Текст книги "Книга сияния"
Автор книги: Френсис Шервуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Пиршество должно было начаться не раньше заката, но работа началась с раннего утра, и Келли мгновенно отправили в кондитерскую – строгать сахар для марципанов, колоть орехи, вынимать косточки из вишен, а также вырезать из мягкого теста крестики и сердечки, которые тут же пекли в духовках. Как вскоре выяснил Келли, там также должны были присутствовать несколько дегустаторов – прежде всего лучший императорский дегустатор Шрак, ходячий скелет, у которого за долгие годы службы развилось стойкое отвращение к пище. Мастер Шрак не мог доесть ни одного блюда. Кроме того, специально по случаю дня рождения были приглашены два новых дегустатора. Вацлава, который частенько заходил пробовать пищу, уже несколько дней не было в замке из‑за болезни его сына. Никто не знал, жив ли еще его сын и не заболел ли сам Вацлав. Киракос тоже был чем‑то болен, а скорее всего – просто пьян как сапожник. В конце концов, хлопот и так хватало. Киракос – лекарь, а древние говорили: «Врачу, исцелись сам». Эликсир предстояло опробовать на особой церемонии, которая пока что держалась в тайне.
Из особой кладовой, из‑под замков, были извлечены тяжелые скатерти камчатного полотна, свечи, серебряные блюда, золотые ложки. Также всем должно было хватить ножей и вилок, хотя большинство предпочитало есть руками, согласно замыслу Божьему. Стража уже стояла по местам, дабы никто не испытал искушения вынести с кухни какое‑нибудь из золотых блюд. Огромные букеты садовых роз и лилий, более хрупких цветов, в последнюю минуту доставленных из императорских оранжерей, а также листья папоротника, были помещены в ледники и холодильные шкафы, где обычно хранилось масло и все, что быстро портится. Фиалки положили плавать в тазы со льдом. Стол императора был украшен тюльпанами, которые во все времена года выращивались в специальных теплицах. Груши, апельсины, сливы, абрикосы и персики из южных краев, а также все мыслимые ягоды были уложены красивыми пирамидами.
В суматохе, пока прислуга переодевалась в ливреи, пока прибывали музыканты и прочие служители искусства, пока поливали жиром мясо, проверялись пироги, подогревались овощи, смешивались соусы, никто не заметил, как Келли пробрался на самый нижний ярус кухни, в винный погреб. Здесь в огромных деревянных бочках с железными обручами хранилось дворцовое вино, а пол был посыпан опилками, чтобы никто не поскользнулся. Перевалило за полдень, во внутренние дворы прибывали кареты. Из кухонь было слышно цоканье копыт по булыжным мостовым, грохот тяжелых колес, шелест юбок из тафты.
– Мне поручено прислуживать за столом императора, подавать вино, – объяснил Келли.
– А, хорошо, хорошо, – главный виночерпий показал алхимику полку, где стояли глиняные винные кувшины, научил правильно поворачивать краны на бочонках. Каждый гость должен был получить свой кувшин, постоянно пополняемый прислужником, стоящим у него за спиной. У двери находилась кадка с медом, куда были примешаны гвоздика и имбирь. В каждый кувшин следовало добавить черпак сладкой смеси.
Когда прозвучал хор труб, призывающий к столу, Келли поплотнее натянул на голову шапочку прислужника. Ему нужен только миг, чтобы бросить опиум в вино и хорошенько перемешать его с медовой смесью. Да, верно, алхимика пугало то, что он собирался сделать, но он знал, что не должен позволить сомнениям встать у него на пути. Слишком много бабочек уже сдохло. Скоро люди заметят… Снова грянули трубы – на этот раз сигнал подавали слугам, ожидающим в винном погребе. Келли с готовностью шагнул вперед, взял кувшин, налил туда вина, прошел вдоль длинного ряда бочек, сунул черпак в кадку с медом и, бросив липкую блямбу в кувшин, покинул погреб. Шустрый как заяц, алхимик одолел первый лестничный пролет и на миг остался в одиночестве. Вот он, его шанс. В поясном кошеле лежал опиум, заранее мелко размолотый, смешанный с кардамоном и мускатным орехом.
«Провались, пропади ты пропадом», – пробормотал себе под нос Келли, хотя не мог спорить, что почувствовал облегчение, пусть даже совсем незначительное. Теперь все прислужники толпились у самых дверей.
Зал сиял ярким светом. Люстры из лучшего хрусталя свисали с потолка, сверкая свечами. Император сидел на новом золотом троне с бархатным балдахином, увенчанным небольшой копией короны, а по краям украшенным кисточками и самоцветами. Под руками у монарха были скипетр и держава. Рядом расположились придворные и государственные чиновники. Несмотря на жаркий день, Рудольф был облачен в горностаевую мантию, а на голове, как и полагается, сверкала тяжелая корона. У его ног Келли увидел множество других длинных столов. Ди, как всегда в черном, пристально наблюдал за императором, словно мог прикончить его одним взглядом. Пригнув голову, Келли зашагал вперед, возглавляя цепочку прислужников, с необыкновенным проворством налил императору вина и замер позади трона. Справа и слева от него на низких табуретах сидели дегустаторы. Император не узнал Келли в наряде прислужника. Он вообще никогда не обращал внимания на слуг.
– За империю, – провозгласил император, высоко поднимая золотой кубок для величественного тоста после того, как дегустаторы оттуда чуть‑чуть отхлебнули. Эти слова стали сигналом для певцов и семидесяти семи музыкантов – с блок‑флейтами, большими и малыми, другие с изогнутыми серпентами, виолами да гамба и разнообразными лютнями, – чтобы те гуськом вошли в зал. Впереди топал Пуччи. Прислуга начала подавать яства.
В первую перемену подали рыбу и дары моря: устрицы, упакованные в лед и крапиву, доставленные с Атлантического побережья, пирожки с рыбой из Нидерландов, щука, заливное из угря, морской свиньи и котика. Вино лилось рекой. Затем последовала вторая перемена, о чем оповестили серебряные голоса труб. На этот раз гостей потчевали дичью. Оленина, кабан, фазан, перепел, выпь, вальдшнеп, куропатка, цапля серая и белая, дикая утка, журавль… Слуги не уставали подносить вино, снова и снова наполняя кувшины. Тем временем принесли скотину и домашнюю птицу. Сотня волов, две сотни баранов, пятьдесят лебедей, тысячу с лишком гусей, две сотни каплунов и козлят были забиты для праздника. Вино, еще вино… А еще не наступила очередь холодных пирогов и сливочных пудингов. Говядина и голуби прямо с вертелов, редис и вишни, спаржа с дворцового огорода, артишоки – все это в изобилии. Для заправки блюд вместо свиного жира подавали масло, а приправами служили лимоны, каперсы, анчоусы. Мясо доставлялось прямо с бойни, готовилось быстро, и никому не приходило в голову сдабривать его солидным количеством соли, перца, уксуса и чеснока, чтобы отбить несвежий вкус, как это делают крестьяне. Никаких ушей, копыт и рыл, никаких ребер и хребтины – только самые лучшие куски.
– Вина, еще вина! – крикнул император.
Келли бросился в погреб, наполнил кувшин. Отсюда было слышно, как музыканты играют сочинение Алессандро Оролоджио. Несмотря на толстый слой опилок, пол уже становился скользким. Оказавшись у медовой кадки, Келли открыл кошелек. Он должен это сделать – прямо сейчас. Он же уверял Ди, что не трусит. Быстро, быстро, ловкач. Но Келли понял, что кошелек выскальзывает у него из рук. Черт, он весь взмок, от него разит как от свиньи.
– Скорее, скорее! – в погреб вбежал еще один слуга, за ним – целая орда его коллег, мужчин и женщин. К тому времени как Келли снова оказался наверху, там началась театральное представление. Он налил вино в кубок и занял свое место позади императора. Прямо рядом с ним поклевывал еду из своей тарелки, не поднимая взгляда, Кеплер. Он не узнал Келли, как и Браге, жадно пожиравший все, что оказывалось в поле его зрения. Ди смотрел себе в тарелку и выглядел больным.
Первой на сцену вышла Гордыня – ее изображал красивый юнец в пурпурном камзоле, с аристократичными манерами венецианца, в разноцветных чулках и бархатной шляпе, большой, свободно свисающей, сдвинутой на одно ухо. Сбоку на тулье сверкала нарочито аляповатая брошь. Юнец прошагал по паркетному полу точно павлин; затем, положив ладони на бедра, приблизился к дамам, бросил нахальный взгляд на мужчин. «Я Гордыня, ваша собственная, не плачьте и не стоните. Каждый день кормите меня хвалой, и я вас никогда не покину». Алчность – краснолицый толстяк, ходил тяжелой походкой, с большим кошельком на поясе, полном звонких монет. Он со вкусом пересчитывал монеты, ласкал отрезы прекрасных тканей, вытащенные из‑под полы для осмотра, и презрительно не замечал лютневой музыки, сосредоточившись на том, чтобы усесться где‑нибудь со своей счетной книгой. Обжорство играл толстяк, которому для вящего эффекта подложили несколько подушек под камзол. На подбородке у него красовалось сальное пятно, большой слюнявчик был заляпан едой. В одной руке он сжимал куриную ножку, а в другой славный кусок пирога – «Обжорство у вас за столом, не ограничивайте меня стойлом». Похоть играл совсем молодой парень, одетый хорошенькой девушкой – с яблоками вместе грудей и подушечками на бедрах. Лень храпела, расхаживая во сне, облаченная в ночную рубашку и колпак. Гнев молотил кулаками по воздуху и рычал как собака. За ним последовала Зависть, которая домогалась всего – пурпурного камзола Гордыни, монет Алчности, еды Обжорства и даже сна Лени. Затем Гнев ударил Гордыню дубинкой по лицу, заколол в спину Алчность, насадил на пику Обжорство, вырывая из его брюха целую цепочку колбас, покончил с Похотью, прихватив ее за яйца, задушил Лень подушкой, а Зависть – просто голыми руками, схватив ее за горло.
«Старые добрые миракли, – покачал головой Келли. – Каким же дряхлыми и жалкими они кажутся, когда есть Шекспир». Оркестр заиграл старинную чешскую мелодию.
«Тот, кто лишь в небо глядит, – хором голосили певцы, – может об землю нос разбить».
– Вина, еще вина!
Вверх‑вниз, вверх‑вниз. Келли боялся, что сегодня возможность ускользнет у него из рук. «Нет, я не могу, не могу дать маху», – твердил он себе. Дать маху означало смириться, погубить себя, погубить Ди. И все же Келли еще никогда никого не убивал, и эта мысль, несмотря на всю его браваду, сильно его тревожила. Нет, лучше бы этим занялся Ди. В конце концов, ему не привыкать. Он воевал, там или иначе поспособствовал разгрому Непобедимой Армады. «Но ведь ты воровал и мошенничал, грабил людей, – убеждал себя Келли. – Ты обманом выманивал у них кошельки, был карманником. Но… никогда не отнимал вместо кошелька жизнь. Не задумывайся об этом, Келли, ты, плут, – внушал он самому себе. – Нельзя, нельзя дать маху».
В конце концов ему удалось остановиться на лестнице, незаметно высыпать толченый опиум в кувшин и хорошенько его размешать. Удачное время для того, чтобы сделать грязное дело. Император был уже изрядно пьян и выглядел сонным. Гости сидели развалясь и швыряли кости придворным псам. Петака устроился в своем углу и наслаждался, кажется, половиной коровьей туши. Немногие музыканты в самой что ни на есть бессвязной манере по‑прежнему наигрывали какие‑то мотивчики.
– Вина, еще вина.
Император поставил свой кубок, откинулся на спинку трона, опять поднял кубок, огляделся, вяло помахал вилкой, помедлил, неторопливо поднес вино к губам, снова поставил его на стол. Затем он поднял кубок, запрокинул голову и наконец‑то собрался выпить вино.
Тут Ди поднял голову. На лице у него было страдальческое выражение. Словно раненый, он поднес руку к груди и открыл рот.
Но Келли заорал первым:
– Нет! Нет! Не надо! Нельзя!
– Нет! Нет! Не пейте! – это уже кричал Ди, затем снова Келли, затем они заорали в один голос, перекрыв гул толпы:
– Не пейте, ваше величество! Не надо!
– Что? Что вы говорите? – заволновался император.
Келли, охваченный внезапным порывом, метнулся вперед, схватил кубок и мигом выплеснул его на пол.
– Что ты делаешь, черт тебя дери?! – воскликнул император.
– Не пейте, иначе вы умрете.
Император встал:
– Келли, доктор Ди, это вы так говорите?
– Да, не пейте, – подтвердил Джон Ди, подбегая к своему другу и коллеге.
– Вино отравлено, – сказал Келли.
– Вино отравлено! – по залу поднялся крик. – Вино отравлено!
Мысли прыгали в голове Келли, теперь им овладели совсем другие чувства. Проклятье, ну почему он не позволил этому случиться? Откуда такая трусость? Почему он, подобно многим, не смог убить человека? Убить своего врага? Убить своего убийцу?
Ди, который считанные мгновения тому назад сидел, моля Бога его простить, теперь пребывал в жутком смятении. У алхимика так кружилась голова, что он даже не понимал, где находится. Еще одна секунда – и он бы стал убийцей. В списке их с Келли грехов убийство еще не значилось.
– Там яд, ваше величество, – негромко подтвердил Ди.
– Яд? – Император нетвердо встал на ноги.
– Яд? – хором воскликнули все.
– Мы не смогли этого сделать, – ломая руки, признался Ди. – Мы не смогли этого сделать. Не смогли.
– Покушение на убийство! – выкрикнул кто‑то.
Анна Мария, сидевшая за столиком поменьше, устремилась вперед, поднялась по небольшой лесенке на возвышение, где стоял трон императора, и взгромоздила свои телеса на Рудольфа.
– Убийство в замке! – заорал кто‑то еще.
– Взять их, – приказал император, мгновенно трезвея и не без труда выбираясь из‑под Анны Марии. – Держите убийц!
Келли и Ди проворно бросились в разные стороны. Вынырнув из зала в коридор, они снова пошли широким шагом, затем начали двигаться длинными скачками… и, наконец, откровенно припустили во все лопатки.
– Остановить их, остановить! – вопил император. – Кто‑нибудь, проверьте бабочек!
Выхватив сабли из ножен, стражники бросились в погоню.
– Бежим, – шипел Келли. – Бежим. Как можно быстрее.
– Арестовать предателей! – ревел император. – В Далиборову башню их, казнить немедленно!
В коридоре над кухней Келли рванул направо в сторону опочивален, толкая Джона Ди налево. Прыжками миновав несколько лестничных пролетов, Келли отступился, упал, тут же вскочил, открыл какую‑то дверь и, шустро проскользнув внутрь, тихонько закрыл ее за собой. Затем он заполз под кровать и попытался успокоить дыхание. А Джон Ди понесся к винному погребу, по наружной лестнице выбрался во внутренний двор, а затем, даже не оборачиваясь, устремился к «Золотому волу».
Стражникам потребовался почти час, чтобы найти Келли под кроватью. Плачущего и воющего, его отволокли в тюрьму, в яму – по сути в камеру, где ждали своего часа все узники Далиборовой башни.
Часть V
31
Тихо Браге казалось, что он вот‑вот умрет от переполнения мочевого пузыря – прямо на праздновании дня рождения императора. И когда ему наконец удалось выбежать из зала, чтобы облегчиться, его брюхо уже было готово лопнуть. Астроном до смерти боялся промочить штаны – это был бы страшный позор. И все же отлучиться с обеда, когда на тебя смотрит император, было бы в высшей мере невежливо. Подобный поступок являл собой вопиющее нарушение этикета, а потому Браге сидел и сдерживал мочу, как настоящий мужчина, как истинный джентльмен. Когда же началась суматоха, знаменитый астроном с благодарной готовностью устремился к лестнице, на ходу возясь с гульфиком, вздыхая от счастья и предвкушая радость облегчения, мощную золотистую струю, несущую мир и уют телу и душе.
Однако с его конца сорвалось лишь несколько капель. А затем невыносимая боль пронзила живот Браге, выгнула ему ноги и впилась за мошонку. Колени астронома подогнулись, и ему пришлось опереться о стену.
Вокруг стремительно темнело. Браге отчаянно задыхался. «Йепп, Йепп», – слабо простонал он, склоняясь над лестничным проемом. Астроном едва удерживал свою массивную тушу в относительно вертикальном положении. Обильный пот стекал по его спине и лицу, покрывал ладони. С великим трудом Браге пробрался обратно в пиршественный зал.
Там он обнаружил, что между придворными завязалась нешуточная драка. Слуги, увертываясь от летающих повсюду кусков пищи, проворно собирали блюда, кубки и серебряную посуду, явно намереваясь разжиться чем‑нибудь из предметов сервировки. К ним присоединилась непонятно откуда взявшаяся компания мародеров, которые всегда прибегают на шум, носилась по залу, хватая все, что не приколочено. Император исчез. Под столом Браге заметил Йеппа.
– Найди Киракоса, – простонал астроном. – Мне никак не отлить. Давай же, поторопись.
Малыш шустро проскользнул вдоль стены, засеменил по коридору, метнулся через внутренний двор и устремился – со всей скоростью, которую могли развить его коротенькие ножки, – вверх по лестнице, к двери в комнату Киракоса, что находилась над императорской галереей.
– Не подходи близко, Йепп.
В темной комнате воняло гноем и мочой, несвежим бельем.
– Ты говоришь по‑немецки, Сергей?
– Да, Йепп, я говорю по‑немецки. А теперь дуй отсюда.
– Послушай, русский, у Браге страшные боли в животе.
– Лучше боль в животе, чем оспа.
Последнее слово Йепп не разобрал.
– Лучше боль в животе, чем мозги?
Лицо Киракоса было накрыто влажной тряпкой; еще одна тряпка лежала на его жилистой шее. Русский, точно одалиска в гареме, обмахивал своего больного хозяина пучком страусиных перьев. В комнате было холодно как в склепе.
– Он болен – ты что, не видишь? – прошипел русский. – Проваливай.
– А что делают, когда лекарь болен? – Йепп был в нешуточном затруднении.
– Богу молятся, – ответил русский, и тут Йепп заметил, что небольшой деревянный крестик, который Сергей обычно носил на шее, теперь был у него в руке. – Найди другого лекаря – Кратона, еще кого‑нибудь.
– Они все шарлатаны. Может, ты пойдешь? – предложил Йепп, поворачиваясь к русскому. – Если ты можешь говорить, можешь и лечить.
– Нет, – по‑русски ответил Сергей. – Я не могу уйти.
Затем он поднял тряпку с лица Киракоса:
– Как думаешь, что это такое?
Киракос лежал неподвижно, а глаза его сверкали подобно осколкам кремня на целом поле красных гнойничков.
– Оспа! – заверещал Йепп, стрелой вылетая из комнаты.
Тем временем у стен Юденштадта собралась пьяная толпа.
– Ведьма вернулась! – голосили они.
– Прелюбодейка вернулась!
– Смерть жидовке!
Стол над опускной дверцей в погреб дома раввина был спешно отодвинут, коврик убран, и Рохель спустилась по шаткой лесенке из веток. Сверху ей велели не издавать ни звука.
Пока Келли ловили и волокли в тюрьму, доктор Джон Ди забрался сзади на телегу Карела, с головой зарылся в старые тряпки, кости, битую посуду и обрывки грубой мешковины. Освальда, который несколькими мгновениями раньше пребывал в полном блаженстве, одновременно жуя овес и испражняясь, такой поворот событий весьма раздосадовал.
Император, уединившийся с Петакой в своей кунсткамере, допустил туда только одну персону – Румпфа, своего надменного советника.
– Найди Вацлава, – рявкнул Рудольф, глазея на своего трофейного Дюрера, «Гирлянду роз», и видя на картине собственное лицо – на месте Максимилиана, своего родственника, стоящего на коленях перед Девой Марией. Еще он мог бы быть святым Домиником, раздающим гирлянды роз, херувимом или самим Дюрером, который, прислоняясь к дереву, внимательно смотрит на эту сцену. Бывали разные времена. В данный момент императору не хотелось бы быть никем, кроме самого себя.
– Вацлав сейчас в Карлсбаде со своим сыном, ваше величество. Мальчик пошел на поправку, принимает лечебные ванны.
Отвернувшись от Дюрера, Рудольф уперся взглядом в свой любимый портрет, на котором Арчимбольдо изобразил его в облике Вертумна, древнеримского бога растительности и всевозможных перемен. Нос его на этом портрете был грушей, щеки – яблоками, губы – вишнями, глаза – ягодами черной смородины, а вся голова – виноградной гроздью. Когда он был способен позировать для портретов, отдавать свое сердце искусству, восторгаться своей коллекцией, находить удовольствие? Как же все это от него ушло? Император вспомнил отроческие годы в Испании, когда любимый брат Эрнст всегда был рядом. Молодым человеком Рудольф охотился в венских лесах. Затем он впервые увидел Анну Марию. Император тогда спросил Страду, своего антиквара: «Кто эта прелестная дама?» – «Моя дочь, ваше величество». Анна Мария была тогда стройна и стыдлива, как юная девушка.
– А чем болел сын Вацлава?
Сможет ли он сам когда‑нибудь выздороветь – после этого хаоса?
– Оспой, ваше величество.
– Почему никто мне об этом не сообщил? Если у мальчика оспа, то Вацлав мог заразить и меня… – император закатал рукава и внимательно осмотрел одну руку, затем другую. – И как Вацлав посмел везти своего сына в Карлсбад? Вацлава следует незамедлительно доставить сюда. Здесь разразился настоящий имперский кризис. Срочно, немедленно, прямо сейчас пошли туда курьера – ты слышишь? И пусть стража отыщет Келли и Ди. Презренные негодяи… Их вздернут на дыбу и искалечат так, что они станут молить о смерти.
– Келли уже пойман, а Ди еще нет.
– Еще нет? Нет?! Не смей говорить мне «нет». Что, Ди прямо в воздухе растворился? Он не настоящий маг, он самозванец, а Келли следует как можно скорее казнить. Городские ворота уже закрыли? Пусть на площади соорудят помост для казни. А где этот чертов Розенберг?
– В Чески‑Крумлове, ваше величество.
– В том замке с привидениями? Они с женой что, рассчитывают там ребенка зачать? Чудище у них получится, а не ребенок.
Император приложил ладони к вискам. Тяжкие шаги медленных ног дона Карлоса звучали как барабанный бой, и с каждым днем они становились все громче. Рудольф откинулся на спинку кресла и поплотнее закутался в плащ, ощущая холодок близкой смерти, хотя на улице стоял жаркий летний день.
– Начальник стражи обо всем позаботится, ваше величество. Не беспокойтесь.
– Не беспокоиться? Начальник стражи может прекрасно позаботиться о дворцовом перевороте. Горе мне, горе… Я должен начинать пить эликсир. Ты заметил, что они решили убить меня до того, как я стану бессмертным, пока я смертен, уязвим… Где Киракос, черт бы его побрал?
– Я слышал, он прикован к постели, ваше величество.
– Люди купаются в Карлсбаде в лечебных водах, дышат деревенским воздухом у себя в замках, лежат, прикованные к постели… Что это за чума?
– Может статься, это и есть чума, ваше величество.
– У нас уже три года чумы не было…
Император встал, сложил руки за спиной и принялся расхаживать взад‑вперед. Он был в одном башмаке. Куда подевался другой?
– Ты что, пытаешься меня запутать? Так чума это или оспа? Киракос спит? Разбудить этого мерзавца!
– Киракос лечил мальчика, ваше величество.
– А, да‑да, теперь припоминаю. Этот дурак бросился следом за Вацлавом. Значит, у него оспа, так? Чем он думал? Просто интересно. Что ж, теперь он дорого заплатит за свою доброту. Все очень дорого за все заплатят. А как там бабочки? Как они поживают? Слава богу, у нас теперь наготове целые бочки этого эликсира.
– Прошу прощения, ваше величество, но все бабочки сдохли.
– Сдохли? Сдохли? – император снова подскочил. – Как это они могли сдохнуть? Не может этого быть.
А бабочки, до конца прожив отпущенный им срок, лежали теперь толстым бархатистым ковром на полу своего сетчатого города, сложив крылышки, словно в молитве.
– Мне очень жаль, ваше величество.
– Я же говорил, что они шарлатаны, вредители, предатели, неблагодарные убийцы. А где, черт побери, Браге и Кеплер?
– Браге заболел, ваше величество.
– Что, тоже оспой?
– Неизвестно. Он не может мочиться.
– Ага! Ничего удивительного. Я же говорил Браге, чтобы он прекратил сверх всякой меры пихать в себя жратву, лить пиво и вино. А Кеплер? Он что, тоже прикован к постели или принимает лечебные ванны? Или он на луну пялится? Браге наверняка знает.
Браге было слишком больно, чтобы знать или думать о чем бы то ни было. Ему сунули в руки четки, завернули в скатерть с праздничного стола. Затем дюжина словенских стражников в сопровождении священников и оставшихся на ногах гуляк понесла астронома к его дому неподалеку от Страговского монастыря. Небольшую процессию возглавлял Йепп.
– Дорогу, дорогу! – кричал карлик. – Сторонись, сторонись!
– Кеплер… – стонал Браге.
– Найдите кто‑нибудь Кеплера! – Йепп всей душой ненавидел это тощее пугало, но знал, что Браге считал Кеплера своим духовным наследником.
– Я здесь.
Кеплер видел, как Браге приковылял обратно в пиршественный зал, но затем потерял его из виду. Услышав зов Браге, он подошел.
– Мой дорогой коллега, – простонал Браге. Он упирался руками в бока, тогда как брюхо его высилось точно всплывающий из океана кит. – Я скоро умру.
– Нет, вы не умрете, – Кеплер сжал руку астронома.
– Я хочу, чтобы на моих похоронах играли Монтеверди. «Zefiro tora».
– Тише. Все у вас будет хорошо.
– Я умираю, Йоханнес, отдай мне должное, хоть сейчас мне поверь.
– Вы не умираете. Вы просто объелись.
– Я слишком хорошо знаю, каково бывает просто объесться, и теперь меня мучает не только обжорство. Говорю тебе, сам дьявол вошел в мою усталую тушу и сжимает вероломными когтями мой мочевой пузырь… Я хочу, чтобы ты до самого конца оставался со мной. Йепп, Йепп, где ты, Йепп?
– Здесь я. – Йепп сжимал другую ладонь Браге, с которой свисали четки.
Фрау Браге, похоже, дома не было, слуги покинули свои комнаты. Дети тоже слонялись непонятно где, ибо их игрушки были брошены на полу, а тарелки оставлены на столе. Весь дом был пуст, словно на него налетел бешеный ветер, и все люди, страшась бури, наши убежище где‑то еще. Стражники опустили несчастного Браге на постель. Послали за Кратоном, вторым после Киракоса придворным лекарем.
– Вы не умрете, – повторил Кеплер.
– Хотел бы я тебе поверить, Йоханнес. Но ты опровергаешь последнее слово умирающего. Я слишком долго терпел и держал мочу. Теперь она отравляет мое тело. Я умру от вежливости.
– Вы не умрете от вежливости, Тихо.
– Значит, ты утверждаешь, что я бессмертен? Что я достиг того, чего как раз добивается император?
– Вы слишком молоды, чтобы умереть.
Кеплер пытался убедить не столько Браге, сколько себя самого. Как Браге может умереть? Ведь он – само воплощение жизнелюбия, человек, который наслаждался всем на свете.
– Я вовсе не молод, Йоханнес. Я стар. Так устроен мир. Мое время истекло.
– Но вы в самом расцвете ваших…
– Способностей, ты хочешь сказать? Брось, Йоханнес, мои способности никогда не были особенно выдающимися. Да, у меня есть методический ум, но… Йепп, Йепп, где ты, Йепп?
– Здесь я, – собственно говоря, Йепп уже заполз к Браге в постель.
– Йепп, ты славно мне служил, но теперь со мной кончено.
Рохель затаилась под нитями сушеных яблок, среди реп, капустных кочанов и банок маринованного репчатого лука в погребе у раввина. Она толком не понимала, сколько прошло времени. Казалась, она всегда тут сидела и ничего другого не знала и не видела. Наконец кто‑то окликнул ее. Рабби Ливо. Потом люк у нее над головой распахнулся.
– Нужно переправить тебя в Староновую синагогу. Идем, сейчас ночь. Никто не увидит.
В глубине души рабби знал, что нигде во всей Праге Рохель не будет в безопасности. Даже в самом Юденштадте про нее говорят всякое. Она ходячая цель для стрел хулы и камней ненависти. Везде, для всех и каждого. Ее больше нельзя назвать честной женщиной. Что может быть хуже?
– Я уже со всем смирилась, – проговорила Рохель.
И все же, неожиданно для самой себя, без малейших протестов и с великой готовностью она последовала за рабби Ливо на улицу, в густую тьму, быстро поднялась по лестнице и, задыхаясь от быстрой ходьбы, наконец оказалась на чердаке синагоги.
– Со временем – нет, очень скоро – нам придется вывезти тебя из Праги, – прошептал раввин. – Городские ворота закрыты, но Карел сможет спрятать тебя в своей телеге. Два раза в день его выпускают за ворота к свалке у Чумного кладбища. Осталось только договориться о времени.
– Зачем вы заботитесь обо мне, рабби? Ведь я согрешила.
– Грех этот между тобой и Богом, Рохель. Ты еврейка, и ради самой себя, ради нас всех ты обязана выжить… – рабби Йегуда‑Лейб Ливо бен Бенцалель устало улыбнулся.
Рохель села на пыльный пол у одного из окон, стараясь не показываться из тени. Всюду вокруг валялись ненужные, вконец затрепанные молитвенники, которые, согласно Закону и обычаю, выбрасывать было нельзя. Умей Рохель читать, она бы почитала и утешилась – ибо, несмотря на твердое решение встретить свою судьбу лицом к лицу, стоило ей только вернуться в Юденштадт, как вся ее отвага и решимость полностью испарились. В действительности Рохель была теперь так напугана, что сожалела о своем решении вернуться. Почему она не ушла вместе с Йоселем? Или не спряталась у мастера Гальяно? Теперь Рохель просто хотела, чтобы ее простили. Она вернулась для справедливого наказания подобно ребенку, протягивающему ладонь, чтобы его по ней шлепнули. Неужели она и впрямь верила, что если она выкажет сожаление, смирение и готовность в дальнейшем всегда быть хорошей, ей удастся избежать травли?
«Боже, – взмолилась Рохель, – прости меня и помилуй». Из‑под наклонной крыши она видела темную ленту реки, огни замка, что мерцали как звезды, упавшие на землю. Мир был столь прекрасен. Так страхи Рохели, пусть ненадолго, развеяла добрая надежда – в тот самый миг, когда черное крыло Ангела Смерти легко задело скошенную оконную раму.
Во всем городе царила какая‑то тревожная суматоха, словно подуло злым ветром. Под астрономическими часами собралось стадо заблудившихся овец. Кони сворачивали с тропы вдоль речного берега, куда выносило дохлую рыбу. Коровы, прежде такие смирные, били копытами деревянные стенки своих амбаров. Свиньи визжали, словно под ножом, хотя их не собирались гнать на убой, а псы лаяли не умолкая.
Люди тоже вели себя странно. Некоторые, дико рыдая, исповедовались прямо на улице. По всей Праге настежь распахивались двери церквей. Заброшенные священниками, эти церкви наполнялись кающимися, которые на коленях ползали у алтарей. Почуяв удачу, бандиты и карманники принялись грабить перевернутые лотки и покинутые лавки.
– Император умирает, турки идут, дьяволы вышли из потаенных недр земли, метеор скоро упадет с неба…
Крики не умолкали. Это значит – остается только хватать детей в охапку, грузить все пожитки на спины и телеги… и убираться из города. В глухую полночь горожане оборванным и беспорядочным парадом двинулись к городским воротам.
– Выпустите нас, выпустите нас отсюда, – зловещим унисоном зудели они.
Такой же беспорядок творился в доме Браге.
– У меня моча уже из ушей лезет! Где этот проклятый лекарь? – стонал астроном.
– Тики, Тики, Тики, любовь моя…
Это в комнату вперевалку вошла фрау Браге.
– Осторожнее, моя кошечка, – предупредил Браге. – Животик болит.
Лицо фрау Браге было багровым; подобно своему супругу, она была весьма солидного сложения.
– Лекарь уже в пути, Тики‑Таки. Мы услышали, что чума идет, и спрятались с детьми в погребе, а потом услышали топот наверху. Поначалу мы подумали, что нас грабят… Вылечи его, Йоханнес, не стой тут как идиот. Боже, пусть ему станет легче!
