Текст книги "Книга сияния"
Автор книги: Френсис Шервуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Рудольф со своей стороны не заметил никаких благоприятных перемен в нраве своего несчастного кузена. Тот шатался по территории вокруг дворца, бормоча грубые и неразборчивые проклятия, срубая цветки с палисандровых деревьев, кромсая гибискус, молотя тростью бугенвиллею. И все же придворная жизнь пришла в прежнее русло, словно дон Карлос не был чудовищем, обитающим в самом сердце дворца. Филипп снова приступил к исполнению своих королевских обязанностей, проводя дни за сочинением посланий, делая объявления, раздавая официальные приказы, выпуская декларации, провозглашая декреты, обсуждая вердикты, руководя Испанией и Португалией, Новой Испанией и большей частью Южной Америки, отправляя неверных на дыбу и предавая их смертной казни.
Последней частью короткой и безобразной жизни дона Карлоса стал заговор, главным элементом которого являлось убийство его отца, о чем он рассказал на исповеди. Исповедник, понятное дело, тайну этой исповеди скрыть не решился. Впоследствии Рудольф с Эрнстом могли слышать, как их кузен, арестованный и запертый в собственной опочивальне, распевает бессловесную и почти лишенную мотива элегию. А порой злополучное существо умоляюще голосило одну и ту же фразу: «Прости меня, отец, я согрешил». В свои последние дни дон Карлос хранил полное молчание, и лишь в высокой траве под окнами его опочивальни, словно чуя смерть, выводили свою зловещую, оглушительную песню цикады. Ему тогда было двадцать три года, Рудольфу семнадцать лет, а Эрнсту пятнадцать, и все трое дрожали в своих постелях, несмотря на отчаянную жару. В последнюю ночь дона Карлоса Рудольф испытывал к злодею что‑то похожее на жалость. Перебирая четки, он шепнул Эрнсту:
– Ты еще не спишь?
– Нет. А ты?
Они вылезли из постелей, чтобы при свете единственной свечи сыграть в «примеро». Рудольф выиграл две партии с полными руками дам и королей. А Эрнсту, благодаря ловкости рук Рудольфа, который научился обращаться с колодой, все время доставались одни фошки.
Семь лет мальчики оставались при испанском дворе, мужая в королевских садах среди пальм с мохнатыми стволами и высоких трубчатых кактусов. Во время сиесты они связывали кривые лапки своих пернатых друзей и надевали мешочки на отчаянно клюющиеся головы. По мере роста своего воображения энергичные парнишки стали обращать внимание на все более и более благородные виды забав. До смерти перепуганные звери разбегались во все стороны, пролетая по просторным коридорам множества безлюдных внутренних дворов, поднимая пыль на протоптанных дорожках, ныряя под листву, скользкую как свечной воск, и наконец утихомириваясь под кустами сладкого и липкого земляничника. Пойманные в засаду. Загнанные в угол. Прижатые к холодной кафельной мозаике на дне бассейна одного из фонтанов, оставленных испанцам маврами. Кошки выли и царапались. Овцы были куда более покорны. Телята, иногда козлы – спутанная шерсть и отчаянно дергающиеся ноги. Следует ли говорить, сколько потомков обитателей Ноева ковчега начинало дрожать от страха, когда в воздухе начинало пахнуть страстью?
Первой женщиной Рудольфа стала его кормилица, та самая, которая солила его молоко своими слезами. Груди ее давным‑давно высохли, однако она по‑прежнему оставалась жизнерадостной и пришлась ему весьма по вкусу. Разве она не щипала его пенис, когда он еще был несмышленым младенцем? Дальше – помощница прядильщицы шелков, малышка, что раскладывала коконы по ячеистым подносам. За ней – помощница перчаточника, мастера по кушакам и ремням; галантерейщица, служанка шляпника. В возрасте шестнадцати лет Рудольф наконец‑то занялся одной из испанских придворных дам. Волосы этой дамы, разделенные на прямой пробор, приглаженные и стянутые в плотный узелок у нее на шее, казались нарисованными на ее крошечном черепе. Рудольф почти слышал, как она моргала черными, как у каймановой черепахи, глазами, а на поясе у нее висел маленький молитвенник в кроваво‑красном переплете телячьей кожи.
Прежде чем Рудольф покинул испанский двор, его дядя Филипп и отец Максимилиан организовали помолвку принца с его кузиной Изабеллой, а Эрнста помолвили с другой дочерью Филиппа. Изабелле было тогда тринадцать лет, Рудольфу почти двадцать, и еще двадцать лет должно было пройти, прежде чем Альбрехт, один из младших братьев Рудольфа, женился на Изабелле «из‑под него», чего Рудольф никак не мог им обоим простить. Другие брачные договоры также остались побоку. Когда Тихо Браге сделал свое зловещее предсказание о том, что Рудольфа убьет один из его законных сыновей, правитель Священной Римской империи почувствовал, что его сопротивление всяким матримониальным радостям теперь полностью оправдано. И это несмотря на все мольбы его семьи, все ссылки на его предков, которые были всего‑навсего средней руки рыцарями в обветшалом замке под названием Габихтсбург, или Соколиный Замок, на Рейне, но заключали браки по всей Европе. Говорили даже, что Габсбурги заполучили при содействии Венеры то, что обычно получают при содействии Марса.
Не то чтобы Рудольф соблюдал безбрачие как правитель‑холостяк. Вовсе даже нет. Множество его незаконнорожденных детей с взъерошенными волосами и выступающими подбородками бегало по проулкам под Градчанским замком, нося в себе императорскую кровь, а Рудольф по‑прежнему предпочитал женщин, чьей задачей было служить всем его прихотям и потребностям, – своих служанок и прачек, а еще свою кондитершу, высокую, светловолосую чешскую девственницу.
17
Согласно обычаю, только муж мог знать, когда его жена отправлялась в микву, – только муж и служительница купальни, с которой женщине следовало договориться заранее. С самого начала менструации, семь дней после ее окончания и до тех пор, пока женщина не погружалась в очистительные воды миквы, муж должен был воздерживаться от прикосновения к своей жене. Таков был Закон. В течение «белого периода», сразу после менструации, Рохель ежедневно себя осматривала, убеждаясь, что нигде нет ни пятнышка крови, а затем, на седьмой день, после наступления ночи, опустив голову, быстро пускалась в обязательную прогулку к задним воротам Юденштадта.
Юденштадтская миква, построенная в согласии с требованиями Галахи, на средства мэра Майзеля, представляла собой довольно изящное здание с жестяной крышей, снаружи облицованное кирпичом, а изнутри кафелем. Согласно установлениям, сами бассейны были вырыты в земле. Один бассейн, для хранения, содержал в себе запас из двухсот галлонов дождевой воды, накопленной на черный день. Вода поступала в другой бассейн – собственно микву – через дыру с сечением два дюйма в самом узком месте. Женщина могла погрузиться в воду по грудь, а вода постоянно подогревалась посредством системы труб, по которым теплый воздух шел от огромного очага у входа. Об этом очаге заботился нищий, который также подметал синагогу и выполнял другую случайную работу, – так называемый прихлебатель Юденштадта.
К несчастью, в здании миквы был один изъян, о чем ведать не ведали жители Юденштадта. В стене купальни, что примыкала к задней стене Юденштадта – как раз в том месте, где два кирпича не были как следует зацементированы и легко извлекались, в том самом месте, куда – еще при жизни бабушки Рохели – завистливый и зловредный Тадеуш положил мертвого младенца, именно там, где Вацлав прятал детские подарки для совсем еще юной Рохели, появились две маленькие трещинки. Эти трещинки были искусно обработаны зубилом и превращены в два небольших, шириной с человеческий глаз отверстия, которые доходили до самой внутренней стены и покрывающего ее кафеля. Полную ответственность за столь вопиющее нарушение приличий нес Киракос, и через эти смотровые отверстия он уже несколько лет распутно наблюдал за тем, как мужчины Юденштадта очищаются в микве пред службами и как женщины готовятся к священному воссоединению со своими мужьями после обязательного воздержания.
Рохель радовалась этим дням, когда можно было отдохнуть от исполнения супружеских обязанностей. Все выходило так, словно нежелание их исполнять получило одобрение свыше. Да, она ничего так не желала, как сделаться матерью, но когда начинала идти кровь и ей приходилось пользоваться тряпицами, молодую женщину буквально переполняло облегчение. Для Рохели это событие было главным признаком ее женственности, благословением, а не проклятием, хотя в былые дни на период месячных женщин изолировали, да и в ее время еще находились те, кто так боялся женской нечистоты, что считал их столь же нечистыми сердцем и душой.
Не подверженная головным болям или болям в животе (и зная вдобавок, что, согласно заповеди, Зеев ее касаться не может), в течение своих менструаций Рохель становилась еще более мила со своим супругом. Радостно напевая, пританцовывая, вприпрыжку передвигаясь по комнате, молодая женщина усердно за ним ухаживала и внимательно слушала, как он перечисляет все приключившиеся с ним мелочи или указывает, как именно она должна приготовить еду. Зеев тогда становился для Рохели предметом заботы и ласки, и ей очень хотелось погладить мужа по голове, заверить его в том, что они на самом деле добрые друзья, отлично подходящие друг другу товарищи по работе и что их брак обязательно станет плодотворным. Да, Зеев был намного ее старше, но он вовсе не был хилым и немощным или таким старым, как бабушка Рохели. Пусть даже, подобно ее бабушке, он все время говорил, а она в основном молчала, Рохель находила своего мужа приятным в общении, а их общая борьба за то, чтобы поставить на стол еду, казалась предопределенной.
Однако, когда месячные Рохели заканчивались и она возвращалась из миквы, неохотно плетясь по кладбищу, обходя по дороге дом раввина, шуль, пекарню и шохет, страх входил в ее сердце. Когда она открывала дверь в их комнату, там уже все было по‑другому. Сама атмосфера менялась, как будто там произошла внезапная осыпь или земля под их домом слегка накренилась. Зеев вел себя так, будто его натерли перцем, ибо руки его дрожали, выполняя самую простую работу, жгучий румянец поднимался над его бородой, расползался по лбу, и жесткий блеск вползал в его обычно столь мягкие глаза. Позднее тем вечером, пока Рохель старалась лежать неподвижно, крепко держась за края кровати, а Зеев вовсю над ней раскачивался, молодая женщина испытывала странное ощущение – как будто она соскальзывает с самого края мира в клубящуюся пыль, где станет навеки потеряна и никто о ней не узнает.
Прежде чем погрузиться в священные воды купальни, Рохели следовало тщательно вымыть мылом волосы, ногти, все до единой части своего тела, все мельчайшие впадинки – даже протереть чистой тряпочкой зубы и язык. Служительница, чья кожа над желеобразной плотью от постоянной сырости покрылась множеством коричневых пятен, терла молодой женщине спину. И наконец, окатывала ее полными ведрами свежей, чистой воды, подогретой до приятной температуры. Тогда Рохели казалось, будто она стоит под невероятно густым ливнем. Только после этого она считалась готовой для погружения в микву.
Из того малого, что знала Рохель, кафель миквы казался маврской работы, ибо на каждой его частичке имелся небольшой узор в ярко‑синих и зеленых тонах. В то же самое время этот кафель создавал впечатление, будто ты находишься в беседке, в саду с фонтаном или, когда наступала ночь и загорались свечи, в гроте, древнем и заколдованном. Тогда вода отбрасывала подсвеченные движущиеся тени на потолок, а внутри всего помещения каждый звук отзывался эхом богатой истории древней традиции. Рохель, которой нравились вещи, обозначавшие другие вещи, знала, что теперь она символически погружается сразу в четыре мистические реки, что текли из Эдема. Еврейские женщины очищались еще с библейских времен. Купаясь, Рохель оказывалась в компании Сарры, Ривки, Мириам, Анны, Двойры.[41] Разумеется, самой любимой из прародительниц была ее тезка Рохель, мать Йосефа. Она никак не могла простить Лие, сестре Рохели, обман. Лия выдала себя за Рохель и первой вышла замуж за Яакова. Рохель также не знала, что ей думать о братьях Йосефа, которые продали его в рабство. По ее скромному суждению, пусть даже Рохель и была женщиной, она не считала даже Бога выше всяких упреков – ибо разве он не притворился, что требует величайшей жертвы от Авраама? Иов ужасно страдал. Иону проглотил кит, мир охватил потоп, жена Лота превратилась в соляной столп только за то, что оглянулась назад. Почему цена неповиновения была столь высока? Не то чтобы у Рохели были или ожидались какие‑либо случаи испытать Его терпение, и все же Его кара казалась слишком суровой. Даже невинные платили по самой дорогой цене.
Под бдительным взглядом служительницы, которая следила, чтобы женщина не поскользнулась и не упала, после тщательного очищения Рохель из первого помещения переходила в саму микву, спускаясь по нескольким ступенькам, а затем полностью погружаясь в воду Ей нравилось оставаться под водой, как можно дольше сдерживая дыхание, а затем, резко толкаясь от пола бассейна, с мощным всплеском выпрыгивать на поверхность. Рохели ужасно хотелось немедленно броситься назад, от души барахтаться, брызгать водой изо рта. Но нет. Она взяла себя в руки и степенно, как ей подобало, еще дважды погрузилась под воду.
Киракос, лукавый врач императора, уже рассчитал ее цикл. Каждый месяц он с тревожным предвкушением дожидался прихода молодой женщины на своем наблюдательном посту, пряча руки под мантией. Точно так же Киракос однажды вечером стоял, когда до него вдруг донеслись мощные, буквально сотрясающие землю шаги. Лекарь немедленно бросился в укрытие. Сгибаясь в три погибели за какими‑то кустами, Киракос (вот те на!) увидел огромного человека. Такого гиганта он еще никогда в жизни не встречал. Киракос был так поражен, что с трудом удержался от того, чтобы громко выдохнуть или побежать прочь. Это было то самое существо, о котором упоминали при дворе, – глиняный человек, сотворенный раввином. В темноте Киракос не мог толком разглядеть его лицо, зато он в полной мере оценил широченные плечи существа, его длинные руки, свисающие ниже пояса, талию, равную обхвату нескольких здоровых мужчин, и невероятный объем могучей груди. Затем существо, чем бы оно ни было, проковыляло к наблюдательному посту Киракоса, увидело свет, исходящий из двух маленьких дырок в стене, после чего, опустившись на колени, прижало к ним широкую пластину своего лица и внимательно пригляделось.
Рохель еще не вошла в купальню, а по‑прежнему намыливала себе груди и раздвигала ноги, создавая горку белой пены на своем женском кустике. Йосель затаил дыхание. Затем Рохель бросила пригоршню пены на лоб служительнице, а та засмеялась, по‑детски захлопала шершавыми ладонями. «Господи, прости меня и помилуй!» – мысленно взмолился Йосель. Не скованная юбками, молодая женщина уверенно прошагала по помещению. Сейчас она была подобна мальчику, упивающемуся видом своих рук и ног, наливающихся мужской силой, или воину, что долго упражнялся перед боем и одиноким вечером проверяет свое тело, нанося удары по воздуху, с легкостью парируя воображаемые удары. Восхитительное тело Рохели сияло при свете свечей, и держалась она совсем не так, как за обедом в Шаббат, – сгорбленно, с поникшей головой, стыдливо опущенными глазами. Нет, здесь, в купальне, молодая женщина стояла с прямой спиной, расправив плечи, твердо упираясь ногами в пол, отчего ее ягодицы округлялись. Грудь ее была куда выше, чем казалась под одеждой. Рохель была одновременно царственна, игрива и грациозна. Время от времени служительница, явно очарованная и сверх меры усердно ухаживающая за Рохелью, заслоняла обзор. «Уйди же, уйди», – умолял Йосель.
Ополаскиваясь перед погружением, Рохель вылила себе на голову полное ведро свежей, чистой воды. Еще несколько ведер она выплеснула на бока и ноги, убеждаясь в том, что все ее тело полностью отмыто от мыла, и для верности даже довольно нескромно разделяя свои ягодицы. Затем молодая женщина встряхнулась подобно животному, избавляющему от лишней воды свою шерсть. Служительница обернула ее тканью. Рохель исчезла в следующем помещении, сходя в освященную воду. Йосель отвернулся и прислонился к стене гетто, изумленный увиденным.
Все его тело ныло от страстного желания, и в то же время он корил себя, переполняясь раскаянием.
Вскоре Йосель увидел, как Рохель выходит из купальни – теперь уже в своей тусклой одежде и головном платке. Голова ее снова была опущена. Молодая женщина словно бы медлила, проходя по Юденштадту, буквально вжимаясь в стены зданий, а ее походка, так не похожая на танец в купальне, явно стала тяжелее от сомнений. Рохель выглядела так, словно ей хотелось, чтобы земля ее поглотила или чтобы вечер ее унес. Однако клочок неба над Юденштадтом, теперь уже непрозрачный, ограниченный шаткими зданиями, где жили многие поколения евреев, был безразличным, холодным как нож. Сжав губы, Рохель вошла в свою комнату. Йосель, со своей стороны, ощутил, как сжимается грудь, как будто ее сдавили руки еще больше его собственных. Прижав голову к стволу дерева, голем начал размеренно колотить ею о ствол, словно желая сплющить и максимально уменьшить то, что было внутри. Доктор Киракос, наблюдавший неподалеку, понимающе кивнул самому себе. «Итак, чудовище наделено чувствами», – заключил придворный лекарь.
18
Человек, больше всех в Праге был осведомленный о природном мире, вовсе не был ученым из Карлова университета. Ни в малейшей степени не напоминал он профессора синтаксиса или профессора высшей и низшей грамматики, не вел курсов философии, поэзии и риторики. Поведение его не отличалось почтительностью, а ссылки – хоть какой‑то полнотой. Более того, за всю свою жизнь он не прочел ни одной книги о бабочках или о чем‑либо еще, поскольку был неграмотен. С легкостью принимаемый за полного невежду, этот специалист по бабочкам был узловат, как дубовый корень, имел всего один глаз, да и тот непрерывно слезился от старости. Сей сосуд познаний носил плащ из мешковины, и вовсе не из религиозных убеждений, а просто потому, что старьевщик из жалости ему это одеяние пожертвовал. Он жил в шалаше из веток на самом краю императорских садов вместе с пятью дурнопахнущими псами и двумя дряхлыми, непотребного вида котами. Служил он вторым помощником садовника и обладал способностью часами неподвижно сидеть на поле или в лесу, наводя свой единственный скверный глаз на бабочек, сверчков, муравьев, червяков, да и вообще на все, что двигалось, летало, ползало или жужжало.
– А, да‑да, бабочки, значить, – сказал он Келли, кипятя листья мяты в большом горшке, подвешенном за три железные ножки. Его очаг, в отличие от очагов в большинстве прочих домов, не был встроен в стену, а свободно стоял в самой середине круглого шалаш. Дым из него уходил через дыру в центре крыши. Шелудивые псы специалиста по бабочкам вели себя неугомонно, некоторые лягались и царапались во сне, другие хрипели, а один время от времени громко пукал.
– Мои красавцы, – пояснил старик.
– Бабочки, – напомнил ему Келли. Сумев ускользнуть от стражников, которые днем и ночью за ним следили, он теперь спешил вернуться на главную дорогу, ибо другие стражники, расставленные буквально повсюду, наверняка будут его высматривать.
– А, да‑да, бабочки, значить.
И старик вручил Келли глиняную кружку мятного кипятка, подслащенного медом.
– Восхитительно.
Поначалу Келли отхлебнул лишь из вежливости, недоумевая, как в такой вонище вообще можно питаться, но затем смело стал пить, ибо горячая жидкость оказалась и впрямь превосходна на вкус, вдобавок заметно просветляя его разум, изрядно пропитанный пивом и усталый от забот. Две ночи Келли пришлось болтаться по трактирам, постоялым дворам и рынкам, чтобы отыскать это предполагаемое светило науки о бабочках. Все, кого он встречал, знали о человеке, который, возможно, даже вполне вероятно, слышал о некой персоне, усвоившей все практические знания обо всех обитателях лесов и полей, что сразу же наводило на мысли о сценах детской невинности и блужданиях среди лесистых лощин, горных долин и уютных беседок, после чего следовало: «А вообще‑то все мы дети Божьи, живем под крышей небес… так, может, еще кружечку?» Но в конце концов старьевщик Карел все‑таки привел Келли прямо к шалашу знатока бабочек.
– Подобные кипяченые напитки, значить, от лихорадки хороши, от лишая, для пищеварения, при месячных, значить, у кого они бывают. Лист, значить, мяты перечной…
– Бабочки, – еще раз напомнил старику Келли. Они с Ди повели свои действия в трех направлениях. На Келли легли две задачи – собрать информацию о бабочках и найти источник солидного количества опиума, жизненно им необходимого. Задачей Ди стало установить положение, возможности и личностные особенности Киракоса. Таким образом, вооруженные долгоживущими бабочками, подходящим опиумом и исчерпывающей информацией о своем враге, два алхимика могли надеяться перехитрить свою казавшуюся неизбежной судьбу и избежать смертной казни.
– А, да‑да, значить, говоришь, эти бабочки должны жить дольше дня, дольше всех прочих, значить, жить, говоришь. Ну, есть, значить, марокканские бабочки‑белянки… – знаток бабочек поднял голову одного из вонючих псов и напоил его из своей чашки. – Гус малость староват, не его, значить, вина, но скоро ему, значить, на покой в склеп ложиться.
– Марокканские? – Келли не слишком привлекала перспектива путешествия куда‑либо, кроме Британских островов.
– Марокканские? Нет‑нет, тута они, значить, недалеко. На любом поле они есть, значить, друг сердешный. В саду есть, в Петржинском лесу. Да везде, значить, куда ни плюнь.
Тут один из лежащих псов зевнул, и его стошнило.
– Этот Жижка – сущий бес. Ты его, значить, прости…
– Так мы легко сможем этих бабочек насобирать?
– Погоди, будь добр, пока я, у Гавела, значить, блох повыщипаю.
– И эти марокканские белянки поблизости живут? Скажи мне, дедуля, и лучше поскорее.
– А, да‑да, бабочки, значить, но почему именно бабочки, только, значить, не лги. Я, значить, твое дело выслушаю и даже, значить, никому не заикнусь, далеко ли, близко ли, но по правде, значить, ты, чужестранец, тут, значить, мой гость, но я должен знать, как, значить, у тебя легла кость.
– Только без рифм, бога ради.
Изо всех сил стараясь сохранять терпение, Келли прикинул, насколько ему следует откровенничать, и решил выложить старику все.
– Этим бабочкам скормят эликсир бессмертия, который мы готовим для императора. Мы алхимики – я и мой друг Джон Ди.
– А, понятно, понятно…
– Если наши бабочки, получив эликсир, проживут дольше обычных, император решит тоже его отведать.
– А, понятно, понятно. Был, значить, один португальский еврей, который, значить, от инквизиции невесть как сдул, а теперя, значить, он уважаемый адвокат в Йемене. Так он, значить, тама целую рощу гигантских лимонов взрастил.
– Бабочки.
– А, да‑да, бабочки, значить. Да‑да. Желтые крылышки с оранжевыми кончиками, значить, а на брюшке такая яркая зелень, значить, с желтыми пятнышками. Самочки, они потусклей будут. Коконы ты, значить, найдешь там, где трава повыше, и на горчице. Они, значит, обычными цветочками кормятся. Да везде они есть, везде.
– А вы не поможете нам эти коконы найти?
– Да я бы, значить, завсегда, только вот… – Старик чуть приподнял обернутые тряпьем ступни.
– Башмаки мы вам добудем.
Старик кашлянул.
– И плащ, – добавил Келли.
– И еще, значить, одну ерундовинку, я тебя умоляю. Капельку эликсира, значить, всего одну капельку. Сынок у меня, значить, есть, да вот сбежал стать ученым, клянчит, значить, по городам на уроки. А мне бы, значить, еще хоть разок с ним повидаться, а потом, значить, мне еще хоть разок с бабой побыть охота. Да и, значить, всякая там еда есть, какой я даже не пробовал, а больше всего, значить, охота мне медицинской воды в Карлсбаде отведать.
– Это все? Больше желаний не будет?
– Я, значить, просто‑навсего второй помощник садовника, но, значить, раз пошли такие дела, мне бы, значить, вот чего бы еще хотелось…
Пригнувшись, Келли задом выбрался из шалаша и рванул прямиком через розарий, к маленьким зеленым воротцам в стене. Подумать только, бабочки уже были у них под рукой! Подумать только, им не придется везти этих существ, ухаживать за ними по дороге! Подумать только, им не нужно связываться с купцами, кораблями и караванами! Перед мысленным оком Келли возникли высокие дома на Лондонском мосту, округлые стены «Глобуса», британские уличные женщины, британские пивнухи и йоркширские пудинги, поданные с обильным жиром, накапавшим с горячего ростбифа. Если ему больше никогда не придется отведать этих чешских кнедликов, он будет по‑настоящему счастлив.
Келли надеялся, что следующее задание будет выполнить столь же просто. Да, верно, в каждой аптеке имелся опиум, ибо его использовали от множества самых разных недугов – любовной болезни, лунатизма, чтобы готовить солдат к хирургическим операциям, утихомиривать младенцев, – но Келли мог вызвать подозрения при этой покупке, ибо словенские стражники сидели у него на хвосте, а все медикаменты и прочие ресурсы записывались на императорский счет. Купец, которого Келли предстояло разыскать, должен был принадлежать к молчаливому легиону потребителей и продавцов, людей с сомнительной репутацией, тех, кто, скупая мак в тайных объемах, не привлечет к себе внимания, запросив больше. Короче говоря, источником опиума для Келли должен был стать человек, имеющий оборотную сторону. Кто‑то из друзей и содержателей проституток, из людей, совершающих небольшие экскурсы в Австрию и Венгрию, бесстрашных людей, которые не уклоняются от выполнения необычных запросов, людей, часто навещающих малоизвестные постоялые дворы, презирающих налоги и пошлины, не ведущих счетов, знакомых со сроками приходов и уходов караванов и судов. Кто‑то из людей, которые швартовались в Неаполе когда и с чем угодно, участников обширного заговора, протягивающего свои щупальца подобно гигантской медузе, мерзкого и безмолвного, в своей тайной диверсии подкапывающегося под фундамент самой империи.
И снова старьевщик Карел, прикованный к своему месту у очага в «Золотом воле», оказался просто незаменим.
– Есть одна дверь, – заговорщицким тоном сообщил он. – На этой двери есть латунный молоточек в форме женской руки, сжимающей маленький земной шар. Стучите молоточком три раза, потом пауза, потом еще четыре раза. Тогда дверь отворяется. Проситель произносит: «Злата Прага».
Келли выбрал для этого задания раннее утро. К счастью, Розенберги, изнуренные ночью, проведенной в энергичных попытках зачать наследника, храпели в своей постели как дикие кабаны. Ускользнув от стражников, которые ранним утром также пребывали не в лучшей форме, Келли несколько раз запутывал след, после чего направился к реке, проскользнул мимо каких‑то рыбаков, чинящих свои сети, и, прилично пройдя вдоль берега, оказался недалеко от монастыря на Слованех. Простояв там несколько минут и убедившись в том, что вокруг него нет ни души, алхимик пробрался по Старому Месту к одному из самых темных и извилистых проулков близ Староместской площади и астрономических часов, рядом с публичными домами и костелом девы Марии перед Тыном.
Существо, открывшее дверь после седьмого стука, стройное и безбородое, как мальчик, казалась скорее учеником, нежели мастером.
– Злата Прага, – прошептал Келли.
Комната оказалась строгой, смутно освещенной единственной свечой, без всяких украшений, по сути, до отвращения аккуратной. Узкая, ничем не занавешенная кровать, единственный стол и стул предполагали жизнь аскета. Впрочем, там было немало книг – печатных книг на дешевой бумаге.
– Вы студент? – спросил Келли.
– Студент философии, – ответил молодой человек.
– А чем вы еще занимаетесь?
– Зарабатываю себе на жизнь.
– А почему вы не стали монахом или лютеранским священником? – Келли, номинально принадлежавший к англиканской церкви, знал, что, тогда как большинство клириков были настоящими дуболомами, среди них попадались и люди высокообразованные.
– Я не религиозен, – сказал молодой человек.
– А, вы сомневающийся… – Таких было немало, даже в рядах священнослужителей.
– Мои убеждения вас не касаются, сударь.
На этом противоречия закончились. Не имея более препятствий, они обсудили детали сделки – покупки достаточного количества опиума, который должен был быть передан Келли в течение нескольких недель. В конце короткого разговора они обменялись рукопожатием как два любых разумных человека, достигших делового соглашения.
– Так как, вы сказали, вас зовут? – спросил Келли.
– Я этого не говорил.
Доктор Ди не был врачом, хотя наряду с юриспруденцией он изучал и медицину. Сын торговца тканями при дворе Генриха VIII, он с отличием закончил Кембридж, затем преподавал в своем бывшем учебном заведении, на континенте. Страстью Ди была математика, его пророком – Евклид, а оккультизм оставался чем‑то вроде хобби. В его эпоху различные оккультные практики составляли неотъемлемую часть увлечений любого ученого. Он располагал крупнейшей в Англии библиотекой, был придворным интеллектуалом, страстным любителем головоломок и шифров, а также дилетантом в области магии. По слухам, именно Ди выяснил, что испанцы намереваются сжечь Одденский лес – ту самую древесину, которую британцы собирались использовать для постройки своего флота. Своевременно переданная королеве, эта весточка спасла лес, тот спас доски, те спасли флот, который затем вышел в море, чтобы разгромить великую Испанскую Армаду. Далее, пользуясь своими астрологическими талантами, он предсказал непогоду в тот самый день, когда испанцев разбросал шторм. Таким образом, без преувеличения можно было сказать, что именно Джон Ди тогда спас положение. И хотя по натуре Ди хвастуном не был, он снискал себе куда большее уважение в делах «плаща и кинжала», нежели в том, чему он непосредственно обучался.
Теперь же, брошенный королевой на произвол судьбы, оказавшийся вдали от дома, пойманный в ловушку, коей была лаборатория Пороховой башни и роль главного алхимика, занятого получением эликсира вечной жизни, этот уважаемый джентльмен вынужден был использовать всю свою хитрость и изобретательность для того, чтобы попросту спасти свою жизнь. К счастью, Пороховая башня привлекала любителей поболтать. Каждый житель славного города Праги, который хоть что‑то из себя значил, считал своим долгом зайти, взглянуть, предложить совет и провести какое‑то время в бесцельном разговоре о колбах и пробирках. Карел регулярно пристраивался в самом теплом уголке и посылал оттуда за пивом в «Золотой вол». Кеплер и Браге забредали по утрам после целой ночи наблюдения за звездами. Для Кеплера, который был не слишком счастлив со своей женой и предпочитал спать где угодно, только не в супружеской спальне, башня вообще стала вторым домом. Писторий, исповедник; Кратон, второй после Киракоса придворный лекарь; Румпф, советник – все они любили осчастливливать лабораторию своими прославленными персонами. Даже Розенберг, хозяин дома, где проживали Келли и Ди, имел обыкновение заглянуть, когда дела при дворе шли вяло (а так они, как вскоре выяснилось, шли каждое утро), чтобы рассказать алхимикам про действие жидкой мази для усиления мужской силы, которую они ему прописали. Неизменно дружелюбный Вацлав привел туда своего сына Иржи, весьма многообещающего ребенка, познакомил его с алхимиками и попросил их оставить свои автографы в тетрадке, куда он записывал цитаты из прочтенных им книг, свои повседневные мысли, всякие важные вещи.
