Текст книги "Книга сияния"
Автор книги: Френсис Шервуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Киракос сам не понимал, почему он все это говорит. Неожиданные слова, вредные для его задачи в эти дни, выпрыгивали у него изо рта маленькими пузырьками, и после них оставался неприятный привкус сожаления.
– Если бы я смог заснуть… Возможно, я смог бы жить вечно – ибо, видит Бог, мне отчаянно нужны силы.
Прежде чем император отправлялся в постель, Вацлав вслух читал ему отрывки из поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим», в которых присутствовали говорящая птица, волшебник, священная война и обращенная ведьма. Вино, теплое молоко, горячие ванны, любовные утехи, бодрые прогулки, негромкая музыка, корень валерианы и опиум… Но ничто, похоже, не действовало.
– Значит, Лом‑Капор… Я не понимаю – это что, какой‑то особенный день? А та евреечка – когда она снова меня навестит?
– Рош‑ха‑Шана отмечает начало нашего десятидневного периода покаяния, который заканчивается в Йом‑Кипур, день искупления, когда мы просим прощения за наши грехи, – рабби украдкой покосился на Майзеля, который стоял очень прямо, устремив взгляд куда‑то вдаль и, похоже, почти его не слушал. Оба знали, что Рохель спасла ревнивая Анна Мария; однако воспоминания императора о том инциденте были весьма смутными.
– А кстати, раввин, – где голем?
– Он дома, ваше величество. Моет посуду.
– А, дома лучше всего… – император вздохнул. – Мы позаботимся о твоем возвращении домой, раввин. Ты ведь помнишь, не так ли, что ни один из вас не должен покинуть город, и стражникам у ворот дан приказ: не позволить ни одному еврею уйти из города? Так что, пожалуйста, даже не мечтай о бегстве. А что ты бы посоветовал мне для крепкого сна, раввин?
Рабби Ливо хотел сказать «чистую совесть», но вместо этого сказал:
– Мир и тишину.
– Тут ты прав. Вот бы хоть немного мира и тишины, немного понимания – только и всего. Так ты говоришь, еврейка отправилась в Пилзен? Да‑да, ее необходимо как можно скорее сюда вернуть. Спешно пошли вестового, Вацлав. Мы хотим видеть ее в нашем замке. Вы же все знаете, она меня любит. А платье, которая она для меня сошьет, станет непревзойденным по красоте.
Рабби Ливо покидал двор глубоко озабоченным, но постарался выбросить из головы все недостойное, ибо уже шли приготовления к Песах. Все семьи в Юденштадте готовились встретить разъяренную толпу, что придет жечь их дома – и одновременно каждое помещение чистилось сверху донизу, чтобы не осталось ни следа муки, пшеницы, ячменя, овса. Был седер, рабби Ливо вслух читал отрывок из пасхальной Хагады, и дверь была открыта для прибытия ангела Элии. Тогда Перл показалось, будто она слышит шум. Но ничего особенного не обнаружилось: то ли ветер, то ли мышка, то ли ее страхи.
После Песах ополчение продолжало учения, но уже не столь подолгу и не с таким усердием. Более того: дети покинули свои посты на крышах, где дежурили ежедневно. Припасенная пища была съедена, котлы, наполненные водой, опустошены. Йосель снова стал помогать Перл на кухне, приносил, уносил, стирал, подметал…
А в первый день Песах, в замке, первая бабочка, корчась, вылезла из кокона, затем еще и еще одна, и скоро весь зал Владислава наполнился мельканием желтых крылышек с оранжевыми кончиками. «Живите, мелкие паразиты, живите», – еле слышно пел им Келли, готовый при падении хоть одной бабочки сломя голову броситься под сетки и утащить павшего на поле брани солдата – несмотря на целую ораву стражей и шпионов, которая следила за каждым его шагом. Каждый вечер пара алхимиков, словно исполняя торжественный ритуал, брызгала на цветки эликсиром из лабораторных пробирок. Бабочкам эликсир нравился, они его просто обожали, охотно потягивали, точно хотели еще. В связи с этим запертый, тщательно охраняемый сарайчик, где в герметично запаянных сосудах хранились галлоны эликсира, переместили поближе к обиталищу бабочек. Безусловно, рецепт эликсира, государственная тайна, был успешно соотнесен со всеми алхимическими стадиями – Препаратио, Фиксатио, Кальцинато, Сублимате, Сепаратно, Альбификатио и Конивинкцион Сиве. По сути, на самых последних стадиях процесс сделался настолько сложным, а уход за бабочками и их кормление отнимали столько времени, что и Келли, и Ди сами начали верить в то, что их стряпня представляет собой самый настоящий эликсир, который не только дарует бессмертие императору, но и на неопределенное время отложит их гибель. Алхимики болтали о том, какими они станут богатыми и что Прага в конечном итоге вовсе не такое уж скверное местечко. В «Золотом воле», когда люди осведомлялись о благополучии бабочек, эти двое отвечали: «Лучше и быть не может, все жиреют». Алхимики со своей стороны, вконец обленились, позволяя своим умам уклоняться от обдумывания разных неприятных материй. Тайком приобретенный опиум лежал, позабытый, где‑то в углу лаборатории, забыты были и мечты о бегстве – или по крайней мере больше не представляли непосредственного интереса.
Так или иначе, приближалось лето, каждый день начинался чуточку раньше, был чуточку ярче, теплее, благоуханнее. Крокусы уступили место нарциссам. Цвели тюльпаны. На улицах стали появляться кукловоды, музыканты, жонглеры. В добавление к рыночному люду, продающему весенние луковицы, раннюю морковь, редиску и горох со своих огородов, что веером рассыпались по предместьям Праги, появились торговцы, предлагающие заграничные фрукты и овощи тем, кто мог их себе позволить, – помидоры, такие ярко‑красные, что красильщики тут же попытались использовать их в своем ремесле, красный стручковый перец, артишоки, канталупы. Появился там и странный овощ под названием картофель, завезенный из Нового Света, который, если запечь его в углях, становился так мягок, что его могли жевать старики и младенцы. Маленькая дочка Вацлава получала похищенный из замка картофель. Кроме того, она теперь, помимо материнского молока, регулярно ела кашу.
С оттепелью весеннее небо стало прозрачным, как стекло. Теперь Кеплер и Браге, несмотря на постоянные приставания императора, который требовал новый гороскоп, могли каждую ночь выходить на свидание со звездами. Марс вел себя все так же загадочно, и все‑таки Браге верил в методичное вычерчивание, точка за точкой, угол за углом, а Кеплера на данный момент удовлетворяли простое наблюдение и регистрация. Пока что он не тревожился тяжкими раздумьями над отклонениями орбиты Марса от идеальной окружности с Солнцем в качестве центра.
И в один из прекрасных дней этого самого прекрасного времени года, когда река искрилась подобно тонкому шелку, а воздух благоухал жимолостью, Йоселя послали через Карлов мост в Петржинский лес по грибы. Некоторые из них надо было немедленно употребить в пищу, другие можно было развесить сушиться в подвале на зиму. Лучшие из этих нежных молодых грибов со скользкими шляпками росли в черной, влажной почве Петржинского леса.
Рохель мерещилась Йоселю всюду – с тех самых пор, как он впервые ее увидел. На кладбище. У мясника. По пути в купальню, хотя он больше там за ней не подглядывал и даже тщательно заделал дырки, пробуренные Киракосом. Йосель видел Рохель рядом с маленькими птичками, что плотно расселись на деревьях и щебетали с утра до вечера, или возле одинокой маргаритки, тянущейся к солнцу на берегу Влтавы. Он видел ее на крышах домов прислонившейся к печным трубам, летящей в небе над замком и даже, подобно рыбам, плавающей в реке. В его воображении она сидела во внутреннем дворике в доме рабби Ливо, на кухне у очага. И все же он даже не надеялся хотя бы еще раз ее коснуться. Это нехорошо. Рохель замужем. Йоселю пришлось смириться с этой истиной.
Но то же самое творилось и с самой Рохелью. Ей удавалось удерживать его образ как в комнатушке Зеева, так и снаружи, на вольном воздухе. Йосель становился теплым весенним ветерком, ложкой на столе, полом у нее под ногами, самой землей, домом всех живых существ. По вечерам Рохель засыпала, придумывая про него небольшие истории, ибо в своей немоте Йосель был предельно податлив и никак не сковывал ее фантазию. Про него можно было выдумать все, что угодно. В один прекрасный день она встречалась с ним на Карловом мосту, в другой прекрасный день они вместе обедали на лугу, а однажды они даже мыли друг друга большими и мягкими морскими губками. Она бережно хранила и лелеяла все, что знала о Йоселе. Уравновешивая все множество грустного, наполняющего ее жизнь, она постоянно обращалась к тому радостному воспоминанию. «Я познала любовь, – уверенно твердила Рохель самой себе. – Он меня послушал».
Однако это было еще не все.
Тем вечером Зеев сказал Перл, что Рохель, наверно, в тягости, и оказался прав. Теперь Рохель отдавалась своему мужу в ранние утренние часы, когда солнце поднималось меж семи холмов – лишь раз, словно любовнику, и это все изменило. Странно: Рохель представляла себе это дитя семенем Йоселя, хотя тот никогда в нее не входил. Но именно их любовь, рассуждала она, вдохновила ее щедрость, раскрыла ее сердце, смягчила ее лоно. Подобно философскому камню, катализатору алхимического процесса, благодаря которому все становится возможным, Йосель изменил ее, сделав чистым золотом. Вскоре ей предстояло стать самым почитаемым и любимым созданием на свете – матерью.
Тем не менее Зееву она пока ничего не сказала. Рохели хотелось удержать это знание при себе, чтобы ребенок хоть какое‑то время принадлежал только ей одной. Никаких недомоганий она не испытывала – даже напротив. Разве что легкую сонливость, легкую замедленность движений. Весеннее тепло отлично ей подходило, а поскольку Рохель уже давно сочла их комнату мрачной и тесной, теперь ей нравилось весь день просиживать на стуле у открытого окна, чтобы лучи солнца омывали лицо и руки. Занятая пошивом нового прекрасного платья для императора, Рохель позволяла своим мыслям свободно блуждать. Выданная ей для работы ткань словно бы светилась, а нити были блестящими, как мушиные глазки.
Одной из дум, к которым Рохель так любила возвращаться, было ее рискованное бегство из замка. На цыпочках войдя в опочивальню, дама, чьи юбки, подобные крыльям, поддерживались фижмами и скаткой из ткани на талии, мгновенно поняла, что Рохель прячется под кроватью. Рохель сочла ее отважной. Какое благородство проявила та дама, ибо император мог войти в любую секунду, а тогда и честь, и жизнь Рохели были бы потеряны.
– Ты заслужила отдых от шитья, жена. Тебе не следует так себя утруждать.
Сегодня денек был особенно хорош. Дочери раввина отправлялись по грибы. Карел собирался отвезти их к лесу на своей телеге, а днем вернуться, чтобы забрать их назад.
– Я отлично себя чувствую, муж мой.
Рохель совсем не радовалась при мысли отправляться куда‑либо с дочерьми раввина. Она точно знала, что они воспользуются этой оказией, чтобы ее унизить, заставить почувствовать себя несчастной.
– Грибы нам не помешают, жена. Особенно сушеные – они славно пойдут зимой. Грибной суп и пирог с грибами, разве есть лакомство лучше? А каша с грибами или кнедлики в грибном соусе, грибы с репчатым луком и капустой. А те, что покрупнее, – на ломоть хлеба.
– Муж мой…
– Больше ни слова.
На самом деле Зеев знал, что скрывает от него Рохель, хотя она думала, что он ни о чем не и ведать не ведает. Втайне он о ней тревожился. Достаточно ли она ест, достаточно ли бывает на свежем воздухе? Он покупал у крестьян молоко, которое Рохель любила пить подогретым, смешанным с медом и пряностями. День отдыха от работы ей бы очень не помешал. Взглянув на синие ниточки вен, что веточками разбегались от ее ключиц по шее, Зеев чувствовал, как его охватывает страх. Ибо Рохель была так молода… и слишком хрупка, чтобы стать матерью.
– Иди же, дорогая жена, – он осмелился поторопить ее.
Увидев ее в лесу, Йосель поначалу подумал, что это та же Рохель из его грез, которую он видел везде и во всем… и лишь затем понял, что она реальна. Рохель шла с корзиной в руке, в своей повседневной коричневой юбке, коричневом корсаже, коричневом головном платке. Она сама напоминала гриб‑боровик, что вырос на лесной опушке. Подобравшись поближе, Йосель спрятался за высокими кустами. Вот Рохель отделилась от остальных женщин. По‑прежнему старательно скрываясь, Йосель последовал за ней. Когда молодая женщина нагнулась, чтобы сорвать гриб, ее бедра под юбкой приняли форму тюльпана. «Она полнеет, – подумал Йосель, – становится женственнее, растет». Затем он заметил ее ножку, чуть желтоватую на фоне коричневой юбки. Наконец Рохель повернулась. Йосель не помнил, чтобы ее груди раньше были так полны. Молодая женщина подняла голову к небу и закрыла глаза, нежась в солнечных лучах. Йосель был всего в двух‑трех метрах от нее. «Ах, заговори же со мной, – молил он про себя. – Спой мне, сладкая пташка».
Словно услышав его мысли, Рохель торопливо огляделась. Нет – кажется, никого. Тогда она легла на траву, одной рукой прикрыла глаза от солнца, а другую приложила на живот. Вокруг нее и под ней ползали мелкие полевые насекомые, блестящие божьи коровки и паучки, муравьи, что недавно появились на свет, изящные кузнечики – и все были страшно заняты. Целый мир, поняла Рохель, живет на крошечном клочке земли, заросшем травой, пижмой и куколем.
А потом солнце загородило что‑то огромное.
– Йосель! – выдохнула Рохель. – Как ты меня напугал.
Однако она вовсе не выглядела испуганной.
– Что ты здесь делаешь?
Он показал на свою корзину.
– А, ты тоже грибы собираешь. Сейчас самая пора, правда?
Он сел рядом с ней.
Рохель не отодвинулась, но и не стала смотреть в его сторону. Она говорила так, словно обращалась к небесам.
– Йосель, я хотела тебе сказать… я просто не знаю, что тогда на меня нашло… – Рохель покачала головой. – Нет, знаю. Я поняла это по разным рассказам – про Йакова и Рохель, Давида и Вирсавию… Я допускаю страстную любовь Бога к миру, человека к Богу, мужчины к женщине. Я дрожу, когда все это говорю, когда вообще говорю хоть что‑то. Пойми, Йосель, я так отвыкла слышать собственный голос. Ты единственный, кто позволяет мне говорить. Понимаешь?
Йосель кивнул.
– С тобой мне не так одиноко.
Он затронул самую потаенную ее сущность. Йосель снова кивнул.
– Благодаря твоей немоте ты кажешься более живым, чем все остальные, – Рохель с трудом удавалось найти нужные слова. – На самом мне не следует все это говорить. Да я и не знаю, что сказать. Какой сегодня удивительный день, верно? Небеса такие голубые. Как море, которого я, правда, никогда не видела, но очень бы хотела увидеть, прежде чем умру. Ты изменил мою жизнь, Йосель, и я не могу думать об этом как о грехе. Я смею сказать, что ты страшно меня волнуешь, но ты не мой муж. Кроме того, есть кое‑что еще, о чем тебе следует знать.
На самом деле в этот момент Рохели больше всего на свете хотелось коснуться Йоселя. С другой стороны, ей было так радостно, что у нее есть такой добрый муж – Зеев. Пока она в тот первый день не увидела, как Йосель идет по дороге, замужество было для Рохели свободой. Женившись на ней, Зеев дал ей шанс обрести детей и почет. Без всего этого, умри вдруг Рохель, ее бы тут же забыли. Зеев обеспечил ей еду и крышу над головой, спас от несчастий жизни… и все же именно Йосель вызывал у Рохели желание жить дальше…
Мизинцем Йосель слегка коснулся ее бока. Легчайшим из прикосновений, и Рохель даже не была уверена, что его почувствовала, но, несмотря на дневное тепло, ее вдруг охватила дрожь.
– Пожалуйста, не надо…
Теперь у нее была еще одна причина, чтобы жить, – куда более весомая, чем Йосель.
Он пустил в ход еще один палец.
– Я должна тебе кое о чем сказать.
Три пальца.
– Нет, ты не должен. Я здесь с дочерьми раввина.
Вся ладонь Йоселя коснулась ее бока. Закрыв глаза, Рохель застонала.
– Они где‑то поблизости…
Рохель села и огляделась. Женщин нигде не было видно, а город лежал где‑то далеко внизу, словно игрушечный. Она слышала, как один за другим начинают звонить церковные колокола. Тогда Рохель повернулась к Йоселю и положила ладони ему на щеки. Голем не спускал с нее пристального взгляда.
– Йосель… – Рохель закрыла глаза, не в силах его видеть. – Дорогой мой Йосель, я так слаба.
Он положил огромную ладонь ей на плечо и погладил ее руку.
– Как мне совладать с собой? Что я могу поделать?
Йосель положил другую ладонь на другое плечо Рохели и отвел большой палец, касаясь им ее ключицы, нежной как веточка.
– Боже милостивый…
Желание переполнило Рохель.
– Идем за мной, – прошептала она, беря Йоселя за руку и повлекла еще глубже в лес, уверенно двигаясь по молочно‑липкой траве и золотарнику, голубым люпинам, через кусты дикой розы и сплетения виноградной лозы. Быстро и решительно, поднимая юбку, чтобы не зацепиться за шипы, Рохель вела Йоселя в глубь леса, где царила тенистая прохлада. Вскоре они оказались там, где деревья росли совсем близко друг к другу, а кусты были так густы, что кругом было почти черно. Пробивая себе дорогу сквозь плотную зелень, Рохель стремилась все дальше, через подлесок, ломая мелкие веточки. Наконец они добрались до такого места, где ветви деревьев переплетались, образуя нечто вроде пещеры. Кругом царила полная тишина, если не считать козодоя, время от времени испускавшего жалобный крик.
– Здесь, – сказала Рохель, утягивая Йоселя вниз и заползая в полость под густыми зарослями ежевики.
Йосель сумел с хрустом забраться туда и лечь рядом с ней. Рохель стянула с себя головной платок и задрала юбки. Йосель старался не слишком на нее налегать, ибо боялся ее раздавить. Входя в нее, он еще больше боялся причинить боль, но ее тело плотно его облегло, а ее влагалище, подобно идеальной бархатной сумочке, вобрало в себя его детородный орган.
– Ох нет, Йосель, не останавливайся, никогда, никогда.
Когда голем выплеснул семя, ему показалось, будто все его тело, вся его сущность втекли в ее лоно.
Они долго лежали бок о бок, держась за руки, в своем шалаше, пока не поняли, что лежат в лесу; по‑прежнему был день, и кричал козодой. Тогда Рохель села, ее юбки были все еще задраны до пояса, и обильное семя Йоселя вытекло из нее, образовав маленькую лужицу. По ту сторону их укрытия солнце, просачиваясь сквозь лиственную решетку, падало на землю квадратиками, треугольничками и неровными кусочками, точно битое стекло, рассыпанное по темной лесной почве. Пчелы, украшенные безупречно ровными полосками, – миниатюрная армия в пушистом обмундировании – зависали над крошечными голубыми цветочками. Земля благоухала плодородием. И мир Юденштадта – в сущности, просто ряд деревянных строений, наваливающихся друг на друга, сгибаясь над темными проулками и единственной булыжной улицей, с купальней в одном конце и синагогой в другом; мир, где находилась сырая комнатенка Рохели с одним столом, двумя стульями, очагом и соломенной постелью – он был так далек, что словно и не существовал.
– Йосель, я должна тебе что‑то сказать. Что‑то очень важное.
И тут до них донеслись голоса дочерей Перл.
– Рохель, Рохель!
– Ох нет…
Рохель выбралась из укрытия, встала и встряхнулась, как животное после купания.
– Йосель… – она потянулась вниз. – Йосель, я должна идти.
Он отпустил ее. Рохель отвернулась, подхватила свою корзину и бросилась бежать.
– Мы искали тебя, Рохель, – были первые слова Лии.
– Ты заблудилась? – спросила Зельда.
– Наши мужья нас ждут, – сказала Мириам. – Карел будет здесь со своей телегой, чтобы забрать нас домой.
– Не слишком ты много грибов собрала, – заметила Лия. – Чем же ты занималась?
Из кустов Йосель наблюдал за тем, как четверо женщин выходят из леса на просторную лужайку. Вскоре они сели, поудобней пристраиваясь на траве и вытягивая ноги. Затем женщины достали из корзины свой ужин – хлеб и воду, немного сыра и инжира.
– Смотрите, смотрите, а вот и здоровяк‑голем, – сказала Лия, старшая из сестер.
Поднимаясь вверх по холму, Йосель кивнул им с вежливым безразличием.
Мириам захихикала, но все опустили глаза, не желая встречаться с големом взглядом, ибо это было недостойно замужних женщин, а Зельда была обручена.
– У него ручища толщиной с мою голову, – сказала Лия, когда Йосель скрылся из вида.
– Нет, Лия, с твой живот.
– С твой живот, Зельда.
– Волосы падают ему на лоб, а там впечатаны буквы.
– Какие буквы? – спросила Рохель.
– Ты что, забыла? Рабби оставил их там, когда его делал, – объяснила Мириам.
– Надпись звучит как «Истина», но если убрать одну букву, то получается «Смерть».
Лия гордилось своей осведомленностью. Мать научила ее читать, а она в свою очередь научила сестер.
Рохель ощутила, как мурашки ползут у нее по спине.
– Лия, ты сказки рассказываешь? Ведь это одни только слухи.
– Нет‑нет, это правда, – подтвердила Мириам. – Я тоже об этом слышала. И он скоро умрет.
У Рохели замерло в груди. Как же она смогла не заметить букв? Как‑то Зеев говорил ей об этом, но она давным‑давно выбросила все из головы. Это просто не могло быть правдой. Или, возможно, когда‑то это было правдой, но не теперь.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что, Рохель Вернер, мне рассказал об этом мой муж.
– А что, Лия, ты веришь всему, что рассказывает твой муж?
– Конечно, я верю моему мужу, Рохель Вернер, и ты бы очень хорошо поступила, если бы стала верить своему.
Рохель почувствовала, как в животе у нее что‑то сжимается. Она подумала, что это ребенок зашевелился, но для этого еще слишком рано. Рохель вдруг пробрал холодный пот. Но как такое возможно – одновременно чувствовать лед в легких и огонь в животе? Выходит, что ребенок слишком холоден или слишком горяч?
– Говорят, император собирается вызывать нас по очереди и получать от каждого часть секрета, – помахивая ломтем хлеба, сказала Лия.
– Не люблю секреты, – с полным ртом отозвалась Мириам.
– Смотрите, видите тот дымок? – Рохель указала на какое‑то место внизу, в городе.
– Вечно ты видишь то, чего нет.
– Нет‑нет, посмотрите. Правда, он очень смутный.
– Я тоже его вижу, – согласилась Мириам. – Что‑то тянется в небо.
– Может, это стекольный завод? – спросила Лия.
– Нет, он дальше по реке.
– Тогда литейный цех?
– Нет, не может быть. Нового Города нам отсюда не видно.
– Пивоварня?
– Этот дым над Юденштадтом, – ровным голосом произнесла Лия.
Женщины бросились вниз по холму.
– Дома горят! – крикнула Лия Рохели, которая старалась от них не отстать, но бежала последней. – Бежим, Рохель! Мы должны заливать крыши!.. Мы должны спасать наши семьи. Это все‑таки случилось… началось… Мы не можем дожидаться, пока Карел нас заберет. Мы должны скорее вернуться домой и помогать. Бежим, Рохель.
Рохель не могла бежать; напротив, ей отчаянно требовалось хоть на минутку присесть.
– Что случилось, Рохель?
– Бегите, Лия, я скоро приду. Вы должны поспешить. А я скоро…
– Смотри, Рохель, у тебя кровь на юбке! Ты как будто проклята! Не могла найти для этого лучшего времени…
– Да бегите же. Мне нужно немного отдохнуть, а потом я приду.
– Мы не можем бросить тебя, Рохель, – сказала Зельда.
– Нет, вы должны. Бегите. Вы должны исполнить долг. Я тоже скоро приду.
Приседая на траву и держась за живот, Рохель наблюдала, как сестры исчезают из вида у подножия холма. К тому времени как они спустились в город, спазмы у нее в животе сделались такими жестокими, что Рохель лишь смогла доползти к тем самым кустам, где они с Йоселем были вместе. Там она упала на землю и обеими руками притянула к себе колени.
26
По мере того, как дочери раввина приближались к городу, запах дыма чувствовался все сильнее. С Карлова моста, со стороны замка, они увидели высокие языки пламени. Дым теперь казался не просто тонкой струйкой из трубы, а образовывал густые черные облака. Ни дать ни взять конец света, когда весь мир гибнет в огне. Последние несколько часов женщины уже не могли бежать и шли быстрым шагом, но под конец у них откуда‑то взялись силы для бега.
– Дети мои! – кричала Лия, бросаясь на мост.
Когда сестры увидели людей, которые кричали, швыряли камни и размахивали горящими факелами у передних ворот Юденштадта, сердца их забились как барабаны.
– Бей жидов!
– Смерть убийцам Христа!
– Убивай ростовщиков!
Вместо того чтобы попытаться прорваться сквозь озверевшую толпу, сестры поспешно обогнули ее и устремились в небольшую рощицу на задворках купальни, где спрыгнули в траншею, отрытую несколькими неделями раньше. По лабиринту подземных туннелей, что шли под стенами Юденштадта ко всем домам, они быстро добрались до погреба своего дома. Здесь, среди лука и капусты, зарытой в песок моркови, а также ниток с сушеными грибами и яблоками, Перл собирала своих внуков и внучек.
– Ах, слава Богу, они в безопасности, – Лия и Мириам прижали к себе своих детей.
– Быстро, нет времени, – прохрипела Перл. – Одна остается с детьми, остальные идут со мной. Лия, ты остаешься. Мириам, Зельда… Где Рохель?
– Она скоро придет, – сказала Зельда.
– Бабушка, мне страшно, – заплакала Фейгеле.
– Будь храброй, малышка Фейгеле, будь храброй ради дедушки.
Женщины быстро помолились, Перл поднялась по приставной лесенке из прутьев, осторожно приподняла крышку и вместе с двумя дочерьми выбралась из погреба на кухню. Быстро закрыв люк, они набросили на него небольшой коврик, а на коврик водрузили кухонный стол.
– Идемте, – сказала Перл дочерям, словно призывала их в храм, а не на битву, которая уже кипела в их городке.
Однако стоило им завернуть за угол проулка, как они очутились среди охваченной ужасом толпы. Небольшие прилавки и лотки были опрокинуты, куры и цыплята разбросаны по земле, а более крупные животные бежали, спотыкались о веревку, натянутую поперек улицы. Дальше женщины бросали с крыш домов стулья и сундуки, кастрюли и сковородки, выливали из окон помои и горяченную жидкую кашу. Одна из соломенных крыш уже полыхала вовсю, хотя ее беспрестанно заливали. Другая крыша дымилась. В южном зале Староновой синагоги, под тимпаном над двойными дверями, украшенным резной виноградной лозой, отдавали команды и распределяли задачи.
– Всем мальчикам и женщинам лезть на крыши и тушить огонь, – ровным голосом приказывал Майзель. – Мужчины – в траншею. Лучникам – на стены.
У входа стоял большой полированный стол, на котором лежали ножи и мечи, дубинки, ружья и пики.
– Йосель, вы с Зеевом обслуживаете катапульты у ворот.
И Йосель, и Зеев думали, что Рохель вместе с детьми находится в подполе, в доме раввина, или уже забралась на крышу, и времени, чтобы в этом удостовериться, у них не было. Йосель впереди, Зеев за ним… Надо было быстрее бежать по улице к катапультам, грубым деревянным доскам, образующим платформу с поперечиной – что‑то вроде качелей с ковшом на одном конце. Эти машины держали во внутреннем дворе дома Майзеля, а сегодня Йосель выкатил их. По обе стороны от ворот Юденштадта уже громоздились пирамиды булыжников. Здесь стояли на страже мальчики из ешивы, хотя они вряд ли смогли остановить горожан. Зеев отослал мальчиков на крыши; затем они с Йоселем положили в каждый ковш по огромному валуну. Отяжелевшие концы катапульт опустились, противоположные взметнулись вверх.
– Эй, большой жид! – толпа за стеной веселилась, точно в балагане.
Йосель спокойно наблюдал за ними. Вот братья, владельцы стойла, в котором квартировался Освальд, – неряшливая троица, пьяная и растрепанная. Штаны в пятнах – наверно, от мочи, на рубашках, точно лишай, затвердевшие корки пролитой пищи, лица заросли щетиной. Пыльные сапоги, на голове патлы. Неотесанные, неученые, недисциплинированные, недобрые. У них за спиной стоял отец Тадеуш, пастор ревностный и ревнивый. Он так хотел стать борцом за правое дело и горд, что дал этому делу первый толчок. За спиной священника – толпа подмастерьев и подручных мясников, кому не привыкать к виду крови на руках, скучающие попрошайки, пестрая компания, высыпавшая из ближайшего публичного дома. Не армия – толпа, оборванное сборище недовольных, которым нечего делать и которые всегда готовы ввязаться в драку. И все же, продолжая внимательно приглядываться, Йосель различил за спиной этого сброда иную толпу – не столь шумную, но не менее враждебную. Это были перчаточники, ткачи, пекари, гончары всех мастей, аптекари, студенты, монахи. Всего человек пятьдесят. Едва ли их можно назвать армией, и все же они составляют грозную силу. Однако самым ужасным для Йоселя была почти осязаемая ненависть, что поднималась как пар из горшка, – не вялая повседневная злоба, а лютая ненависть к людям, которые не желали им никакого зла, а лишь просили, чтобы с ним обращались по возможности справедливо и уважали их веру.
– Выходите, трусливые жиды! – крикнул один из горожан, размахивая факелом. Остальные тоже подняли факелы, поддерживая своего товарища. – Ваше чудище вас не спасет!
Йосель взял в руку булыжник и вышел за ворота.
– Хватай жидовское чудище!
– Йосель, – зашипел Зеев. – Йос, Йос, нет, не надо, вернись. Погоди.
Йосель чуть попятился.
– Трусливая тварь! – зашумела толпа.
Йосель снова шагнул вперед.
– Погоди, – прошептал Зеев высовываясь из‑за своей катапульты. – Погоди, пока они подойдут.
– Вы отравляете наши колодцы, убиваете наших детей, портите наших девушек, разносите заразу!
Йосель мог видеть глаза трех братьев. Они казались твердыми, как куски мрамора. Глаза Тадеуша потерялись в складках между веками и опухшими щеками; рот священника кривился, изрыгая отвратительную брань и проклятия. Но пока толпа выкрикивала оскорбления, по траншее, справа и слева от ворот, шустро, как рабочие муравьи из муравейника, разбегались жители Юденштадта, занимая свои места. Лучники взобрались на помосты под стеной и, стараясь не высовываться, приготовили свои луки и стрелы, чтобы по сигналу мэра Майзеля спустить тетиву. Женщины гасили огонь на крыше. Другие держали наготове котлы с кипятком – горожане все‑таки могли прорваться в гетто. Тут же собрался отряд мальчиков из ешивы – их пращи были заряжены острогранными каменными осколками. А девушки Юденштадта под командой Зельды стояли у окон, готовые швырять оттуда кирпичи. Каждому досталось по кинжалу – на случай, о котором никто не хотел думать, – а мужчины держали в руках мечи. В их числе был рабби Ливо.
– Давай! – крикнул Зеев Йоселю, ибо Майзель уже дал команду.
В тот же миг над воротами взвился флаг Юденштадта с шестиконечной звездой. Этот знак нарисовал на своем щите царь Давид, а слово «Щит» было одним из имен Бога. Зеев с Йоселем прыгнули на доски своих катапульт, и камни взлетели, все выше и выше, бешено крутясь в воздухе, а потом, словно сорвавшись, упали, раздробив черепа двум горожанам. При виде этого зрелища толпа попятилась, и из всех глоток вырвался выдох ужаса.
– Пли! – снова скомандовал Майзель. Казалось, он рожден полководцем. Со стен посыпались стрелы, и многие нашли свою цель.
