Текст книги "Книга сияния"
Автор книги: Френсис Шервуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
Свеча уже оплыла, слабый огонек поплевался, дрогнул, а затем погас в лужице воска. Бабушка Рохели с чувством исполненного долга встала, чтобы умыть руки, помолиться и наконец‑то отойти ко сну. Ее внучка была подготовлена к жизни взрослой женщины, ей было рассказано все, что ей требовалось знать, выдано достаточно указаний – на данный момент. Однако Рохель, которой поначалу хотелось, чтобы бабушка как можно скорее умолкла и дальше не продолжала, теперь хотела знать: сумел ли раввин горящей деревни спасти свиток Торы, унося его, точно ребенка, от греха подальше, оставляя позади опаленную землю и едкий пепел, вовремя перебраться в безопасное место, покинув средоточие ненависти и огня? А ее мать – как и когда она умерла? От чумы, оспы, дизентерии, укуса бешеного пса?
Восемнадцатилетней Рохели, бодрствующей на брачном ложе, казалось, будто она слышит реку, как мелкие волны бьются о берег, и глухое цоканье копыт, пока кони идут через мост к замку. Снег опускался на землю нежно, как лепестки, весной опадающие с фруктовых деревьев. Еще ей казалось, будто она слышит негромкие звуки, доносящиеся из дома раввина, – одна из его дочерей вставала, чтобы позаботиться о ребенке, кто‑то метался в постели. Бабушка никогда не рассказывала Рохели, кем был ее отец, как умерла ее мама, и купала ли ее мама в голубом тазу с теплой водой, как Рохель с таким удовольствием себе представляла, а также гуляли ли они по мосту под ярким предвечерним солнцем. Мать ее звали по‑еврейски «Шава», или Ева, от слова «шай», что означало «жизнь». Однако в памяти Рохели не было никакого намека на дату кончины матери или на ярцайт, что отмечают через год после смерти. Был день ее смерти теплым и солнечным или холодным, когда снег облеплял стены, а сосульки свисали с крыш?
Тринадцатилетняя Рохель, сидя в темной комнате своей бабушки, взяла из лужицы в свече теплый воск и принялась лепить из него разных зверушек – кошку, рыбку, двух овечек. Тогда она уже понимала, что звезды собираются лишь в очертания животных и никаких настоящих животных в небе нет. Что фигурки, выходящие из окошек астрономических часов, на самом деле христианские апостолы, что стеклянные окна в костеле девы Марии перед Тыном – вовсе не печальные глаза призрака (хотя осторожность ей там все же соблюдать не мешало). Что император, обитающий в замке на Градчанском холме – не просто надменный и капризный человек, а правитель Священной Римской Империи, которому следует повиноваться, и что Карел, тот симпатичный старьевщик, потерял свои ноги с великой болью. А главное, что все девочки ее возраста уже просватаны, но ни одна семья не хочет, чтобы их сын вышел замуж за нее, Рохель.
В комнате ее бабушки все же было одно окно, его можно было открыть, и в теплые дни Рохель видела листву дерева за стенами Юденштадта. Там, на ветвях, сидели птицы. Рохель представляла себе, что это жаворонки, птицы радости, соловьи, павлины и даже (почему бы и нет?) фениксы, что возрождались из пепла и жили вечно.
По реке плавали утки, головки селезней были оперены зеленым, ярким как изумруд. Рохель представляла себе, какими бывают изумруды, потому что знала самоцветы по нитям для вышивки. Нити бывали изумрудно‑зеленые, сапфирово‑синие, янтарно‑желтые. Лебедино‑белые – как снег. Ее бабушка была старой, как Моше[24] и медленной как сироп, стекающий с черпака. А мул Освальд был сладок как мед.
В восемнадцать лет, наконец‑то мужняя жена, держа в ловко порхающих пальцах серебряную иглу, Рохель сможет делать наряды столь роскошные, что за них будут платить высокие цены. А Зеев, ее супруг, – добрый, славный человек с большой сапожной иглой, более грубым материалом, более сильными руками, – будет обувать людей, которым весь день приходится топать по дороге. Вместе они сумеют заработать себе на жизнь, нарожают детей, Рохель станет матерью и обретет почет среди женщин. Она будет Зееву хорошей женой – так она обещала Ха‑шему.
Городской глашатай прокричал:
– Двенадцать, и все спокойно!
А Рохель тихо повторила благодарственную молитву:
– Благословен Ты, Создатель Вселенной. Ты сохранил в нас жизнь, поддержал нас и позволил нам благополучно достичь сего часа.
4
Император как раз собирался рассказать своему доверенному лекарю, как все вышло и почему он все‑таки решил остаться в живых, но тут раздалось шарканье ног и голоса в коридоре. Затем бургграф Праги, быстрый как змея, проскользнул в императорские покои, временно превращенные в лазарет, а за ним – целая свита советников. Все они носили меха, отметил Рудольф. Ближе всех к императору, чуть покачиваясь на высоченных каблуках, которыми были снабжены его туфли, оказался глава гильдии мясников. «Йезус Мария, – удивился Рудольф, – неужели мясник решил, что его сюда звали?» Суматоха в коридоре продолжалась, на сей раз ее устроили монахи и монахини. Несомненно, шпионы в соборе святого Вита славно постарались, распространяя новости среди святош всех мастей. А кто известил гильдии столяров и плотников? Рудольфу очень хотелось бы это знать. Может быть, они собрались изготовить императору гроб? Ясно дело, прибыл сюда и толстяк Тихо Браге с серебряным носом, который держится на физиономии зацепленными за уши шнурками, заменяя настоящий, утраченный. А к придворному астроному прицепились этот дьявольский карлик Йепп и это пугало огородное Кеплер, который и в лучшие‑то времена выглядел озабоченным, а сейчас и вовсе напустил на себя похоронный вид. Как пить дать – тревожится, что станет с его положением придворного математика и астронома, если император вдруг отправится к праотцам. И все эти гости – ввалились, как ряженые на Святки, разодетые в пух и прах. Все эти казначеи и бургграфы… пусть они теперь кланяются и, точно холопы, скребут пол. А вместе с ними главный распорядитель, императорский конюший и камерный оркестр, который вдруг грянул «Recercada Doulce Memoir» Диего Ортиса.
– Стоп‑стоп. Помилосердствуйте!
– Император повелел прекратить, – объявил Розенберг, верховный бургграф.
Трио трубачей приложило к губам свои золотистые инструменты и выдало славный залп.
– Вацлав, – выдохнул император, – спаси меня от всей этой шушеры. Я сейчас слишком слаб.
Тем не менее люди входили в спальню один за другим. Императорские пекари и бакалейщики, целая толпа кондитеров, ювелиры, художник Шпрангер, автор «Венеры и Адониса» и «Марса и Венеры», а также Хофнагель, ученый, во всех подробностях изучивший природу и воспроизводство жуков и бабочек. Еще Оттавио Страда, антиквар, а с ним не кто иная, как его дочурка, любовница Рудольфа. Из‑под ее поспешно наброшенного халатика выпячивалось чрево – Анна Мария была на сносях.
– Ах, Руди, Руди, – сладко пропищала Анна Мария. – Что ты с собой сделал?
И водрузила на императора свои объемистые телеса, что едва не достигла успеха там, где не справилась бритва.
– Анна Мария, я собираюсь пожить еще хотя бы денек, любовь моя, мой соловей, моя кошечка. Дай мне дышать, возлюбленная моя драгоценная, звездочка моя ненаглядная.
Вацлаву и еще двум слугам пришлось поднять звездочку.
Вездесущий кастрат Пуччи – некогда красивый мальчик, а теперь пухлое существо неясного пола, похожее на нахохленного голубя, – тоже был тут. А затем Рудольф узрел гостей, которых уж точно никто не звал. Евреев. В императорскую опочивальню явился не только придворный еврей Майзель, перед которым Рудольф во многих отношениях был в долгу (настолько во многих, что ему решительно не хотелось лишний раз об этом вспоминать), но также дряхлый пражский раввин, рослый рабби Ливо, облаченный в халат с поясом и непременным желтым кружком. «Н‑да, – подумал император, – эта птица, похоже, не поленилась долететь сюда из самого Юденштадта».
– Проклятье! – заорал Рудольф. – Когда этот чертов Петака нужен, никогда его под рукой не оказывается!
Двое пажей как раз взяли Петаку на привязь и вывели подышать свежим воздухом.
– Что все это значит? – осведомился Рудольф. – Почему вы все здесь?
– Они слышали…
– Что они слышали?
– Что вы занедужили, – ответил Вацлав. – И теперь опасаются за ваше здоровье.
Окинув толпу презрительным взглядом, император пробормотал:
– Опасаются за мое здоровье?! Невероятно!
Тем не менее он сел в постели поровнее. Вацлав поправил простыни. Розенберг водрузил Рудольфу на голову императорскую корону. И снова последовал залп золотистых труб.
– А теперь послушайте вот что, – начал император голосом сильным и суровым.
По толпе разнеслось хриплое шиканье.
– Ложная весть, неизвестный источник. Не притворяйтесь, будто что‑то знаете. Жизнь суть путешествие, в которое посылает нас Господь, и мудрость Его бесконечна. Звезды сияют в небе, а все, что кажется здесь неладным, в свете истины приходит в самый что ни на есть превосходный порядок. Что вверху, то и внизу, а что внизу, то и вверху. Поставьте зеркало перед вашими собственными грехами. Вот вам мои слова.
– Они не понимают, чего вы от них ждете, ваше величество, – отважился заметить Вацлав.
Розенберг опять дал знак трубачам. Прозвучал новый залп. И императорская опочивальня погрузилась в тишину.
– Валите домой к вашим стахолюдинам! – вдруг рявкнул император. – А если кто‑то шепнет хоть словечко о каком‑либо недуге, брякнет хоть что‑то дурное о том, что видел в замке… Хоть словечко, которое змеей пролезет в ушко этого нечестивого честолюбца – моего младшего братца, который рвется к славе и короне… генерала и эрцгерцога Матияша, который так бездарно ведет войну с турками и тайком сговаривается с протестантскими князьками… Да‑да, если до нашего врага Матияша дойдет хотя бы намек, если ему хотя бы ветерок из Праги донесет до границ наших южных земель… Да‑да, тогда берегись, вероломный лжец и предатель, ибо найду тебя, где и как бы ты ни укрылся, и впереди у тебя будет только отделение головы от туловища… а посему учтите, хорошенько уразумейте, император достойно сражается!
После этого бессвязного словоизвержения Рудольф сунул Розенбергу свою корону, натянул на голову одеяло и съежился в плотный комочек. Гости недоуменно переглядывались. И все думали об одном. Этот человек безумен. Определенно безумен. Охвачен беспредельной меланхолией. Если он боится за свой трон, если не хочет, чтобы его алчный брат Матияш ему наследовал, – почему он до сих пор с ним не разделался? Тем не менее, Рудольф был их императором, а они – в том числе и главный палач – его верными подданными. Поэтому, один за другим, церемонно откланиваясь, они начали пятиться за дверь.
– Что, уже ушли? – спросил император. Приглушенный покрывалами голос был едва слышен.
– Да, ваше величество. Можете вылезать.
Рудольф выглянул из‑под одеяла и увидел, что Вацлав навис над кроватью, а Киракос по‑прежнему сидит рядом. В тени стояли несколько словенских стражников. Петака, уже вернувшийся с прогулки, теперь облизывал лапы, а Сергей удобно расположился в углу у камина, грея пальцы ног. Розенберг исчез. Если забыть про гобелены, большая комната теперь напоминала пещеру.
– Киракос, ты спас мне жизнь… – голос Рудольфа теперь был слаб как у малого ребенка.
– К вашим услугам, ваше величество.
Киракосу, как главному лекарю, было предоставлено право свободно перемещаться по всему замку. С черными глазами, которые сверкали из‑под тяжелых бровей, он походил на египтянина. Киракос не носил ни камзола, ни чулок, а вместо этого одевался в шерстяные мантии с подобранной вокруг головы тканью. Впечатление усиливали длинные волосы и чисто выбритое лицо. Киракос был немолод. Никто не знал, как он добрался до Праги, где сделался доверенным лицом при дворе, и где он выучился навыкам своего ремесла, и все же его таланты были выше всяких похвал. Киракос принимал роды у императорской любовницы – такие тяжелые, что все повивальные бабки оставили надежду, тогдашний астролог был выгнан взашей, и уже послали за гробовщиком. Посредством точно отмеренных доз ртути армянский врач излечил разбушевавшийся при дворе сифилис (тогда и пошла поговорка, что после одной ночи с Венерой приходится целую жизнь жить с Меркурием). Киракос не чурался работы лекарей‑цирюльников, что надо вправлял, что надо зашивал и даже боролся с мелкими вредителями, авторитетно заявляя, что чуму разносят именно блохи, разъезжающие на спинах черных крыс. По его настоянию в замок привезли кошек, которым было позволено свободно бродить повсюду, врываться куда угодно, порой тем самым безмерно раздражая Петаку.
– Ну и вечерок, – проворчал император, сбрасывая с себя верхнее покрывало. Сработанное из шкурок рыжих лисиц, пришитых нос к носу, оно рябило и поблескивало.
– Вечерок… – эхом отозвался Киракос. Лекарь горько сожалел о том, что его оторвали от шахматной партии.
– Да, ваше величество, вечерок, – Вацлав устало переминался с ноги на ногу.
– Да стой ты спокойно, Вацлав, бога ради. А то я сейчас сам тебя растрясу.
Кисть, за которую император держал своего камердинера, все еще ныла, словно в ручных кандалах. Можно сказать, так дело и было. Не попытайся император покончить с собой, его верный слуга сейчас уже направлялся бы к себе домой – в комнату с земляными полами в высоком деревянном доме на холме над монастырем на Слованех, неподалеку от скотного рынка.
– Что теперь, Киракос? – спросил император.
– Теперь усните, ваше величество, – ответил Киракос и подумал: «Чем раньше, тем лучше».
При слове «усните» Вацлав благодарно занял свой пост у подножия кровати, принимая форму моллюска‑кораблика, чтобы не сталкиваться с императорскими ногами. Ибо, раз уж он сегодня не мог увидеться со своей женой и пятилетним сынишкой по имени Иржи, самым лучшим было поспать на службе.
– Я не могу уснуть, – театрально простонал император. – И больше никогда не смогу.
– Ну‑ну, что вы, ваше величество, можно ли так говорить?
– Я ничего не могу поделать, – император капризно надул нижнюю губу.
– Тогда расскажите мне, что с вами случилось, – Киракос с горечью вздохнул. Сегодня ночью ему отсюда уже не вырваться.
Император искоса взглянул на лекаря, затем лицо его прояснилось, после чего он испустил громкий стон.
– И это горе заставляет вас приставлять бритву к кистям, ваше величество? – отважился спросить Киракос.
– Пусть все, кроме Киракоса и Вацлава, уйдут, – приказал император.
– Пусть Сергей останется, ваше величество. Он мало что понимает и совсем ничего не говорит.
Ибо русскому, отлучи его Рудольф от камина, пришлось бы спуститься вниз по холму и пройти Карлов мост, чтобы добраться до своего жилища, убогой хибары из прутьев и соломы. Свежий снег, покрывающий землю, просочится сквозь подошвы его жалких башмаков. У Сергея не было даже плаща.
– Итак, – начал Киракос, – расскажите мне, отчего вы испытываете подобную скорбь. Завтра Новый год, новое столетие. Мы живем в золотой век.
– Я уже вот настолько к этому подошел, – император сжал большой и указательный пальцы.
– Нет, вот настолько. – Киракос развел свои пальцы на добрых два дюйма.
– Тем не менее – достаточно близко, можешь не сомневаться.
– Хорошо, ваше величество. Так бывает, когда черная желчь поднимается, Луна полная, а звезды выстраиваются определенным образом.
– Я думал, ты не веришь в предрассудки, Киракос, – Рудольфу решительно не нравились любые ссылки на Луну, ибо именно ее циклы руководили лунатиками, то есть сумасшедшими.
– Я не верю в предрассудки, но все же нельзя полностью отбрасывать то, во что не веришь.
Император прикусил губу. Затем смахнул слезу.
– Я вообще не хочу умирать.
– Вы попытались покончить с собой – и все же не хотите умирать, ваше величество?
– Я все это видел. Я видел смерть во всех ее проявлениях.
Киракос всерьез сомневался, что император на самом деле видел что‑то более страшное, чем дно своей тарелки.
– Умереть – значит жить вечно, ваше величество.
Тут Киракос задумался, не привести ли сюда какого‑нибудь священника. Парацельс верил в лечение всего человека в целом, а Киракос, хотя и был верным последователем этого мыслителя и целителя, терпеть не мог выслушивать исповеди. Он предпочитал шахматную стратегию, определенность заранее предустановленных ходов, рамки четких и ясных правил, самодостаточный мир.
– Умереть – значит жить вечно? Киракос, в тебя, должно быть, тоже дьявол вселился.
– Разве вы не христианин, ваше величество?
Вацлав, который не спал и всегда был внимателен, тоже не слишком сочувствовал императору. Когда его собственный ребенок умирал от чумы, камердинер молил небеса. Что же касается его самого… пока умирал его ребенок, он боялся не смерти, а того, что ему придется жить дальше.
– Если откровенно, то вы, ваше величество, должны наслаждаться жизнью.
«Игрой в шахматы, бокалом вина»…
– Как я могу наслаждаться хоть чем‑то, зная, что в итоге все совершенно точно обернется стремительным концом?
– Говорят, краткость только повышает ценность. И, кстати говоря, почему бы вам не попробовать новые удовольствия?
– Я император – какие новые удовольствия? Такое близкое соседство… нет, я говорю не об адовом пламени и всякой такой чепухе… просто когда я понял, что стану ничем…
Взволнованный, император выскочил бы из постели, если бы не подумал, что это не пойдет на пользу его порезу. Ему теперь следовало поберечься.
– Потому что, – продолжал Рудольф, – даже будь я рабом на турецкой галере или слепоглухонемым с отрезанным языком и залитыми горячим маслом ушами, я все равно хотел бы… жить вечно.
Киракос серьезно это обдумал.
– Быть может, вы просто должны придать вашей жизни новый смысл. Завести семью, обзавестись наследником.
– Семью… Ты говоришь семью, Киракос? Да ведь Браге предсказал, что меня убьет мой сын. Ты думаешь, я захочу вырастить себе убийцу? Король умер – да здравствует король. Нет, я еще не так стар.
– Простите, сир, но Браге не Нострадамус.
– Очень жаль. А семья, Киракос, – это не иначе как замена. Мой замок, моя корона – все это не мое. Я, Рудольф Второй, просто занимаю пространство на данное время в длинном роду Габсбургов. Был Рудольф Первый, будет и Третий. Когда появится наследник, я перестану что‑либо из себя представлять.
Киракос знал, что Иван Грозный убил своего сына; Филипп II Испанский, несомненно, позволил умереть своему сыну, дону Карлосу; турецкий султан Сулейман приказал удушить своего первенца… Свиньи пожирают своих детей.
– Можно мне выйти, ваше величество? – Вацлав поднял голову. – У меня в животе бурчит.
– Иди‑иди, Вацлав, но побыстрее возвращайся. Нечего там в уборной торчать.
Вацлав поплелся прочь.
– Знаешь, Киракос, эти чехи… они просто животные. Вацлава я держу при себе только из‑за его превосходного немецкого. Кроме того, он говорит по‑испански. Его отец был чистокровным австрийцем.
– Ваше величество, вы говорили, что…
– Да, если бы я только смог жить вечно, Киракос. Вот это было бы лекарство от всех моих недугов.
Киракос подошел к окну. Луна – полная, бледно‑желтая – сияла, как головка сыра.
– Если бы ты смог сделать меня бессмертным, я сделал бы тебя богачом.
Лекарь грел руки у камина, стараясь не приближаться к Петаке.
– Нет, ваше величество, это невозможно.
Тут из‑за двери снова появился Вацлав.
– Как ты долго, – буркнул император. – Целых две минуты.
Вацлав вернулся на свой пост у кровати.
– Меня осенило, когда я был в самой пучине отчаяния. Примерно как святого Павла по пути в Дамаск… – император глубоко вздохнул. – Если я нашел дорогу назад от смерти к жизни, почему я должен жить только затем, чтобы в скором времени умереть? Я хочу жить, Киракос; ergo, я хочу жить вечно.
– Но, ваше величество… Прежде, когда вас охватывала меланхолия – скажем, на прошлой неделе, – разве тогда вы хотели жить вечно?
– Что значит «прежде»? Ты смеешь оскорблять меня, предполагая, будто у меня мрачный нрав? Вот ты, Киракос… по‑моему, ты не хочешь жить как можно дольше. Я прав?
– Человек не может жить вечно на этой земле, ваше величество. Это неправильно, неестественно, это против воли Божьей.
– Как это я могу быть ошибаться? Я император. Я же не говорю о том, что любой, обычный человек может жить вечно. Магеллан проплыл вокруг земного шара, Киракос; Коперник, как некоторые утверждают, поставил Солнце на подобающее ему место. Разве Монтень не заявил, что человек есть мера всех вещей? Боже милостивый, да ведь Новый Свет открыли сто с небольшим лет тому назад.
– А я думал, вы все эти… так сказать, новости… ненавидите, – Киракос развел руками. – Так или иначе, Понсе де Леон фонтана вечной молодости не нашел.
Теперь его величество, при всем своем отвращении к гуманистическому учению, рассуждает о прогрессе. «Какая ирония, – думал Киракос. – Я стар, я не стар. Я хочу умереть, я не хочу умереть. Подайте мне вечность, подайте мне забвение. Поместите меня внутрь мотора будущего, верните меня в матку времени». Охваченный навязчивой идеей, император напоминал упрямого пса с тряпкой в зубах. Как же Киракос от всего этого устал. И все же его миссия состоит в том, чтобы стать незаменимым, и продолжать свои наблюдения.
– Не противоречь мне, Киракос. Лучшее лечение от смерти – это жизнь. Разве тебе не удалось с успехом излечить сифилис? Скажи мне пожалуйста, зачем? Вот мы хотим разделаться с чумой. Неужели мы идем против Бога и природы? Разве предосудительно продлевать жизнь? Хотя бы самую малость? Почему же не еще и еще? Разве неестественно лечить недуг? Я первый в этом государстве, так почему бы не в вечности? Брось, брось, мы же в семнадцатом столетии живем. Это нам на пользу.
– До семнадцатого столетия остался еще целый час, ваше величество.
А он не так глуп, отметил про себя Киракос.
– Тем более. Подумай об этом.
– Я думаю об этом, ваше величество.
Когда Киракос еще был простым пастухом у себя на родине и пас отару овец, у них в деревне жил старик, которому, по слухам, было сто двадцать лет – возраст Моисея. Этот старик питался лишь кислым молоком; он пережил пятерых жен.
– Возможно, правильное питание, отказ от употребления мяса, надлежащие упражнения, частое купание…
– Не валяй дурака, друг мой. Частое купание?
Огонь в камине, который раньше пылал, теперь уже угасал. Вскоре многочисленные пражские колокола пробьют двенадцать, впуская в мир новый год, одна тысяча шестьсот первый. Все часы, расставленные на столах, нестройно тикали, отчего Киракоса вдруг охватило острое раздражение. А для игры в шахматы требовалась ясность ума.
– Я подумаю об этом завтра, ваше величество, когда вы как следует отдохнете.
– Нет, сейчас!
– Но я не могу думать об этом сейчас, ваше величество.
Когда Киракоса, тогда мальчика‑раба, привезли из Азербайджана в Константинополь, он не умел читать ни на одном языке, но знающие люди говорили, что парнишка смышлен и может славно послужить султану. Мальчики‑рабы покрепче и посильнее становились янычарами, личной гвардией султана. «Я разумен», – напомнил себе Киракос, начиная расхаживать взад‑вперед. Затем он остановился и резко повернулся к Рудольфу:
– Должен ли я сказать вам то, что думаю, ваше величество?
– Безусловно.
Киракос снова сел рядом с императором, надеясь, что сосредоточенность и умение рассуждать на ходу приведут его к верному решению. Слово за слово… Ему нередко приходилось полагаться на интуицию и на простых пешек.
– Мне придется сказать вам, ваше величество, что все ваши астрологи, все ваши маги, они…
– Мне еще предстоит увидеть, как в результате некого лихорадочного действа в Алхимическом ряду получится золото.
– Цель алхимиков – вовсе не золото. Настоящий предмет их поиска – философский камень.
Сейчас Киракос осторожно ступил на незнакомую территорию: вообще‑то из того, что он увидел, ясно вытекало, что вся алхимия – одно сплошное мошенничество. И все же среди алхимиков были те, кто воображал себя кем‑то вроде жрецов, вовлеченных не только в трансмутацию металлов, но и в трансформацию личности.
– Знаешь, Киракос, мне всегда было невдомек, что такое этот самый философский камень. И я всегда чувствовал себя безмозглым ослом, когда спрашивал.
– По‑моему, это скорее вещество, нежели камень как таковой. Честно говоря, я сам не вполне уверен, ваше величество. Я только знаю, что посредством философского камня алхимики смогут создавать золото и эликсир бессмертия.
– Эликсир бессмертия?
– Возможно.
– Но ведь, как ты сам сказал, Киракос, вечная жизнь – это против природы и Бога.
– А теперь я спрашиваю: ведом ли нам Божий промысел?
– Ну‑у… Библия, Христос…
Император явно оказался в затруднении. Что говорит Киракос: «да» или «нет»?
– Мы познаем Бога через Его труды, ваше величество. Через великую Книгу Природы, разве не так? Разве Бог и природа не суть одно? – тут Киракос вдруг обнаружил, что незаметно для себя пустился в полемику, которую вел каждый день. – Далее, если уж вспоминать о Библии, то патриархи жили сотни лет, и так было в самом начале времен. Вы только подумайте, что можно сделать сейчас, в современную эпоху.
Глаза императора слезились, а голова раскалывалась. Вечер вышел длинным, полным событий, и все же Рудольф чувствовал, как кровь неистово пульсирует у него в жилах. Да‑да, патриархи… правда, он не очень хорошо помнил, кто они были такие. Авраам родил Исаака… или Иакова… и там было двенадцать колен – но разве десять из них потом не прервались?
Киракос снова принялся расхаживать взад‑вперед, опустив голову и сцепив руки за спиной.
– Осмелюсь сказать: алхимики, которые сейчас у вас есть, – сплошь лентяи и болтуны. Они поздно берутся за работу и рано ее бросают, после обеда ложатся вздремнуть, после ужина тоже, а потом развлекаются со своими женами. Мы должны найти в их среде человека не просто добросовестного и проницательного, но такого, чей поиск суть сама квинтэссенция такового, который ищет и позади, и внутри, и внизу, и вверху, и вообще повсюду…
Его охватило вдохновение. Одурманить собеседника риторическими изысками считалось очень модным.
– Ты про Михаэля Майера? Думаешь, он сможет создать эликсир бессмертия?
– Этот некромант? Человек благонамеренный, ваше величество, но ничего, кроме дутой репутации, у него нет.
– Тогда Бруно.[25]
– Очередной перипатетический мыслитель неоплатонической школы, ваше величество. Уверен, что все религии суть одно и что во вселенной царит гармония. Подобные идеи враждебны церкви. Кстати говоря, Бруно совсем недавно сожгли в Риме. У свежего деревянного столба.
– Да, за подобную ересь его безусловно следовало сжечь. Хотя… когда Бруно был здесь, он мне нравился. Может, тогда Сендивогий?
– Нет, ваше величество. Никому из тех, кто сейчас живет в Богемии, такая задача не под силу.
– Тогда кто? Где?
– В Британии.
– Что? Кто‑то из этого племени пиратов и кабацких дебоширов?
– Да. Эдвард Келли и Джон Ди.
– Келли – просто преступник, которому отрезали уши за мошенничество, а Ди, лицемерный шпион, был врагом Испании, нашего дорогого покойного дядюшки Филиппа II.
– Возможно, их политическая репутация сомнительна… – Киракос выдержал паузу. Интуитивно двигаясь вперед, возможно, он зашел слишком далеко. Врач сам толком не знал, почему эти два имени слетели у него с языка. Впрочем, Ди переводил Евклида; этот ученый муж представлялся подходящим кандидатом, несмотря на репутацию агента секретной службы английской королевы, а Келли был его приятелем и коллегой. По общему мнению, эти двое неким образом сообщались с Мерлином, магом легендарного короля Артура, и имели собственный флот ангелов – ангелов Еноха, как они их называли.
– Так почему же ты их рекомендуешь?
Киракос начал радостно подумывать о конце этого долгого вечера.
– Джон Ди прославился многими достижениями, ваше величество. Он выдающийся ученый, картограф, криптолог…
«И к тому же фаворит королевы Елизаветы», – добавил про себя врач. Ди славно послужил своей государыне и, по слухам, приложил руку к разгрому Испанской Армады. Киракос слышал, что кодовым именем Ди был двойной нуль (из‑за очков, которые он носил, 00) с нависающей над ним семеркой – магическое число 007.
– …а Келли посредством хрустального шара Ди общается с мертвыми.
– Знаешь, Киракос, я с мертвыми общаться не желаю. Напротив, мне желательно общаться с живыми.
Он был очень забавен, когда вот так проявлял бдительность. Император сложил руки на груди, пинком отбросил одеяла. Два пажа тут же выкатили из‑под императорского ложа низенькую кроватку на колесиках. Камин снова расшевелили кочергой. Пламя вырывалось наружу, запрыгало во все стороны и алым парусом пустилось вверх по дымоходу.
– Есть некоторые сложности, Киракос, – императору трудно было дольше минуты удержать в голове одну мысль, и теперь он опять начал путаться.
– Сложности, ваше величество? – Киракос недоуменно заморгал. – Ди – могущественный маг, а Келли – его верный помощник.
– Но что, если они не смогут раскрыть тайну вечной жизни?
– А как вы обычно обращаетесь с неудачниками, ваше величество?
– Не дерзи. Преступников бросают в Далиборову башню и казнят.
– Ну вот.
– Да, но как я смогу понять, что эликсир действует? То есть как я узнаю, что буду жить вечно? Что если я поживу, поживу, а потом умру? Что тогда?
– Ваше величество, любое предприятие, стоящее того, чтобы его предпринять, преисполнено горестей и несчастий.
– Видит бог, Киракос, ты говоришь истинную правду.
Хотя стояла зима, императорская опочивальня отличалась солидными размерами, а ее пол устилали холодные каменные плиты, тепло подобно расплавленному золоту растекалось по всем просторным покоям. Пажи, прикорнувшие на низенькой кроватке, буквально излучали свежесть юности. Петака казался здоровым как жеребец. В коридорах раздавались глухие удары и тяжелый лязг – смена караула. Двое словенцев вошли в залу и встали у двойных дверей, как обычно, скрестив свои алебарды.
– Еще стоит вопрос о цене этого предприятия. Если алхимики, которые у меня есть сейчас, не сделают никакого золота, кто за него заплатит?
– Фуггеры и Майзель, ваше величество.
– Владельцы серебряных рудников и еврей?
– Ваше величество, разве не существует обычая заставлять евреев платить?
– Я слышал, у них там могущественный раввин. То есть среди евреев могущественный. А Майзель построил Староновую синагогу, Еврейскую ратушу, купальню, замостил улицы Юденштадта булыжником, – размышлял император. – Да, евреи влиятельны, богаты. Слишком влиятельны, слишком богаты. Пожалуй, Майзель – как раз то, что надо.
– И он уже платит за войну с турками, разве не так?
– Это просто зловредный слух, Киракос. Никто не был так добр к евреям, как я.
– Истинная правда.
Послышался барабанный бой. Император заерзал на кровати.
– Но я должен буду вечно оставаться таким же молодым и красивым, как сейчас.
– Безусловно, ваше величество.
Внезапно раздался ряд частых громких хлопков. Вацлав тут же подбежал к окну.
