Текст книги "Книга сияния"
Автор книги: Френсис Шервуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– А как именно Киракос играет в шахматы? – с деланной небрежностью спросил как‑то Ди у Браге, склоняя свой стройный стан над кипящим сосудом. В сосуде не было ничего, кроме воды и куска пирита. Предполагалось, что это была «кальцинато», третья стадия алхимического процесса – нагрев при высокой температуре для производства определенных перемен, а именно – очищения камня. Браге, Йепп и Кеплер собрались в кружок возле большого сосуда с водой со здоровенным куском руды в самом его центре. Уже пропустив по несколько кружек, в темпе доставленных из «Золотого вола», они с ученым видом прикидывали вес каменюги, ничуть не заботясь о его свойствах или магическом потенциале. Подносчики дров, как всегда, деловито сгружали древесину на место для последующего насыщения вечно пылающего очага. Келли, позер просто исключительный, сидел за столом и читал «Книгу любовника» Раймунда Луллия. Его никак нельзя было отвлекать. В помещении, по правде говоря, было довольно людно.
– Киракос играет по‑арабски, – ответил Браге со своего крестообразного стульчика, который он складывал и таскал с собой. Затем астроном потянулся к своему гульфику, где он часто носил фамильные драгоценности и прочие ценные вещи, достал оттуда маленькую золотую коробочку, с гордым видом ее раскрыл и прихватил щепотку индийского листа, смешанного с чем‑то, что было приятно нюхнуть. Как Браге умудрялся проделывать такой фокус со своими остатками носа? Ди уже много раз задавался этим вопросом. Более того, при этом от астронома доносились такие звуки, какие обычно производит свинья, роющаяся в поисках трюфелей. Келли соглашался с тем, что табак составляет подлинную страсть для тех, кто может его себе позволить. Браге же утверждал, что ничто другое так не просветляет разум.
Ди бросил немного меди в сосуд с кипятящимся пиритом, чтобы зачернить содержимое. Медь принадлежала Венере. Затем, сняв с полки накрытую крышкой банку, на которой красовался мужчина с головой льва, он взял оттуда ложку розмарина.
– Что это вы туда добавляете? – поинтересовался Браге. – Похоже на розмарин. Вы, часом, не суп из репы готовите?
– Я добавил толченый рог носорога, – ответил Ди. – Весьма эффективное средство.
– Для чего? – скептически спросил Кеплер.
– Для всего, что вам только в голову придет, – непринужденно ответил Ди.
– Я слышал, – вставил Браге, – что рог носорога хорош для исполнения супружеских обязанностей.
– Очень может быть, – отозвался Кеплер. – Если вы носорог и вдобавок женаты.
– Так каков, вы говорите, стиль игры Киракоса? – настойчиво продолжил выяснять Ди.
– Он охраняет своего ферзя еще более рьяно, чем короля, использует коней, пока у них бока не запарятся, с легкостью жертвует пешек. Слишком уж с большой легкостью. Киракос не знает, что ему делать со своими слонами, тогда как с ладьями он большой мастак – они у него отважно охраняют форт.
Ди пошел проверить перегонные кубы, сосуды с круглыми, как у луковицы, донцами и лебедиными шейками, используемые для дистилляции. В эти сосуды они с Келли налили собственную мочу.
– Но Киракос, конечно же, не араб, – небрежно добавил он.
– Вообще‑то нет, доктор Ди, – ответил Браге. – Его обратили в рабство и привезли в Стамбул. Турки завоевали его страну, покорили его народ, и Киракос их пуще самого дьявола ненавидит.
– Откуда вы знаете?
– Как же ему их не ненавидеть? – резонно ответил вопросом на вопрос Браге.
Ди не на шутку боялся за ножки стульчика, на котором сидел Браге. Йепп что‑то вынюхивал по лаборатории. Кеплер стоял у окна. Даже когда никаких звезд в небе не наблюдалось, он все равно не мог удержаться от его изучения.
– Он говорит, что ненавидит только одно – турков.
– Возможно, он слишком громко протестует.
Браге понюхал воздух:
– Что‑то здесь дьявольски воняет мочой.
– Вечная жизнь, – заметил Келли, отрываясь от книги, – часто пахнет плесенью.
Йепп шарил по сосудам, что стояли прямо на полу. Открыл крышку одного, сунул туда палец, попробовал.
– Осторожно, Йепп, – сказал Ди. – Там везде уйма ядов, снадобий и сильнодействующих веществ. Вы только что открыли банку с мышьяком.
– На вкус он совсем как мука.
– На вкус он и должен быть совсем как мука, – сказал Ди.
– Йепп, – укорил карлика Браге.
– Я уже заметил, что Киракос не любит навещать нашу лабораторию. Похоже, он является сюда лишь по официальным поводам, вместе с императором.
– По утрам, доктор Ди, – сказал Браге, – доктор Киракос испытывает недомогание. Усталый от предыдущего вечера, он отдыхает. Подобно Ною, его армянскому предку, он неравнодушен к вину.
– Мусульманам запрещено пить.
– Да, но ведь он сейчас в Праге. Как в Праге не пить? Кроме того, он христианской крови, а значит, может напиваться до положения риз, если ему так нравится.
– Я слышал, Киракос маг, – сказал Карел. – Один из прислужников дьявола. У него в спальне есть волшебная палочка.
– В самом деле? – откликнулся Келли. – Как интересно.
– А еще у него есть ковер‑самолет и особая лампа, которая, если в нее налить масла, видения создает.
Еще у Киракоса также была особая кровать, привезенная из Египта, больше похожая на длинный стул с подголовником, чем на кровать, обтянутая тонким бархатом цвета засохшей крови. Лекарь пристраивался на нее всякий раз, как выпадала свободная минутка, а сегодня он определенно не мог придумать ничего лучшего – нет, только не выходить на улицу. Весна в Праге всегда бывала холодней, чем можно было подумать, в воздухе чувствовалась неприятная резкость и острота. Киракоса всегда изумляло, что люди всякий раз, будто на нечто славное и изящное, указывали на бутоны калины, форзиции, нарциссов и тюльпанов в замковых садах. Впрочем, что касалось тюльпанов, то для них Киракос делал исключение. Тюльпаны, как и многое другое, поступали из Персии или Турции, и их, как и многое другое, европейцы присваивали для своего удовольствия. У Сулеймана Великолепного в Топкапи садовник султана одновременно исполнял обязанности палача, и каждого, кто пытался похитить луковицу, тут же казнили. Считалось, что Басбеск, императорский ботаник Максимилиана II, отца Рудольфа, контрабандой вывез несколько луковиц, когда ездил в Турцию, но Киракос полагал, что тюльпаны появились на Западе еще раньше. Рассказывали, что после битвы на Косовом поле в 1389 году отрубленные головы турков в тюрбанах напоминали целое поле тюльпанов. Голландцы, слышал Киракос, любили тюльпаны куда больше денег, и он нисколько их не винил, ибо что еще хорошего было в той болотистой и холодной, серой и скучной стране?
– Если вы хотите разузнать про Киракоса, вам следует спросить Майзеля, – сказал Браге. – Майзель все знает.
Майзель еще не навещал лабораторию, но на следующий день, ближе к вечеру, он там появился.
– Мэр Майзель, – низко кланяясь, произнес Ди. – Добро пожаловать в нашу лабораторию.
– Браге сказал, что вы хотели со мной поговорить?
– Да, действительно. Хотел. И сейчас хочу. Прошу вас, входите.
А этот Майзель производит впечатление, отметил для себя Ди. Ухоженный до невозможности, с аккуратно подстриженной черной бородой, в элегантно пошитой одежде неброских, темных тонов, он казался придворным до мозга костей. Разве что желтый кружок на верхней части камзола… Ди старался не смотреть на этот кружок. Нельзя позволять себе отвлекаться, ибо эта отметина, в полном согласии со своим предназначением, вызывала у него мысли о том, что в этом джентльмене было что‑то отличное от всех прочих.
– Как идут дела? – осведомился Майзель. Будучи мужчиной в самом расцвете лет, он тем не менее носил с собой трость – подобно тому, как придворные‑христиане носят на поясе рапиру. Ди знал, что евреям не дозволялось носить оружие.
– Лучше, чем можно было надеяться, – ответил Ди.
– Здравствуйте, герр Войтек, – сказал Майзель.
Карел был на своем обычном месте, где он уже сделался чем‑то вроде постоянной принадлежности.
– Как Освальд?
Освальда разместили на первом этаже, где имелось небольшое, но уютное стойло для лошадей.
– Благодарю вас, герр Майзель, Освальд в добром здравии. Келли опять сидел за столом, но на сей раз читал книгу про людей, именуемых зороастрийцами, которые поклонялись огню и могли ходить по горячим углям. Остальные завсегдатаи в тот день, к счастью, отсутствовали.
– А как в последнее время в замке? – осведомился у гостя Ди.
– Императору стало трудно засыпать, – Майзель говорил довольно тихо. Приходилось подаваться вперед, чтобы расслышать его слова. – Он не очень хорошо себя чувствует.
– Ах какое несчастье. Что‑то с конечностями, с желудком?
– Скорее с головой, с глазами. С ушами. Он видит и слышит то, что не всегда оказывается на месте.
– Весьма огорчительно, – Ди покачал головой. – А что он, к примеру, видит?
– Как будто в занавесях прячется кто‑то с кинжалом в руке. Мелкие животные вокруг бегают. Порой императору кажется, будто он вместе с рыбами плавает под водой… – Майзель указал на стеклянный сосуд: – А это что?
– Это перегонный куб. Мы используем его для «сублимате». Видите ли, герр Майзель, мы берем твердое вещество, нагреваем его, и оно переходит непосредственно в парообразное состояние, после чего мы снова конденсируем его в твердую форму.
– А зачем?
– Все наши семь стадий включают в себя трансформацию. Или вы можете взглянуть на это как на разновидность кулинарии. В кулинарии смешиваются ингредиенты, части, способные образовать целое, то есть блюдо.
– Но ведь оно по‑прежнему то же самое, только в иной форме? Келли оторвал глаза от книги и, выразительно подняв брови, дал Ди знак действовать осторожнее.
– На самом деле здесь смесь, состоящая из нескольких компонентов, и они в процессе нагревания вещества действительно трансформируются, – возвышенным тоном продолжил Ди. – Все очень сложно. Земля, ветер, огонь и вода. Алхимия – наука не для непосвященных. У нас есть свои тайны, и мы их храним. Но скажите, сударь, давно вы знаете Киракоса?
– Не очень, – Майзель улыбнулся.
– Я слышал, Киракос из Армении, – не отставал Ди.
– Он армянин из Азербайджана, небольшой страны к северу от Персии и к западу от Каспия, на самом деле части Персии. Турки покорили Азербайджан, обратили Киракоса в рабство и привезли в Стамбул. Между прочим, их система рабства совершенно уникальна… – Майзель терпеть не мог сплетен и болтовни, презирал их и тем не менее открыто разговаривал с Ди, ибо они с раввином сошлись на том, что судьбы Юденштадта и алхимиков тесно связаны. – Чужеземных мальчиков‑рабов, если они крепки телом, готовят к военной службе, а если они умны, воспитывают для руководства. В турецком обществе каждый мужчина утверждает себя заслугами, а не рождением, и великие фавориты или советники султана, вышедшие из рабов, нередко там преуспевают. Янычары – отборные телохранители султана, преданные ему до смерти, – все до единого рабы. Выходит, что в Оттоманской империи лучше быть рабом‑чужестранцем, нежели вторым или третьим сыном султана, ибо о борьбе за наследство заботятся специально обученные палачи, которые немы и для удушения особ монаршей крови используют шнурки из красного шелка.
– Стало быть, Киракос был одним из одаренных рабов.
Майзель пожал плечами:
– Как мне кажется, он им по‑прежнему остается.
– Но ведь он сбежал от турков, ища прибежища здесь, разве не так?
Майзель хитро прищурился:
– Да. Императору нравится в это верить.
– Так Киракос – турецкий шпион?
– Думаю, да, – ответил Майзель.
– Но ведь его страна была разорена турками.
– Он тогда был совсем еще мальчиком.
– И все забыл?
– Не думаю, доктор Ди, что Киракос хоть что‑то забывает… – Майзель приложил ладонь к подбородку, огладил бороду и принялся задумчиво расхаживать взад‑вперед. – Не позволите ли вы мне чуть‑чуть пофилософствовать? Это допустимо?
– Конечно‑конечно.
– Киракоса воспитали турки. Воспитание порой может быть весьма убедительным, а когда вы оказываетесь в ситуации, из которой у вас нет выхода, очень по‑человечески бывает встать на сторону сильного.
Келли, делая вид, что полностью сосредоточен на книге, самым внимательным образом прислушивался к разговору. Майзель прохаживался взад и вперед по комнате, похлопывая ладонью по набалдашнику своей трости.
– Видите ли, доктор Ди, я слышал о пленниках, которые начинали так любить свои тюрьмы, что когда у них появлялась возможность их покинуть, наотрез отказывались.
– Очевидно, мэр Майзель, вы немало над этим размышляли, – сказал Ди.
– Да, действительно. Киракос меня интересует.
– Потому что он злой?
– Злой? Разве он злой? – Майзель немного помолчал. – Киракос циничен, а это, пожалуй, некая разновидность зла, нехватка сердечности, как сказал бы наш раввин, непомерное возвышение ума. Возможно, у каждого из нас есть возможность выбрать зло, однако у некоторых таких возможностей больше, нежели у остальных. Киракос еще не прошел настоящей проверки. Мне думается, нашего императора можно назвать злым.
– Император попросту глуп, – возразил Келли.
– Не думаю. Да, он душевнобольной, его рассудок время от времени помутняется. У императора есть видения, мания, великая печаль, с которой он не способен справляться, – но глупость? Нет, он не глуп. Он жесток и эгоистичен. Этот человек одержим навязчивой идеей, которую он желает воплотить в реальность независимо от ее цены для всех остальных. А поскольку он император, эта цена может оказаться весьма существенной.
– Мне он представляется кем‑то вроде шута, – продолжил настаивать Келли.
– Опасного шута, мастер Келли. Не стоит над ним смеяться или списывать его со счетов. Хотя император может ежедневно сходить с ума, не стоит недооценивать его возможностей для причинения вреда. Он не блаженный дурачок. Вовсе нет. Если вас убьет человек не в своем уме, вы, как ни прискорбно, все равно останетесь мертвым.
– А что же Киракос? – Ди хотелось как можно больше узнать о придворном лекаре.
– Ни матери, ни отца, доктор Ди. А турки, вне всякого сомнения, неплохо к нему относились. Вы знаете историю о Сулеймане Великолепном?
Ди покачал головой.
– Он взял к себе в гарем не то венгерскую, не то румынскую рабыню по имени Роксолана. Она стала любимой наложницей в серале, и султан был так ею покорен, что взял Роксолану в жены. Став султаншей, она убедила Сулеймана в том, что его первенец от турецкой жены готовит против него заговор. Сулейман немедленно приказал его задушить, хотя молодой человек кричал, призывая отца на помощь. Следующим по линии наследства был сын султана от Роксоланы. Думаю, эта история кое о чем говорит.
– О чем, например?
– О многом, доктор Ди, но главным образом о природе власти. Решения здесь – жизнь или смерть.
– И каковы, по вашему мнению, намерения Киракоса?
– Видите ли, доктор Ди и мастер Келли, оттоманские турки хотят разрушить империю Габсбургов.
– А почему вы не расскажете императору о том, что Киракос – турецкий шпион?
– Мне нравится моя голова. И она не единственная, которая мне нравится.
19
Тем утром моросило – шел безрадостный, непрестанный дождь. К девяти небо по‑прежнему оставалось темным. Хотя их комнатка находилась на нижнем этаже трехэтажного здания, стены были исполосованы водой, просочившейся сквозь выступающие свесы крыши. На завтрак – пиво и хлебная корка. Все отдавало сырым запахом гнили.
– Итак, жена, нет у нас никакой работы, – сказал Зеев. – И ничего на обед, кроме горячего сидра.
Тут раздался стук в дверь.
– Кто бы это мог быть? – Зеев возвел глаза к потолку, подошел открыть дверь, затем низко поклонился: – А, входите, входите, пожалуйста.
Это была Перл, жена раввина, а над ней, словно выкорчеванное дерево, высился голем. К этому времени еврейская община уже привыкла, что среди них живет этот великан.
– Йоселю нужна одежда, – сказала Перл. – Майзель заплатит за одежду и обувь.
Йосель не отваживался сесть на стул из страха его сломать. Он стоял, стараясь сделаться как можно меньше, однако буквально заполнял собой комнату. Голем старался не смотреть на Рохель, и все же каждая частичка его тела чувствовала, что она рядом.
– Мы так рады видеть вас, Перл, – сказал Зеев. – Я как раз говорил жене, какой занятой будет у нас день, но для наших друзей у нас всегда время найдется, правда? Рохель, принеси ткани, чтобы гости смогли вытереться от дождя.
– Йоселю понадобятся полотняная нижняя рубашка, а брюки камзол и сапоги будут из оленьей шкуры. – Перл хотелось поскорее с этим закончить. – В отличие от всех нас, его нужно будет одеть в кожу. В одежду воина.
– Да, вижу, нашему великану срочно требуется новая одежда.
Йосель по‑прежнему носил грубое облачение из покрывал.
Вместо брюк он носил что‑то вроде юбки, вместо камзола – тунику. По ночам одежда голема служила ему одеялом. Первую ночь в доме рабби Ливо он бодрствовал на соломенной постели у очага, не желая потерять ни минуты жизни. С кухни слышалось, как кошки бросаются на крыс, голые ветки деревьев со свистом обдувал ветер, порой завывая подобно несчастным духам на кладбище, а из комнаты одной из дочерей раввина доносились иные звуки – они с мужем услаждают друг друга. Другой зять раввина громко храпел. Дети скулили во сне, точно щенки. Сам раввин метался и ворочался. Перл то и дело произносила слова вроде «осторожно» и «помогите». Йоселю хотелось иметь возможность поговорить со своей семьей, поприветствовать их утром словами: «Славная сегодня погодка, а вы как себя чувствуете? Пожалуйста, еще каши», или «Да, спасибо», или «Иди сюда, малышка Фейгеле, поцелуй своего дядюшку».
– Сапоги из оленьей кожи, Перл, – говорил тем временем Зеев, – рубашка, о которой вы думаете, да еще такого размера – это будет славно и очень дорого.
– Не сомневаюсь, – сухо отозвалась Перл и покосилась на Рохель. Та стыдливо смотрела в пол.
Йоселю хотелось, чтобы прелестная женщина хоть раз посмотрела на него.
У Зеева, понятное дело, сложилось свое мнение о Йоселе. Да, верно, Песах был излюбленным временем для нападений на евреев, – но разве в этом году им угрожало что‑то особенное? Зеев ходил на собрание, но вместо того чтобы выражаться определенно, раввин напомнил им о том, что Испания и Португалия представляют собой настоящее гнездо судилищ Инквизиции. Давным‑давно крестоносцы, направлявшиеся освобождать Святую Землю от неверных, по пути перебили всех немецких и итальянских евреев. Даже в Праге, в год одна тысяча триста восемьдесят девятом по христианскому летоисчислению, случился погром, и три тысячи евреев были повешены. А совсем недавно, в середине шестнадцатого столетия, городской совет попытались изгнать их из города. В году одна тысяча пятисотом все их книги были запрещены, собраны, а затем отвезены в Вену и сожжены. Раввин указал на то, что здесь, в Юденштадте, евреи так привыкли к преследованиям, что Прага кажется им мирной гавань, тихим пристанищем. Но стоит выйти за стены, которыми обнесен квартала, еврей подвергается большой опасности. Там его могут сбить с ног, затоптать, зарезать, не слушая просьб о милости. «Разве не старались мы жить в мире и гармонии с нашими соседями?» – спросил раввин. «Мы старались, старались», – дружно ответили все мужчины, присутствовавшие на собрании. «Сделали мы хоть что‑нибудь, чтобы заслужить смерть от их рук?» – «Нет, не сделали», – ответили все. «Люди слышали о големе, сделанном в польском городе Позене, – сказал тогда раввин. – Если в Позене мог быть голем, почему бы ему не быть в Праге?»
Если не считать постоянной шаткости и ненадежности положения Юденштадта, Зеев не видел особой нужды в големе, не слышал ни о какой определенной угрозе, а живя всего лишь через кладбище от дома раввина, знал едва ли не обо всем, что там происходит. Так, Зеев мог точно сказать, что две дочери раввина вышли замуж за лентяев, которые слишком много едят и слишком мало учатся, что Перл каждую пятницу яростно моет и чистит дом сверху донизу, что раввин, когда ему не спится, проводит много времени с зажженной свечой у себя в кабинете.
Если бы она хоть раз на него взглянула, Йосель поклялся бы Богу, что целый день не стал бы на нее смотреть.
– Для нижней рубашки, – деликатно заметил Зеев, – я бы порекомендовал шелк, ибо зимой он дает тепло, а летом прохладу. Это чистая случайность, Перл, – просто так получилось, что у нас как раз есть превосходный голубой шелк. Жена, принеси сверток.
Рохель подошла к шкафу и, хотя обычно ловкие пальцы отчаянно ее предавали, все же сумела его отпереть. Там лежал всего один рулон ткани, серо‑голубого шелка, оттенка неба в раннее зимнее утро. Рохель получила эту ткань со значительной скидкой от мастера Гальяно в качестве свадебного подарка. Точно такого же цвета были глаза Йоселя.
– Цвет глаз Йегуды, – заявила Перл. – Как мило.
– Прекрасный цвет. Жена, дай ребицин пощупать ткань.
Перл пригляделась поверх очков, затем ущипнула шелк, словно проверяя фрукт – мягкий ли он.
– Майзель, безусловно, захочет, чтобы голем носил самое лучшее, – добавил Зеев.
– Йосель, – спросила Перл, – а ты что думаешь?
Йосель немного выпрямился и заглянул Рохели в глаза. Молодая женщина вдруг почувствовала, что не может сдвинуться с места.
– Жена, – укорил ее Зеев, – будь радушна к нашим гостям.
Рохель, смущенная тем, что на глазах у Йоселя с ней обращаются как с ребенком, на какой‑то миг возненавидела Зеева. Шея ее стала красной как у омара, и краска поползла вверх, заливая щеки.
– А как поживает раввин, Перл? – вежливо спросил Зеев.
– Жив еще.
– А остальная семья?
– Тоже живы.
Перл остерегалась гордо делиться достижениями своего мужа и детей, восхвалять их доброе здравие, множество их прекрасных качеств, ибо это наверняка привлекло бы внимание Дурного Глаза.
– Итак, вам придется растянуться на полу, господин Голем, – сказал Зеев. – Жена, принеси веревку.
Не переставая дрожать, Рохель сняла мерную веревку с крючка на стене.
– Женщины, если вы не против…
Из соображений благопристойности женщины вышли на улицу и стали ждать под свесом крыши.
– Посевам полезен дождь, – сказала Рохели Перл.
Рохель кивнула, поплотнее кутаясь в плащ, словно ткань могла скрыть не только ее тело, но и мысли.
– Скоро Песах, – продолжала Перл.
Рохель опять немо кивнула.
– Сколько ты теперь уже замужем?
Рохель машинально приложила ладони к животу. Нет, она ощутила там не ребенка. Однако это чувство молодая женщина тоже вполне могла бы назвать началом новой жизни. Рохели стало холодно, потом жарко, потом снова холодно.
Пока женщины стояли снаружи, Зеев обмерял Йоселя.
– А теперь, господин голем, просто ложитесь на пол.
И встал на колени у плеч Йоселя.
– Вот, придержите веревку… – Зеев плотно обернул веревку вокруг пояса Йоселя и завязал на ней маленький узелок, который он затем пометил красным воском. После этого он обернул веревку вокруг груди Йоселя и завязал два узелка, которые тоже пометил. Ту же самую операцию Зеев проделал от пояса до коленей и выше по животу Йоселя. «По всем меркам, этот верзила – настоящий урод, – сделал вывод Зеев. – Хотя по правде, со своим широким лицом и лбом, необычной формы носом, выразительными губами, Йосель выглядел скорее привлекательно и был хорошо сложен. Просто очень велик ростом». На рубашку пойдет целый рулон шелка, а на куртку и штаны – весь запас оленьих шкур Зеева, так что для камзола теперь придется докупать товар у торговца, который раз в год ездит во Франкфурт. «А еще и обувь, – торжествующе подумал Зеев. – Полная экипировка голема в итоге обеспечит им с Рохелью месячное пропитание!» Кроме того, они смогут починить крышу в том месте, где она протекает, добыть новую дранку, а еще заменить иглы, поскольку старые уже порядком затупились. После этого Зеева заинтересовал совсем иной вопрос: «Интересно, а член у него соизмерим с остальными размерами? И, безусловно, он должен быть обрезан».
– Теперь можете входить, – крикнул сапожник. Обе женщины вернулись в комнату.
– Мы должны очертить ступни. – Зеев велел Йоселю встать на кусок шкуры и очертил его ступни той же самой свечкой красного воска.
– Знаете, для полной уверенности, – сказал он Перл, стоя на корточках у ног гиганта, – нам понадобится половина оплаты вперед, поскольку мы должны купить еще кожи, еще ниток…
– Да‑да, будьте уверены, – Перл взяла висящий у нее на поясе кошелек, ослабила шнурок и высыпала деньги на стол.
– Как любезно с вашей стороны, – сказал Зеев.
– Так когда одежда и обувь будут готовы?
– Что ж, Перл… если он завтра заглянет к нам, можно будет устроить примерку. Правда, нам с Рохелью придется не ложиться всю ночь, но для вас, Перл, мы уж постараемся.
Перл достала еще несколько монет из своего кошелька и вложила их Зееву в ладонь.
– Это для начала, – сказала она.
Как только Перл закрыла за собой дверь, Зеев вскинул руки к потолку и затанцевал.
– Чудесно! – воскликнул он, радостно хлопая в ладоши. – Понимаешь, жена, что это для нас значит? Одеть такого верзилу? Вот ведь счастье подвалило – чудовище, ты согрело мне сердце!
– Чудовище?
– Он очень рослый.
– Не такой уж он и рослый. Немного выше рабби Ливо.
– Да он такой здоровенный, что его впору на ярмарке народу показывать… Ах, жена, а нежный ягненок на Шаббат!
Зеев подошел к Рохели и приложил ладонь к ее животу.
– Еще нет, муж мой.
– Нет так нет… – на мгновение Зеев показался удрученным, затем лицо его снова просветлело. – Но быть может, скоро, а? Ты должна хорошо питаться, быть сильной, чтобы в следующий раз все было… ну, как все должно быть. Но сейчас не время бездельничать. Пора приниматься за работу. Сперва я должен позаботиться о том, чтобы купить еще кожи. Ты успеешь сегодня скроить рубашку? Дай мне маленький кусочек, чтобы я смог подобрать нитку. Нет, можешь ты себе такое представить? Мы здесь сидели, тревожась о том, что будем есть на обед, и что крыша у нас протекает… а тут тебе шелковая рубашка, дорогущий костюм, пара сапог – и все это прямо с улицы приходит. Это работа всей нашей жизни, жена, и как же она нам кстати!
– А ты не хочешь сперва сделать деревянные формы для размера ступней, муж мой?
– Нет смысла, жена.
– Нет смысла?
– Скорее всего, жена, больше одних сапог ему носить не придется. Знаешь, ведь големы долго не живут.
– Что?!
Рохели показалось, будто ей в грудь вонзили острую палку.
– Они живут недолго – как бабочки.
– Что?
– Их порода делается для особой нужды. Не знаю, что там на уме у раввина, но уверен: как только нужда в големе отпадет, он отнимет у него жизнь.
– А зачем Майзелю тратить столько денег на одежду, если голем скоро умрет? – Рохель сама не знала, почему она так расстроена.
– Да, это странно. Но я тоже кое‑что знаю про эти вещи, жена. Уж поверь своему супругу.
– Но это несправедливо! – Рохель никак не могла опомниться.
– Рабби дал ему жизнь. Когда придет время, он ее заберет.
По щеке Рохели скатилась слеза.
– Я знаю, ты оплакиваешь каждую упавшую птичку и каждого маленького зверька, – Зеев наклонился поближе к Рохели, касаясь ее своей бородой, отчего по всему ее телу побежали мурашки. Молодая женщина быстро отстранилась. – У этого бедняги нет души. Ладно, я должен выяснить насчет кожи.
Он надел плащ, натянул на голову капюшон и шагнул к двери.
– До свидания, жена.
Зеев закрыл дверь. Обхватив себя руками, Рохель подошла к зеркалу, украшенному потеками ржавчины, и внимательно посмотрела на себя. «Что я делаю?» – спросила она свое отражение. Затем прошла по комнате, взяла рулон шелка и прижала его к щеке. И тут дверь отворилась. Рохель подскочила от неожиданности.
– А, хорошо, ты уже начала. Я деньги забыл. Как тебе чечевица на обед?
– У нас всегда чечевица, муж мой.
– И это гораздо больше того, на что мы рассчитывали сегодня утром. Карел может заглянуть. Скажи ему, чтобы заходил ближе к вечеру. Вместе с этим своим мулом – ты ведь знаешь, он с ним разговаривает. В один прекрасный день мул может ему ответить, и я не думаю, что Карел хоть немножко этому удивится. Чечевица с луком согреет нам животы. Чем раньше мы закончим с одеждой, тем скорее нам заплатят, а чем скорее нам заплатят, тем раньше мы станем лучше питаться, а чем раньше мы станем лучше питаться – чем раньше ты станешь лучше питаться, жена… – Зеев многозначительно вскинул брови. – Майзель, он человек надежный – в отличие от императора, который не платит своим астрономам, Браге и Кеплеру. Браге, конечно, богат, а вот Кеплер месяцами не получает жалованья. Я собственными ушами слышал, что порой у них там в замке на кухне даже и приготовить нечего. Кроме как для самого императора. Хотя и так бывает – утром ничего, а вечером чечевица. Скажи мне что‑нибудь, жена.
– Муж мой. Ты мой муж.
О радость, Бог ей помог. В этот момент Рохели было просто невыносимо.
– Конечно, я твой муж. А кто еще стал бы твоим мужем? Ты пришла ко мне только с твоими искусными руками. Никакого приданого я не потребовал. Еще раз до свидания.
Только с ее искусными руками. С одной стороны, Рохель была благодарна Зееву, что ей не пришлось отправляться в работный дом, но с другой… Она вдруг забыла, как выглядит Йосель. И с волнением постаралась вспомнить. Серо‑голубые глаза, смуглая кожа, черные волосы. Несмотря на тряпье, которое он носил, была в нем какая‑то аккуратность. И, несмотря на обстоятельства его создания, Йосель был в своем роде самым лучшим, он так сильно отличался от всех остальных. Рохель тоже отличалась. А если вспомнить, что этот мужчина не болтал языком – потому что языка у него вовсе не было – и не стал бы обрушивать на нее бесконечный поток слов, то он казался просто подарком.
Рохель подошла туда, где лежал Йосель. Очертания его тела все еще были видны в пыли – по сути, так же ясно, как вырезка из бумаги. Стараясь ступать как можно аккуратней, чтобы не стереть подолом своих юбок края силуэта, Рохель вошла в его отпечаток. И с удовольствием легла. Она позволила себе устроиться внутри контура тела Йоселя, потягиваясь как кошка. Так она оставалась довольно долго, одновременно наслаждаясь уютом и возбужденная собственной смелостью. Однако к тому времени, как Зеев вернулся со своей деловой прогулки, Рохель уже чинно сидела на стуле, как и подобает замужней женщине. Она тщательно подмела пол, вскипятила свежую воду для мытья, а теперь смотрела на очаг, желая, чтобы тот с ней заговорил. Если Ха‑шем являлся Моше в горящем кусте – почему бы Ему не дать о Себе знать из ее очага? Рохель не любила огонь с тех самых пор, как бабушка рассказала ей про резню. Огонь всегда был ее врагом, и все же этим вечером угли светились подобно рубинам. Добродетельная женщина ценой много выше рубинов, не в этом ли был весь смысл? Добродетельная женщина – жемчужина несравненная. Во времена древних израильтян развратных женщин побивали камнями. Разве Лия ей об этом не напоминала?
