Текст книги "Книга сияния"
Автор книги: Френсис Шервуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
– Сшить рубаху не так легко. Мне приходится скалывать воедино все отдельные части. Ножницы и булавки у меня латунные, а иголка серебряная. После бабушкиных ножниц моя серебряная иголка – самое драгоценное, что у меня есть. Конечно, если не считать еще обручального кольца…
Рохель щебетала и щебетала, но едва вспомнила про обручальное кольцо и как оно упало в день ее свадьбы, вдруг ощутила болезненную судорогу в животе. Впрочем, это ощущение тут же исчезло, словно мякина разлетелась по ветру. Снова все стало прекрасным. Главным образом потому, что это было так чудесно – к кому‑то обращаться, разговаривать самой. А сколько ей еще следовало бы сказать! Да, произнести столько слов, которые только и ждут, пока их выпустят наружу, словно Рохель была чем‑то вроде живой книги: стоит только закатать рукава и приподнять юбки, одну за другой, как страницы, на которых напечатаны буквы. То утверждая, то объясняя, она начала рассказывать ему историю своей жизни. Ее так захватила открывшаяся ей новая способность собственного языка, что не задумывалась о других вещах – к примеру, о том, что делают ее ноги. Вскоре оказалось, что они с Йоселем неспешным шагом идут к реке.
– В прошлом году в наши стены засунули мертвого младенца – еще была жива моя бабуля, упокой ее душу Ха‑шем. Я смотрела на паяцев и почему‑то об этом вспомнила. Ребенок был сиротой – вроде меня. В свое время у меня был друг, у которого не было отца. Вернее, он не знал, кто его отец, хотя все кругом знали.
Йоселю пришлось наклоняться, чтобы лучше ее слышать. А Рохель отметила его внимание. И снова почувствовала себя маленькой девочкой, о которой заботятся, которую защищают. Или, точнее, той маленькой девочкой, которой она никогда не была и которой только теперь себя почувствовала.
– Взгляни на реку, Йосель, – река была сально‑серая, взбаламученная и неприветливая. Вдоль берега выстроились обломки грязного льда. – Разве она не прекрасна?
Голем уже приспособился к походке молодой женщины, и один его шаг равнялся ее трем‑четырем.
– …Затем, когда вся рубаха сколота, я начинаю сметывать. Знаешь, как забавно получается: сперва режем ткань на куски, а потом снова их сшиваем. Все это вроде головоломки и требует немалых раздумий. А ты считаешь себя сиротой? Я знаю, ты должен так думать.
На другом берегу реки, развеиваясь вокруг замка, поднимался утренний туман. Сперва обнажились крепостные валы и террасы с садами, которые спускались по ним, узкие бойницы для лучников в зубчатых стенах – а затем башни по обоим концам. Одной из них была Далиборова башня, куда в свое время заключили дворянина, который поднял крестьянское восстание. Он попросил скрипку. Пока его не казнили, напевы скрипки не умолкали, и никто не мог слушать их без слез.
Затем появилась Пороховая башня, где теперь работали алхимики… и, наконец из тумана понемногу начали выплывать шпили собора святого Вита.
– Ближе всего я подходила к замку, когда ходила в лес по грибы и заглядывала за ворота. Говорят, в Оленьем Рву и правда живет олень, а рога у него золотые. Прямо в Оленьем Рву он и живет, а в стародавние времена ров был настоящим рвом. Теперь знатные дамы сидят на мосту через ров и смотрят, как рыцари стреляют по ланям прямо из окон, пока ланей прогоняют мимо. По‑моему, это несправедливо, правда? Я знаю, ты согласен… Говорят, у императора есть собрание часов, они идут днем и ночью, и все они из золота, серебра и драгоценных камней. Мастер Гальяно рассказывал нам с бабушкой, что у императора есть игрушки, которые движутся сами собой, куклы, которые моргают глазами и без всяких ниточек способны маршировать, а еще маленькие колесики со зверьками, которые все крутятся и крутятся без конца, а еще нежные птички с рубиновыми глазками в золотых клетках, которые могут петь…
Тут Рохель наклонилась, подобрала юбку и погрузила пальцы в воду реки.
– Холодная. А ты знаешь, что там, внизу, под замерзшим илом, есть рыбы, и с весенней оттепелью они вырываются на свободу? Можешь себе представить? Я знаю, можешь. Вот они твердые как доски, а затем чуть изгибаются, начинают вздрагивать – и вот, пожалуйста, снова плывут по реке. Совсем как парад паяцев, который как раз сейчас уходит из города. Однажды я видела карнавал. Конечно, мне не разрешали смотреть, но я была маленькой девочкой, и мой друг взял меня посмотреть. Один мужчина ехал задом наперед на осле – говорили, он рогоносец, хотя я не уверена, что это значит. Еще там был медведь на привязи из Московии. А ты знаешь, что моя мама и бабушка пришли из России?
Рохель ничего не могла с собой поделать – она еще ни разу в жизни так безудержно не болтала.
– Да. Понимаешь, я ужасно сочувствую тем паяцам, безруким и безногим, той девушке, что обращалась к Деве Мириам. Ведь она была сумасшедшая. Понимаешь? – глядя на него снизу вверх, она с трудом сглотнула. А он кивнул. – Это встречается чаще, чем ты думаешь, сумасшествие. Я слышала… – тут она понизила голос до шепота, – что император безумен.
Потом она вдруг прыгнула на валун неподалеку от берега, раскинула руки в стороны и стала раскачиваться.
– Я птица! – воскликнула она. – Я могу летать.
И перепрыгнула на другой валун.
Йосель отрицательно помотал головой. Нет, ей не следует так прыгать с камня на камень.
– Смотри на меня, Йосель, – и Рохель взмахнула руками. Еще прыжок.
Она взглянула прямо ему в глаза, улыбнулась, еще миг покачалась туда‑сюда. А в следующую секунду потеряла равновесие, поскользнулась и с внезапно громким всплеском упала в реку. Темные воды сомкнулись над ней.
Йосель громко застонал. Четыре шага – и он уже стоял в реке. Сунув руку в ледяную муть, он нащупал ткань ее юбок, затем ее ногу. Затем талию. Потянулся к ее плечам, ухватил Рохель и вытащил из воды. Она отплевывалась, билась у него в руках как пойманная рыба, а затем вдруг вся задрожала – так страшно, что зубы ее застучали.
«Боже милостивый! – взмолился Йосель. – Боже милостивый!»
Быстро выбравшись с ней на берег, он огляделся в поисках подмоги, но вокруг не было ни души, если не считать нескольких рыбаков в лодках дальше по реке. Губы Рохели уже начинали синеть. Тогда, ни о чем не задумываясь, лишь прижимая ее к груди, Йосель побежал. Он мчался во весь дух, ничего перед собой не видя. Вдоль берега реки, вверх по улице к Юденштадту, в ворота Юденштадта – и вот уже одним могучим пинком распахивает дверь в дом Зеева.
– Господи! – вскричал Зеев. – Что случилось?
Йосель быстро уложил Рохель поближе к очагу и принялся срывать с нее мокрую, замерзшую одежду. Сперва верхнюю юбку, перепачканную тиной и илом, затем нижние юбки, которые липли к ее ногам. Зеев подбежал к кровати, сдернул с нее покрывала и быстро принес их к очагу. Йосель тем временем насухо растирал ноги Рохели. Он пытался отвести глаза, но вновь, как и тогда в купальне, не смог не заметить той цветущей лужайки, что скрыта от взглядов посторонних. Двое мужчин быстро обернули ноги Рохели сухим бельем.
– Я сбегаю за лекарем, – сказал Зеев. – И добуду немного «живой воды», чтобы разогреть ей кровь.
Тут в комнату стали заходить женщины, которые видели, как Йосель бежал по Юденштадту, но не смогли за ним угнаться.
– Уходите, уходите, – Зеев поспешно выталкивал их обратно. – Ступайте домой.
И, резко захлопнув дверь, убежал, оставляя Йоселя и Рохель наедине друг с другом.
Йосель снял с Рохели плащ, который по‑прежнему был завязан у нее на шее, развязал шнурки, крепившие ее корсаж, и отстегнул рукава. Теперь на ней осталась только сорочка, вся мокрая, он быстро стащил ее с Рохели через голову. Ее груди казались маленькими, когда она лежала на спине, зато соски цвели, как розы в конце лета, словно жили собственной жизнью. Йосель не мог отвести глаз. И тут Рохель вздохнула, и цветки закрылись, превратившись в розовые бутоны. Рохель открыла глаза, поморгала, затем огляделась. Она поняла, что лежит на полу у себя дома. И они с Йоселем совсем одни.
– Йосель.
Он держал ее голову у себя на коленях. А затем поднял Рохель, набросил ей на плечи покрывало и повернул лицом к себе. Взял полотенце и принялся растирать ее слипшиеся от тины волосы. Послюнил край полотенца и начал отчищать грязь. Волосы у нее были еще короче, чем у него, и стояли торчком по всей голове.
– Когда я была под водой, мне показалось, будто я увидела рыбу.
И тут Рохель вспомнила воду миквы, воду в голубом тазу, в котором, как она себе воображала, ее купала мама, все свои слезы за всю жизнь. Она барахталась под водой. Поверхность казалась далеко‑далеко. Даже не задумываясь о том, что она делает, Рохель сбросила со своей груди покрывало. И Йосель не смог отвести взгляда. Он все смотрел и смотрел.
Тогда она взяла его за руки и потянула к себе.
– Вот так, – сказала Рохель, показывая ему, как ее гладить. Затем она закрыла глаза и запрокинула голову. Рот Йоселя последовал за его пальцами. Он стал целовать ее шею, плечи, груди, а затем и ее губы.
– Не останавливайся, никогда, никогда.
И вдруг Йосель резким движением набросил покрывало Рохели на грудь, а сам одним прыжком оказался в другом конце комнаты.
– Ты вернул ее к жизни. А я привел лекаря, – гудел Зеев, распахивая дверь. – И вот, посмотри.
Он поднял повыше кувшин сливовицы.
– Ах, жена, тебе уже лучше! Равви с нами пришел.
И не только равви. Следом за Зеевом вошли еврейский доктор, Перл и Йоханнес Кеплер, который нес на руках Карела. Освальд просунул морду в окно. А из‑за Освальда нетерпеливо выглядывали женщины – из числа тех, что будто весь век живут у чужих окон.
– По‑моему, она совсем неплохо выглядит, – заметила Перл, глядя на раскрасневшиеся щеки Рохели.
– Прикрой голову, жена, – приказал Зеев.
Перл ловко ухватила край покрывала и набросила Рохели на голову. Лекарь присел рядом на корточки, поставил на пол свой саквояж, приставил к груди Рохели какой‑то инструмент в форме воронки и стал слушать, приложив ухо к узкому концу. Затем лекарь приложил ладонь к шее Рохели, приподнял ей веки, велел открыть рот и высунуть язык.
– Я не знаю, как долго она была под водой, – ломая руки, сообщил лекарю Зеев. – Ведь вода сейчас ледяная, совсем ледяная, чистый лед. Ах, жена моя. Знаете, рабби, однажды утром я ей сказал: «Как нам повезло, мы живем в теплой комнате». Пей, Рохель, пей, жена. Мне тоже нужно немного глотнуть. Подумать только – ты чуть было не утонула!
Поднеся кувшин ко рту, Зеев сделал изрядный глоток и вытер рот рукавом.
– Однажды Освальд очень скверно упал, наступив в ямку от выпавшего булыжника, – начал Карел, – и все тогда советовали мне его пристрелить. А я нянчил его днем и ночью, ночью и днем.
– Слушай, Карел, нам сейчас не до твоего мула, – Перл решительно не нравилось то, что она видела в комнате. Рохель лежала голая, под одной простыней, а Зеев, глупец, оставил ее наедине с Йоселем. Да, верно, Йосель просто голем. Но Зееву следует быть осторожнее. А еще и все эти не в меру любопытные соседки. Интересно, куда у всех чувство благопристойности подевалось?
– Пусть все уйдут, – приказала Перл. – И уберите животное из окна.
– Освальд не животное, – возразил Карел. – Он член моей семьи.
– Закройте окно. И все идите домой – мешайте там свою кашу.
– Фрау рабби Ливо, поймите, Освальд – одна из божьих тварей.
– И у нас у всех есть над ними власть, – парировала Перл. – А не наоборот.
– Мы все почувствовали дыхание смерти на наших щеках, – вставил Кеплер.
– А вы, герр Кеплер, что здесь делаете? – осведомилась Перл. – Из этой комнаты звезд не видно.
– Тс‑с, – шикнул Зеев. – Мы же не хотим, чтобы у моей жены голова разболелась. Она пережила ужасное испытание. Почему ты была не дома, Рохель? Когда я вернулся и увидел, что тебя нет дома, я просто не знал, что думать. Ты могла умереть.
Лекарь закрыл свой саквояж и встал.
– Не думаю, что с ней что‑то серьезное. Она молода, организм у нее сильный.
Подобно своей жене, рабби Ливо внимательно разглядывал Рохель. Когда они вошли в комнату, цветущие краски на ее лице померкли, она вдруг сделалась мертвенно‑бледной, а теперь ее щеки пылали. Гигант взял часть одежды, скомкал ее и подложил Рохели под голову вместо подушки. Рохель молчала как рыба – впрочем, чему тут удивляться? Ведь Зеев говорит без умолку. Но боже, прости и помилуй… Раввин не смог удержаться, чтобы не оглядеть прелестное тело женщины, прикрытое покрывалами. Голые руки торчали наружу. Тонкие и крепкие. Прелестные, ничего не скажешь. Руки Перл давно уже покрывала бледная плоть, болтающаяся как цыплячья кожа, – пустая оболочка на костях. К тому же, когда они только вошли, молодая женщина лежала с непокрытой головой, и короткие волосы обрамляли ее очаровательное личико подобно волнистому кружеву. Ох, одной ногой в могиле – и все туда же. Седина в бороду, бес в ребро. Раввину стало так стыдно, что он отвернулся.
– Пусть мужчины препоручат ее заботе женщин, – с неожиданной резкостью произнес он. Затем крикнул своим дочерям, которые пристально глядели через стекло, войти в комнату, и захлопнул окно перед самым носом у Освальда.
– Так‑то лучше, – сказал рабби Ливо. – Перл, принеси сюда немного капустного супа, который ты вчера приготовила. Вы согласны, доктор?
– Полностью, рабби Ливо. Прекрасная идея.
– Я не поскуплюсь, – объявил Зеев. – Все самые лучшие лекарства, чтобы моей дорогой жене стало лучше. Пожалуйста, Рохель, поговори со мной. Скажи мне, как ты себя чувствуешь?
Люди, непривычные к звуку ее голоса, затаили дыхание.
– Никогда в жизни лучше себя не чувствовала, – с исключительно нескромной улыбкой отозвалась Рохель.
– Она хочет сказать, что счастлива остаться в живых, – объяснил для всех Зеев.
Из‑под опущенных век Рохель украдкой взглянула на Йоселя, который горбился у двери.
– Я слышал, что такое бывает, и даже видел, как это происходит, – сказал лекарь. – Известно, что близость смерти дает нам обновленную радость жизни. По сути, подобные случаи усиливают наши жизненные ощущения, заставляют нас еще больше хотеть жить.
– Да, взгляните на императора, – сказал Карел.
– Нечего сказать, отличный пример, – буркнула Перл.
Раввин пригляделся к Йоселю. Гигант просто стоял позади остальных, ни на что не глядя, сложив перед собой ладони.
– Разве я не попросил всех мужчин удалиться?
Рабби Ливо вздрогнул. Он поймал себя на мысли, что подумал о Йоселе как о мужчине.
– …А женщин я просил помочь.
Дочери раввина теперь толпились в комнате, не зная, чем им заняться, с ужасом озираясь и недоумевая, как можно жить в таком убожестве.
– Спасибо вам всем, – пробормотал Зеев.
– Принесите теплую одежду!
Младшая из дочерей, Зельда, выбежала за дверь.
– Кроме того, ей нужны свежие простыни и покрывала. Лия, Мириам, идите с вашей сестрой и принесите сюда сухое белье. – Усталый и возмущенный, рабби Ливо резко обернулся: – Итак, не будут ли мужчины так добры удалиться?
Один за другим мужчины покидали комнату, но далеко не ушли, а столпились на улице, сбившись в кучку, чтобы не озябнуть. Лишь Йосель с поникшей головой пошел через кладбище, направляясь к прачечной во внутреннем дворе дома раввина. На кухне Лия и Мириам уже поставили на огонь солидных размеров котел с супом и приготовили небольшую кастрюльку. Зельда несла кипу одежды и покрывал.
Надо было видеть, как церемонно сестры вошли в комнату Зеева. Они очень гордились тем, что облагодетельствовали Рохель.
– Зельда принесла сухую одежду, которую мы можем тебе одолжить, – объявила Лия с такой помпой, как будто это были самые роскошные наряды на свете, а не обноски из мешка со старьем, которые они собирались продать Карелу. – А Мириам захватила немного супа.
Капуста и морковь, вкусные луковицы – словом, вся гуща осталась в котле. А с собой они принесли только отвар.
Рохель, которая по‑прежнему сидела на полу, внезапно встала и позволила покрывалу упасть.
– Стыдись, Рохель, – выдохнула Перл, ибо даже в купальне женщины всегда держали в руке кусок ткани.
– Ты постыдно худа, – подхватила Лия. – На твоих костях совсем нет плоти.
– Все мы женщины, – сказала Рохель. – Просто женщины.
Собственные поступки приводили Рохель в смущение… и тем не менее она была откровенно счастлива. Она даже не могла вспомнить, когда была так счастлива. Разве что в вечер своей свадьбы, когда возвысилась в глазах окружающих и слегка опьянела от вина.
– Да, мы женщины… – заметив в Рохели какую‑то странную перемену, Перл быстро сплюнула на пол, отваживая Дурной Глаз – ибо кто знает, какое несчастье может навлечь такая красота? – Однако, Рохель Вернер, мы должны помнить, откуда мы вышли и куда возвратимся.
– В прах, – добавила Мириам.
Рохель натянула слишком просторную нижнюю юбку, исподнюю рубашку, потом верхнюю юбку и корсаж. Затем покрыла голову большим платком.
– Так‑то лучше, – Перл налила немного жидкого супа в миску для Рохели, и та, прежде чем поесть, умыла руки и произнесла молитву.
– Ешь и будь сильной, – сказала Перл.
– А где Йосель? – спросила Рохель. – Куда он пошел?
– Домой, – ответила Перл.
– Он спас мне жизнь.
– Он там оказался, за что ему спасибо. И у него большие руки – разве он позволил бы тебе утонуть? Но что ты делала у воды, Рохель, без мужа – могу я спросить?
– Смотрела шествие паяцев, – объяснила Рохель.
– А, понимаю. Значит, тебе тоже надо было подурачиться, верно?
– Мне придется сделать что‑то особенное, чтобы его отблагодарить.
– Йоселю хватает еды, – сказала Перл.
– Как знак благодарности.
– Обойдется без благодарности, Рохель. Ступайте, дочери мои. Следи за собой, Рохель.
Тем же вечером, но позже, когда все удалились, жизнь как будто снова вошла в прежнюю колею. В комнате стало очень тихо. Рохель сидела на стуле, не сводя глаз с пламени в очаге. Зеев, расположившись напротив нее, доедал суп. Если не считать ее одежды, которая сохла на веревке у очага, ничто не напоминало о том, что случилось утром. Но в мыслях Рохели комната по‑прежнему была полна Йоселя, и яснее всего она слышала собственный голос: «Не останавливайся, никогда, никогда». Как она могла такое сказать? Как она могла такое сделать? Кто же она такая, раз больше не знает саму себя? И все же… И все же Рохель чувствовала себя такой бодрой, такой радостной, словно до сих пор ее жизнь тянулась в тяжелом отупении полусна. И руки ее были словно в перчатках, и кровь текла медленно, глаза оставались закрыты, дышала она неглубоко, сердце почти переставало качать. Рохель была одной из тех рыб, что замерзли в реке, а теперь пришла весенняя оттепель.
– Скоро Песах, – сказал Зеев.
Рохель подумала о Влтаве. Но на сей раз река представлялась ей не замерзшей и не вольно текущей меж берегов. Нет, она была как море, и воды ее расступились, выгибаясь двумя стенами, и Моше идет по сухому морскому дну, оставляя позади Египет. Но… этот путь вел Рохель не только к свободе. Он уводил ее в сторону от Божьего закона. Ей всегда было неуютно на земле – когда она была ребенком, когда стала женщиной. Теперь Рохель выросла, узнала о позоре своей матери и грехе своего отца – и вместо того, чтобы хоть как‑то оправдаться и искупить вину, она всего за один день, собственными руками, еще больше все испортила. Как она могла такое сотворить? «Не останавливайся, никогда, никогда»… Теперь можно стараться или не стараться, но ей уже нипочем не стать прежней, сонной, как бы полуживой.
– Не плачь, жена. Все будет хорошо, – Зеев встал, положил руки на колени Рохели, потом обнял ее за талию. – Ах, Рохель, что бы я без тебя делал? Если бы с тобой что‑то случилось, я бы просто не смог дальше жить. Я бы умер. Ты жена моя, моя дорогая жена.
– А мои руки, Зеев? Ты сказал, что я пришла к тебе только с моими руками…
В иное время Рохель попросила бы у мужа прощения, рассказала бы ему все – начиная с того самого момента, когда она улыбнулась Йоселю, стоя в дверях. Да, она рассказала бы ему все.
– Не надо ничего говорить, – Зеев нежно приложил ладонь к ее губам. – Помолчи. Когда я увидел, как этот голем тебя несет, я подумал, что ты умерла.
– Зеев…
Закрыв глаза, Рохель увидела себя незамужней – или, каким‑то загадочным образом, более чем замужней, женщиной по ту сторону детства и семейных забот, как будто через прикосновения Йоселем переняла часть его стати, сделалась больше и одновременно незаметнее. Йосель заставил Рохель почувствовать себя взрослой женщиной. И в то же самое время он дал ей, сохранившей лишь самое туманное воспоминание о детстве, возможность обрести отца, своего единственно возможного отца. Рохель видела, как Йосель держит ее за руку, огромный как скала рядом с ней, и ведет ее по дороге, а Египет остается далеко позади.
Зеев, ее муж, был достаточно добр, что на ней женился, размышляла Рохель. Он относится к ней благородно и с любовью, но выбрал ее не ради нее самой. Рохель не имела к своему замужеству никакого отношения, и Зеев тоже, равно как и к ней самой. Она просто его жена. Рохель ничего не могла с этим поделать, но ее тело никакого влечения к Зееву не испытывало. Даже напротив. А Зеев просто исполнял супружеские обязанности. И если бы ему все‑таки довелось стать отцом, он стал бы отцом, до последней буквы исполняющим свой семейный долг.
– Зеев…
– Выслушай меня, Рохель. Ты для меня драгоценней всего на свете. Если ты сможешь в это поверить, ты будешь счастлива.
А Йосель во внутреннем дворе дома раввина снова разжег костер под котлом для стирки, погрузил туда грязную одежду – детские пеленки, юбки дочерей раввина, брюки и рубахи его зятьев, маленькие платьица Фейгеле. Затем он тщательно прополоскал все в стоящем поблизости чане с чистой водой, короткой палкой помешивая каждое одеяние. Снова прополоскав одежду в кипящей воде, Йосель отжал ее и аккуратно развесил сушиться вдоль стены. От белья поднимались клубы пара, словно от горячих кусков мяса, выуженных из почти готового рагу. Закончив со стиркой, он уселся в дверном проходе и несколько часов глазел на коричневую юбку Перл, передники, все, чем его семья прикрывала свою наготу. Но видел он только Рохель, ее алебастровые груди, нежную впадинку ее живота. Лишенный языка, Йосель не ощутил вкуса ее кожи, зато до сих пор чувствовал запах Рохели у себя на ладонях – хотя стирал долго и кропотливо.
Часть IV
22
Увидев голема, император не на шутку удивился. Нет, не его росту – ибо ожидал узреть настоящее чудище, а не просто мужчину крупнее обычного. Рудольф представлял себе нечто бесформенное, гротескное, непропорциональное, ходячий глиняный ком. Однако это существо нельзя было назвать чудовищем. Голем вовсе не был уродом. Он носил точно такую же круглую шапочку, что можно увидеть на голове любого еврея, но был куда смуглее, чем обитатели узких проулков Юденштадта, куда редко заглядывало солнце. Кроме того, щеки голема не были впалыми, а глаза не затуманило бесконечное сидение над книгами. Напротив, крестьянская ширина его лица во весь голос говорила о степных просторах, сельской местности, о ветре и дожде. Нос голема был широк в переносице и ноздрях, губы полны, а глубоко посаженные глаза на загорелом лице смотрелись просто поразительно – в точности такого же цвета, как у раввина, серо‑голубые. Прямые волосы были черны как смоль, и челка падала на лоб, точно у лошади. Это был настоящий Гаргантюа, великан из ученических дней Рудольфа – когда мастер Луковица отлучался из своей убогой комнатушки, и они с любезным и, увы, ныне покойный братом Эрнстом тайком читали отрывки из Рабле, пока.
– Ваше величество, – рабби Ливо низко поклонился, – вы удостоили нас большой чести.
Вацлаву уже доводилось видеть Йоселя в разных уголках Праги. Похоже, за последнее время у голема что‑то произошло: черты его лица смягчились. Киракос встречал Йоселя лишь однажды – у купальни, и тот по‑прежнему вызывал у него недоумение. В его представлении Голем должен был быть большой, неуклюжей куклой и двигаться, точно механическая кукла – жестко и сковано. Но Йосель во всех отношениях казался человеком.
Для этой аудиенции император выбрал гостиную с видом на крепостные валы. Петака спал в углу, развалившись на брюхе и вытянув лапы, точно дохлая черепаха. В добавление к высокому императорскому креслу, украшенному золотыми листьями и обтянутому роскошным бархатом, на периферии гостиной расставили несколько крестообразных стульев, которые можно было складывать и переносить. Эти итальянские стулья назывались «сгабелло», или стулья Савонаролы – в честь знаменитого проповедника… или знаменитого еретика, кому как больше нравится. Еще там стоял большой лакированный сундук с инкрустацией из ракушек и длинный стол, на котором, как обычно, красовался набор часов и драгоценных поделок. Еще один, совсем маленький столик стоял в дальнем углу. Гобелены, вытканные в Бельгии, изображали сцены из жизни аркадских пастушков. Хотя в помещениях замка по‑прежнему веяло прохладой, и камины топили, земля уже освобождалась от гнета серого зимнего снега и покрывалась первой зеленью. Коконы, из которых предстояло вылупиться бабочкам, уже лежали во множестве столов с выдвижными ящичками в зале Владислава. Печи в лаборатории Пороховой башни пылали днем и ночью, а солидные дозы эликсира уже готовились для первой фазы дегустации.
Спешно собираясь на аудиенцию, Рохель надела свое свадебное платье, синюю юбку и корсаж, расшитую у горла белую рубашку, но чувствовала, что выглядит жалко. Ей, привыкшей к низкому потолку и тесному сумраку комнатки в Юденштадте, казалось, что стены замка возносятся в неоглядную высь, а от яркого освещения начиналась резь в глазах. Вместо открытого очага здесь была печь, похожая на пирамиду, почти до потолка, облицованная белыми кафельными плитками, причем на каждой была нарисована голубым корзина фруктов или ветряная мельница, или парусник, или пара деревянных башмаков. Более того: пол в зале оказался не деревянным, а выложенным массивными каменными плитами, гладко отполированными и так плотно прилаженными друг к другу, что в щели не проросла бы даже травинка. Впрочем, в некоторых местах каменный пол скрывали толстые ковры с разноцветными узорами. В углу лежала целая шкура льва. Гобелены, настолько поняла Рохель, представляли собой искусную вышивку тончайшими шелковыми нитями, поскольку лица изображенных там пастухов и женщин в цветочных венках казались живыми. «Я словно в волшебной сказке», – размечталась Рохель, ибо роскошь замка превосходила все, о чем рассказывал ей в детстве Вацлав. Сам Вацлав тоже был здесь – совсем взрослый, высокий, как чертополох, в алой шелковой ливрее, с небольшой вьющейся бородкой. Он улыбнулся ей радушно и благосклонно. В ответ Рохель лишь слегка склонила голову.
А вот облик императора, сидящего у самой печи, совершенно не соответствовал столь величественной обстановке. Да, действительно, он был облачен в яркий королевский пурпур. В рукавах его камзола, где цвет становился столь густым, что казался почти черными, были сделаны прорези, сквозь которые виднелась шелковая рубашка цвета белых облаков в летний день, украшенная воланами. На груди камзола, помимо вышивки, красовалась отделка свитым в кольца и заплетенным в косички шнуром, кисточками и дужками, сложными изгибами и крючками. Однако подбородок императора, торчащий над воротником роскошного наряда, был длинным и заостренным, точно штыковая лопата, а когда его величество открыл рот, Рохель заметила, что зубов у него осталось совсем немного, да и те были сплошь в бурых пятнах.
– Итак, это голем, – сказал император.
– Да, ваше величество. Его зовут Йосель.
Йосель поклонился.
– А вон там кто топчется? Выйди вперед.
Зеев сделал несколько шагов и поклонился. Рохель осталась позади. Вацлав сказал Зееву, что их призывают в замок, чтобы дать работу, поэтому пугаться не стоит. Однако Зееву это не понравилось. Совсем не понравилось.
– Швея. Я хочу видеть швею.
Зеев взял Рохель за руку и потянул ее вперед.
– Подними голову, женщина. Я твой император.
Рохель подняла голову. Но едва она это сделала, головной платок соскользнул ей на шею.
– Боже милостивый, – выдохнул император.
– Это моя жена, – быстро сказал Зеев, – фрау Рохель Вернер.
– Я видел многих женщин, – пробормотал император Вацлаву, – куртизанок Венеции, фрейлин испанского двора, английских красавиц, но эта… кто она?
– Моя жена, – со страхом в сердце повторил Зеев. – Фрау Рохель Вернер.
– А сама она не может сказать? – осведомился император. – Или у нее тоже языка нет?
– Ваше величество, – пробормотала Рохель, придвигаясь поближе к Йоселю и низко кланяясь.
– Откуда ты, моя милочка, и как твой брак прошел незамеченным? Как монарх я имел право на первую ночь.
– Это варварский обычай, – быстро вмешался рабби Ливо.
– А я считаю, что этот обычай освящен веками и в высшей степени разумен.
Император носил короткие штаны, и гульфик заметно выпячивался.
– Мне кажется, вы хотели, чтобы она что‑то вам сшила, – шепнул Вацлав, склоняясь к уху Рудольфа.
– Да, в самом деле… – император помотал головой, словно избавляясь от какой‑то досадной фантазии. – Мне нужно новое платье. Такое платье, какого еще никогда не было и больше никогда не будет. Такое же роскошно‑коричневое, как твои глаза, милочка, цвета спелых каштанов. Из шелка столь тонкого, что ты просто не сможешь удержать его в руках. Скользкого как рыба. Из шелка, какой носят серафимы, невиданного для человеческих глаз.
– Сотканного червями, ваше величество, – сорвалось с губ раввина.
– Червями? – император в замешательстве посмотрел на него.
– Он имеет в виду шелкопрядов, – поспешно вмешался Вацлав.
Рудольф уже воображал себе примерку Он видел, как платье падает с его плеч и как он запускает свою третью руку в потайную сумочку прекрасной швеи.
– Из шелка, вышитого тюльпанами. Какой еще цветок имеет столь многообразную расцветку?
Рохель не могла сдержать улыбку. Подумать только: она будет шить императорское платье в своей каморке, где очаг буквально зарос сажей, где мыши снуют по щелям меж дощатым полом и стенами, где от постоянных протечек на стенах появляются большие влажные пятна…
– Множество тюльпанов, – продолжал император. – С желтыми тигровыми полосками на темно‑красном, белые с тенями темно‑малинового, белые с полоской бледно‑лилового на каждом лепестке, бледно‑желтые с ярко‑красными пятнами, оранжевые, которые зовут португальскими. Вы все запомнили, фрау Вернер?
Йосель кивнул за Рохель.
– А ты, голем, можешь столько запомнить? – спросил император.
Йосель снова кивнул.
– Ты не способен говорить, но запоминаешь. Ты не способен говорить, но понимаешь. Что это такое? Или меня одурачили?
– Сейчас проверим, – Киракос подошел к столику, что стоял в дальнем углу гостиной. Император встал и сошел со своего пьедестала. Все последовали за ним.
