Текст книги "Петербургское дело"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Глава вторая РАЗВЯЗКА

1

Капитан Петров работал в питерском утро столько, сколько себя помнил. По крайней мере, ему так казалось. Так или иначе, но другой жизни он себе просто не представлял.

Субъекта, сидящего на скамейке с бутылкой пива в руке, капитан Петров тоже знал столько, сколько себя помнил. Казалось, приди он сюда в любое время дня и ночи, в любое время года и в любую погоду, а этот субъект все так же будет сидеть на скамейке, щуриться на солнышко (если оно есть) и пить дешевое пиво.

Выглядел субъект неважно. Потертая куртка, затертые почти до дыр джинсы. Рубашка, которую следовало выстирать еще две недели назад (а лучше сразу выбросить на помойку). Плюс впавшие щеки, покрытые густой сизой щетиной. Однако держался он с достоинством, высоко подняв голову и поглядывая на капитана как бы сверху вниз (несмотря на то что в действительности он смотрел на Петрова снизу вверх).

– Будешь курить? – спросил его капитан, доставая из кармана пачку «Винстона».

– Курить – здоровье губить, – немедленно откликнулся субъект. И тут же протянул руку: – Давай!

– А как же насчет здоровья? – усмехнулся Петров.

Субъект махнул рукой:

– Насчет моего здоровья не волнуйся. Я его еще пару лет назад пропил. Так что нонеча мне терять нечего. Кроме, разумеется, собственных цепей.

– Если бы у тебя были цепи, Сомов, ты бы их давно в приемный пункт металла отнес, – резонно возразил Петров.

Морщинистое лицо приобрело меланхолично-задумчивое выражение.

– Эх, товарищ капитан… – грустно проговорил он. – Мало вас в вашей ментовской дрючат в плане совершенствования разума. Не понимаете вы поэтических метафор. Не удивлюсь, если и слово «гипербола» вам незнакомо!

– Угомонись, умник. А то сигарету не получишь.

Капитан протянул субъекту сигарету, и тот взял ее грязными пальцами. Оба не спеша закурили.

– Слыхал про войну между скинами и графферами? – спросил капитан Петров.

Субъект кивнул:

– Слышать-то слышал. Но не вслушивался. Меня это не касается, я дядя старый. Пусть малолетки промеж собой сами разбираются.

– Сами, говоришь? – Петров ухмыльнулся. – Хм. А ведь вам из-за этой борьбы тоже здорово достается. Рейды, шмоны, обыски…

– Ну достается, – нехотя признал Сомов. – Так нам ведь вообще от жизни достается. Оплеухой больше, оплеухой меньше – а жизнь как воняла дерьмом, там и воняет. Да и затихла она, говорят, эта война. Я сдыхал, что уж дня три пацаны друг друга не трогают.

– Это временное перемирие, – веско сказал капитан.

– Да?

– Да, – кивнул Петров и тут же, без перехода, спросил: – Тебе деньги-то нужны?

– Глупый вопрос, капитан. Деньги нужны каждому человеческому индивиду для осуществления своего разумного предназначения.

– Ну, ты загнул!

– Я загнул, а ты разогнешь. Работа у тебя такая.

– Работа, говоришь?

Капитан Петров пристально и как-то загадочно посмотрел на субъекта. Тот немного занервничал.

– Я в том смысле, капитан, что суровый фатум реализует жизненные парадигмы каждого отдельно взятого индивида. Ты, кажется, говорил что-то о деньгах? Или мне послышалось? Если да, то можешь спокойно продолжать свой монолог, дискуссий с моей стороны больше не будет. Могу я узнать, о какой сумме идет речь?

– Ну раз дискуссий не будет… Даю тебе двести рублей и…

Белесые брови субъекта взлетели вверх.

– Това-арищ капитан, – протянул он. – Да я больше на бутылках заработаю. Причем без всяческого риска своему полноценному человеческому существованию. Накиньте соточку, не обеднеете.

– Хватит клянчить, Сомов, – строго сказал Петров. – Триста и ни копейкой больше.

Субъект затянулся сигаретой и выдохнул вместе с дымом:

– Вижу, мои шансы на безбедное существование растут. А что, если я скажу четыреста?

– Я скажу, что ты болван, и не заплачу ни копейки.

– В таком случае я оставлю свое частное партикулярное мнение при себе. Триста так триста.

– Вот и молодец, – кивнул капитан Петров. – В общем, так, Сомов. Война между пацанами идет из-за одного паренька, зовут его Андрей Черкасов. Вот его фото.

Капитан показал субъекту снимок. Тот с любопытством взглянул.

– Живет он вон в том доме, – продолжил капитан, показывая на многоэтажку. – Он пропал несколько недель назад. Если ты его увидишь – здесь или в каком-нибудь другом месте, позвони мне. И если твой Андрей окажется настоящим Андреем, я тебе заплачу оговоренную сумму.

– Плюс премиальные.

– Что-о? – Капитан Петров усмехнулся и покачал головой. – Ну ты совсем обнаглел.

– Как хотите, – пожал плечами Сомов. – А только я его здесь уже видел. И не далее, как час тому назад.

Лицо капитана Петрова вытянулось.

– Как видел?

– Как все – глазами. Он тут вот, за каруселью ошивался. Как будто выслеживал кого. Долго выслеживал, окурков столько набросал, что мне на неделю хватит.

– А потом?

– А потом ушел. Не дождался, видно.

Субъект посмотрел на встревоженное лицо капитана и вновь забеспокоился. Что, если капитан передумает платить? Объект наблюдения ведь упущен!

– Только он ведь снова придет, этот ваш Черкасов, – быстро добавил Сомов.

Капитан недоверчиво прищурился:

– Ты откуда знаешь?

– Из логики. Знаешь, что такое логика? Это вещь, которой я обладаю в совершенстве и с которой ты знаком лишь шапочно.

– Сомов, не хами.

– Я и не хамлю. Я констатирую факт. Раз он не дождался того, кого ждал, значит, вернется обязательно. Вот тут-то я его и накрою и преподнесу вам на блюдечке с голубой каемочкой. За четыреста…

– Сомов!

– За триста пятьдесят рупий.

– А не жирно тебе будет? – поинтересовался капитан.

– А вам этот парень очень нужен, или так, для отговорки? – ответил Сомов вопросом на вопрос.

Капитан Петров ненадолго задумался и затем махнул рукой:

– Черт с тобой. Получишь свои триста пятьдесят.

– Вот это уже другой разговор! – ощерил щербатые зубы Сомов. – Сразу видно не мальчика, но мужа. Скрепим наш договор рукопожатием?

Капитан Петров протянул Сомову руку. Тот с жаром ее пожал. Затем насмешливо посмотрел на капитана и уточнил:

– Кровью скреплять будем?

– Чего?

– Договор.

– Чего-о?

– Ну нет так нет. Я вам и так верю. Ну, будьте здоровы! – Сомов отсалютовал капитану бутылкой с остатками пива.

2

Бабуля сжалась под холодным взглядом Турецкого, но дара речи, слава боту, не потеряла:

– Трое их было, – бубнила она. – Ага. И все, как один, лысые. Помню, я еще подумала: никак из военкомата?

– Почему же из военкомата? – не понял Турецкий.

– Так ведь лысые! Думала, эти… как их… призывники! С профессором попрощаться приехали.

Александр Борисович вставил в рот сигарету и закурил. Старуха глядела на него, затаив дыхание, словно наблюдала за каким-то таинственным, непостижимым ритуалом.

– Что? – спросил Турецкий, перехватил ее взгляд.

– Ничего, товарищ следователь. Просто лицо у вас такое…

– Какое?

– Зна-чи-тельное, – сказала старуха.

Александр Борисович улыбнулся, и лицо его от этой улыбки оттаяло. Что, видимо, несказанно обрадовало старуху, поскольку она затараторила с новой силой:

– Ну вот, значит. Сперва-то они калитку подергали. А калитка закрыта. Тогда один через забор перемахнул и калитку ту открыл. Здоровый такой был детина. Под два метра ростом. Но бледненький очень. Голова как череп. Даже бровей не видать было. Ага.

– Значит, бледный и безбровый. Так и запишем. А остальные?

– Остальные-то? – Бабуля наморщила сухой, морщинистый лоб и пожала плечами: – Остальные обычные. Один толстый и приземистый. Другой… А вот про другого вообще ничего сказать не могу. Обычный он был. Всего и делов, что лысый.

– Толстый, говорите?

– Да. И усики у него еще такие были – полосочкой.

– Ясно, – кивнул Турецкий. – Запишем и это. Значит, прошли они во двор. И что дальше?

– А дальше, сынок, я уже не видела. Слышала только, как стекло дзынькнуло. И вроде как матюкнулся кто-то. Ну а потом… началось. Шум, грохот.

– Милицию почему не вызвали? – строго спросил Александр Борисович.

Глазки у бабули виновато забегали.

– Так ведь у нас тут часто шумят. Ага. То напьется кто-нибудь, то еще что. Вот третьего числа Ванька Косой из армии вернулся, так у них во дворе три дня кричали и грохотали. Салюты даже пускали! Ага. Если кажный раз милицию вызывать, то никаких милицейских машин не напасешься! Гражданин следователь… – Бабуля понизила голос почти до шепота. – …А что, правду говорят, что профессора нашего топором зарубили?

Турецкий поморщился и сказал:

– Рассказывайте дальше.

Старуха разочарованно вздохнула.

– Дальше? А дальше выскочили они за околицу и в машину свою залезли. Мотор завели и укатили. Вот и вся история.

– Какая была машина?

– Да нешто я знаю? Автобусик такой маленький. Белый. Или… не белый?

– Товарищ следователь, не все она вам рассказала, – произнес хрипатый голос у Турецкого за спиной.

Александр Борисович обернулся и увидел перед собой старика, мужа разговорчивой бабули.

– Что? – спросил Турецкий.

– А то. Про шустрого она вам сказать забыла.

– Не забыла, а просто очередь до него еще не дошла! – сердито возразила старуха.

– Что за шустрый? – быстро спросил Турецкий.

Старик открыл было рот, но ответить не успел, бабуля вновь перехватила у него инициативу:

– А вот как только грохот у профессора в доме начался, так сразу паренек из ограды выскочил. Выскочил и к развалинам понесся. Прямо как заяц! Прыткий такой!

Турецкий грозно нахмурился:

– А вот с этого места давайте поподробнее.

В машине было душно, и Александр Борисович открыл окно.

– Сань, ты что, в могилу меня хочешь свести? – возмутился Грязнов. – Я ведь неделю как из больницы.

– Ах да. Прости.

Александр Борисович досадливо крякнул и снова закрыл окно. Сыщики продолжили разговор.

– Стало быть, профессора убили бритоголовые, – задумчиво произнес Грязнов. – А заяц…

– А заяц – это Андрей Черкасов, – закончил за него Турецкий. – Тот самый Печальный Скинхед. Опоздали мы, Слава. Теперь ищи-свищи ветра в поле. Меня вот что интересует: как они его вычислили?

– Как всегда. Стукнул кто-то. Кто-то из тех, кому Черкасов доверял.

– Гм… – Турецкий поскреб пальцами подбородок, который давно уже нуждался в хорошей бритве. – Значит, шерстить нужно среди самых близких друзей. Есть у меня один такой на примете. Семен Кондаков. Говорят, они с Черкасовым в университете были не разлей вода. Кстати, я с ним уже беседовал.

– И как?

Александр Борисович пожал плечами:

– Темный парень. Говорит спокойно, но глаза бегают, как у рецидивиста на очной ставке.

Грязнов хмыкнул:

– Так, может, у него просто проблемы с глазами? Косоглазие там или еще что?

– Может быть, – усмехнулся в ответ Турецкий. Он вынул изо рта окурок и вдавил его в переполненную пепельницу. – Сегодня же это узнаю. И если косоглазие здесь ни при чем, у меня к господину Кондакову есть пара хороших вопросов. Ты со мной поедешь?

– Нет. Мне и с агентурой моей работы хватает.

– Как там, кстати? Все схвачено?

Грязнов озабоченно нахмурился:

– Опера напрягли восемнадцать агентов по всему городу. Но информации пока ноль. Черкасова засекли возле отчего дома. Стоял, курил, выжидал. Видимо, пришел повидать мать.

– Повидал?

– Вроде нет.

– Значит, еще появится. Черкасов парень интеллигентный и в матери души не чает. – Турецкий потянулся открыть окно, но вспомнил о просьбе Грязнова и оставил ручку в покое. – Попомни мое слово, обязательно засветится.

– Не знаю, не знаю… – с сомнением произнес Грязнов.

Александр Борисович повернулся к коллеге и, весело усмехнувшись, предложил:

– Спорим?

– На что?

– На бутылку беленькой.

Глаза Грязнова лукаво заблестели.

– Раньше ты меньше чем на коньяк не спорил. Что случилось? Патриотом стал?

– Угу. С кем поведешься, от того и наберешься. Шучу, конечно. На самом деле, от коньяка башка по утрам болеть стала. Видимо, возраст берет свое.

– А от водки, значит, не бо-бо?

Турецкий покрутил головой:

– У, у. Водка – продукт кристально чистый. От нее только на хавчик по утрам пробивает. Голова не болит, душу не мутит, а вот утроба насытиться не может.

– Мне бы твои проблемы, – вздохнул Грязнов. – Ладно. Водку я тоже пью.

– В таком случае по рукам?

– По рукам.

3

Георгию Щеглову, а в просторечье Герычу, было двадцать два года. Он никогда нигде не работал. Но вовсе не из-за того, что был лентяем, а просто потому, что судьба благоволила ему. Да-да, благоволила! Именно так Герыч расценивал тот простой факт, что всегда – сколько себя помнил – занимался лишь тем, что ему нравилось. Когда Герыч нуждался в деньгах, он просто брал в руки карандаш или кисть и начинал рисовать.

Еще в девятом классе он перерисовал всех одноклассников. Просто так, для удовольствия. И не его вина, что портреты пришлись одноклассникам по душе, и они рассчитались с Герычем за портреты «черным налом». Рисовал он всегда быстро, терпеть не мог корпеть неделями над холстом. В тот раз он получил (именно так – получил, а не «заработал»!) за неделю больше, чем его мать зарабатывала за месяц.

С тех пор Герычу везло всегда. В институте его привлекли к рисованию плакатов. Конечно же с ним не расплачивались деньгами, но Герыч всегда знал, что зачет он сдаст с первого раза, да и экзамен не завалит. С ним расплачивались «духовной натурой» – так он сам это называл.

Когда денег понадобилось много (нужно было модно одеваться, водить девушек в рестораны и ночные клубы ну и так далее), откуда ни возьмись появился Николаич и предложил ему заняться искусством граффити. Это дело сразу же пришлось Герычу по душе. Но на этот раз за удовольствие порисовать ему платили живые деньги! Да такие, какие ему до сих пор даже не снились!

Таким образом, Георгий Щеглов чувствовал себя абсолютно счастливым человеком. Но, как говорится, ничто не вечно на земле, особенно человеческое счастье. Когда началась вся эта история с Андреем Черкасовым, Герыч не принял ее всерьез. Ну да, у Андрея погибла подружка. Ну и что? А вот Герыч за неделю до этой трагедии расстался со своей подружкой. Она просто позвонила ему и сказала: «Мне с тобой было хорошо, но больше мы встречаться не будем. Ты меня утомил. Прощай». И положила трубку. И что? Вешаться теперь, что ли?

Главное-то осталось: краски и возможность рисовать. Да и странной они были парой – Андрей и Тая. Настолько странной, что Герыч еще в первые дни их знакомства уже почувствовал – добром этот роман не кончится. Да все это чувствовали! А теперь вдруг стали прятать от Андрея глаза и мужественно молчать в его присутствии. Вместо того чтобы отвлечь друга от беды, показать ему, что жизнь-то продолжается!

Вот из-за такого гнусного поведения все и случилось. Андрей зациклился на своей беде и постепенно, не без помощи родньдх и близких, превратился в психопата.

И ладно бы только сам Андрей из-за этого пострадал. Так ведь нет! Пострадало дело! Именно из-за черкасовского психоза бритоголовые проходу не давали художникам. Именно из-за этого сам Герыч, вместо того чтобы разрисовывать стены, сидел сейчас дома и в пятый раз пересматривал какой-то дурацкий сериал.

И тем не менее Герыч продолжал считать Андрея своим другом. Пусть непутевым, пусть съехавшим с катушек – но все же другом. И когда Андрей позвонил ему и попросил помочь, Герыч, не раздумывая, согласился. Дело в том, что в плане дружбы у Георгия Щеглова был настоящий пунктик: он считал, что дружба – это святое. В его иерархии ценностей дружба стояла на третьем месте после любви к матери и любви к родине. Герыч бы не слишком сильно расстроился, если бы кто-нибудь упрекнул его в том, что он плохой ученик, неважный родственник или непостоянный любовник. Но если бы кто-нибудь сказал Герычу, что он плохой друг – расстройству и негодованию Герыча не было бы границ.

Буквы. Все дело в буквах. Часто люди даже не смотрят на рисунок, они выхватывают взглядом лишь буквы. Все остальное для них – просто фон. Герыч уже пять минут бился над шрифтом. По идее, он должен был использовать готический шрифт. На бумаге этот шрифт смотрелся уместно, но когда Герыч стал переносить его на стену, этот чертов шрифт никак не хотел укладываться в композицию. Он просто противоречил замыслу рисунка, портил его интонацию. Будь на его месте Гога, он бы плюнул на все эти нюансы и давно бы закончил работу. Но, во-первых, Гога лежал в больнице с гематомой мозга. А во-вторых, Герычу никогда не нравился стиль Гоги. Его тошнило от той вычурной аляповатости, которую Гога называл граффити. Ни стиля, ни интонации, ни ритма!

Об этом (или примерно об этом) думал Герыч, когда его окликнул высокий пожилой незнакомец.

– Эй, парень! Слышишь, к тебе обращаюсь!

Голос у незнакомца был зычный и властный. Такой голос нельзя не услышать, даже когда он просто шепчет. Герыч обернулся, посмотрел на пожилого (высокий, широкоплечий, с седоватыми висками и нагло прищуренными глазами) и презрительно процедил:

– Ну? Чего вам?

– Тебе помочь? – странно спросил незнакомец.

Герыч даже подумал, что осЛышался.

– Чего? Чего? – спросил он, не стирая с лица презрительную гримасу.

– Я говорю: ты так стараешься, что мне тебя жалко стало. Может, я тебе фон раскрашу? У меня в школе по рисованию пятерка была.

Фон раскрасит! Ну и наглец. Герыч оглядел рослую фигуру незнакомца сочувственным взглядом, фыркнул и надменно произнес:

– Иди-ка ты своей дорогой, дядя.

Но дядя и не думал уходить. Вместо этого он достал из кармана удостоверение, раскрыл его и сунул в лицо Герычу.

– Александр Борисович Турецкий, – представился он. И совсем уж глумливо добавил: – Прошу любить и жаловать.

Герыч прищурился на удостоверение. Буковки были мелкие, а пластиковая обложка бликовала на солнце. По мере того как Герыч разбирал эти мелкие буковки, лицо у него становилось все растерянней и растерянней.

– Из Генпрокуратуры? – наконец пролепетал он. – А что я сделал?

– Надеюсь, ничего плохого, – весело сказал Турецкий. – Мы можем поговорить?

– Да, но… Я сейчас немного занят.

– Ничего, я подожду. – Александр Борисович окинул взглядом рисунок Герыча и сказал: – А красиво у вас это выходит! Ярко, энергично, как у экспрессионистов. Вот только буквы все портят. Готический шрифт здесь не совсем уместен.

– А вы что, художник? – ревностно спросил Герыч. Ему было неприятно, что какой-то безмозглый следователь видит все под таким же углом зрения, что и он.

– Скорее, критик, – ответил Турецкий. – Мне постоянно приходится иметь дело, с «художниками». Вот только в галереях их картины не выставляются.

– А где выставляются? – машинально спросил Герыч.

– Да много где. В криминальных газетах, в учебниках по судебной экспертизе… Кстати, ты давай работай, у меня времени в обрез.

Герыч насупился и бросил флакон в рюкзак.

– Что-то мне расхотелось, – пробурчал он.

– Выходит, я испортил великий шедевр? Ай-яй-яй. Никогда себе этого не прощу. Представляю, что было бы, если б какой-нибудь следователь заявился к Леонардо да Винчи и помешал ему писать Мону Лизу. Не знаю, как Леонардо, а человечество бы от этого много потеряло.

– Черт! Скины! – завопил вдруг Герыч и, вылупив глаза, ткнул пальцем в сторону глухого переулка за спиной у Турецкого.

Александр Борисович быстро оглянулся. Переулок, однако, был пуст.

– Где скины-то? – спросил, он, поворачиваясь, и тут же, еще не договорив фразу, понял свой просчет.

Герыч несся по улице, как вихрь. Рюкзак бил его по спине и, казалось, подгонял – быстрее, быстрее, быстрее.

– Черт бы тебя побрал, парень! – выругался Турецкий и припустил вслед за художником.

Герыч слыл хорошим бегуном. По крайней мере, в недавней схватке со скинами ноги буквально спасли ему жизнь. Александр Борисович бегуном не был. Ни хорошим, ни плохим. Но чувство долга придало ему сил. К тому же у Турецкого, в отличие от его молодого соперника, за спиной не было рюкзака с красками. Он бежал налегке (если, конечно, не брать в расчет груз прожитых лет, который в последнее время все больше и больше тяготил «важняка»).

Итак, они бежали. Герыч – впереди, подобно богу Гермесу, обутому в крылатые сандалии. Турецкий – сзади, подобно знаменитой черепахе, которая не столько бежала, сколько ползла, но которую по непонятной причине никак не мог обогнать Ахилл.

«Только бы не развалиться», – думал, хрипя и обливаясь потом, Александр Борисович. И еще: «Все! К черту! С завтрашнего дня бросаю курить!»

О чем думал Герыч, нам неизвестно, однако, пробежав стометровку, он вдруг споткнулся о кирпич, валяющийся на дороге, и, пластом рухнув на асфальт, еще метра два проехал на животе, обдирая до дыр куртку и колени джинсов.

Нагнав распростертого на асфальте противника, Турецкий поставил ногу ему на поясницу. Затем, болезненно сморщившись и схватившись рукой за правый бок, хрипло проговорил:

– Ну все, приятель. Аллее!