Текст книги "Лучшая зарубежная научная фантастика: Звёзды не лгут"

Автор книги: Гарднер Дозуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 70 страниц)

– Я встречал человека, который был знаком с тем, кто видел как-то его своими глазами, – не согласился Рори. – Пролетал в паре миллионов километров и заметил признаки хлорофилла, но останавливаться не стал, спешил куда-то.

– Это и называется легендой, – гнула свое женщина.

– Там разбился корабль. – Рори подчеркнуто обратился к Мэй. – Потерпевшие кораблекрушение на пустынном островке. Не сомневаюсь, что в земных морях такое и до сих пор случается.

– Крушения бывают, – согласилась Мэй. – Только все постоянно на связи со всем, так что, если кто-то выжил, их быстро найдут.

– А вот внешняя тьма за Нептуном до сих пор в основном не заселена, – продолжал Рори. – Мы еще не закончили каталогизацию объектов пояса Койпера и рассеянного диска, и уж там точно все не связано постоянно со всем. История гласит, что, когда Тихая война вошла в горячую стадию, один корабль из системы Юпитера на подходе к Сатурну был поражен беспилотным снарядом. Двигатели оказались сильно повреждены, и корабль пронзил насквозь систему Сатурна и понесся дальше. Он не мог ни затормозить, ни причалить к чему-нибудь полезному. Команда и пассажиры погрузились в гибернацию. Шестьдесят – семьдесят лет спустя оставшиеся в живых проснулись. Они приближались к планетоиду где-то за орбитой Плутона, и реактивной массы у них оставалось в самый раз, чтобы выровнять орбиты.

Корабль вез строительное оборудование. Спасшиеся воздвигли себе жилище из битумных смол и глины планетоида. Пузырек воздуха, тепла и света, вращающийся вокруг оси, чтобы создавать небольшое тяготение, с фермами и огородами внутри, с вакуумными организмами, произрастающими снаружи, – такой же, как парящие мирки Пояса астероидов. Его назвали Лужайка Скрипача в память земной легенды о благодатном острове, не нанесенном на карты, на который иногда натыкались застигнутые штилем моряки. Может, ты слышала ее, Мэй?

– Боюсь, что нет.

– Они выстроили себе мир-сад, – снова вмешалась молодая женщина. – но при этом даже не попытались позвать на помощь. Насколько такое вероятно?

– Может быть, – рассудил Рори, – они не пытались взывать о помощи, не веря в то, что Три Силы все еще контролируют системы Юпитера и Сатурна. А может, они были счастливы жить там, где оказались, и попросту не нуждались в помощи. Они не хотели возвращаться, ведь домом для них стала Лужайка Скрипача. Планетоид давал им все необходимое сырье. Ядерный генератор корабля поставлял энергию, тепло и свет. Они и посейчас там, несутся по орбите где-то за поясом Койпера. Живут в плетенных из веток и листьев домах. Возделывают землю. Влюбляются, растят потомство, умирают. Там целый мир.

– Романтика деградации, – проворчала молодая женщина.

– Может быть, это просто сказка, – признал Рори. – Но в ней нет ничего невозможного. Таких мест, как эта Лужайка Скрипача, сотни. Тысячи. Это просто крайний пример того, как далеко готовы зайти люди, чтобы создать собственный мир. свой образ жизни.

Поговорили об этом. Мэй рассказала про свою жизнь в Искандарии, про детство, про тогдашнюю работу отца, про свою деятельность в Департаменте древностей, про завершенный недавно проект – раскопки торгового центра двадцать первого века, погребенного бурей под слоем песка в годы Переворота. Наконец все пришли к общему мнению, что пора спать. Местные жители забрались в гамаки или коконы, Мэй постелила себе на земле, под раскидистыми ветвями старого дуба. Ей было тревожно, из головы не выходил ледяной вакуум за высоким прозрачным куполом – в каморке портовой гостиницы она такого не ощущала. То была одновременно ночь под куполом и ночь на открытой местности. Над черными тенями деревьев сияли твердые, холодные звезды.

Все, что выглядело здесь так естественно, – лес, лужайки, грядки с пышными овощами и зеленью – было на самом деле рукотворным. Хрупким. Уязвимым. Мэй попыталась представить себе жизнь в пузыре, несущемся в такой дали, что Солнце там лишь самая яркая звезда на небе, и не смогла. Ее беспокоило предстоящее дело, путь в тайное место, где ей с Лекси Трукс предстояло развеять прах Тьерри.

Наконец сон сморил Мэй, и ей приснилось, будто она парит высоко над Нилом, окруженным лоскутным одеялом хлопковых и рисовых полей, деревень, огородов, и все это проваливается вниз, уменьшается, сливаясь в желто– коричневую пустыню, а сама она падает вверх, в бесконечный колодец неба…

Сон был дурацким порождением обычного беспокойства, но он все вертелся в мыслях у Мэй, пока они с Лекси Трукс ехали на север, к станции железной дороги, охватывавшей Диону по экватору, поднимались в алмазную пулю вагона и мчались над изрытой равниной. С ними был и мул Тьерри по кличке Арчи – приземистый робот-носильщик с плоским кузовом, небольшой сенсорной башенкой впереди и тремя парами суставчатых ног, несколько напоминающий гигантского таракана. Арчи вез запасные баллоны с воздухом и пистолет-распылитель и не желал сообщить ни Мэй, ни Лекси места окончания их маршрута или того, почему так важно достигнуть его до восхода. По его словам, все должно было проясниться, когда они прибудут.

Как объяснила Лекси, в пистолете мгновенным нагреванием испарялся лед, и образовавшиеся водяные пары распыляли содержимое присоединенного к пистолету мешочка – скажем, зернистого порошка, в который превратилось тело Тьерри после ресомации[36]36
  Ресомация – щелочной гидролиз, технология растворения трупов раствором гидроксида калия при высоком давлении и температуре. Процесс выгодно отличается от кремации меньшим энергопотреблением.


[Закрыть], или частиц тиксотропного пластика, находившегося в том мешочке, которым пистолет был снаряжен сейчас. Того самого пластика, с чьей помощью Мэси Миннот с приятелем превращали ледяную пыль в снеговиков.

– Нам придется что-то раскрасить прахом старика, это-то понятно, – сказала Лекси. – Вопрос только в том, что именно?

Арчи вежливо и изобретательно уклонялся от ответа.

Вагон двигался на восток, пронизывая ночь. Как почти все луны Сатурна, да и земная Луна, Диона совершала круг по орбите ровно за тот же отрезок времени (в ее случае около шестидесяти шести часов), какой требовался ей, чтобы повернуться вокруг оси, так что одна из ее сторон была постоянно обращена к газовому гиганту. Ночь здесь была длинней, чем целые сутки на Земле.

Огромный и яркий полумесяц Сатурна опускался к горизонту на западе, по мере того как поезд пересекал равнину, словно взбитую огромной мешалкой и покрытую штампиками кратеров. Время от времени Мэй замечала мимолетный блеск купола или угловатого шатра над поселением. Геометрическую фигурку хлорофилловой грядки, мелькнувшую на застывшем боевом поле лунного ландшафта. Россыпь сияющих огоньков в небольшом кратере. Лоскутные одеяла полей черных вакуумных организмов, раскинувшиеся на плоскогорьях и склонах. Плантации чего-то, напоминающего огромные подсолнухи, выстроившиеся вдоль гребней и все, как один, обращенные на восток в ожидании солнца.

Приподнятый над поверхностью рельсовый путь пересек по длинному стройному мосту провал впадины Эврота, перепрыгнув широкие ледяные осыпи, нисходящие в реку бездонной тени. Противоположная сторона была изрезана каньонами поменьше и распадалась на невысокие, ярко освещенные обрывы, ступенчато поднимавшиеся к поверхности и разделенные широкими террасами. Дорога повернула на север вслед за длинным проходом, прорезающим высокие обрывы и вновь уходящим к востоку. Наконец от горизонта накатил, как волна, длинный гребень: южный фланг кольцевого вала кратера Амата.

Вагон замедлил ход, проскочил по проложенному сквозь горный вал короткому тоннелю, миновал лежащую следом угольно-черную тень, вынырнул обратно под свет Сатурна и подкатил к станции, пристроенной на кронштейнах к склону. Внизу тянулось к горизонту клетчатое поле похожих на коросту вакуумных организмов. Наверху припорошенный пылью склон с россыпью мелких, четко очерченных кратеров поднимался к пологим зубцам верхнего края, оттиснутым на фоне черного неба.

В гараже под станцией обнаружилось несколько вездеходов на широких катках. Следуя указаниям Арчи, Лекси и Мэй забрались в один из них (сам Арчи вспрыгнул на плоскую крышу экипажа) и покатили вдоль колеи, поднимавшейся по склону. Километров через пять колея вывела на широкий уступ, обогнула балок – приземистый цилиндр, торчащий из-под груды ярко-белых ледяных глыб, перевалочный пункт для бродяг и альпинистов, направлявшихся к центру огромного кратера, – и повела на восток, изгибаясь вместе с уступом, пока не была прервана цепочкой небольших кратеров по два-три десятка метров в поперечнике.

Лекси с Мэй вылезли наружу, Лекси проверила скафандр Мэй, и они пошли пешком вслед за Арчи, обходя кратеры, напоминавшие чаши с оббитыми краями. В пыли виднелось много отпечатков сапог: следы Тьерри, ведущие и туда, и обратно. Мэй старалась не наступать на них. Странно думать, что они могут здесь сохраниться на миллионы лет.

– Недалеко, – отозвался Арчи на нетерпеливые вопросы Лекси. – Уже недалеко.

Мэй продвигалась вперед плавными полупрыжками, ей вдруг стало весело; казалось, что она может заскакать, как дети в поселке, перемахивая гребни и в один шаг пересекая кратеры, может обойти весь этот мирок гигантскими шагами. Что-то подобное она испытала, когда родилась ее первая внучка. Полет на волне счастья и облегчения. Сброшенный груз ответственности. Свобода от диктата биологии.

То и дело скафандр предупреждающе бибикал, а один раз, когда она превысила какой-то жестко заданный параметр безопасности, он вообще взял управление на себя, замедлил беззаботные скачки и заставил остановиться, пошатнувшись, над припорошенным пылью краем маленького кратера. Пришлось вспомнить, насколько она зависит от непроницаемости изоляции этого персонального космического кораблика, от его запрограммированного на местные условия интеллекта, от шороха поступающего в шлем кислорода.

Лекси в своем причудливо разукрашенном костюме, находившаяся с другой стороны того же кратера, обернулась в прыжке и осведомилась, все ли у Мэй в порядке.

– Все прекрасно!

– Вы отлично справляетесь, – похвалила Трукс и не то в пятый, не то в десятый раз поинтересовалась у Арчи, не пришли ли они.

– Уже недалеко.

Лекси подождала, пока Мэй обойдет кратер неуклюжим подпрыгивающим шагом, как ее учили, и они пошли дальше. Каждая деталь пейзажа воспринималась с особенной остротой, все казалось свежим, необычным и новым. Неяркий отблеск Сатурна на забрале шлема. Волнистое одеяло крупнозернистой пыли, все в ямочках от попаданий микрометеоритов. Расходящиеся лучами полосы блестящих острых осколков. Плавные подъемы и спуски гребня, уходящего вдаль под черным небом, сплошь усыпанным немигающими звездами. Полумесяц Сатурна, повисший над западным горизонтом. Безмолвие и неподвижность окружающего. Его грубая, неприкрытая реальность.

Мэй представила, как ее отец идет здесь, под этим самым небом. Один– одинешенек среди лунного пейзажа, где нельзя приметить и следа человеческой деятельности.

Последний, самый большой кратер окружали завалы искореженных ледяных глыб высотой в три этажа, сцементированных оседающей пылью. Арчи, не колеблясь, поднялся по грубой лестнице, вырубленной во льду, и нырнул в рваную расщелину. Лекси с Мэй последовали за роботом, и перед ними распахнулась чаша кратера, наклонная относительно равнины за изгибом гребня. Над горизонтом едва виднелась искорка солнца. Световая дуга обрисовала противолежащую оконечность пейзажа, клин света прочертил дно кратера с разбросанными валунами и окружающей их вязью отпечатков от сапог и следов, как будто тут что-то волокли.

– По крайней мере, успели вовремя, – пробурчала Лекси.

– Что мы должны увидеть? – спросила Мэй.

Лекси переадресовала этот вопрос Арчи.

– Скоро это станет понятно.

Они стояли бок о бок, Лекси и Мэй, слегка покачиваясь в объятиях вялого тяготения. Свет уже залил половину кратера прямо перед ними, дальше лежала темнота, и тени все сжимались, меж тем как солнце медленно ползло вверх по небу. А потом они увидели, как из тени появляются первые фигуры.

Колонны или высокие вазы. Цилиндрической формы, в рост человека или несколько больше. Разной высоты, расположенные на первый взгляд в беспорядке. Каждая сделана из прозрачного льда, окрашенного в розовый или фиолетовый цвет пастельных тонов и пронизанного сетью темных прожилок.

Лекси спустилась по расколотым глыбам внутреннего склона и двинулась по дну кратера. Мэй последовала за ней.

Ближайшие вазы оказались вдвое выше обеих женщин. Лекси протянула руку к одной из них, провела по поверхности кончиками одетых в перчатки пальцев.

– Изваяны вручную, – произнесла она. – Видны следы инструментов.

– Из чего изваяны?

– Наверное, из этих валунов. Ледяную стружку он, должно быть, вывозил.

Обе говорили вполголоса, не желая нарушать спокойствие этого места. Лекси сказала, что спектральный рисунок льда указывает на присутствие искусственных фотосинтезирующих пигментов. Нагнувшись ближе, так что едва не задевала забралом шлема выпуклость вазы, она добавила, что во льду содержатся живущие в вакууме микроорганизмы.

– Здесь есть какая-то структура, – сообщила она. – Длинные тонкие проволочки. Пятнышки микросхем.

– Прислушайся, – сказала Мэй.

– К чему?

– Разве не слышишь?

На обычной волне, которой пользовались для разговоров Лекси и Мэй, звучало нечто вроде помех. Слабых и прерывистых. Нерешительных. Обрывки звука чистых тонов, поднимавшихся и опадавших, вновь поднимавшихся.

– Слышу, – сказала Лекси.

Сила звуков нарастала по мере того, как все больше и больше ваз выныривало на солнце. Протяжные ноты соединялись в полифоническую гармонию.

Вакуумные микроорганизмы впитывают солнечный свет, определила Лекси немного спустя. Превращают свет в электричество и питают им что-то, реагирующее на изменения в структуре льда. Может, датчики механических напряжений, соединенные с передатчиками.

– Солнечный свет нагревает лед, совсем чуть-чуть, – говорила она. – Тепло распространяется асимметрично, и вмурованные в лед схемы реагируют на микроскопическое давление…

– Красиво, правда?

– Да…

Музыка была прекрасна. Буйный хор то поднимался, то опадал, бесконечно изменяясь, на фоне ровной басовой пульсации.

Они долго простояли, слушая, как поют вазы. Тех оказалось с сотню, даже больше. Целое поле или сад. Теснящихся друг к другу, как трубы органа. Стоящих по отдельности на фигурных пьедесталах. Блестящих на солнце. Подкрашенных розовой или фиолетовой дымкой. Поющих.

Наконец Лекси взяла Мэй за одетую в перчатку руку и повела ее по дну кратера туда, где ожидал робот-мул Арчи. Мэй достала мешочек с человеческим прахом, и они присоединили его к свободному разъему пистолета. Лекси включила нагреватель и показала, как пользоваться несложным спусковым механизмом.

– На которую будем распылять? – спросила Мэй.

Лекси улыбнулась за узким, как селедочница, забралом шлема.

– Почему бы не на все сразу?

Они работали по очереди. Отходили от ваз подальше и обстреливали их облачками зернистого льда, расходившегося широкими веерами и ложившегося на вазы асимметричным узором. Лекси смеялась.

– Старый ублюдок, – сказала она. – Должно быть, у него ушла на это не одна сотня дней. Его последняя и самая лучшая тайна.

– А мы – его сообщники, – подхватила Мэй.

Чтобы освободить мешочек, потребовалось немалое время. Задолго до того, как они закончили, музыка ваз начала меняться в ответ на изменения теневого рисунка на их поверхностях.

Наконец две женщины закончили свою работу и просто стояли, в немом восторге слушая созданную ими музыку.

Вечером, вернувшись под купол поселка Джонсов-Труксов-Бакалейникофф, Мэй думала об отце, представляя, как он работал в этой безымянной впадине, примостившейся высоко на стене кратера Амата. Рубил твердый, как камень, лед молотком и зубилом. Прислушивался к песням ваз, добавлял еще голос, вновь прислушивался. В одиночестве под черным пустым небом, погруженный в радостное сотворение музыкального сада изо льда и солнечного света.

И еще она думала об истории Лужайки Скрипача, пузырька воздуха, тепла и света, созданного из того, что удалось добыть на куске смолистого льда, вокруг которого он вращался. О живущих там людях. Затянувшееся изгнание превращается для них в образ жизни, а замкнутый мирок уносится все дальше и дальше от Солнца, центрального очага системы. Текут зеленые дни, полные повседневных забот и маленьких радостей. Уход за растениями, приготовление пищи, плетение новых домов в висячем лесу на внутренней поверхности пузырька. Гончар лепит тарелки и чашки из изначальной глины. Гоняются друг за другом дети, перепархивая между летучими островками деревьев, точно косяки рыбок. Звучит музыка детского смеха. Счастье не записанной ни в какие анналы обыденной жизни длится там, посреди внешней тьмы.

МАЙКЛ БИШОП
ДВАДЦАТЬ СВЕТОВЫХ ЛЕТ
ДО СТРАНЫ СНЕГОВ

Майкл Бишоп – один из наиболее востребованных и уважаемых представителей поколения талантов, пришедших в научную фантастику в 1970-х. Он известен своей короткой прозой, которая печаталась практически во всех основных жанровых журналах и антологиях и составила четыре сборника: «Кровопролитие на Арахне» («Blooded On Arachne»), «Одна зима в Эдеме» («One Winter in Eden»), «Близкие контакты с божеством» («Close Encounters with the Deity») и «Почти совсем не фантастика» («Emphatically Not SF, Almost»). Он дважды становился лауреатом премии «Небьюла», в 1981 году за повесть «Оживающий» («The Quickening») и в 1983 году за роман «Нет врага, кроме времени» («No Enemy But Time»). Бишоп также получил Мифопоэтическую премию за роман «Тора единорога» («Unicorn Mountain») и приз имени Ширли Джексон за рассказ «Куча» («The Pile»), основанный на заметках его трагически погибшего сына Джейми. Перу Майкла Бишопа принадлежат романы «Преображения» («Transfigurations»), «Украденные лица» («Stolen Faces»), «Древность дней» («Ancient of Days»), «Годы катакомб» («Catacomb Years»), «Огненные глаза» («Eyes of Fire»), «Тайное восхождение» («The Secret Ascension»), «Блюз счетчика Гейгера» («Count Geiger’s Blues») и тепло принятый читателями фантастический роман о бейсбольной команде «Непростые подачи» («Brittle Innings»). Среди изданий последнего времени – большой ретроспективный сборник рассказов «Стрелок у двери и другие рискованные полеты фантазии» («The Door Gunner and Other Perilous Flights of Fancy»). He так давно Майкл Бишоп ушел из колледжа в ЛаГрейндж, штат Джорджия, где преподавал писательское мастерство. Вместе с женой Джери, тоже недавно вышедшей на пенсию, он проживает там же, неподалеку, в городке Пайн Маунтин.

Перед вами первый за несколько лет рассказ, написанный Бишопом в жанре классической НФ, – долгожданное возвращение к тем дням, когда он создавал шедевры вроде знаменитой повести «Смерть и судьба у осади» («Death and Designation Among the Asadi»). Новая история, в которой есть над чем поразмыслить, рассказывает о беженцах-раскольниках с Тибета. Они отправились в долгое межзвездное путешествие на огромном корабле вместе со своим Далай-ламой… и, возможно, даже не одним.

Выдержки из компьютерных дневников Далай-ламы поневоле
Время в пути: 82 года из 106 (?)
Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 7 лет

Я открываю глаза на борту «Калачакры», в отсеке «Амдо». Сон никак не отпустит меня. Я вздрагиваю, словно кошка, которой наступили на хвост. Пытаюсь прийти в себя. Выглядываю наружу из своей капсулы, из треснутого яйца, полного тумана. Вокруг толпятся призраки. Их много. Пришли посмотреть, как я выхожу из медвежьей спячки, которой мы спим тут, на страт-корабле. Почему все эти сонники не спят, бродят привидениями по кораблю? Почему столько народу ждет, когда Грета выберется из гробика-спальника?

– Грета Брин, – это мамин голос, – ты меня слышишь, малышка?

Ну да, слышу. Я не глухая и уже не сплю. Хоть и вся сонная. Я и во сне слышу мамин голос, как слышу треск космических лучей на плазменном щите «Калачакры». Лучи убивают, но тут мы под защитой. Я слышу далекий шорох Земли через волны океана пространства вокруг корабля…

– Грета Брин?

Папа говорит, что мамин голос звучит как целый город. По-моему, мамин голос – это мамин голос. Мне не нужен город, мне нужна мама. Она разводит кроликов, норок, морских свинок и всяких разных других зверюшек в научно-технической части, в отсеке «Кхам». Да, я слышу маму, но это не значит, что я уже встала. Чтобы сесть, нужно потянуться изо всех сил, всеми мышцами и косточками.

– Тише, деточка, – говорит мама.

Дядя в белом отцепляет меня. Какая-то тетя крепко держит мое запястье, чтобы я не дернулась и не перекрутила питательную трубку или счетчик пульса. Они уже сделали мне укол в сердце, чтобы его запустить. Вот теперь я сажусь и осматриваюсь по-нормальному. Папа стоит рядом, я вижу его помятое лицо.

– Привет, Гри-Бри, – произносит он, но не берет меня за руку.

На его комбинезоне нашивка с фамилией «Брасвелл». Я тоже откликаюсь на эту фамилию, хотя она громоздкая для девочки и даже для моего папы чересчур. Папа выглядит на тридцать плюс семь лет, ну или на пятьдесят плюс пятнадцать, это он так говорит. А мама говорит, он так шутит над тем, что не выглядит как спортсмен. Папа занимается дерьмо-формированием, и это тоже из его шуточек. По правде, папина работа нужна, чтобы мы смогли озеленить Гуге, когда прилетим, ну и выжить там.

Фу, у меня кислятина из живота подступила к горлу, прямо тошнит. Начинаю выбираться из яйца. Глаза таращатся-выпучиваются, руки трясутся-дрожат. Папа прижимает меня к себе, шепчет в ухо: «Ш-ш-ш». Мама с другой стороны гладит по щеке. Все остальные молча смотрят, и от этого как-то страшно.

Кажется, так проходит сто лет. Я говорю:

– Мы что, уже прилетели?

Все фыркают, какую глупость я ляпнула. Я высовываю ноги из капсулы и опускаю на пол. Моя горячка остыла. Почти совсем.

Бритый смуглокожий мужчина в желто-оранжевых одеждах выходит вперед, так что мама и папа должны посторониться. Я его помню, ну, вроде бы. У него трудное тибетское имя – Ньендак Трунгпа. В мое прошлое время не сна он заставлял меня произносить его тысячу миллионов раз, чтобы я запомнила. Мне было уже четыре года, но все равно я почти позабывала его.

– Как тебя зовут? – спрашивает советник Трунгпа.

Он знает мое имя, но я моргаю и отвечаю ему:

– Грета Брин Брасвелл.

– Где ты находишься?

– На «Калачакре», – говорю я. – На нашем страт-корабле.

– Покажи своих маму и папу, пожалуйста.

Я показываю, это просто. Они сейчас не спящие призраки корабля, живые-настоящие привидения.

– Куда мы летим? – спрашивает он.

– На Гуте, – говорю я. Снова простой вопрос.

– Что такое Гуге, Грета Брин?

Не хочу думать, хочу воды, хочу пить, мой язык едва ворочается, во рту кислятина.

– Планета.

Я наконец-то выбираюсь из капсулы наружу.

– Мисс Брасвелл, – теперь советник Ти играет во всезнайку, – назови мне две вещи, которые ты знаешь про Гуге.

– Это Страна снегов, – неуверенно говорю я. – Место усопшего царя к западу от древнего Тибета, да?

– Отлично! – говорит советник Ти. – А что оно значит для нас, летящих на «Калачакре»?

Я думаю и еще думаю.

– Далекая планета, на которой мы будем жить?

– Где именно, маленькая умница?

Опять легкий вопрос.

– В зоне обитаемости. В зоне Златовласки!

Какое чудное имя.

– Но где именно, Грета Брин, находится эта зона Златовласки?

– Вокруг звезды под названием Гли… кхе!.. – Я чуть не подавилась. – …звезды Глизе пятьсот восемьдесят один.

Бритый советник Трунгпа усмехается. Его лицо похоже на керамическую тарелку. Китайская коричневая керамика, по которой прошла трещина.

– Она в порядке, – говорит он призракам в усыпальнице. – И я думаю, что это она. Избранная.

* * *

Время от времени мы должны просыпаться. Вставать, есть и пить, двигаться – чтобы прийти в себя от урсидормизиновой спячки и не умереть раньше, чем доберемся до Гуге. Когда я просыпаюсь в этот раз, у меня есть мой собственный закуток, укромное убежище в обитаемом цилиндре под названием отсек «Амдо». В нем учебная кабинка с ремнями безопасности, чтобы не взлетать, когда отключается искусственная гравитация. Место принадлежит мне лично, это не просто общее пространство, которым пользуются все призраки.

Я долго терплю, но потом спрашиваю:

– Что хотел сказать советник Ти?

– Ты о чем?

Мама не смотрит мне в глаза.

– Он сказал, что я избранная. Что это значит? Почему он так сказал?

– Он расстроен. Мы все на корабле слегка не в себе.

– Но почему?

Хотя, кажется, я знаю. Мы так долго летим, что каждый рано или поздно немножко сходит с ума. Бортовая лихорадка, так это называется. Капитан Ксао однажды говорил о ней.

– Его святейшество Сакья Гьяцо умер, – говорит мама. – Мы все удручены и размышляем о том, кто станет ему заменой. Советник Ти был самым близким другом Далай-ламы. Советник полагает, что ты – его перевоплощение, Грета Брин. Посланная небом преемница.

Не понимаю.

– Он думает, что я – это не я?

– Полагаю, что нет. Горе затуманило его разум, но лишь на время.

– Я – это я! – возмущенно говорю я маме, и она соглашается.

Я помню Далай-ламу. Здесь, в отсеке «Амдо», в мое второе время не сна, когда мне было четыре года, он играл со мной в карты. Папа в шутку обзывал его «Йодой», как учителя из «Звездных войн», но Далай-лама больше был похож на арахисового человечка с упаковки орешков. Он носил стекляшку в одном глазу и смешную мягкую шапку желтого цвета. И он научил меня песенке про слона и муравья. А потом мне настало время принять урсидормизин и залечь в гибернацию. Теперь советник Ти говорит, что Далай-лама – это я, ну или я – это он. Но мама точно ненавидит подобную ерунду, как и я! Главное, чтобы из-за этого меня у нее не забрали.

– Я не выгляжу как Сакья Гьяцо. Я девочка и не азиатка, – говорю я и кричу на маму: – Я – это я!

– Положение вещей изменилось, – отвечает она, – и то, что ты считала истиной, тоже могло измениться, малышка.

* * *

Все, кто что-то значит в отсеке «Амдо», теперь думают, что советник Ньендак Трунгпа назвал меня правильно. Я – это не я. Я – следующий Далай-лама.

Двадцать первый Далай-лама Сакья Гьяцо умер, и я должна надеть его сандалии, которые мне не по размеру. Мама говорит, что он умер от естественных причин, но слишком молодым, чтобы это на самом деле выглядело естественно. Ему было пятьдесят четыре года, и он уже не попадет на Гуге. Если я – это он, мне придется занять его место, стать дугпа нашей колонии, Страны снегов. Дугпа – пастырь на тибетском. Я боюсь браться за такую работу.

В этом страшном есть и хорошее. Мне не нужно возвращаться в капсулу– яйцо и залегать в спячку. Я остаюсь не спать. Это теперь моя обязанность. Мне слишком много надо выучить, в гипносне столько не получится. Так что теперь у меня есть учебная кабинка, чтобы смотреть в ней видео, и наставник Лоуренс (Ларри) Ринпоче, который меня загружает по полной программе.

Сколько лет мне добавил сон, моя предыдущая жизнь во сне? Мне исполнилось семь, пока я была в гибернации. И я училась, пока спала.

Нехорошо, что люди называют меня «ее святейшество». Я девочка. Я не китаянка и не тибетка. Когда Ларри впервые приходит учить меня в моем закутке в «Амдо», я говорю ему об этом. Я видела Ларри в спекталях про самураев и космиков, он был темноволосым и широкоплечим. Сейчас уже не то, волосы его поседели, а в бедрах он теперь широк, почти как моя мама. Но глаза у него вспыхивают, даже когда он не сердится, и тогда Ларри становится похож на себя прежнего – звезду спекталей, крутого парня Лоуренса Лейка.

– А я похож на китайца, тибетца или хотя бы индийца? – спрашивает Ларри.

– Нет, не похож. Но ты и на будь-какую девчонку не похож.

– Не «будь-какую», а «какую-нибудь», ваше святейшество, – поправляет меня Ларри.

Мама говорит, он научит меня логике, тибетскому искусству и культуре, санскриту, буддийской философии и медицине, космической и планетной. А потом поэзии, музыке и драматургии, астрономии, астрофизике, синонимии, тибетскому языку, китайскому и английскому. Кроме того, истории кино, радио и телевидения, политике и практическому основанию колонии в далеком космосе, ну и еще куче всего.

– Ни одна девочка еще не становилась Далай-ламой, – говорю я.

– Это так. Но четырнадцатый Далай-лама предсказал, что его преемником будет ребенок, родившийся за пределами Тибета, и он может оказаться девочкой.

– Но Сакья Гьяцо не мог переместить свою душу в эту девочку. – Я складываю руки на груди и разворачиваюсь намеренно неуклюже.

– О маленький океан мудрости, скажи мне, почему нет?

Глупый наставник.

– Он умер после того, как я народилась. Разве душа может перепрыгнуть в кого-то, кто уже народился?

– Не «народился», а «родился», ваше святейшество. Но это просто. Душа перепрыгивает, и все тут. Самваттаника-винньяна, эволюционирующее сознание бодхисатвы, перерождается по собственному желанию.

– А что со мной, Гретой Брин? – Я стучу себя по груди.

Ларри наклоняет большую голову:

– А ты сама как думаешь?

Ха, старый трюк.

– Разве его душа вышибла меня наружу? И если вышибла, куда делась я?

– А что ты чувствуешь? Как будто она вышибла тебя – или нет?

– Как будто она в меня и не попадала. Внутри меня… там все мое.

– Может, и так, ваше святейшество. А может, пунарбхава Сакья Гьяцо – его перерожденная сущность – внутри твоей души смешалась с твоей собственной личностью.

– Это так страшно.

– Покойный Сакья Гьяцо, наш прежний Далай-лама, пугал тебя?

– Нет! Он мне нравился.

– Вам нравятся все, ваше святейшество.

– Больше нет.

Ларри смеется. Так он смеялся в «Возвращении графа Эпсилон Эридана».

– Даже если сам процесс необычен, детка, что плохого в том, чтобы смешать свою душу с душой достойного человека, который тебе нравился?

Я не отвечаю на его болтовню. Вместо этого задаю свой вопрос:

– Почему он выбрал умереть, мистер Ларри?

– Грета, у него не было большого выбора. Кто-то его убил.

* * *

Каждый «день» я остаюсь не-спящей. Каждый день я учусь и стараюсь понять, что происходит на «Калачакре» и как прежний Далай-лама скользнул своей бхава, «перерожденной сущностью», в мою бхава и смешал старое с новым, так что мы теперь вместе.

Ларри говорит, чтобы я представила себе, как одна свеча загорается от другой (хотя только полный псих может что-то поджечь на космическом корабле), но моя свеча уже горела, прежде чем потухла свеча Далай-ламы. При этом моя свеча ничуть не гасла. Ларри смеется и говорит, что пламя души его покойного святейшества тоже не гасло, лишь потускнело за сорок девять дней его путешествия в бардо. Я представляю себе бардо как такой аквариум, в котором души пытаются плавать, хотя он пустой.

He-спя. я больше узнаю о «Калачакре», и здесь мне не нужен наставник. Я слоняюсь повсюду, когда не учусь и не практикуюсь. Если выключается искусственная гравитация, а это бывает часто, я – призрак заплываю в разные уголки и отсеки – почти куда угодно.