Текст книги "Наполеон"

Автор книги: Фредерик Бриттен Остин

Соавторы: Алан Патрик Герберт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

Глава 7
ПРИЁМ НА ЭЛЬБЕ

Официальная торжественная высадка на берег должна была согреть душу изгнаннику, который ещё окончательно не оставил мыслей о возможном политическом убийстве. По всему острову были разосланы гонцы, чтобы убедить мэров, членов советов и духовенство присутствовать при высадке короля на берег. Они приехали, и вместе с ними – много молодёжи, доброжелательной и радостной. Город был порядком взбудоражен (одни всю ночь готовились к встрече, другие, не в состоянии заснуть, размышляли о предстоящем богатстве, ведь император, должно быть, обладает огромной властью). Итак, прекрасный май, сияющие молодые лица вокруг, немногие недовольные отмалчивались.

Корабельный портной творил чудеса. В полдень раздался пушечный выстрел, и новый флаг, трепещущий в потоках ветра, медленно поднялся над фортом Стелла. Батареи на бастионах тоже дали залп, и зазвонили все колокола. А жители острова все прибывали и прибывали.

В два часа гребцы заняли места на главной шлюпке «Неустрашимого». Лейтенант Смит приказал покрасить её медленно сохнущей белой краской. Теперь краска прилипала к рукам, но зато шлюпка сияла, как снег, в лучах солнца. Второй новый флаг взмыл вверх. Банки на шлюпке были застланы ковриками и одеялами офицеров. Матросы в шлюпке, благоухавшие мылом, были одеты в короткие синие куртки, шейные платки в красный горошек и четырёхугольные непромокаемые шапочки. Волосы заплетены в косички. Медные части на шлюпке – горели. На реях корабля выстроились матросы. Когда шлюпка двинулась, на «Неустрашимом» открыли королевский салют из двадцати одного орудия. Так же (странно, но факт) поступили на французских корветах, хотя и принёсших уже присягу на верность Людовику XVIII. Матросы троекратно прокричали «Ура», и все гребцы в шлюпке нестройно присоединились к ним. Наполеон улыбнулся, снял свою шлюпку и поклонился команде. Сегодня на нём были: его известная шляпа с новой кокардой и тремя пчёлами, зелёный мундир со звездой рыцаря Почётного легиона и Железной короной, белые бриджи и ботинки с золотыми пряжками. Батареи и колокола снова приветствовали императора. Гром был страшный. Наполеон посмотрел сначала через одно, потом через другое плечо и отметил, что обе грузовые шлюпки с матросами, о которых он просил, находятся поблизости. Он всё ещё не был уверен в своей безопасности. Остальные лодки шли рядом, на траверзе или за кормой. В одних были видные горожане, в других – музыканты, играющие на гитарах и флейтах, в третьих – молодёжь, оглашающая все вокруг криками приветствий.

Процессия повернула направо к старой генуэзской башне и вошла во внутренний Порт. Вид открылся прекрасный, настоящее чудо света и смешения цветов. Маленькая удобная гавань – она и сейчас так выглядит – напоминала скромную площадь Лондона, окружённую домами. По периметру виднелись строгие здания общественных учреждений, но над ними располагались весёлые домики медового цвета с красными крышами и зелёными ставнями, высокими балконами и арками в мавританском стиле. Между водой и домами, словно образуя тропинку, стояли в ряд судёнышки рыбаков. Гавань была глубокой. Из распахнутых окон свисали весёленькие коврики, а женщины в них махали шарфами. У проходов рядом с водой стояли группы людей и кричали: «Да здравствует император!» Генерал Бертран прошептал генералу Дрюо: «Совсем другое дело, нежели в Оргоне». Дрюо нахмурился и ответил: «Не говори мне об этом». Он хотел бы вычеркнуть из памяти даже не толпы, а робость императора.

– Сушить вёсла! – Гребцы в шлюпке беспрекословно выполнили команду, вёсла были разом подняты. Лейтенанту Смиту удалось пришвартовать шлюпку, не повредив её новой окраски.

Император ступил на берег и снял шляпу. Два строя солдат – один – Национальной гвардии Эльбы, другой – регулярных войск – взяли на караул. Гвардейцы хорошо выполнили команду, а с нестроевыми войсками – старыми, ушедшими в отставку солдатами, – вышел конфуз, хоть они и упражнялись в течение часа с самого рассвета. Движения ружей не отличались слаженностью, в довершение один солдат упал в обморок, а мушкет рухнул в воду. Оркестр из трёх скрипок и двух виолончелей едва был слышен среди бури приветствий. Мэр, синьор Традити, выступил вперёд и низко поклонился. Сторонний наблюдатель мог подумать, что он пьян, но это было не так. Он подготовил и написал речь, даже открыл рот, но произнести не смог ни слова. Однако он подал Наполеону ключи от города на золотом подносе, и тот вежливо вернул их. Потом выступил главный викарий, Жозеф-Филипп Арриги. Вот главный викарий вполне мог быть пьян – по словам Пона, он вёл довольно распутную жизнь, и доверять ему было нельзя. Кроме этого, «будучи в возбуждённом состоянии, он, привыкший к застольям, начинал молоть всякий вздор». Главный викарий должен был что-нибудь сказать о «помазаннике Божьем».

Император занял своё место под серебряным полотнищем, и они стали медленно продвигаться через Морские Ворота по направлению к церкви. Позади шли три генерала, Келлер и Кемпбелл, офицеры с «Неустрашимого», польский полковник, несколько членов императорского двора и дворяне города.

В этот момент толпа расступилась и вновь окружила процессию, стремясь получше рассмотреть великого человека. Раз двенадцать приходилось им останавливаться под напором людской волны. Бертран был взволнован, но присутствие такого множества людей радовало его. Дрюо и Далесм испытывали сильное беспокойство: сейчас как никогда возросла возможность убийства. Келлер и Кемпбелл же чувствовали лишь неприязнь к вульгарной и потной толпе: на улице за Морскими Воротами стоял дурной запах. «Серебрёная бумага! – подумал Кемпбелл. – Какое унижение для императора Франции, для человека, который принял корону из рук Римского Папы и самолично возложил её на свою голову!» Главный викарий в ярости шёл позади всех. Он толкался и кричал, размахивал руками и на чём свет ругал толпу. Казалось, он набросился бы на них с кулаками, если бы мог.

Один Наполеон был спокоен. Он покорно и без страха шёл по улице, не испытывая неудобств. Приём согрел его душу. Он опять чувствовал себя дома среди этих людей – людей простых, это верно, но близких ему. Разгорячённые и возбуждённые мальчишки и девчонки, которые, расталкивая взрослых, пытались коснуться его рукава, говорили на родном языке. Одна молодая красавица – с холмов, подумал он, – в чёрной соломенной шляпе и с большими серёжками, была похожа на Полину, другая – почему только у неё такая светлая кожа? – напомнила Марию Валевскую. Он улыбался им и медленно шёл вперёд.

Наконец они пересекли главную площадь и вышли на Пьяцца д’Арми – большую площадь с приходской церковью на одной стороне и ратушей на Другой. Здесь должны были проходить ежедневные упражнения солдат Наполеона. Дойдя до Этого места и оглянувшись вокруг, он сказал: «Мало деревьев». И это всё, что он сказал в тот день. А ведь на площади были деревья и цветы, да и берега реки Даре заросли деревьями.

Церковь была увешана цветами и другими украшениями, как на Пасху. Посреди нефа располагалась скамеечка императора, покрытая малиновым бархатом. Церковь наполнилась народом, и торжественная, хотя и немного странная, служба началась. Двум молодым церковным прислужникам, с которыми всё отрепетировали в спешке, было приказано стоять возле императора и подсказывать ему, что нужно делать. Однако они были слишком напуганы, чтобы давать советы такому великому человеку, а Наполеон, казалось, знал всю процедуру не хуже их. Более того, в конце службы он сам подавал им незаметные знаки, когда им преклонить колени, сесть или встать. Духовенство нервничало и чувствовало себя неловко, сам главный викарий допустил несколько ошибок, но прихожане вели себя на редкость серьёзно и благоговейно. Два псалма были использованы как специальные молитвы за нового короля, и когда прозвучали слова: «Тебе, Господь мой, вверяюсь я, не дай мне усомниться в тебе», – все находящиеся в церкви встали на колени и пали ниц вполне в итальянском духе, искренне вторя словам гимна.

Наполеон был растроган и сосредоточен. Его взгляд был прикован к Библии. Утверждают, что он искренне молился. А почему нет? Он не был лишён религиозных чувств. Много опасностей осталось позади, а впереди ждало ещё больше. Теперь он начинал новую жизнь в самом маленьком королевстве на земле. Возможно, сейчас он молился за то, чтобы жену и сына послали к нему. Всё было бы иначе, если бы рядом была королева, способная поддержать его.

Наполеона провели в ратушу и усадили на импровизированный трон – софу, покрытую специальным покрывалом, с маленькой подставкой для ног. Всё было убрано серебрёной бумагой, искусственными цветами и рождественскими украшениями. «Искусственные цветы!» – тихо фыркнул Бертран.

Император удостоил аудиенции не только всех именитых граждан, но и тех французов, которые захотели быть Представлены. Все были поражены его знанием острова – названий деревень, нужд и даже некоторых имён.

   – Вы знаете, – сказал поздно вечером утомлённый Бертран, – что только две недели прошло, как мы уехали из Фонтенбло?

   – А кажется больше, – ответил усталый Дрюо. – Он приказал разбудить его на рассвете.

   – О, Боже!

Этим же вечером Наполеон написал Марии-Луизе:

«Моя милая Луиза!

Четыре дня я был в море, погода стояла отличная, и я чувствовал себя хорошо. Теперь я здесь – на острове Эльба, который очень красив. Устроили меня здесь неважно, и я организую что-нибудь через неделю или две. От тебя нет новостей. Это меня печалит. Здоровье моё отличное. Прощай, мой друг, ты далеко от меня, но все мои мысли с моей Луизой. Нежно поцелуй моего сына. Всего тебе наилучшего.

Нап.

Портоферрайо, 4 мая».

Глава 8
В КРУГОВЕРТИ БУДНИЧНЫХ ДЕЛ

Наполеон провёл всю ночь без особых удобств в ратуше вместе с сержантом морской пехоты О’Горумом, к которому сильно привязался. Сержант спал на матрасе у двери. Будучи ещё на бору «Неустрашимого», он просил выслать к нему охрану в пятьдесят морских пехотинцев. Но после тёплого приёма не хотелось никого оскорблять подозрительностью, и потому Наполеон призвал с собой лишь одного офицера и двух сержантов морской пехоты.

Следующее утро даже Кемпбелл встретил в постели, слишком усталый от ран и путешествия, чтобы шпионить. Да-да, шпионить. Вот что по этому поводу писал Пон, один из людей, сопровождавших императора:

«Полковник Кемпбелл неустанно ходил за императором по пятам. В какое бы время и куда император ни собирался, вне зависимости от того, были ли какие-нибудь приготовления или нет, полковник Кемпбелл был рядом. Естественно было предположить, что он получает сведения из дворца. Действительно, в дальнейшем подозрения оправдались: он шпионил с самого начала и до самого конца».

Но в тот день, 5 мая, полковник Кемпбелл сделал следующую запись:

«От рассвета до завтрака в 10 часов Наполеон был на ногах, инспектируя крепости, амбары и склады боеприпасов.

В 2 часа пополудни он отправился на лошади вглубь острова, на расстояние двух лиг, и осмотрел несколько загородных домов».

Капитан Ашер, оставшийся в это время с Наполеоном, пишет:

«Он осмотрел различные загородные дома и дал денег всем беднякам, которых встретил по дороге».

Очевидно, Кемпбелл и Ашер продолжали сравнивать свои записи, так как в описании одних и тех же событий использовали часто одинаковые выражения. Но картина, как видим, не всегда одна и та же.

Кемпбелл не уловил самую суть этого дня. В этот день, для истории планеты ровным счётом ничего не значивший, великий человек упорно трудился в присущей только ему особенной манере.

В ночь 5-го числа бедный генерал Бертран рано отошёл ко сну. Неутомимый Человек не отдавал конкретных приказов на утро, поэтому он надеялся выспаться. Тщетная надежда!

Ближе к полуночи был разбужен Андре Пон д’Эроль, администратор железных рудников. Трепещущий, но крайне польщённый, он поспешил в Ратушу. Там он застал генералов Бертрана и Далесма, оживлённо разговаривающих с императором. Беседа походила на спор, и упоминалось его имя. Генералы одновременно повернулись к нему. Далесм сделал лёгкий кивок, как будто подсказывал: скажите «Да».

Бертран, сдвинув густые брови и нахмурившись, также слегка кивнул в знак приветствия. К чему бы всё это? Ещё не зная ответа, Пон почувствовал, что должен благодарить своего старого друга Далесма.

   – Месье Пон, – начал было Бертран.

   – Пусть он мне ответит, Бертран, – сказал Наполеон. – Месье Пон, я хочу осмотреть ваши рудники...

Полковник Кемпбелл удивлялся:

«Я никогда не видел человека, который, находясь в какой бы то ни было жизненной ситуации, обладал подобной личной энергией и неослабеваемым упорством. Он производил впечатление человека, который получает огромное удовольствие от непрерывной деятельности и оттого, что сопровождающие его люди, не выдерживая такой нагрузки, падают от усталости, чему я в нескольких случаях был свидетелем».

На другое утро Наполеон обошёл различные части города и укрепления, затем, сев в лодку, осмотрел склады вокруг гавани...

Затем, в тот же день, он, меряя шагами комнату и рассыпая табак, диктовал приказы и распоряжения (более двух тысяч слов!), в том числе относительно садов и стен, мощения улиц и посадки деревьев, налога на кукурузу, который «устарел и не годится», покраски дверей и окон в его новом доме на холме. «Если они боятся, что в доме будет пахнуть краской, пусть снимут их и покрасят на улице».

Энергичность и хозяйский подход к каждой мелочи остались прежними. Он задумал дать Эльбе то, что дал Европе.

Так продолжалось две недели. Он посетил все уголки острова, тщательно изучил их и оставил там о себе самые тёплые воспоминания.

В штабе были измучены, а генерал Бертран готов был взбунтоваться. Все – и Кемпбелл, и Ашер, и Пон, и Пейрюс, и полковник Винсент, даже паж Маршан – делали заметки о том, что говорилось и делалось. Никогда ни за кем так внимательно не следили и с такой тщательностью не записывали все его действия.

10 мая Наполеон поднялся на вершину самого высокого из холмов около Портоферрайо и некоторое время осматривал свои владения, окружённые морем. «Он повернулся ко мне и улыбнулся, – пишет Кемпбелл, – затем, покачав головой и осматриваясь, сказал: «Да! Мой остров очень маленький».

Но Наполеон – о, великий ум! – не стыдился маленьких дел. Каждый день возникали новые планы, и вскоре во всех уголках Эльбы закипела работа. Нужно было сделать больше дорог, улучшить оснащённость фортов и гаваней, усовершенствовать систему водоснабжения, увеличить запасы кукурузы. Он посоветовал жителям деревень выращивать капусту, турнепс и лук. Он рассказал одному садовнику, как поддерживать постоянный прирост салата и редиски. «Когда и как, – удивлялся Пон, – император узнал всё это?»

«На протяжении всей своей истории остров Эльба перенёс очень многое, – писал Пон, – поэтому возможность процветания, возникшая в связи с прибытием в Портоферрайо императора, воспринималась как настоящее чудо. А перечень дел, находящихся в стадии подготовки либо в стадии энергичной реализации, но несомненно направленных на улучшение жизни людей, свидетельствовал об огромном творческом потенциале гения».

«Меньше чем через два года, – рассчитывал Наполеон, – всё будет закончено».

Но полковник Кемпбелл писал 26 мая следующее:

«Кажется, что мысли его постоянно связаны с военными операциями».

Полковника Кемпбелла обуревали страшные подозрения, особенно в последнее время, в связи с колонизацией Пьяносы – плоского, невозделанного и лишённого обитателей островка в юго-западной стороне, который и раньше был частью тех же владений, что и Эльба. Император, думал он, хочет использовать этот островок как место встречи со своими тайными сообщниками, которые собираются забрать его оттуда. В действительности же мероприятие было совсем невинным. В случае чётко спланированной колонизации Пьяноса обеспечил бы Эльбу кукурузой. Там можно было выращивать её столько, что запасов хватило бы на пять месяцев. Кроме того, там можно было выращивать виноград, а также фруктовые деревья. Какая-то часть острова должна была стать национальным резервом – местом ухода на покой престарелых жителей Эльбы, которые «сослужили государству определённую службу». Здесь они смогли бы найти занятие по силам и по душе: спокойно возделывать землю и выращивать сады.

О всех этих благих планах в сдержанных записях полковника Кемпбелла почти не упоминается...

15 мая, в конце этих двух недель, полных событиями, полковник Кемпбелл сухо замечает: и «Сведения, которые у меня имеются на данный момент, склоняют меня к мысли, что чувство неприязни по отношению к Наполеону уменьшилось. Уважение, проявленное к нему салютом британского фрегата его величества, а также другие знаки внимания и необходимость защищать его, к чему он, очевидно, всё время стремился, чтобы создать определённое впечатление в умах людей, сильно способствовали изменению этого отношения. Коренные жители острова придерживаются той точки зрения, что с его приездом на остров перед ними откроются удивительные перспективы и возможности. Данная точка зрения распространилась на все классы общества...»

Однако полковник совсем не прав. Не салют из двадцати одного орудия фрегата «Неустрашимый», о котором тут же забыли, и не постоянное присутствие полковника Кемпбелла способствовали возникновению этой точки зрения. Её создал сам Наполеон – великий, но скромный человек, не стеснявшийся толкаться среди людей, разговаривать с ними о шелковице и редиске, узнавать об их нуждах и помогать им. Вскоре был сформирован королевский двор, построен дворец, введён строгий этикет. Люди должны были помнить, что ими управляет император, а не ссыльный. Когда император выезжал в город, генерал Бертран и Дрюо всегда сопровождали его с непокрытыми головами вне зависимости от погоды. Карета запрягалась четвёркой лошадей, обязательно присутствовали форейторы и верховые, одетые в зелёные камзолы с красными и золотыми вставками. Хотя на следующий день Наполеона можно было увидеть верхом на муле: он разговаривал с крестьянином, который решил разводить оливы. Двое посыльных всегда были наготове – один из них спал у двери. Два гофмейстера всегда присутствовали, когда он играл в шахматы. Все указы, которые он писал или диктовал, начинались так:

«Наполеон, император, суверен острова Эльба, повелевает...» Под диктовку составлялись письма весьма торжественного содержания, хотя речь в них шла всего лишь о доставке мебели или продовольствия. Он скреплял их своими инициалами, приказывал сделать копии и направлял должностным лицам, сидящим в соседней комнате.

Те, кто хотел быть удостоен «аудиенции», должны были сначала обратиться к Бертрану или Дрюо, а затем Наполеон назначал время. Однако им не приходилось долго ждать, и император их приветливо принимал. Иногда Наполеон даже нежно трепал посетителя за ухо, что служило знаком его большого расположения.

Перед переездом во дворец Мулини он решил устроить приём для женщин – новых придворных, чтобы дать им определённое представление о порядках при дворе. Но полковник Кемпбелл крайне критически оценивает эту затею:

«16 мая. Вечером этого дня в гостиной дома Наполеона были устроены «дамские посиделки». Около пятидесяти или шестидесяти женщин, одетых в лучшие платья, разместились в креслах салона. Их спутники устроились позади. Когда вошёл Наполеон, все встали. Сопровождаемый командующим Национальной гвардией и префектом, он обошёл всех собравшихся. После представления он обращался к каждой женщине с вопросом. Если она была не замужем, он интересовался её отцом, если замужем – то сколько у неё детей. После того как этот фарс был доведён до конца, он обратился к двум или трём мужчинам, стоящим подле него в конце комнаты, и наконец удалился, находясь, видимо, под сильным впечатлением от этой нелепой сцены. После этого женщины в сопровождении своих кавалеров направились по домам».

Женщинам, очевидно, весьма понравился фарс, иначе трудно объяснить неприязнь полковника. Может быть, он рассматривал этот приём как ещё один случай чрезмерной «пышности», на которую часто жаловался? Никак нет. Огромные чёрные глаза и лукавая улыбка, неотступно следовавшие за ним, – вот что так неприятно поразило его. Он пишет дальше:

«Я узнал одну молодую девушку, которая вместе с двумя сёстрами находилась рядом со мной. Всех троих я видел у них дома несколько дней назад, когда поручал сделать вышивку на мундире».

Полковник не считал пришедших важными персонами. И тем не менее он чувствовал смущение. Всё дело в том, что синьора Нетта (та самая «молодая девушка») была дочерью и главным посыльным мадам Скварци, придворной кастелянши, которая и передавала ему все новости и слухи двора.

Наполеон всё время «промахивался». То он слишком важно себя держал, то вёл себя чересчур запросто – и всё не по ситуации. Однажды вечером он остался у Пона и его жены. Всё шло прекрасно, если не считать чёрного одеяния мадам Пон, но Наполеон стойко перенёс это. После ужина рыбаки взяли его в море на лов рыбы с помощью сачка и гарпуна при свете факелов. Ночь была спокойной и звёздной. Море бесшумно ласкало прибрежный песок. Запахи с холмов струились на побережье. Наполеон, очарованный прелестью ночи, заметил Пону: «Нам нужно пройтись». Вдвоём блаженно разгуливали они до полуночи. Наконец Бертран, как всегда мечтая о безмятежном сне, вышел на улицу, чтобы встретить их.

   – Уже поздно, сир. Пора быть в постели.

Стараясь успокоить своего верного оруженосца, Наполеон сразу же согласился:

   – Да, ты прав, Бертран. Пойдёмте.

Но в это время из деревни до них донеслись звуки скрипки.

   – Что это?

   – Сир, это моряки празднуют свадьбу. Уверен, что там у них сейчас начнётся застолье, – сказал Пон.

Великий полководец, он моментально принял решение: «Давайте пойдём и посмотрим, как танцуют моряки», – и быстрым шагом направился туда, откуда неслась музыка. «О, Боже!» – пробормотал, как обычно, Бертран. Пон с удивлением и страхом посеменил сзади. В этот час, запинаясь объяснял он, когда моряки уже разгорячены вином и весельем, к нему могут отнестись без должного уважения.

   – Ерунда! – бросил Наполеон. – Всё, что эти милые люди могут сделать – это пригласить меня распить бутылочку алеатико. Я хочу посмотреть, как танцуют моряки, – и он двинулся дальше. С человеком, до смерти напуганным в Ля Каладе, произошла удивительная перемена.

Но Бертран упорно плёлся позади, неутомимо повторяя свои опасения. Наполеон вдруг остановился и, освещаемый светом звёзд, взглянул на него, как затравленный зверь или как маленький мальчик, пойманный на месте преступления.

«Что ж, хорошо, – проговорил он, – в малом деле так же, как и в большом. Если всё против меня, я сдаюсь». С печалью в сердце и без разговоров они отправились спать. «О, Боже!» – повторял по дороге Бертран. Но у Пона было такое чувство, будто они обманули ребёнка.

Бедный Наполеон. Но ему ещё повезло. Там мог быть полковник Кемпбелл. И кто знает, что бы он сказал?

Вскоре у короля Эльбы появилась своя «армия», состоявшая из вновь прибывших – гвардейцев, поляков и других жандармов – и двух маленьких «батальонов» из жителей Эльбы и корсиканцев. Всего 1200 человек. Крошечный «флот» ещё находился в стадии создания.

Итак, на острове правил король, а в его распоряжении были Государственный совет (состоящий из двенадцати коренных жителей Эльбы, Бертрана, Дрюо и интенданта Бальбиани), дворец, придворные, армия и флот.

Королевскому двору не хватало лишь одного – королевы. Едва только Наполеон поселился во дворце Мулини, как приступил к постройке загородного дома. К югу, на противоположной стороне залива, была расположена покрытая виноградниками долина, в самом конце которой располагалась возвышенность, окружённая горами. Оттуда открывался вид на голубую бухту и сверкающий Портоферрайо с горой Монтегроссо позади. Вот здесь, в живописном уголке, он и построил небольшой белый дом, который назвал Сан-Мартино – по имени святого, на Эльбе, аналогичного Санта-Клаусу. В этом доме всё было выполнено по его проекту. На одной из стен начертана надпись: «Unbicungue Falix Napoleon» – «Наполеон везде счастлив», а на потолке салона были изображены двое голубей, летящих почти параллельно, головки их обращены друг к другу. Шёлковая голубая лента с орнаментом в виде узла соединяла их. Предполагалось, что узел крепнет, когда ветры судьбы пытаются разлучить их. Голуби, как всем было ясно, аллегорично изображали Марию-Луизу и Наполеона.

Но от юной голубки не было никаких вестей, и одинокий муж коротал время, занимаясь меблировкой или украшением дома, либо бродил по террасе, вглядываясь в морскую даль.

«У него с собой было несколько гравюр, – вспоминал Пон, – которые он купил в Риме. Наполеон осмотрел и по достоинству оценил их так, как если бы сам изучал искусство гравировки. Внезапно он резко оторвался от Своих дел, сильно покраснел и, весь дрожа, закричал: «Это Мария-Луиза!» Этот крик души лишил нас всех дара речи. Мы с беспокойством глядели на него. Он заметил это и попытался взять себя в руки. Внимательно рассматривая изображение на гравюре, он делал замечания относительно той или другой черты. Потом он взял в руки следующую гравюру. На ней был изображён король Рима. «Мой сын!» – произнёс он. Я и не надеюсь описать те тёплые и глубокие отеческие чувства, которые он вложил в эти слова. Это была такая трогательная сцена, что я никогда не смогу забыть её. Нежность, горечь, счастье, скорбь, надежды, разочарования, настоящее, прошлое и будущее – всё слилось в этом глубоко задушевном возгласе: «Мой сын!» Это не было криком – вряд ли кто-либо слышал его. Я не могу описать, что было. Император поднёс гравюру к лицу и опять прошептал: «Мой сын!» Потом наступило продолжительное молчание, мы не смели вздохнуть. На полчаса он замкнулся, изучая гравюру, а когда оторвался, то выглядел усталым. Затем он без слов сел в экипаж. Все чувствовали себя неловко за то, что подвергли его чувства такому испытанию. Несколько дней он был в депрессии».