Текст книги "Книга сияния"
Автор книги: Френсис Шервуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
На субботний обед Рохель и ее бабушку часто приглашали в дом раввина. Для раввина и ребицин было мицвой принимать их у себя – сиротку и ее старую бабушку, и этот обычай не изменился даже после того, как Рохель вышла замуж за Зеева. Однако наступил вечер того дня, когда она увидела на улице голема. И вот, коснувшись мезузы, прибитой в дверном проходе раввина – в знак того, что в этом доме живут евреи, – а затем поцеловав свои пальцы, Рохель вдруг ощутила странное сжатие в животе, и в глазах у нее потемнело от предчувствия беды. Она ясно все вспомнила и горько пожалела о своей нескромности, о своей улыбке, ибо теперь ей снова предстояло встретиться с големом лицом к лицу.
Рохель знала, что Йосель был создан раввином, чтобы служить ночным стражем Юденштадта. Зееву, как и всем остальным мужчинам еврейской общины, раввин рассказал об этом на собрании. Сразу же после собрания все мужчины быстро разошлись по домам, чтобы сообщить эту новость своим женам, но те и без того все знали – от женщин, что заглянули тогда на кухню Перл. Не прошло и дня, как все мужчины, женщины, дети узнали про Йоселя. Никто в Юденштадте его не боялся, ибо им управлял раввин, а днем Йосель помогал ребицин, приносил и уносил, двигал и перетаскивал.
Итак, все поспешили занять свои места за субботним столом Шаббата. Перед возжиганием свеч были собраны монетки для бедных, цидака, затем стали петь «Л'ха доди». Перл зажгла свечи, а рабби Ливо сказал в честь жены, матери своих детей: «Жена воистину бесстрашная, где такую найдешь? Ибо цена ей много выше цены рубинов с алмазами». Дети получили благословение и в свою очередь благословили родителей и бабушку с дедушкой. Произнесены были и другие добрые слова: благодарение вину, благодарение хале. Потом халу надломили и стали отрывать от нее мелкие кусочки. Перл носила парик, который сидел у нее на голове точно птичье гнездо, а Лия и Мириам, обе в праздничных нарядах, держались горделиво, словно принцессы. Зельда, стараясь не меньше своих сестер думать о себе, тоже излучала царственную надменность. Мужья, похоже, радовались одному виду еды. Детишки выстроились в конце стола, хихикая и гомоня, точно счастливые голубята. Рохель была в своем свадебном платье, а ее остриженные волосы скрывал головной платок.
Тем временем голем Йосель, все в тех же в потрепанных покрывалах, неловко обернутые вокруг его бедер и плеч, ходил от очага к буфету, от стола с кипящими горшками, подавал на стол рыбу, куриный суп, кабачки и репы, рубленую печень, морковь. Двигаясь по кухне, он все старался держаться в тени, так аккуратно, чтобы ненароком не сбить стул, не толкнуть кого‑нибудь, не нарушить ничей мир и покой. И все же лицо его сияло; в самом деле, Йосель светился подобно самому настоящему жениху, с набожной радостью приветствуя Шаббат, свою невесту.
Рохель была тронута поведением голема, а когда он ей прислуживал, смущалась. Для нее Йосель тоже был слугой. Слугой ее супруга. И Бога. Хотя Рохель временами казалось, что ее сердце – дом богатый и полный сокровищ, она чувствовала, что ей никогда не будет дано право держаться так же уверенно, как Лие или Мириам. Мимолетно пережив гордость за свое замужество, в их присутствии она вновь осознала, что осталась прежней – гостьей, чужестранкой, незаконнорожденной сиротой, взятой в жены из милости. И конечно, как все знали, а она узнала только недавно – зачатой насильственно.
В комнате Зеева было уже темно, и кожаные полоски отбрасывали вертикальные тени, точно деревья в мрачном и сонном лесу. А здесь, в доме раввина, пламя в очаге покрывало все лица теплым желтоватым румянцем, серебряные подсвечники поблескивали, и когда Перл ладонями подмахивала к себе огни Шаббата, все вокруг словно становилось воплощением света и порядка.
Когда Рохель была маленькой девочкой и еще не знала правды о вещах, она верила: если лечь на лужайке и лежать совсем неподвижно, трава, подобно острым волоскам, прорастет сквозь твою одежду и кожу. И когда ты встанешь, солнце вольется в тебя сквозь крошечные дырочки, как сквозь решето. И вот в этот субботний день, за несколько минут до захода солнца, ее глаза встретились с глазами Йоселя, и она вдруг вспомнила волшебные вещи, в которые некогда верила, и снова представила себя мечтательницей, которая так любит глядеть на звезды. Взгляд Йоселя на ее ладони вдруг заставил Рохель подумать о своих грубых пальцах с толстыми костяшками, которые могли бы вспорхнуть подобно крылатым голубкам и огладить его щеки, гладкие как у мальчика, так непохожие на заросшие бородами щеки мужчин Юденштадта. У коней из императорских конюшен, которых она видела сквозь решетчатые ворота императорских садов, были гладкие и блестящие крестцы. В точности так же выглядела спина Йоселя, когда он нагнулся вынуть еду из очага. А у Зеева, который каждый вечер бросал свои штаны в таз у себя под ногами, голени были волосатыми, точно у козла.
– Поешьте еще рыбы, – сказала Перл. Ее опрятная головка в косынке, быстро движущаяся вверх‑вниз над тарелкой, заставляла жену раввина напоминать трех цыплят на русской деревянной игрушке, которые начинали забавно тюкать носиками, если потянуть за веревочку.
Йосель, этот голем, размышляла Рохель, жил, как и она, самой обычной жизнью и в то же самое время был страшно загадочен. Он был как недосказанная история, ибо не мог говорить. Он был как незавершенное начало. Рохель могла выдумать про Йоселя все, что угодно, вложить ему в уста любые слова. «Рохель, – мысленно заставила она его сказать. – Ты птица, Рохель? Ты умеешь летать?»
– Поешьте еще курицы.
Зять раввина всегда рад был проявить щедрость за чужой счет. Рохель увидела его прячущимся в своей бороде, точно в кустах ежевики, а его твердые и жестокие глаза блестели, как кремень. Как мог подобный человек иметь раввинские устремления? От его жены Лии несло сырым запахом сточных канав, тарелок, отмокающих в кастрюле со старой водой, и молоком, скисшим в кувшине.
Мириам, другая замужняя дочь раввина, вовсю пыталась превзойти свою сестру в заносчивости, без конца ныла и жеманничала. На улицах по пояс грязи, она чуть не поскользнулась на льду, цены такие высокие. А селедка – вы просто не поверите, ужас сколько за нее берут. И пекарь так груб, да кто он вообще такой? И все же, несмотря на скверный нрав Мириам, ее сварливость и раздражительность, муж ее обожал. Сейчас он держал руку меж ее коленей и глядел на жену так, словно каждое вылетевшее у нее изо рта слово было слаще меда.
– Сегодня Шаббат, – объявил раввин. – Мир, Мириам.
Йосель посмотрел на Рохель. Она посмотрела на него из‑под опущенных век. И тут ощутила в пятках что‑то вроде нежной щекотки, которая поползла вверх, а в кончиках пальцев что‑то защипало, точно водяные капли запрыгали по горячей сковороде.
– Император так боится умереть, что попытался совладать со страхом, покончив с собой, – сказал один из зятьев раввина.
Вокруг всего столу зазвенел смех, а дети весело застучали ложками.
– Не смейтесь над чужой болью, – с укором произнес рабби Ливо.
– Даже над болью императора? – насмешливо спросила Мириам.
– Особенно императора, – ответила ей Перл, мрачно хмуря лоб. – Когда император чихает, нам лучше забираться в свои постели.
Дети с тревогой посмотрели на своих матерей. А Зельда, младшая дочь, рассмеялась.
– Я дрожу при одной мысли о том, что будет с нами, если он вдруг умрет, – сказал другой зять. – Как бы плох он ни был, лучше бы он не умирал.
– Должен ли я вам напоминать, – нараспев произнес рабби, – что сегодня Шаббат?
Он написал целый трактат, почему пастве не следует разговаривать, пока в синагоге идет служба. Не склонный к талмудической казуистике, рабби Ливо мрачнел, когда видел нарушение Закона, а грубость причиняла ему почти физическую боль. Шаббат есть Шаббат. Уделят ли здесь внимание его слову?
– Мы должны говорить только о радостном, не скорбеть, не бояться, – в его голосе зазвучала мольба. – Дайте миру шанс. Лишь один день в неделю он становится безупречным.
«Не скорбеть, не бояться. Даже мертвые живы в Шаббат», – напомнила себе Рохель. Меньше чем через год, в ярцайт, на могилу ее бабушки будет установлено надгробие. А когда‑нибудь она и сама ляжет на кладбище. Первая жена Зеева уже там, и Рохель подумала, не положат ли ее рядом с ней. И в этот самый момент, когда мысль о смерти заставила ее содрогнуться, Йосель нагнулся, ставя на стол чашу с репой, и легонько ее задел. «Ха‑шем, помоги», – взмолилась Рохель, и не только потому, что не допускалось, чтобы мужчина касался женщины, ибо она была нечиста из‑за месячных. Рохель чувствовала, как в сердце у нее растет искушение. Она слышала – хотя и не помнила, где и когда ей это рассказали, – что первая жена Адама не была ему доброй женой. За свои грехи Лилит обречена вечно блуждать по миру. Она стала ведьмой и посещает мужчин в их снах. Она является в платье из блестящих золотых чешуек, и ее объятья никто не оставляют в живых. Может быть, злая мысль о смерти в Шаббат привлекла Лилит? Когда солнце садится, появляются ночные демоны. Им‑то нет разницы – что Шаббат, что будний день. Диббуки, Дурной Глаз…
– Рохель, с тобой все хорошо?
Вопрос задал ее муж Зеев, отметила для себя Рохель. Он, кто взял ее в жены по доброте своего сердца, а теперь жаждал ее молодости, ибо все дело, несомненно, было в ее красоте, как он сам это назвал. Рохель молода, Зеев стар. «У всех у нас бывает расцвет, Зеев, – хотела сказать ему Рохель. – Сейчас мой расцвет, но довольно скоро он закончится». И поняла, что вся дрожит, будто ее превратилось в струны на лютне, которые перебирает невидимая рука. Рабби, сидящий по другую сторону стола, обычно такой душевный и заботливый, смотрел на нее сурово.
– Все ли с тобой хорошо, жена? – Зеев нервно рассмеялся, поворачиваясь к остальным.
Три сестры опустили веки и дружно откашлялись. Рохель представляла, что сейчас они вспоминают тот несчастный эпизод с обрезанием волос. Какой срам. Теперь они только и ждут, подумала Рохель, когда она наконец снова промахнется каким‑нибудь совсем позорным образом. Зеев быстро переводил взгляд с одного из сидящих за столом на другого. Рохель опустила глаза и стала смотреть на свои колени. Прошлой ночью Зеев прикладывал ухо к ее животу, словно там уже шевелился ребенок, но так ничего и не услышав, просто поцеловал ее в лоб. Они редко целовали друг друга в губы, а когда такое все же случалось, поцелуй всегда выходил целомудренным, как у близких родственников. Нет, совсем не таким поцелуем в сказках пробуждали принцесс. Как он там назывался – «поцелуй жизни»? Рохель знала, что у Йоселя не было языка. Зато рот у него такой крупный. И она представила, как этот рот накрывает ее губы, как они там теряются.
– Тогда я ей говорю, – не унималась Мириам. – «Я все‑таки дочь раввина».
– Какой стыд, дочь моя, что ты используешь положение, дарованное Богом, для того, чтобы добиваться власти над окружающими!
– Йосель, еще свеклы.
– Йосель, давай морковь.
– Йосель, принеси рыбу.
– Йосель, несколько луковиц.
– Рохель, – произнес Зеев, участливо глядя на свою жену. И остальные тоже на нее смотрели. Возможно, Рохель уже беременна, а значит, подвержена резким переменами настроения и частой сонливости. Несомненно, так оно и было. Женщине при первой беременности следует делать поблажки. В самом деле, Перл все еще помнила, как она была беременна Лией. Как она тогда днем и ночью поглощала изюм и спала. Хотя спала ли? Можно ли назвать это сном, когда твоя голова буквально падает на подушку, но твоему животу никак и нигде не пристроиться?
14
После аудиенции у императора алхимиков поспешно вывели наружу – через зал Владислава, вниз по каменной лестнице, во внутренний двор, за ворота замка и на улицу. Небо было серым и мрачным, как склеп. Сверху крупными, мстительными хлопьями падал снег. Келли казалось, будто его живот насквозь пробило пушечным ядром. В горле было сухо как в пустыне, глаза жгло. То, что осталось от ушей, ныло от холода. С носом алхимика тоже творилось что‑то неладное, а кончики его пальцев занемели, и их покалывало. Его изношенный плащ был слишком тонок, а с подошв башмаков, веревочками привязанных к ступням, отлетали последние заплаты. Ди был одет немного лучше, но и он являл собой жалкое зрелище.
– Послушай, Джон, – прохрипел Келли, когда они спускались по склону холма к Малой Стране, небольшому кварталу к югу от замка. – Про какую египетскую книгу он говорил? Часом, не про Трисмегиста? Так, значит, придется рисовать иероглифы? А ты заметил, что у Браге нос серебряный и привязан на веревочках?
В воздухе поплыл нестройный трезвон церковных колоколов.
– Раз император хочет жить вечно, он мог бы убрать все эти чертовы часы куда подальше, – не унимался Келли. – А то приплел Колумба, Магеллана, черт бы их подрал, все достижения современного мира…
Алхимики миновали несколько кузниц, игорный дом, бакалейную лавку, лавку торговца тканями, площадку для петушиных боев, питейное заведение… А вот и монастырь, где монахи сидели рядком в подвальной трапезной и собирались приступить к своему полднику. Дальше по Влтаве, над стекольным заводом, поднимались крупные клубы дыма. «Горшки, чиню горшки!» – голосил лудильщик. Кучка уличных прокаженных в красных шапках и серых плащах проплелась мимо с чашками для подаяний.
– Мне надо выпить, – заявил Келли. – Немедленно. – И, между прочим, прошло уже немало часов с тех пор, как он последний раз ел.
Неподалеку от Дома Трех Страусов алхимики нашли трактир с пивной под названием «Золотой вол». Они вошли, уселись на грубую скамью у длинного стола и больше не произнесли ни слова, пока служанка не принесла им пива в оловянных кружках.
– Мы определенно должны как можно скорее делать отсюда ноги!
Келли медленно глотнул пива, сваренного в императорской пивоварне. Сейчас в «Золотом воле» подавали только один сорт – «Крушовице». Как бы алхимик ни ненавидел Рудольфа, сейчас ему было наплевать, даже если в кружке плескалась императорская моча – пусть бы она только была сброжена. Сейчас Келли просто хотелось стать пьяным и счастливым. Однако, как в подобных обстоятельствах часто случается, он пил и пил, да еще на пустой желудок, но никогда за всю свою несчастную жизнь не чувствовал себя трезвее.
– Пойми, Джон, здесь нам конец. Одно дело – сотворить золото из какой‑нибудь железки. Прокипятишь ее хорошенько, добавишь капельку ртути – вот тебе золото, держи и больше не теряй. Однако, мой друг… – Келли запрокинул голову и осушил кружку, – вечная жизнь – это вне моей компетенции.
– Ты совершенно прав, мастер Эдвард. Мы можем вылечить желудочную малярию очищенным корнем имбиря, лихорадку – окопником, сифилис – малыми дозами ртути. Рвота, понос, противоестественное опорожнение кишечника и мочевого пузыря – все это нам подвластно. Но что касается звезд в небе, то здесь каждому назначен свой срок, что бы мы там ни делали.
– Некоторые сроки порой сокращаются, Джон. Наш отныне ограничен семью месяцами.
– Проклятье, чего ради мы вообще сюда притащились?
– Ради денег, Джон, ради денег. У нас их нет. Ты вот служишь‑служишь королеве, а все равно сидишь без гроша за душой… Можно мне еще кружку? Как думаешь, смогу я напиться, остаться пьяным, прожить пьяным и умереть пьяным? Господи, прости меня и помилуй!
– Тихо. Будь мужчиной.
– Лучше быть мышкой, Джон. Вот бы я смог стать мышкой.
– Я видел что‑то вроде целого моря стекла, смешанного с огнем, пока он говорил.
– Ты видел картинки из Библии, Джон, а я видел петлю палача. Монета и Голова как‑то отправились в город. Монета не вернулась, а бедная Голова упала с плеч.
– Все верно, друг мой Эдвард, все верно. Без одного у нас не будет и другого.
К этому времени трактир начал наполняться людьми, что приходили сюда пополдничать. Несколько малопривлекательных проституток в красных нижних юбках болтались у двери. Келли они показались королевами в придворных нарядах. Женщины, услада его жизни. Запахи хлеба, жарящегося в жире, домашней и дикой птицы, варящейся в больших котлах, и кусков баранины, вращающихся на вертелах, вконец его одолели. Как он мог оставить такой славный мир у себя за спиной?
– Мои чулки за перепела с жареным хлебом, Джон.
Ди подался вперед и негромко заговорил:
– Мы отбудем под покровом ночи.
– Думаю, нет. Вон, смотри… – Келли указал на стол у них за спиной.
– О господи… – Ди понурил голову. – Подлые шпионы.
Пара словенских стражников сверлила их огненными взорами.
Келли зарыдал. А Ди, не поднимая головы, буркнул:
– Все кончено.
– Добрый день. Йоханнес Кеплер вас приветствует, – рядом с двумя алхимиками возникла ходячая жердь, одетая человеком.
Келли повернулся и поднял взгляд.
– День сегодня просто ужасный.
– Помощник астронома к вашим услугам.
– Никакой астрономической помощи нам не требуется, – отозвался Келли, чье лицо по‑прежнему было в слезах.
– Нет‑нет, пожалуйста, садитесь, – куда более любезно предложил Ди.
Вблизи, различил Келли, Кеплер был похож на одну из марионеток, которых так любят чехи, – курносый нос, большие яркие глаза и необыкновенно подвижный рот.
– Мы скоро умрем, – сообщил молодому человеку Келли. – Это может быть заразно.
– Да‑да, понятно. – Кеплер сочувственно закивал головой, садясь на скамью рядом с Келли.
С улицы донесся звон колокольчика.
– А это еще что? – спросил Келли.
– Это Карел, – ответил Кеплер. – Простите, но я вас ненадолго покину.
Минуту спустя Кеплер вернулся, неся на руках безногого мужчину. Затем он усадил его на скамью.
– Старьевщик Карел Войтек к вашим услугам, – радостно сказал Карел.
Келли с прищуром взглянул на калеку.
– Скоро вам придется нас на телеге увозить.
– Не стоит так печалиться, – Карел помахал служанке. Та подошла. Не девушка, но еще и не старая карга.
– Как вас зовут, прекрасная дама? – спросил Келли по‑немецки. Он уже выяснил, что все чехи говорят на немецком. Они терпеть этого не могли, но им приходилось.
– Как ты в такое время можешь думать о женщинах? – прошипел ему Ди.
– Джон, я буду думать о них даже на смертном одре.
Кеплер и Карел заказали колбаски с капустой и яблочные кнедлики. Ди и Келли сосредоточились на своих пустых кружках. Когда еду принесли на деревянных подносах с ножами, алхимики дружно отвернулись.
– По пути в город у нас что‑то пропал аппетит… – Келли подумал, что вот‑вот хлопнется в обморок от аромата еды.
Кеплер сунул руку в кошелек у себя на поясе, достал оттуда монету, поднял ее повыше, а затем передал Ди:
– Император мне сегодня заплатил. Случай столь редкий, что его, при всем уважении к коронованной особе, следует непременно отметить.
Ди взглянул на грубую деревянную столешницу. Кто‑то вырезал там инициалы «Д. К.»
– Я лютеранин, – сказал Кеплер, – а потому сам толкую Библию. Позвольте мне поделиться с вами частью полученных таким образом знаний. Господь говорит, что мы должны есть и пить.
– Ну, раз Господь говорит… – протянул Келли.
– Эдвард, – предостерег его Ди, одновременно отвешивая ему под столом крепкого пинка.
– Но, Джон, – уперся Келли, – не можем же мы идти против воли Божьей.
– А я католик, – признался Карел, – но совершенно согласен с вышесказанным. Знай я латынь, я бы даже указал стих и строку.
– Знай ты латынь, ты был бы монахом или священником. – Кеплер подозвал служанку, и Келли и Ди заказали себе колбаски с капустой.
– Никто в городе не завидует вашей задаче, – сказал Карел, пока алхимики набивали себе желудки.
– Так вы знаете рабби Ливо? – спросил Кеплер у Ди. – Вы упомянули о нем при дворе.
– Только понаслышке, – ответил Ди. – Меня очень интересует Каббала.
– А по‑моему, – заявил Келли, – мистицизм во всех религиях одинаков.
– Я бы лучше об этом помолчал, потому что именно за эту самую идею в Риме сожгли Бруно.
– Не стоит говорить об огне. Еще по одной? – радостно предложил Карел.
– Ох, горе мне, горе, – простонал Келли. – Бедный Бруно… нас ждет твоя участь.
– К чему так сразу отказываться от задачи? – сказал Кеплер. – Вы еще даже не начали.
– Я всего лишь простой старьевщик, – сказал Карел, – но мы с Освальдом готовы вам помочь.
– А кто такой Освальд? – поинтересовался Келли.
– Благороднейшее создание.
– Освальд – мул, – пояснил Кеплер.
– Созданный Богом, – добавил Карел.
– А почему у Тихо Браге серебряный нос? – спросил Келли у Кеплера.
– Настоящий он еще школяром потерял, отрезали в драке, – ответил Кеплер. – Поспорили о том, кто лучший математик.
– И Браге, конечно, выиграл.
– Да нет, проиграл. Но я вот о чем думаю. Возможно, раввин сумеет помочь вам выпутаться из столь затруднительного положения.
– По‑моему, Йоханнес, раввину и без того хватает проблем, – заметил Карел, – хотя и говорят, что однажды он надул самого Ангела Смерти.
– А вот мой друг Эдвард, – гордо сообщил Ди, – он тоже ангелов видит.
– Лишь изредка, – скромно проронил Келли. На самом деле ему приходилось признаться самому себе, что в своих видениях он лицезрел не вполне ангелов. Келли мог лишь сказать, что он почти видел Мадами, своего ангела‑хранителя. Его мысленному взору Мадами представлялась простой девушкой, легкой и стройной – хотя, безусловно, вполне ангельского вида. В магическом кристалле также клубились другие силуэты и красочные пятна. Однако множество раз, когда Келли не принимал своих трав, ему (понятное дело, ради блага своих клиентов) приходилось говорить, что ангелы присутствуют, когда их там и в помине не было. Далее он использовал другие свои способности – в частности, чревовещание. Так что, сидя за столом и даже не шевеля губами, Келли оказывался способен производить звуки духа из преисподней. Существовали также способы наведения туманного облака, порошки, производившие чудесные взрывы. Притирания из аконита, паслена, сока болиголова обеспечивали видения полета. «Вы отправитесь в долгое путешествие», – нараспев произносил Келли, кладя щепотку порошка на язык клиенту и первым долгом избавляя его от излишка багажа, а именно – кошелька с монетами.
– Итак, – сказал Келли, похлопывая себя по жирному брюху и думая, что, может статься, все еще не так безнадежно, как казалось вначале, – этот талантливый раввин, который ускользнул от Ангела Смерти – ваш друг?
– Нет‑нет, конечно же, нет, – поспешно ответил Кеплер. – С чего вы взяли?
– Он и не мой друг, – сказал Карел.
– Мы не можем входить в Юденштадт. Это строго запрещено. А они не могут заходить в наши трактиры. Это также строго запрещено. Они не могут брать в жены наших дочерей или дружить с нами. И это строго запрещено.
– Значит, все‑все запрещено?
Вообще‑то единственным евреем, какого знал Келли, был Шейлок из «Венецианского купца». Однако он твердо верил в то, что если бы Порция, взяв на себя роль судьи, рассудил против него, Шейлок никогда не потребовал бы назад свой фунт мяса. Келли считал, что все это было обычной уловкой автора пьесы, желавшего показать, насколько Шейлок был чужд венецианской городской жизни. Показать, что, каждодневно лишенный человеческого общения, он просто был вынужден сыграть в глазах остальных роль злодея. Он был неглуп, этот Шекспир. По крайней мере, Келли на это надеялся – в особенности сейчас.
– Однако… – тут Кеплер развел руками, – хотя нам запрещено дружить, изредка я его вижу – мимоходом, конечно.
– Порой я тоже его вижу, когда проезжаю на своей телеге через Юденштадт, – вставил Карел.
– Мимоходом? – переспросил Келли.
– Ну, это когда мы ходим взад‑вперед по земле, а также вверх‑вниз, понимаете? – улыбнулся Кеплер.
– Когда вы, Йоханнес, в следующий раз мимоходом увидите раввина, – медленно произнес Келли, – не могли бы вы его спросить, знает ли он что‑нибудь про бабочек?
Часть III
15
Императора можно ожидать в любую минуту – верно? – Келли, сам не свой от волнения, стремительно расхаживал из одного конца лаборатории в другой.
– Брось, Эд, не дергайся. Покажем ему порошок.
Ди, опытного шпиона, никогда не смущала необходимость словчить – особенно если на то были достаточно веские причины. Стоя у печи, он помешивал какую‑то густую и липкую массу.
– Если бы императору довелось понюхать эту дрянь, он бы сразу понял, что никакой это не эликсир бессмертия. Порошок с подошвы старого слона, к тому плесневелый и порченый, только и всего.
Вдоль одной стены лаборатории тянулась кирпичная печь по пояс вышиной, в которую с обоих концов постоянно подкидывали поленья. Молодые ребята, которых наняли раздувать мехами пламя – чтобы оно постоянно оставалось высоким и горячим, сейчас были на улице, собирая растопку. На полке, прибитой к противоположной стене, стоял целый ряд сосудов – глиняных, молочно‑белых с надписями на латыни. Некоторые напоминали кувшины, у других был ряд горлышек по бокам или отверстия у самого основания. Были там и аптекарские склянки, полные микстур и порошков от всех болезней, какие только существуют на белом свете. Пилюли от непреодолимой сонливости, таблетки из толченых раковин устриц для придания мужской силы, специальные мази с омерзительным запахом, дабы отгонять кровожадных москитов, жидкие мази для втирания в разрывы на коже, мази от болей ноющих и колющих, а также успокоительные травы для сердец, слишком сильно бьющихся от любви.
– Не имеет значения, что это за дрянь. Когда у нас будет достаточное количество, мы накормим ею бабочек.
Алхимики уже разработали план, как одурачить императора и тем самым отсрочить наказание.
– А ты уверен, что хочешь ускорить кормление? – Келли был в первую голову человеком практическим.
– Никто ничего не ускоряет. Подумай обо всей цепочке управления – о торговцах, ищейках, охотниках, стрелках, переносчиках, купцах.
– И о несчастных слонах Африки и Индии.
– Знаешь, Эдвард, если хочешь кого‑нибудь пожалеть, пожалей лучше свою шею.
Грубый стол на козлах был завален всевозможными атрибутами алхимического ремесла. Были здесь воронки, жаровни, весы, ступки и пестики, ложки для перемешивания, перегонные кубы настолько надежные, что их смело можно было ставить прямо на огонь, снабженные длинными носиками на концах, через которые сконденсированные вещества могли переливаться в другие сосуды. Также – противни для углей, корзины, реторты, очень напоминающие перегонные кубы для очищения веществ, и горшки всех размеров. На некоторых коробках, особо важных, можно было увидеть алхимические символы, как‑то: змею, глотающую свой хвост, – старый знак познаваемости Вселенной; гермафродита, указующего на единение противоположностей; короли с солнцами вместо голов, королевы, носящие на головах луны; люди, встающие из гробов; грифоны и химеры, символы для серебра, меди, имбиря, поташа, золота… Но самым поразительным было существо, символизирующее ртуть: припавший к земле дракон, позой и формой схожий с цыпленком, но снабженный бородатой человеческой головой. Тварь была снабжена ушами, похожими на крылья, человеческими ногами в крылатых сапожках, а также тремя чешуйчатыми хвостами, растущими из его головы, которые узлом завязывал еще один хвост, длинный, змеящийся от зада дракона. Строфа под гротескным существом гласила: «Поднимаясь из смерти, я убиваю смерть – которая убивает меня».
В самом сердце этого нагромождения, возле печи, дремал безногий старьевщик Карел. По случаю визита императора Келли сменил свой щегольской наряд на представительную мантию мышиного цвета, наброшенную на плечи, а также отказался от бархатной шляпы с перьями ради строгой шерстяной шапочки. Наряд Ди также подвергся именениям: вместо траурной фески и облачения придворного он носил витой тюрбан, который свободно сидел у алхимика на голове, а его концы прикрывали шею, и мантию магистра. Воистину, Ди выглядел настоящим кудесником.
Среди книг, предоставленных императором, чтобы облегчить их труды, числился фолиант под названием «Египетские тайны, или Белая и черная магия для человека и зверя», составленный никем иным, как самим перипатетическим лекарем Парацельсом. На кафедре для чтения в середине лаборатории, на самом почетном месте, лежала «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста. Эта книга, истинная библия любого алхимика, была написана жившим в третьем столетии египтянином и переведена с первоначального арабского сперва на греческий, затем на латынь – и, наконец, на английский. Данный экземпляр «Изумрудной скрижали» не был новомодной гутенберговой печати, а представлял собой манускрипт в старом стиле. Все первые буквы в каждой главе украшались золотыми чешуйками, буква «Б», как в слове «Бойся», содержала в себе пчелиный улей, а внутри буквы «М», как в слове «Мертвец», красовался смертоносный завиток белладонны. Изображая неутомимую сосредоточенность на чтении, Келли скреб эти золотые чешуйки ногтями, и то, что удавалась соскоблить, совал себе в карман. Ди по‑прежнему помешивал липкую дрянь в горшке.
– Ты понимаешь, что с нашей схемой нам помог вовсе не раввин, а его жена, Перл?
– Уловка жены раввина, рассказанная горемыке‑алхимику у кухонного очага холодным зимним днем? – язвительно отозвался Келли. – Ты бы еще сказки старой бабушки послушал.
Перл, как обычно подслушивая разговор своего мужа с гостями с ветошью для протирки в руке, сказала тогда Кеплеру:
– Возможно, существуют бабочки, которые живут дольше одного дня. Люди могут принимать за правду то, что зачастую оказывается молвой, сплетней, ложью. Правда ли то, что все бабочки живут всего один день? Только очень хорошо осведомленный о бабочках человек может сказать, правда это или ложь. Если есть долгоживущие бабочки, в ваших интересах их найти. Их мнимое бессмертие убедит императора в том, будто каждое утро они пробуждаются благодаря одному лишь эликсиру.
– Бабочки будут жить столько, сколько им положено по природе, не больше и не меньше, Джон. Каким эликсиром их ни потчуй, это ничего не изменит, ни на йоту. Будь осторожен и не уверуй в собственную ложь.
– А ты не думай о нашем деле как о надувательстве, Эд. Мы делаем это ради спасения жизни – если не императорской, то по крайней мере нашей собственной. Эликсир жизни суть акт веры, искусная работа, научная демонстрация. Бабочки, как дегустаторы‑испытуемые, с полной определенностью докажут верность нашей формулы, а мы тем временем придумаем, как нам отсюда сбежать.
Громкий барабанный бой возвестил о прибытии императора на подъемный мост. Келли подбежал к окну башни и выглянул из его узкой рамы.
– Они идут, они уже идут.
Келли вернулся к своей книге, Ди – к своему горшку. Прибежали помощники, бросили на пол растопку и принялись работать мехами, раздувая пламя в печи.
Первыми вошли слуги, за ними придворные; должностные лица; герольды; Киракос; русский Сергей; Румпф, императорский советник; Писторий, исповедник; Пуччи, кастрат; священники; разные прочие прихлебатели; и, разумеется, Вацлав.
