили Блэка, и история изменилась, случайно появилась линия власти, которая и по сей день контролировала верхнее море, служа прагматичным мирским противовесом широко распространенному духовному и мирскому влиянию Латеранской церкви.

По сей день, согласно этой традиции, справедливость, не отягощенная милосердием, как само море, служила целью талассократов.

– Вы человек острого ума и проницательности, – поразительно мягко сказал бледный пехотинец.

– Я скорее слеп и не вижу многого в этой жизни. – Морган почувствовал себя так, будто это его последние слова. – Наука – моя муза и госпожа. Но я еще не разучился видеть историю.

Как расходящиеся любовники, встретившиеся на тротуаре, момент быстро минул. Вернулась грубость несчастья. Морган почувствовал, как его втолкнули внутрь, к верхним залам и спокойным, пропахшим ладаном комнатам Большого и Малого суда Талассоправосудия.

* * *

Достопочтенный Билиус Ф. Квинкс, бакалавр теологии и риторики, магистр истории теологии и ритуалов, доктор истории теологии и ритуалов, талассократ тридцать второй степени, глава Консистории Несотворенных по делам защиты веры от заблуждений и ереси, внимательно смотрел, как его святейшество Лэмбион XXII листает один из запретов, хранящихся в самой надежной библиотеке Консистории.

Они были одни – необычно при наличии вездесущей свиты у его святейшества – на самом верху башни Матачин Латеранского дворца. Эта комната использовалась как личный кабинет и убежище Квинкса, а также место, где проводились конфиденциальные встречи. Последнее объяснялось строением стен башни, которое делало невозможным обычное для духовенства подслушивание.

Квинкс, как из-за своей должности, так и в силу хорошо развитого личного любопытства, беспокоился о возможном шпионаже через новые электрические системы. Поэтому он запретил установку всякого освещения и любые провода в башне Матачин. Вместо этого он предпочитал полагаться на традиционные масляные лампы, заправляемые, как известно, обычными служками, которые чертовски хорошо знали, что им следует оставаться глухими. Кроме того, они носили звонко шлепающую обувь без пятки и не могли подкрасться незамеченными.

В стенах этого самого высокого из домов Несотворенных конфиденциальность являлась одновременно и товаром, и ценным ресурсом. Квинкс поставил целью контролировать доступную секретность настолько, насколько возможно.

Тем не менее один вид его святейшества, так небрежно листающего запреты, мог бы переполошить вдумчивого человека.

Лэмбион, которого когда-то, когда они еще были мальчишками в горной деревне очень далеко от святых мест, звали Ион, поднял взгляд от страницы.

– В этом мире нет ничего, о чем бы я не имел права знать. Били.

– Ты. как всегда, прекрасно меня понимаешь.

Эти слова вызвали легкую печальную улыбку, которую Квинкс также прекрасно помнил все шесть десятилетий, минувшие со времен их юности.

– Именно поэтому я – Страж врат, а ты – моя гончая, – ответил Лэмбион необычайно терпеливым тоном. – Я всегда удивлялся, почему наши друзья талассократы никогда не стремились поставить на пьедестал Несотворенных человека.

Ион был одним из двух оставшихся в живых людей, которые могли спровоцировать Квинкса на необдуманный ответ.

– Ты действительно считаешь, они никогда не делали этого? В конце концов, и я вхожу в их число.

– Они считают тебя своим шпионом в доме Несотворенных. – Еще одна слабая улыбка. – Как бы там ни было, я думаю, что знал бы, если б кто-то из них когда-либо покусился на мой престол. Я полагаю, что они никогда не чувствовали необходимости в этом. Истина – странный товар.

– Как и конфиденциальность, – почти прошептал Квинкс в ответ на собственные, ранее мелькавшие мысли.

Хранитель врат покачал головой.

– Конфиденциальность лишь частный случай истины или ее сокрытия. Это… – Его рука, дрожащая от немощи старости, которая Квинксу еще только предстояла, скользнула над открытой книгой. – Это истина иного рода.

– Нет, ваше святейшество. Нет. Это всего лишь история талассократов. На нашей стороне Несотворенные и доказательства.

– Почему ты думаешь, будто существуют какие-то стороны, Били?

В этот момент Квинкс увидел смерть Лэмбиона. Плоть, туго и прозрачно натянутую на лицо, естественный коричневый оттенок кожи, побледневший до цвета кофе с молоком, глаза, словно треснувшие опалы. Огонь его жизни затухал.

– Всегда есть стороны, Ион. Долгие годы моя роль заключалась в том, чтобы хранить и защищать твою сторону. – Он помолчал немного, потом добавил: – Нашу сторону.

Прежде чем ответить, Хранитель врат выдержал слишком долгую, неловкую паузу.

– Я рад, что ты не отводишь сторон для Несотворенных. Они всё, и они включают в себя всё.

– Конечно. – Квинкс склонил голову.

Дрожащая рука опустилась в неожиданном благословении. Квинкс даже не понял, что Хранитель врат отложил книгу.

– Не слишком полагайся на доказательства, мой старейший друг. Им часто свойственно со временем оборачиваться против тебя. Доказательства могут измениться с обстоятельствами. Вера – то основание, на которое мы должны всегда опираться.

Квинкс оставался склоненным, пока Хранитель врат не ушел, прошаркав довольно далеко по спиральной лестнице, чтобы собрать там своих слуг, которые унесли его на волне тихих шепотков и благоуханий. Через некоторое время Квинкс распрямился и воскурил немного ладана перед тем, как преклонить колени на подушки в углу, зажав в руке небольшую, выполненную на рисовой бумаге копию Книги Жизни. Ее сделали в далеком Синде, из какого-то любопытства скопировав твердой рукой человека, владевшего кистью, которая состояла лишь из одного волоска. Акт веры? Преданность искусству?

Это не имело значения. Слова Несотворенных точно легли в ладони Квинкса. Из них он черпал утешение точно так же, как черпал его когда-то давно из объятий матери.

Или Иона.

Облегчение молящегося обернуло его к слабому внутреннему свету, который всегда наполнял Билиуса Квинкса, когда тот искал Несотворенных в честном, исполненном веры молчании с открытым сердцем и без единой мысли.

* * *

Много позже он подрезал фитили в своем кабинете и зажег ночник. Снаружи опустилась тьма, вечерний бриз нес раздражающий запах пыльцы и весеннюю свежесть гор на востоке и севере. Квинкс открыл окна, их застекленные красным створки, чтобы крошечный теплый свет лампы состязался со светом далеких звезд.

Конечно же, у Латеранского дворца имелись собственные обсерватории. Кто-то был вынужден размежевать линии мира. Даже всемогущие служители Талассоправосудия в прошлом хотели оставить небеса церкви. И сегодня Квинкс понимал иронию всего этого. И он не сомневался, что эта ирония не ускользнула и от талассократов Верхнего уровня и всех прочих мест.

Талассократы всегда знали, кем и чем был Квинкс, кто его создал, дал тело и душу, вне зависимости от посвящения в их ряды. Тот факт, что Ион умирал, ничего не менял в лояльности Квинкса.

Он посмотрел на запреты, так беспечно открытые там, где Хранитель врат оставил их, на одном из причудливо изогнутых письменных столов круглой комнаты. Книга была открыта на карте Сада Гандж, аннотированной так, как удосужились бы только еретики Талассоправосудия. Конкретно этот том был первым изданием «Переработанного стандартного изыскания» 1907 года.

Ему почти сто лет, а цветные оттиски так же хороши, как любой отпечаток современного латеранского пресса.

Ион оставил обрывок листа всунутым в стык страниц. Квинкс вынул клочок, и его собственная рука дрожала. Это короткое послание написали, должно быть, до того, как Хранитель врат пришел увидеть друга. Каллиграфический почерк, всегда присущий Иону, из-за возрастных изменений стал выглядеть странно и резко.

«Дорогой мой,

не позволяй им избрать тебя на престол Хранителя врат после меня. И не бойся того, что может быть доказано. Прощай, мне жаль, что я ухожу первым.

Всегда твой».

Итак, лицо Хранителя врат его не обмануло. Да еще «дорогой мой»… Они больше пяти десятилетий не говорили друг другу этого слова. Квинкс сжег записку дотла, затем размешал пепел. Потом вновь погасил ночник, закрыл и запечатал черной лентой запреты и сел в кресло у одной из раскрытых створок окна, чтобы смотреть, как медленно кружатся звезды, пока сразу после полуночи колокола Латеранской башни не прозвонят свои похоронные звоны.

Когда огромный железный колокол башни Альгефисик отбил последний, самый медленный из ударов, из глаз Квинкса наконец полились слезы.

Любовь – грех, от которого не отрекаются.

Книга Жизни. Мудрость 7:23, являющаяся Книгой Жизни и словом единым Несотворенного

Обряд погребения для его святейшества Лэмбиона XXII начался в Матинсе, когда первые проблески расцветающей зари мерцали, как угли, на востоке неба. В своем праве Хранителя веры, а значит, священнослужителя четвертого ранга в иерархии латеран Квинкс мог настоять на том, чтобы вести церемонию. Двое вышестоящих уже с головой погрузились в политические вопросы избрания примарха, как и представители со всего мира, впервые в истории Церкви получившие известие о смерти Хранителя врат по телелокатору.

Квинкс испытывал тошнотворное ощущение, будто мир очень скоро устанет от этих промелькнувших в его голове слов: «впервые в истории».

Вместо того чтобы вести церемонию, он решил присутствовать как прихожанин, человек, священник, скорбящий. Диакон Высокого латеранского придела вел первую часть службы. Молодой человек с вечно удивленным выражением лица, одетый теперь в просторную черную рясу, расшитую золотыми и серебряными нитями, начал службу в ночной сорочке, и лишь потом его спас псаломщик, принесший нужные ключи от келий.

Благовония, вновь и вновь, и знакомая мелодия, обозначающая порядок церемонии. Когда диакон зазвонил, согласно последовательности, Квинкс попытался отогнать мысли о башенных колоколах. Не забыть, ибо ничто не может быть забыто человеком его положения, лишь отложено на время.

Молитва, словно вентиль, открывала утешение Несотворенного, от Которого все проистекает и к Которому все возвращается. Было время, когда Квинкс понимал привлекательность ереси акватистов, поскольку все их пагубные метафоры фатально переплетались с литургиями самой Латеран– ской церкви. Случались времена, когда он спрашивал, в чем на самом деле заключался замысел Несотворенных, как будто Они могли прямо ответить ему. Бывали периоды, когда величайшим даром, который он мог получить, становилось тихое убежище. Квинкс позволил монотонному голосу диакона увести себя подальше от горя, в другое место, где заботы могли подождать, когда его сердце уделит им внимание.

Где-то в памяти два молодых человека смеялись под летним небом на покрытом голубыми цветами склоне холма с пасущимися овцами и козами и говорили друг с другом о вещах великих и малых.

* * *

Когда пальцы коснулись его плеча, Квинкс коротко вздрогнул. Он погрузился так глубоко в медитацию, что потерял себя в прекрасно знакомых ритуалах службы. «Стал литургией», как они, бывало, говаривали в семинарии.

Он оглянулся. Брат Куртс, его ведущий следователь, стоял, как всегда, немного ближе, чем нужно.

– Сэр, – прорычал монах.

Крупный мужчина, один из тех бледных северян, которые почему-то никогда не продвигались высоко в церковной иерархии, Куртс был намного крупнее его самого. Он казался булыжником в снежном поле. Здесь, посреди службы, его массивная фигура и темно-коричневая, грубой пряжи одежда, присущая Сибеллийскому ордену, кричаще выделяла его из толпы хористов в летящих шелковых нарядах, которые, должно быть, заполнили верхнюю галерею, пока Квинкс медитировал.

– Куртс?

– Вы должны идти, сэр. У нас срочный визит с Верхнего уровня. Воздухом.

– Воздухом?

На какой-то момент Квинкс почувствовал себя глупо, необычное ощущение для него. В последнее время о делах большой срочности сообщали по телелокатору. В его собственном кабинете эта новинка появилась тремя годами ранее, намного позже того, как проложили подводный кабель по дну Аттик Мэйн от Верхнего уровня к латеранам. Вопросы повышенной секретности обсуждались совершенно иначе и всегда с предельной осторожностью.

Отправить дирижабль через море в ночь смерти его святейшества означало примерно то же, что зажечь сигнальный огонь.

– Воздухом, сэр, – подтвердил Куртс. – Мэтриот отправил посланника.

Мэтриот. Этот человек олицетворял честность, и не стоило бы паниковать, даже если бы он отправился на луну. Но выбранное им время… От всего этого несло политикой. На какое-то мгновенье Квинкс почувствовал себя дурно.

– Судном Талассоправосудия?

Монах покачал головой.

– Гоночной яхтой. Как я понимаю, все должно выглядеть так, будто это полет на спор, затеянный молодыми городскими дармоедами.

Квинкс вынужденно признал, что прикрытие получилось довольно правдоподобным, хотя и явно нарушало Талассоправосудие. В некоторых обстоятельствах скандал служил предметом торговли с Верхним уровнем. Квинкс отложил в сторону размышления о том, каким образом связан с этой торговлей Люкан Мэтриот. На данный момент настолько срочное послание станет поводом отвлечься для его скорбящего сердца.

Насколько желательным или нежелательным, еще предстояло увидеть.

Он не потрудился спросить, читал ли Куртс послание. Этот человек не стал бы такого делать. За всю свою жизнь Квинке полностью доверял лишь двоим. Первый из них прошлой ночью ушел в руки Несотворенных. Второй стоял перед ним. Несмотря на свои многочисленные недостатки, монах был предан ему до мозга костей. «Кровь и обеты, обеты и кровь», как они говорили когда-то.

Квинкс подобрал подол рясы и поднялся с молельной скамьи. Он поощрительно кивнул диакону, уже давно перешедшему к третьей итерации погребальной мессы и выглядящему явно устало, прежде чем, следуя за своим человеком, покинуть Высокий придел.

* * *

Они заперлись в маленькой столовой, из которой Квинкс, опираясь на силу своего положения, безжалостно выгнал четырех голодных священников. От тарелок с простыми яйцами и тостами из черного хлеба все еще поднимался пар. Квинкс просмотрел содержание конверта, который передал ему Куртс. Печать в глазах поднаторевшего в таких делах Квинкса выглядела подлинной. Для послания, спешно преодолевшего сотни миль открытой воды, письмо было достаточно коротким, и это казалось даже смешным. Единственный кремовый листок гербовой бумаги Планетарного общества, с той гладкой поверхностью, какую часто предпочитают очень богатые люди, пусть для нее и требуется больше чернил. Спешный почерк, скорее неряшливый, чем аккуратный, чернила необычно зеленого цвета, одна из слабостей Мэтриота. И действительно, лишь несколько слов.

Но каких опасных.

Дату проставили прошлым днем, хотя и без указания времени. Подумав, Квинкс понял, что послание могло быть написано до того, как стало известно о смерти Иона, во всяком случае, если судить по количеству миль, которое оно преодолело пусть даже со скоростью гоночной яхты.

«Преподобный,

сегодня в Планетарном зале вновь прозвучала экстерналистская ересь. К моему удивлению, талассократы взяли под стражу молодого человека, о котором идет речь, но на этот раз я обезопасил его работу. Существует вероятность эмпирического свидетельства.

М.».

Свидетельство.

Доказательство.

Знал ли Ион прошлой ночью, что это письмо уже в пути, как знал он то, что умирает? Или просто теперь пришло время для таких испытаний? Приторный запах остывающих яиц не дал ответа.

Тем не менее Квинкс почувствовал, что далее последует срочная поездка на Верхний уровень. С этим потрясающим основы вызовом латеранскому учению экстерналисты становились гораздо более опасными еретиками, чем раскольники, машинисты или натуралисты. Что заставляло в первую же очередь обратить внимание на очередную вспышку экстернализма до того, как она сумеет устояться и распространиться. И задача одновременно будет держать его подальше от дискуссий собрания архиереев, которые, конечно же, встретятся при закрытых дверях, как только тело Хранителя врат будет должным образом благословлено. Смерть стала досадной паузой в череде событий, но политика продолжалась вечно.

Требовалось увидеть молодого человека и поставить на место Талассоправосудие. Снова.

Вопрос, почему люди так настойчиво противостоят очевидности и святости истин Несотворенных, был одной из тех тайн свободы воли, созерцая которую без особого успеха священник может провести всю жизнь. Если все святые древности не могли ответить на этот вопрос, то Билиус Квинкс, конечно же, не будет мудрее их.

Существовали вопросы, на которые он не мог ответить, – и проблемы, которые он мог решить.

– Брат Куртс?

– Сэр?

– Пилот судна еще ждет нашего приятного общества?

Последовала короткая пауза, а затем с легчайшим оттенком удовлетворения монах ответил:

– Я уже удостоверился в этом, сэр.

Преимущества телескопа-рефлектора перед телескопом-рефрактором не могут быть приуменьшены и должны быть очевидны любому думающему человеку. В то время как великие рефракторы прошлого века увеличивали наше понимание работы Несотворенных над небесами, практические ограничения в изготовлении стекла, гравитации и искусстве инженерии позволяли изготавливать зеркала рефракторов размером не больше пятидесяти дюймов в диаметре. Достижения в философии телескопов рефлекторов привели к созданию зеркал в сто и более дюймов такими выдающимися корифеями, как сын королевства Обаса и его последователь Брюнел! Даже сегодня Планетарное общество собирает средства на то, чтобы такой небесный монстр был расположен на горе Сизиф к северу от Верхнего уровня, чтобы мы могли перечислить лунные кратеры и сосчитать цвета звезд, дабы лучше понять величие творения. Один лишь подлинный союз науки и веры может принести процветание столь благородных начинаниям.

Редакторская статья газеты «Аргус-Осведомитель», Верхний уровень, 2 ноября, х. 3123, т. 1997, л. 6011

«Малый суд» был неправильным термином. Морган знал это. Все это знали. Большой суд собирался лишь торжественным конклавом на пляже для рассмотрения дел столицы, а также некоторых обвинений в пиратстве. Все остальное в Талассоправосудии входило в компетенцию Малого суда.

Вопрос заключался в том, какого именно.

Двое пехотинцев тащили Моргана по залам Дворца Талассоправосудия. Главный неф воспарял к крыше примерно на восемьдесят футов выше и был уставлен статуями морских капитанов и талассократов всех эпох. Шутили, будто тела их оставались прежними, а головы время от времени меняли. Так или иначе, скульптуры представляли собой одну из величайших коллекций классического искусства в мире, возникшую и непрерывно пополняемую еще с доисторических времен.

Славный, странный и слишком великий для мира – в этом состояло величие Талассоправосудия, заключенное в искусстве.

В этот момент Морган чувствовал себя бесславным, обыкновенным и слишком ничтожным. Даже мраморные плиты были слишком большими, созданными для устрашения.

Его очень быстро проволокли мимо массивного алтаря в дальнем конце нефа, через бронзовые двери, окованные очень подробным барельефом какой-то давно забытой морской баталии, в гораздо более обычный коридор, какой можно найти в любом относительно современном коммерческом здании Верхнего уровня. Над головой мерцало электричество, придавая свету красно-желтый оттенок. Двери, тянущиеся по обе стороны коридора, выглядели так обыкновенно, что казались угрожающими в своей простоте: темно-коричневые, двустворчатые двери, каждая снабжена матовым стеклом с именем какого-нибудь управления или чиновника. Открытые откидные фрамуги над каждой дверью обеспечивали некоторое облегчение от жары, которая летом должна быть удушающей.

Лишь ковер тонкого ворса того оттенка синего, которому Морган и названия-то не знал, выдавал истинную роскошь этого места.

Гораздо дальше по коридору Моргана увлекли в другой, идущий поперек коридор с гораздо меньшим количеством дверей. Большим комнатам – большие цели? Когда они прошли мимо двери, где сияющие золотом буквы объявляли «Налоговый суд», он понял, что это – территория Малого суда.

На двери, в которую его впихнули, значилось «Суд лояльности».

Сердце Моргана сжалось от холода и боли. Суд измены. Тот, где осуждали преступления против самого Талассоправосудия или против общественного блага.

Дверь за ним захлопнулась. Никаких пехотинцев. Морган повернулся, оглядывая небольшую галерею, судейскую кафедру, места для свидетелей и дознавателя, стул для допроса, стеклянные ящики, куда можно было положить улики или образцы.

И никого. Ни судьи, ни адвокатов, ни служащих, ни бейлифов, ни свидетелей, никого вообще, кроме него самого. Подсудимого?

Стены поднимались высоко, на два или три этажа, хотя и не так высоко, как неф. Их обшили панелями, состоявшими из цветных плашек полудюжины древесных пород, которые создавали приятный абстрактный узор. Электрические люстры висели над головой. Их толстые железные конструкции свидетельствовали, что раньше это были газовые лампы.

Морган перестал глазеть по сторонам и сел в галерее. У него не возникло желания идти в переднюю часть зала суда. Поскольку ничего, кажется, не происходило, он просто прикрыл на минуту глаза. Ритм сердца успокоился впервые с того момента, как он ступил на возвышение там, в пленарном зале Планетарного общества.

Поскольку он ничего не видел, активизировались другие органы чувств. Он вдыхал запах полировки и воска, которым натерли пол в зале суда, вместе с тем чувствовался слабый озонированный запах электричества. Все это скрывало под собой скопившееся напряжение и страх. В воздухе витал запах пота, который ничем нельзя было перебить.

В комнате слышалось легкое жужжание ламп, потрескивание и вздохи старого дерева… и чьи-то приближающиеся шаги.

Глаза Моргана распахнулись, он окаменел.

Новоприбывший – дверь не открывалась, не так ли? – отличался великолепной темной кожей, словно король древности, и серыми, почти серебристыми глазами на угловатом благородном лице. Зачесанные назад волосы лежали княжескими рядами, каждый украшался крошечными бирюзовыми и серебряными бусинами, так что казалось, будто голова его покрыта сетью. В левом ухе висело серебряное кольцо, а крошечный знак Талассоправосудия – в правом. Босой, он был одет в рабочие парусиновые брюки и рубаху, хотя и окрашенные в глубокий бордовый вместо обычного синего или грязно-коричневого. Наряд не одурачил бы мыслящего наблюдателя и на минуту, стоило лишь взглянуть на того, кто в него облачен.

Через секунду Морган наконец осознал, насколько маленьким был этот человек. Едва ли по плечо ему самому, четыре фута девять дюймов – самое большее. Так Морган понял, кто перед ним: Эрастер Гоинс, Председательствующий судья Малого суда. Талассократ.

– Простите мне мой наряд, – вежливо сказал Гоинс. – Я занимался физическими упражнениями, когда мне сказали, что требуется мое присутствие.

– Я… Сэр… – Морган рукой изобразил знак своей ложи.

Кривая улыбка не вязалась с силою слова этого человека. Гоинс мог собрать флот, опустошить города, забрать жизнь любого просто из прихоти.

– Конечно, я знаю это, доктор Абатти. Вам не нужно сейчас демонстрировать свою лояльность или подготовку.

«Сейчас».

– Что тогда, сэр?

– Ну…

Щелкнув суставами, Гоинс с большим интересом уставился на собственные ногти. Морган не думал, что судья просто не мог найти слов.

– Пока хоть кого-то на Верхнем уровне это заботит, вы будете отчитываться тут за каждую минуту своей уже бесполезной жизни. Это дело представляет особый интерес для некоторых латеранских наблюдателей.

Настал черед Моргана изучать собственные руки. Конечно же, он находился в опасном положении. Никто не разговаривал с Гоинсом и ему подобными, не подвергая себя огромному риску. Одно неверно сказанное слово могло погубить карьеру или дело всей жизни. Или стоить свободы.

– Это по поводу моей речи в Планетарном обществе, не так ли?

– Ваша проницательность скоро станет легендой. – От тона Гоинса веяло одновременно и воздушной иронией, и холодком фатализма. – Возможно, вы хотели бы объяснить мне, почему, по-вашему, вы тут?

– Я под судом? – Морган пожалел о своих словах в ту же секунду, как ляпнул их.

– Нет, но определенно могли бы быть. – Гоинс прищурился, улыбка совсем пропала. – Процесс бы вам понравился куда как меньше, чем эта дискуссия, смею вас уверить.

– Нет, я не то имел в виду…

Морган прекратил неуклюжие оправдания и вместо этого собрался с духом и мыслями. Доказательства были доказательствами, их дали звезды. Он не мог объяснить все, но он мог объяснить гораздо больше, чем предполагали приличия.

– У меня есть новые свидетельства, относящиеся к Восьми садам и происхождению человека.

– Мне кажется, это не тот вопрос, который стоит обсуждать. Вы – латеранский богослов, чтобы пересматривать дисперсионизм? Это дело для наших созерцательных конкурентов на южном побережье Аттик Мэйн.

Морган изобразил перед грудью знак Несотворенных.

– Я не берусь оспаривать веру, я просто…

– Нет? – Гоинс повысил голос. – Тогда что именно вы собирались представить в Планетарном сообществе?

Морган вспотел, внутренности его скрутило узлом. Суть вопроса всегда заключалась в этом. Мир был так истинен, так логичен. До тех пор, пока не утратил эту истинность и логичность. Только что обретенная храбрость покинула Моргана, за ней пришло угасающее чувство самосохранения.

– Ошибку, сэр. Я собирался представить ошибку.

– Хм-м-м.

Гоинс вынул папку Моргана из его безвольных рук, дернул, открывая.

– Ошибка. Это уже лучше. Тем не менее вы все еще не ответили на мой вопрос. – Председательствующий судья склонился ниже. – В чем заключалась ошибка?

Морган открыл рот, но губы его замерли при одном прикосновении пальца инквизитора.

– Слушайте меня внимательно, доктор Морган Абатти. У нас тут нет стенографов. Не жужжит нигде автономный локограф. Судебные секретари не трудятся рядом со мной, чтобы не дать потом неудобных свидетельств. Я не прошу у вас отчета с высоты того ответственного места, какое занимаю на вершине Пиратских ступеней. Я не надел официальную мантию и цепь. Не было клятв и присяг кроме той, под которой мы оба живем каждый день нашей жизни. – Гоинс склонился ближе. – В эту минуту я просто человек, задающий обычный вопрос другому простому человеку. Оба мы теперь стоим перед Несотворенными, и лишь наша честь, как всегда, облекает нас. После того как вы ответите, мы можем принять другие решения. Могут понадобиться другие свидетельства, каждое – для своей аудитории. Пока я всего лишь слушаю. Правду, целиком и полностью, как вы ее понимаете. Итак, скажите мне. В чем заключалась ошибка?

– Я поверил в то значительное, что увидел в небе, – просто ответил Морган. – Хотя то, что я обнаружил, идет против слова и воли Несотворенных и против всего, чему нас учили шесть тысяч лет с тех пор, как Они впервые поместили людей в Восьми Садах и разбудили нас Своим словом.

– М-м-м. – Гоинс отступил от Моргана, прошелся туда-сюда, прежде чем снова повернуться к нему лицом. – Полагаю, нам не повезло и эту ошибку в небесах не преподнес вам восьмикрылый ангел с сияющими глазами? Или, может быть, голос самих Несотворенных прошептал вам ее в спящее ухо? Я прихожу к выводу, что ваша… ошибка… была порождена свидетельствами, представленными вам последними и лучшими изобретениями госпожи Прогресс, объективными и эмпирическими по сути.

Морган потрясенно уставился на Гоинса.

– Если бы то, что я узнал, мне сообщил ангел, вы бы могли назвать меня блаженным и безумцем. Практически все прятали бы улыбку и не обращали бы на это внимания.

– Именно.

– Это был не ангел, сэр. Совсем не чудо, если не считать чудом оптику, терпение и нанесенную на стекло эмульсию солей серебра, выставленную под ночное небо до того, как восход луны затопил мир своим бледным светом.

– М-м-м. – На этот раз Гоинс не стал расхаживать туда-сюда, он просто смотрел на Моргана. – И что, вы считаете, фотографическая истина обозначает? Я говорю с вами как с профессионалом, конечно же.

Сердце Моргана рухнуло еще глубже. Он был близок к слезам, измучен.

– Я н-не могу отрицать Несотворенное.

– Почему нет? Вы готовились сделать это перед лицом семисот человек в пленарном зале всего двумя часами ранее.

– Простите меня. Я… Я не понимал, что я собирался сделать. – Он хотел застонать, заплакать, завизжать. Его как будто рвали на части. – Это не истинная часть Их творения?