Текст книги "Наполеон"

Автор книги: Фредерик Бриттен Остин

Соавторы: Алан Патрик Герберт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

Глава 15
ОТПЛЫТИЕ

Воскресенье, 26 февраля, последний день на острове. Весна в этом году выдалась ранней, и сад был наполнен ароматами, а воздух чист, как в тот день, когда Наполеон в первый раз вошёл в гавань. Несмотря на ночную работу, он встал рано и занялся своим туалетом.

Предусмотрительный Маршан принёс своему господину утренний чай и огромный стакан апельсинового сока. Хотя ему были известны только слухи, он почувствовал, что наступил решающий день, и потому был одет подобающим образом: во французский мундир из зелёного сукна с кантами и воротником, расшитым золотыми нитками, жилет из кашмировой шерсти, чёрные бриджи и шёлковые носки.

Из-за бессонной ночи Наполеон принял более горячую ванну и сидел в ней дольше обычного. Целый час он наслаждался, попивая холодную воду и проговаривая вслух пробные отрывки из воззваний. Маршан даже начал волноваться, боясь, что дело неладно. Поэтому, когда появился доктор Форо де Бьюрегар, он с нетерпением втолкнул его в заполненную паром ванную и захлопнул дверь. Доктор чуть не задохнулся. Из клубов пара раздавались мелодичные слова: «Поднимите штандарты, которые были с вами при Ульме, Аустерлице, Йене, Эйлау... Кто это?»

   – Ваше величество! – сказал доктор, с трудом переводя дыхание, – это уж слишком. Просто вредно. Здесь, как в аду.

   – Мы все должны быть готовы к будущему, доктор.

   – И не пейте так воду!

   – Почему?

   – При каждом глотке вы вдыхаете пар в желудок. Обязательно будут колики.

   – Я слишком стар, чтобы вновь учиться, как правильно пить. Какие новости, старый сплетник?

   – Ваше величество, некоторые говорят, что вы собираетесь в Неаполь, другие считают, что вы высадитесь в Египте, а третьи думают, что вы плывёте через Мальту в Иерусалим.

   – И это всё? Тогда, доктор, я должен одеваться. Да и вы должны упаковать свои чемоданы, – Улыбаясь, он поднялся из ванной.

   – Эти ванны вас прикончат, ваше величество.

   – Я всю свою жизнь провёл в горячей воде, – сказал Наполеон, выходя из облаков пара. – И не вам отучать меня от неё, доктор. До свидания.

Но затем, как будто любая резкость в этот день была ему неприятна, он сказал:

   – Нет, нет, доктор, простите меня. Я совсем не то хотел сказать. Вы хорошо мне служили. Я вас обнимаю.

Он потрепал за ухо своего медика, и тот вышел из ванной со счастливой улыбкой.

После ванны Наполеон облачился в жилет из фланели и домашний костюм – брюки наподобие кальсон и халат из канифаса. Затем по ритуалу следовало бритье. В те времена мало кто брился сам, в основном прибегали к услугам цирюльника. А император всегда брился самостоятельно.

Наполеон и двое слуг заняли свои обычные места у окна. Маршан в левой руке держал плоский серебряный тазик (с мылом и перекинутым через край полотенцем), в правой – кувшин с горячей водой. Мамелюк, стоя спиной к свету, держал зеркало. Выпрямившись и сосредоточившись, Наполеон по-императорски энергичными движениями, разбрызгивая мыло во все стороны, намылил половину лица. Маршан подал ему бритву с перламутровой рукояткой, и император решительно принялся за дело, сбривая щетину сверху вниз, вопреки советам специалистов и обычной процедуре бритья. Когда эта половина лица была выбрита, Маршан с мамелюком поменялись местами, как часовые в карауле. После бритья слуги оценивали результаты работы. Маршан обнаружил крохотный небритый клочок на подбородке, и Наполеон игриво потрепал за ухо Али, не указавшего ему сразу на это место.

Наполеон тщательно протёр лицо и руки маленькой губкой и приступил к чистке зубов. Сначала он старательно прочистил зубы деревянной зубочисткой, потом щёткой, смоченной в спирте, ещё раз натёр их превосходным зубным порошком и прополоскал рот свежей водой, смешанной с бренди. В заключение соскрёб налёт с языка при помощи скребка из черепашьего панциря.

   – Зеркало, Али.

С явным удовлетворением Наполеон осмотрел свои зубы – они всё ещё оставались в прекрасном состоянии и отличались белизной. Да, с годами его зубы не изменились, чего, к сожалению, нельзя было сказать о фигуре и волосах!

Внимательно, как женщина, он подровнял себе ногти. У него были руки прекрасной формы, и он всегда тщательно ухаживал за ними. В это утро ножницы показались ему недостаточно хорошо заточенными, и он послал Али за другими.

Он бросил на Маршана глубокомысленный взгляд. Его камергер и так вскоре всё узнает.

   – Маршан, – попросил он, – упакуй сегодня вещи.

   – Для поездки в Лонгоне, сир? – бесстрастно спросил слуга.

   – Для длительной поездки. Я скажу тебе, когда мы отплывём. Что с волосами?

   – Если поездка будет длительной, сир, тогда их нужно немного подстричь. Сзади и на ушах...

   – Отлично. Скажи парикмахеру, чтобы пришёл после обеда.

   – Вы будете сегодня растираться, сир?

   – Сегодня обязательно.

Впереди были многие дни в море, военные действия и, быть может, темница и смерть, поэтому в этот день нельзя было ничего упустить.

Он снял фланелевый жакет. Маршан вылил ему на голову немного одеколона (на Эльбе нелегко было его достать), и Наполеон жёсткой щёткой начал яростно скрести себе грудь и руки. Затем Маршан, взяв щётку и щедро орошая своего господина одеколоном, натёр ему спину и плечи. «Сильнее, – приказал Наполеон, – сильнее! Представь, что трёшь осла... или полковника Кемпбелла!» Император был очень высокого мнения о своей привычке растираться, которую, по его словам, приобрёл в Египте. Здоровая кожа была для него главным залогом здоровья, поэтому он предпочитал достаточно сильный массаж.

Теперь он был готов одеваться. Первым делом он надел фланелевый жилет и в этот момент задумался. В дни прошлых кампаний вслед за жилетом он вешал на шею чёрный шёлковый шнурок с маленьким атласным мешочком, в котором хранился яд. Сейчас мешочек находился в футляре из слоновой кости. Правда, в мешочке был какой-то новый порошок. Но так ли ему нужно теперь носить с собой яд? Нет. Прошлой ночью мать не зря упомянула об этом. Без сомнения, она прослышала о том позорном эпизоде в Фонтенбло. Она права. Этого больше не повторится. Лучше не искушать судьбу. Кроме того, всё сразу же стало бы известно Маршану и Али. Да и вообще, какой здравомыслящий человек мог бы положиться на яд? Он усмехнулся, покачал головой и протянул руку за сорочкой.

Маршан надел ему на ноги тонкие носки из мериносовой шерсти, а поверх них белые шёлковые чулки, придерживаемые белыми кашемировыми подвязками, застегнул золотые пряжки на коленях, а Али укрепил эластичные скобы.

   – Что это такое, Маршан? Новые башмаки?

   – Да, сир.

   – Почему?

   – Я подумал, сир, – спокойно ответил этот образцовый слуга, – что сегодня вы должны надеть новые башмаки. У других износились каблуки.

Наполеон подозрительно посмотрел на него, однако просто сказал:

   – Отлично.

Он подумал, что, конечно, Маршан прав, – сегодня следовало надеть новые башмаки. Маршан прозорлив.

   – Их разнашивали?

   – Да, сир. Жиль уже три дня проходил в них.

Такова была обычная процедура. По счастью, у Жиля был тот же самый размер, что и у Наполеона.

   – Три дня?

Новые подозрения возникли у него в голове. Значит, уже три дня назад Маршан решил, что именно в этот день ему понадобятся новые ботинки!

   – Маршан, – сказал император, – ты человек огромного ума.

   – Все мне говорят об этом, сир, – ответил верный слуга, преданно и искренне глядя на него. Наполеон встретил его взгляд лёгкой, понимающей улыбкой.

   – Башмаки хорошо сидят, – только и сказал он.

   – Рад слышать это, сир, – произнёс Маршан, очень довольный.

Новые башмаки были его маленьким личным вкладом в великое дело.

Али с удивлением наблюдал за происходящим.

Затем шла очередь очень тонкого шейного платка из муслина, а поверх него надевался тугой воротник из чёрного шёлка, очень высокий и достаточно широкий. Следом Наполеон надел свежий жилет из белого кашемира. Почти каждое утро он менял жилеты, как и бриджи. Это было просто необходимо, так как к своей одежде он относился не очень внимательно, например, когда писал, забрызгивал чернилами всё вокруг. В былые времена каждый год для него заказывалось по сорок восемь перемен одних и тех же одежд. На Эльбе он не мог позволить себе такой гардероб. Маршан устроил так, что в этот день у него было всё свежее. Воистину он был человеком огромного ума.

Поверх жилета Наполеон пристегнул портупею. У него их было великое множество. Сегодня он отверг портупею со сложным орнаментом из орлиных голов и сплетённых змеиных колец, на которой красовались две огромные буквы «NS», а также портупеи из тёмно-красного шёлка и кожи оленя, украшенной золотом. Были выбраны обычная портупея из чёрной кожи и шпага, которая была с ним при Аустерлице.

На жилет он нацепил ленточку Почётного легиона. Последним шёл мундир, и так как это было воскресенье, был выбран мундир пеших гренадеров – из королевского синего сукна с синим воротником, белыми отворотами, малиновыми манжетами и подкладкой, позолоченными пуговицами с изображением увенчанного короной орла и с маленькими эполетами. На нём красовались орден Почётного легиона и золотой орден Железной короны. К мундиру шла прославленная шляпа – чёрная касторовая, достаточно широкая и мягкая, с подкладкой из золотистого атласа. Единственным украшением её служила кокарда Эльбы. Маршан сбрызнул одеколоном носовой платок из превосходного батиста, и Наполеон слегка притронулся им к губам и вискам. Потом настал черёд раскладывания по карманам различных предметов, а именно: бонбоньерки, небольшого круглого ящичка из хрусталя с портретом матери на крышке, в котором он держал лакрицу и анисовое семя; маленькой овальной табакерки, сделанной из черепахового панциря; карманного бинокля и письма для генерала Лапи. Наконец всё было закончено. Ровно в девять часов камергер, ответственный за отбытие, легко постучал в дверь, держа в руке список посетителей.

Наполеон со слабой улыбкой смотрел на своих двух преданных слуг, как будто спрашивая их: «Ну, что? Как получилось?»

Император потолстел, но выправка была та же, кожа имела здоровый оттенок, волосы хоть и поредели, но не были тронуты сединой. Они с гордостью осматривали результаты своих трудов, и Маршан даже позволил себе одобрительный кивок.

И тут Наполеон, что случалось крайне редко, сказал: «Благодарю тебя, Маршан. Благодарю, Али», – и наклонил голову, как будто поклонился своим верным друзьям.

Отбытие стало самым многолюдным событием во всей истории острова. Присутствовали все чиновники и именитые личности города. Бертрану было предложено собрать также всех тех, кто хорошо нёс службу всё это время, но не был включён в особые списки провожающих. Все были крайне возбуждены и находились в напряжённом ожидании. Наконец появился король. Он, как показалось многим, выглядел хоть и утомлённым, но крайне величественным. Сейчас в нем было больше величия, чем когда-либо ранее. Некоторое время он расхаживал среди них, задавая несколько странные вопросы и делая столь же странные замечания: «Мой дорогой Пон, ваша обворожительная жена чувствует себя лучше? Прошлой ночью я думал о тех лилиях в вашем саду! Синьор Гратьяни, как растут каштаны? Месье Гаудиано, ваш оркестр играет всё лучше и лучше».

Потом он остановился:

   – Господа! – Наступило гробовое молчание. – Я хочу кое-что сказать вам. Я собираюсь покинуть этот прекрасный остров.

Его слова не были неожиданными и не прозвучали, подобно удару грома. Сплетни и слухи уже подготовили их, но все были сильно опечалены.

   – У меня в руках, – продолжал он, – письмо для генерала Лапи, который назначен губернатором острова. – И начал читать: – «Дорогой генерал», – но потом запнулся. Одного письма было явно недостаточно, чтобы выразить благодарность, которая переполняла его душу. И он с некоторой робостью продолжал говорить экспромтом:

   – Верьте мне, генерал, господин мэр и все остальные, присутствующие здесь, я уезжаю от вас с огромным сожалением и величайшей благодарностью. Вы приняли меня, хорошо отнеслись ко мне, когда весь мир был настроен против меня. Вы благосклонно приняли особенности моей личности, жили по моим законам, дали мне силы и возможность передохнуть после всех тяжелейших несчастий, обрушившихся на меня, и жестокого обращения. Со своей стороны я сделал всё, что мог, для острова и его жителей. Я не исполнил всё, задуманное мною. Многие из моих самых сокровенных планов так и не осуществились. Но в этом нет ни вашей, ни моей вины. В этом преступная вина подлых и бесчестных людишек по ту сторону моря, которые в нарушение всех данных ими обязательств, в нарушение любых законов справедливости отказали мне в том, что принадлежит мне по праву. Тем не менее я уезжаю с острова, оставляя на нём мир и процветание. Я оставляю вам чистый, удобный для жизни город, дороги и деревья, за которые, по крайней мере, ваши дети скажут мне спасибо. Я забираю с собой своих солдат и вверяю оборону острова генералу и вам. Охраняйте его с честью и оставайтесь верны знамени Трёх Пчёл. Я оставляю здесь вместе с вами, и в этом залог моей веры в вас, мою любимую мать и сестру. Я знаю, вы сможете их защитить и будете с ними почтительны. Я никогда вас не забуду: этот остров навеки останется в моём сердце. И если Господь Бог позволит мне, я сделаю для вас всё возможное, как в своё время вы сделали это для меня. – Голос его упал до шёпота: – Господа, прощайте.

Стоящая вокруг него толпа ответила приглушённым ропотом. И не нашлось бы там человека, который не был готов вот-вот пустить слезу.

Однако никто не противился его скорому отъезду, несмотря на то что при этом остров частично утрачивал своё благополучие и рушились их светлые надежды на лучшую жизнь. Они походили на убитых горем детей, осознавших, что уже никто не будет так о них заботиться и любить и что никогда у них не будет такого покровителя.

Пон и другие «отцы острова» выступили с короткими ответными речами, в которых постарались выразить своё сожаление и признательность.

Это были стандартные речи должностных лиц, но они пришлись к месту и понравились Наполеону. В них не было обычных дворцовых комплиментов или грубой провинциальной лести по отношению к могущественному монарху. Они просто благодарили его за дела, неброские, но обладающие практической ценностью, которые он за столь короткое время осуществил во благо их маленького королевства, за то, что он, как правило, брал на себя половину расходов на эти мероприятия, а часто целиком оплачивал их.

Кемпбелл всегда с насмешкой относился ко всему этому и считал, что Наполеон проявлял скупость: «Он покрывал только половину расходов, вторая половина оплачивалась за счёт муниципалитета». Но кто может утверждать, что настоящий монарх должен платить за всё сам! Поэтому официальные речи Лапи и Традити Наполеон рассматривал как награду за свои труды и признание своих заслуг.

После выступлений император удалился.

«Но куда же он направляется? Он не сказал нам!» – продолжали недоумевать «отцы острова».

В десять часов все присутствующие направились на мессу. Император шёл к собору в сопровождении губернатора и мэра. Там он обратился к Богу с просьбой помочь ему и указать правильный путь в этом самом авантюрном из всех его предприятий.

В одиннадцать часов при абсолютно спокойном море в порт вошла небольшая фелука. Старший сержант Бенини поспешил на вершину холма во дворец Мулини доложить, что ни французских фрегатов, ни британского корабля поблизости не обнаружено.

В полдень, после визита цирюльника, Наполеон опять с решимостью – теперь или никогда – принялся за воззвания. Разгуливающая по террасе Полина видела, как он напряжённо что-то писал, исправлял и комкал листы бумаги, подобно поэту в порыве вдохновения. Не выдержав, она подошла к окну и спросила: «Наполеон, я могу тебе чем-нибудь помочь?» Она бы с удовольствием выступила в качестве секретаря. Но он, крайне сосредоточенный, хмуро взглянул на неё и ответил: «Нет, благодарю тебя, Полетт». Полина вернулась в сад, слегка обиженная: «Разве я недостойна доверия после всего, что сделала для него? И что ему скрывать? Теперь все знают, что он уезжает. Правда, он никому не сказал, куда направляется. Но почему он не сказал мне – ведь я знала столько секретов? Что я сделала неправильно? Или он не может мне простить разговора про Оргон? Или, может быть, он Мне не доверяет из-за тех улыбок и взглядов, которые я бросала на Кемпбелла? Но я делала это исключительно ради Наполеона! Вероятно, он думает, что я могу по неосторожности что-нибудь сболтнуть полковнику, когда тот приедет обратно».

Вдруг она остановилась как вкопанная на террасе и сжала кулачки: да, она сделала правильное умозаключение! Как он мог такое про неё подумать? Полину охватила ярость, но она слишком любила Наполеона и потому, пройдясь по террасе ещё один раз, она поднялась к себе в комнату и отперла маленький ящичек из слоновой кости, который подарил ей Наполеон (трофей из Египта). Там хранился мешочек из зелёного шёлка, перевязанный эластичной лентой. Открыв его, она высыпала на чёрную бархатную подушечку несколько бриллиантов. Наслаждаясь блеском камней, она присела рядом и, передвигая бриллианты пальцами, выложила из них на бархате слово «НАПОЛЕОН». Она очень любила драгоценности и всегда подбирала их себе с большим вкусом. Но это были не просто украшения – это были её сбережения. Немногие бы поверили, что Полина способна отложить хотя бы один су, однако каждый год она откладывала по одному или два камушка в мешочек из зелёного шёлка. Это было её тайной, своего рода священный, неприкосновенный запас на случай крайней нужды или величайшей опасности. Даже тогда, когда она запутывалась в долгах, что случалось нередко, и Наполеон (или один из её любовников) был вынужден приходить ей на помощь, она ни разу, ни словом не обмолвилась о существовании мешочка. Теперь ради Наполеона она была готова пожертвовать всем. Медленно, один за другим, она переложила бриллианты обратно в мешочек.

Наполеон продолжал работать. Ему предстояло составить три воззвания. Первое предназначалось для французского народа, и в нем содержался призыв к восстанию против нынешнего короля и правительства, которые нарушили свои клятвы и обещания и пожертвовали величием Франции ради крестьян и эмигрантов. В воззвании ничего не говорилось об Италии (как много дней спустя вынужден был признать Кемпбелл) – Наполеон дал самому себе торжественное обещание отбросить все мысли о захвате территорий других стран и посвятить себя исключительно счастью и благосостоянию одной только Франции.

Второе воззвание предназначалось для солдат Великой французской армии. Это был решительный военный призыв, и лишь только он начал писать его, слова из-под карандаша сами запросились на бумагу:

«Трёхцветное знамя орла пройдёт по всей Франции, от одного шпиля к другому, пока не взовьётся над собором Парижской Богоматери. Тогда вы сможете показать свои раны и награды. А когда вы состаритесь, соседи ваши соберутся вокруг вас и воздадут вам те почести, которых вы заслуживаете. Вы расскажете им о совершенных великих подвигах и с гордостью скажете: «Да, я был там. Я был одним из солдат Великой армии, которая дважды входила в Вену, которая побывала в Риме, Берлине, Мадриде и Москве и, наконец, избавила наш прекрасный, любимый всеми Париж от позорного присутствия иностранных захватчиков. Мы все вместе вернули Франции её былую честь и принесли мир на её землю».

Третье воззвание, более короткое, было написано с большой страстностью. С этим воззванием офицеры и солдаты гвардии, которые жили с ним на острове, должны были обращаться к своим соратникам, другим французским солдатам.

«Друзья, товарищи по оружию, возвращайтесь к выполнению своего долга. Сорвите с себя и растопчите белую кокарду, это клеймо позора! Доколь же вы будете служить королю, который в течение двадцати лет был врагом Франции, который хвастает тем, что своим престолом обязан принцу-регенту Англии?»

Удовлетворённый результатами своих трудов, Наполеон вышел на террасу. В море не было, за исключением маленькой фелуки, ни одного корабля. К тому же ветер был очень слабым. Всё складывалось удачно. Чтобы быть абсолютно уверенным, он осмотрел линию горизонта в подзорную трубу ещё раз. В этот момент к нему подошла Полина и на невысокое ограждение, рядом с подзорной трубой, положила маленький шёлковый мешочек.

   – Полетт? Что это?

   – Это для тебя. Немного боеприпасов. Удачи тебе, Наполеон. Удачного путешествия.

Со вздохом, напоминающим подавленное рыдание, она удалилась прочь.

Наполеон неловко развязал мешочек и заглянул внутрь. Когда он увидел сверкающие «боеприпасы», у него навернулись слёзы. «Такая вера в меня, – подумал он, – и такая любовь. Заслуживаю ли я её?» В глубине души он мог быть очень сентиментален.

Ему захотелось позвать Полину и вознаградить за её поступок рассказом о своих планах, о воззваниях. Но потом он подумал, что, если дела пойдут плохо, её незнание станет для неё благом!

А в это время в Ливорно раздражённый полковник Кемпбелл, обливаясь потом, мерил шагами пристань. На расстоянии трёх миль от него находился «Партридж». Были подняты все паруса, но двигался корабль еле-еле, ветер был слишком слаб. Только после полудня корабль бросил якорь на своей якорной стоянке. Капитан Ади, которому некуда было торопиться, долго обедал и ещё до двух часов оставался на корабле. Он нашёл полковника на набережной обезумевшим от нетерпения.

Ади был изумлён тем возбуждением, в котором находился Кемпбелл, полковник же был возмущён безмятежным спокойствием капитана.

«Я спросил его в сильном беспокойстве, – пишет Кемпбелл в своём дневнике, – не заметил ли он чего-нибудь необычного, когда приплыл на Эльбу и когда покидал её.

В ответ на моё беспокойство он улыбнулся и ответил: «Я не видел и не слышал ничего необычного».

(Капитан Ади просто ответил: «Всё тихо», но этого было явно мало для полковника).

Ади вкратце обрисовал свой визит к Бертрану и встречу с гвардейцами во время работ по обустройству сада. По известным причинам он ничего не сказал о княгине.

«На Эльбе всё тихо».

Полковник уставился на него в удивлении. Он изложил ему поступившую к нему вызывающую подозрение информацию, сведения о попытке нанять британское торговое судно, предпринятой польскими драгунами, и так далее.

«Я попросил капитана Ади попытаться вспомнить, было ли что-нибудь такое, что может вызвать подозрение сейчас, хотя в тот момент эти детали и не привлекли его внимания».

Ади, на которого слова полковника всё ещё не произвели должного впечатления, вспомнил только странные манёвры брига «Инконстант», но не знал, как это объяснить.

– Вы сами видели Наполеона?

   – Нет. Но мадам Бертран гуляла с ним за день до этого. Она сказала, что он сильно простудился. Ей ведь можно доверять, правда?

   – Наверное, да.

   – А сам Бертран сказал что-нибудь необычное?

   – Нет. Он очень хорошо отзывался о вас. И спросил, когда вы вернётесь.

   – Вы ему сказали?

   – Да. Это была просто дружеская беседа.

Полковник ничего не ответил, но смотрел неодобрительно.

   – Интересно, – наконец задал он вопрос, – вы видели мадам Мер или княгиню?

   – Княгиню? Да, видел. Кстати, это она повела меня посмотреть, как работают гвардейцы.

   – Правда?

   – Что вы имеете в виду?

Капитан почувствовал, что краснеет, хотя лицо его и было покрыто сильным загаром.

   – Мне кажется это подозрительным.

   – Ну, что вы! По-моему, вы преувеличиваете, Кемпбелл. Кстати, она говорила мне о своих планах на лето. Она собиралась в Марчиану и приглашала меня заехать и навестить их там.

   – Приглашала?

Капитан вновь почувствовал, что лицо его заливается румянцем, и слегка смутился. Ему не понравилась мысль, что эта обаятельная женщина могла его обмануть.

   – И вы ей верите?

   – А почему бы и нет?

Полковник не сказал ему, что та же самая женщина пригласила, нет, предложила, нет, скорее, намекнула, нет, заставила его подумать, возможно непреднамеренным образом, что она поедет на материк. Ему тоже не хотелось верить, что эта красавица лгала ему. Но в голове у него пронеслась мысль о том, что капитан Ади действительно чересчур доверчив.

   – Когда мы сможем отплыть? – спросил он.

   – Когда прикажете, – миролюбиво ответил капитан. – Как только ветерок хоть чуть-чуть подует. Вы только посмотрите на это.

Флаги на мачтах судов висели без всякого движения. Стоял полный штиль: ни дуновения, ни даже ряби на воде.

– На закате, – сказал Ади, – с берега должен подуть ветер.

Но в этот день ветер так и не подул. Небеса были на стороне Наполеона.

В три часа пополудни некоторые из гвардейцев всё ещё продолжали работу по обустройству сада. В четыре часа раздали обед. А в пять часов маленький город был взбудоражен пронзительной барабанной дробью. Шестнадцать барабанщиков под руководством сержанта Каррэ стояли на главном плацу у казарм и целых пять минут отбивали дробь. Все, кто мог двигаться, выскочили из домов и собрались на площади, подступив к Морским Воротам так близко, как только разрешила полиция. Внезапно барабаны смолкли, и все услышали, как оркестр вновь заиграл эту наводящую грусть мелодию: «Что же может быть лучше?» Все увидели, что участники оркестра спускаются вниз по склону, толкая при ходьбе друг друга. За ними шёл полковник Малле, а следом смешением красного, синего и белого цветов следовали шесть сотен гвардейцев. Итак, это было правдой! Женщины, прощаясь, размахивали руками, плакали и пронзительно выкрикивали имена своих друзей и любимых. Но гвардейцы двигались, как на марше, повинуясь суровой военной дисциплине. Впереди их ждала отнюдь не фиеста, и жители острова должны были увидеть, как ведут себя гвардейцы перед началом военных действий.

Месье Матта, месье Ричи и другие шпионы стояли на цыпочках и пытались сквозь лес развевающихся шёлковых шарфов и машущих загорелых рук сосчитать число отбывающих солдат. Упав духом, они ругались про себя последними словами. Вот и настал час величайшего исхода с острова, который они предсказывали и пытались предотвратить. Зная тайну, которая способна была потрясти весь мир, они не могли никому её сообщить! Всё, что им оставалось, – это пересчитывать солдат для последующих исторических справок. Месье Ричи, сильно возбуждённый, насчитал 623 гвардейца, но это было некоторым преувеличением. За гвардейцами следовали польские драгуны, непривычные к пешему строю, за ними три сотни солдат корсиканского батальона и несколько десятков жандармов. В целом остров покидало около тысячи вооружённых людей. К ним должна была присоединиться ещё сотня гражданских. Замыкал движение войск капитан Лаборд, едва приметный среди замкнувшейся за войском толпы провожавших. Теперь через Морские Ворота, которые наконец широко открыли, можно было увидеть готовые к отплытию корабли. Подобно потоку лавы, эта масса колышущихся киверов двинулась по направлению к морю. Оркестр смолк. Со зловещим лязгом Морские Ворота захлопнулись. Гвардейцы ушли, и в Портоферрайо разлилось уныние.

Вскоре после заката солнца через Морские Ворота пронесли бедного капитана Корнуэла, командира артиллерии, умирающего от чахотки и решившего, как его ни отговаривали, последовать за императором, а также других больных. Эту партию людей сопровождал добросердечный Пон.

По доброте души он взял на себя ответственность тайком провести на борт оклеветанного в своё время мирового судью, месье Саварана.

Последние прощальные речи во дворце отличались краткостью. Наполеон с нетерпением ждал отплытия, а мадам Мер была сдержанна на слова и чувства, ибо была матерью корсиканца. Ни тени сожаления или дурного предчувствия не отражалось на её благородном лице. «До свидания, Наполеон», – это всё, что она сказала ему на прощание, когда он прикоснулся губами к её лицу. После этого Наполеон прошептал на ухо Полине: «Спасибо тебе, ты всегда мне была преданна». Но для Полины этого было достаточно, и они расцеловались. Полина пожала руки всем трём генералам и с чувством попросила их заботиться о своём брате. Камбронн прочитал ей длинный список солдат, начиная от капитана Корнуэла и заканчивая капралом Джуалини, которые хотели направить ей прощальное приветствие. «Обнимите за меня их всех, – сказала она, – вот так», – и расцеловала всех троих.

Наполеон и Бертран спускались с холма в маленьком открытом экипаже Полины с огромной буквой «Р» по обеим сторонам. Экипаж был запряжён парой пони, которые двигались шагом. Дрюо, Камбронн и остальные придворные шли следом. Мощённые булыжником улицы, по которым они проходили в последний раз, были безлюдны. Все, кто не поднялся на крепостной вал, уже теснились в гавани. На повороте улицы несчастный Дрюо заметил Генриетту в открытом окне, но, превозмогая себя, этот аскет отвёл взгляд. Генриетта напрасно махала малиновым шарфом.

В маленькой гавани огромная толпа замерла в тревожном ожидании; на лицах даже у шпионов читалось искреннее благоговение. В свете фонарей лицо Наполеона казалось бледным. Он стоял рядом со шлюпкой, смотрел на окружающих и, казалось, пытался их всех обнять, широко разведя руки. «До свидания, друзья мои! – крикнул он. – Я вернусь». Раздался взрыв рукоплесканий – так выражалась признательность жителей Эльбы. Он сел в шлюпку. Рукоплескания стихли. В торжественной тишине все сосредоточенно наблюдали за шлюпкой, пока она окончательно не исчезла из виду. У многих жителей Эльбы было тяжело на душе, они чувствовали: он не вернётся к ним.

В восемь часов вечера в Ливорно полковник Кемпбелл поднялся на борт «Партриджа» и спешно сел писать донесение, используя информацию, полученную от капитана Ади.

В это же время в Портоферрайо раздался выстрел из сигнального орудия. Император поднялся на борт брига, и судно должно было отправиться в путь.

Но ни император, ни Кемпбелл не могли заставить ветер подуть, поэтому из-за полного штиля оба судна оставались на месте. Наполеон и полковник Кемпбелл, подобно двум королям на шахматной доске, разделённым восьмью клеточками моря, были не в состоянии сдвинуться с места, атаковать или обороняться.

В девять часов вечера полковник Кемпбелл сидел в своей каюте и при тусклом свете масляной лампы «громил» Наполеона в своём дневнике, обрушивая на его голову мрачные пророчества, всевозможные жалобы и угрозы.

Удивительно, что так мало из его пророчеств сбылось, ведь он так долго наблюдал за Наполеоном.

«Если бы я решился, – пишет этот «великий стратег», – высказать свои соображения относительно планов Наполеона, то я бы поручился, что он оставит генерала Бертрана защищать Портоферрайо, так как у того есть жена и несколько детей, к которым он очень привязан...»