Текст книги "Наполеон"

Автор книги: Фредерик Бриттен Остин

Соавторы: Алан Патрик Герберт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

Глава 13

Прошло три дня, и наступило пятое флореаля. Он находился в убогой деревушке Карру, в которую вчера перевёл свой штаб. Его войска, приближаясь к Турину, вышли на дорогу, которая вела к столице Пьемонта с юга. Сейчас он писал своё обычное ежедневное письмо Жозефине – писал, как всегда, торопливо и неразборчиво. Курьера в ближайшее время не предвиделось, но Жозеф, отправлявшийся в Париж, должен был захватить письмо с собой.

«Моей нежно любимой.

Это письмо тебе передаст мой брат. Я питаю к нему самые сердечные чувства и надеюсь, что он завоюет твоё дружеское расположение – он того стоит. (Тем не менее все его родные были крайне враждебно настроены против скоропалительного брака Наполеона с женщиной, которую они считали экстравагантной парижской искательницей приключений; если бы он смог склонить Жозефа установить с ней хорошие отношения, это сильно помогло бы делу). Природа наделила его мягким и неизменно добрым характером; он сплошь состоит из одних положительных качеств. Я пишу Баррасу, чтобы тот назначил его консулом в какой-нибудь итальянский порт. Он испытывает желание жить со своей жёнушкой вдали от суеты и суматохи. Рекомендую его тебе.

Я получил твои письма от шестнадцатого и двадцать первого. Ты уже много дней мне не писала. Чем же ты тогда занимаешься? Да, мой дорогой друг, я не ревнив, но иногда беспокоюсь. Приезжай скорее. Предупреждаю тебя: если ты задержишься, то застанешь меня больным. Постоянные тяготы и разлука с тобой – всего этого чересчур много для меня.

Твои письма скрашивают мои дни, а радостные дни выпадают нечасто. Жюно везёт в Париж двадцать два знамени.

Ты должна приехать с ним, понимаешь? Непереносимым ударом судьбы, безутешным горем, бесконечной болью будет для меня узнать, что он возвращается один. Мой обожаемый друг, он увидит тебя, будет дышать тебе в висок; возможно, ты даже одаришь его несравненной, бесценной милостью и позволишь поцеловать себя в щёку, а я – я буду один, и очень далеко. Но ты приедешь вместе с ним, ведь правда? Ты будешь рядом со мной, на моей груди, в моих объятиях, мои губы будут касаться тебя. Прилетай! Прилетай! И отправляйся налегке. Дорога длинная, плохая и утомительная. Если экипаж опрокинется или тебе суждено будет заболеть; если усталость... Приезжай со всеми удобствами, мой друг, и будь со мной почаще в своих мыслях. Я получил письмо от Гортензии. Она очень любезна. Я собираюсь написать ей. Я очень её люблю и скоро пришлю духи, которые она хочет иметь...

Целую твоё сердечко, затем немного ниже и ещё гораздо ниже!

Б.

Не знаю, нуждаешься ли ты в деньгах, поскольку ты никогда не сообщаешь мне о своих делах. Если нуждаешься, ты могла бы попросить немного у моего брата. У него сто моих луидоров.

Б.

Если у тебя есть кто-нибудь, кому нужна служба, можешь прислать его ко мне. Я найду ему место».

Эта неутомимая страсть к Жозефине часто посещала его во сне и терзала в часы пробуждения. При всей напряжённости его внешней жизни Бонапарт чувствовал, что его существование без неё бессмысленно. Иногда ему казалось странным, что эта женщина смогла так завладеть его душой. Воспоминания о её прикосновениях и ласках, о её стройном и чувственном теле, о её томной, полной очарования улыбке доходили до галлюцинаций. Он был от неё так далеко! Разделявшее их расстояние превращало Жозефину в отвлечённый идеал самой женственности, идеал, который он постоянно носил в душе. Она представлялась ему слабым и нежным созданием, единственным в своём роде воплощением женской сущности и всех связанных с этим чувств. Других женщин для него не существовало.

Не было мига, когда бы он не думал о Жозефине. Его душа была полна решимости покорить эту так любившую сдаваться женщину своим триумфом, который должен был поразить её, триумфом, который последует за этим бесконечно трудным утверждением его власти над ордой разбойников, называвшейся его армией, который последует за невероятно тяжёлым решением о наступлении на Пьемонт. Наступление завершится капитуляцией противника, ужаснёт королевский двор в Турине и откроет ему путь в Италию.

У него были заботы и другого рода. Его брат Жозеф должен был не только передать письмо Жозефине. Он вёз с собой пакет с сопроводительной запиской, адресованный Директории. От успеха этой миссии зависело теперь всё его будущее. Он отчётливо сознавал всю шаткость своего положения. Бонапарт не мог заранее знать, какой эффект произведут его довольно незначительные победы «местного значения», о которых он не без преувеличения рапортовал в высокопарных сводках. Одновременно с докладом Жюно должен был представить Директории вместе с двадцатью одним знаменем (а не с двадцатью двумя, как он писал Жозефине) трофеи, добытые в результате этих побед. Бонапарт затеял опасную игру. Он, один из самых молодых генералов, командовавших армиями Республики, был чуть ли не единственным, кто смел отвергать прямые указания правительства и собирался потребовать, чтобы в будущем ему предоставили полную свободу действий.

Но всё же он по-настоящему боялся того, что могли сделать эти ревнивые парижские политики. И хотя он намеревался представить Директории все события как свершившийся факт, который уже невозможно изменить, приказ об отходе на прежние позиции был бы для него катастрофой. Тонко, едва заметно он играл на психологии этих жадных карьеристов, по воле случая составивших правительство. Он начнёт на них наступление первым и, если понадобится, добьётся поддержки самых широких слоёв общества. Ещё одно письмо Жозеф вёз военному министру – письмо, которое можно будет в случае необходимости счесть всего лишь «неосторожным» – с жалобами на то, что правительство ради него палец о палец не ударило, что оно не послало ему артиллерию, которую он запрашивал, что отсутствие поддержки компрометирует «республиканскую армию», что из-за этого он потерял «храброго Стенжеля» и теперь его «сдерживает расположившаяся на равнине вражеская кавалерия, гораздо более многочисленная и оснащённая лучшими лошадьми, чем конница Итальянской армии». Поэтому все военные успехи с тех пор, как Республика одержала победу у Монтенотте, были достигнуты только благодаря его гению и вопреки политике правительства. Несомненно, в Директории прочтут это письмо и почувствуют таящуюся в нем угрозу. С другой стороны, намеренно краткий доклад будет доставлен Жюно вместе со знамёнами, «четыре из которых принадлежат королевской гвардии Сардинии»; это не сможет не польстить им. «Французская армия в Италии преподносит вам эти знамёна как свидетельство её отваги и поручает мне заверить вас в её преданности конституции и правительству, которое крепкой рукой держит в подчинении все клики, раздирающие нашу страну на части». Им не нужно бояться (как он презирал их!) его политического честолюбия. Они могут продолжать безнаказанно грабить страну до тех пор, пока не станут ему мешать.

Сопроводительная записка к докладу, посланная с Жозефом, была уклончиво краткой. В этом заключалась вся суть дела.

«Исполнительной Директории.

Штаб-квартира, Карру,

5 флореаля IV года.

Я посылаю вам предложение о приостановке военных действий, сделанное мне пьемонтским генералом, и прилагаю к нему ответ, который я дал. Надеюсь, что он совпадает с вашими намерениями.

Предложение о приостановке военных действий сроком на один месяц с условием, что мы остаёмся хозяевами всего, что завоёвано нашей армией, и получаем вдобавок к этому – для большей гарантии – две крепости, выгодно Республике. За это время я успею захватить всю оккупированную австрийцами Ломбардию вплоть до Мантуи и выдворить Болье из Италии.

Я посылаю моего брата Жозефа в качестве курьера с этой корреспонденцией в соответствии с принятым порядком, чтобы вы могли сообщить ему о ваших намерениях относительно изложенного.

Бонапарт».

Брат Жозеф также переговорит с Жозефиной и её влиятельными друзьями, встретится с людьми из газет. Если бы он выполнил это, весь Париж загудел бы от разговоров о его победах. Во всяком случае (Бонапарт мрачно улыбнулся про себя), перемирие с Пьемонтом будет подписано раньше, чем любой приказ о прекращении военных действий против пьемонтцев достигнет его; тем временем он уже будет на пути к новым победам.

Накануне рано утром, когда Бонапарт был в Лезеньо, до него дошли предложения Колли, из которых он узнал, что король Сардинии послал в Геную полномочных представителей для переговоров о мире при посредничестве Испании, предлагая тем временем прекратить военные действия либо на неопределённое время, либо на месяц, «чтобы избежать ненужного кровопролития». Бонапарт заставил Колли прождать целый день, пока не добрался до Карру, а затем написал ему ответ – подобающе скромный, но не имевший никакого отношения к сути дела. «Исполнительная Директория оставляет за собой право вести переговоры о мире; следовательно, вашему уполномоченному необходимо ехать в Париж или ожидать в Генуе приезда представителей французского правительства». Что же касается прекращения военных действий, то он заявил следующее: «ввиду неясности исхода переговоров» он не может отказываться от преимуществ занимаемых им позиций и останавливать продвижение войск. Тем не менее, если бы две из трёх крепостей – Кони, Тортона или Алессандрия – были переданы ему, он бы приостановил военные действия до тех пор, пока не определится исход переговоров. Колли отказался взять на себя ответственность за передачу этих двух крепостей: ещё оставалась надежда на то, что австрийцы во главе с Болье смогут прийти на помощь своим союзникам – и поэтому просто передал ответ французской стороны своему правительству.

Очень хорошо. Бонапарт зловеще улыбнулся и двинул свои войска вперёд, принуждая Колли к дальнейшему отступлению. Через своих шпионов в Турине он точно знал, что происходило в пьемонтском правительстве. Король и его министры пребывали в панике. Надо было только усилить нажим. Королевство, подточенное тайными якобинскими организациями, поддерживаемыми и субсидируемыми Парижем, могло в любой момент рухнуть под напором Революции. Двор слишком хорошо сознавал это. Независимо от того, будет ли пьемонтская монархия сметена восстанием или спасётся, предав союзников, он был твёрдо настроен вывести Пьемонт из войны, самому захватить эти крепости и обеспечить тыл для наступления на австрийцев в Ломбардии.

Бонапарт приоткрыл дверь комнаты и позвал простодушного Жозефа. И всё же он всегда с почтением относился к старшему брату, который номинально являлся главой их семейного клана.

   – Извини, что заставил тебя ждать, Джузеппе. Ты готов ехать?

Жозеф был не в духе. Вопреки привычке ему пришлось подняться очень рано – на рассвете.

   – Да. Жюно уже ждёт в экипаже. А я битый час слоняюсь без дела. Ты наконец закончил свои письма, Малыш?

   – Все они здесь, в дорожной сумке. Мне надо было написать так много... Только передай письмо Жозефине сразу, как только приедешь, ладно? А когда будешь разговаривать с Директорией, не забудь почаще упоминать о тех миллионах, которые я скоро пришлю им.

Жозеф широко улыбнулся.

   – Хорошо, Малыш. Я попытаюсь запомнить то, что ты сказал, хотя от всего этого у меня гудит голова. Ты чертовски умён. Я не могу понять и половины твоих замыслов, но полагаю, ты знаешь, что делаешь. Не откусывай больше, чем сможешь проглотить. И не дай себя убить.

Бонапарт улыбнулся.

   – Ничего не бойся, братец. Со мной случится только то, что на роду написано. Передавай привет маме и девочкам, когда увидишь их в Марселе. Счастливого пути! – Они по-братски обнялись на прощание. – И постарайся настоять, чтобы Жозефина приехала вместе с Жюно!

Когда они направились к двери, Жозеф засмеялся.

   – Ты без ума от этой женщины, Малыш. Должно быть, она колдунья. Не забыть перекреститься от дурного глаза, когда войду к ней! – Он снова засмеялся. – Я не сомневаюсь, что она очаровательна. Всё, что ты рассказывал о ней, подтверждает это. И я сделаю то, что в моих силах, чтобы убедить её приехать. Но я ни за что не поверю, будто светская дама может считать поле сражения более подходящим для себя местом, чем Париж.

Бонапарт оставался непреклонен.

   – Я настаиваю, чтобы она приехала, брат! Она должна приехать! И скажи ей, что к её приезду я уже буду в Милане.

Жозеф покровительственно похлопал его по спине.

   – Ты всегда считал, что вишни за стеной соседского сада в твоих руках, мой дорогой. До Милана ещё далеко. Но Бог с тобой! До свидания!

Жозеф сел в экипаж, где уже находился молодой и красивый Жюно, прихвативший все неприятельские знамёна. Прощание закончилось; Жюно был взволнован мыслями о том, что ему предстояло увидеть и сделать в Париже.

   – До свидания, мой генерал! – весело крикнул Жюно. Он радовался поездке. С каким важным видом он будет расхаживать среди столичных дам! Сколько любовных побед он одержит! – Удачи! К новым победам!

Форейторы щёлкнули кнутами. Экипаж покатился по убогой деревушке, мимо утопавших в грязи домов. Какие-то оборванные солдаты прокричали вслед путешественникам несколько непристойных шуток. Не грешно посмеяться над этими важными шишками из начальства армии Республики.

Он с тоской наблюдал за тем, как экипаж удалялся и наконец исчез за поворотом дороги, которая вела в далёкую Савону и ещё более далёкую Францию. Они увидят Жозефину!

Однако пора было ехать на встречу с Массена, который продолжал теснить пьемонтцев к крепости Кераско.

Он приказал подать лошадь и кавалерийский эскорт для сопровождения.

Погода опять испортилась, затрудняя продвижение его войск. Он поскакал по изрытой колеями, залитой водой дороге вдоль живой изгороди из распускавшегося по весне кустарника. Местность была ровной как стол. Далеко слева и позади едва проглядывались горы с висевшими над ними серовато-белыми облаками. Как хорошо было оказаться на этой равнине, хотя его проклятая кавалерия не шла ни в какое сравнение с прекрасной пьемонтской конницей! Необходимо было найти для кавалерии нового командира, которому можно было бы доверить повести её в разведку, а потом и в атаку, командира, который сам бы бросался впереди всех на врага, а не занимался бы оправданными военной наукой ретирадами. Какая жалость, что убили старого Стенжеля, хотя старик и не любил его и даже несправедливо обвинял перед смертью в своей гибели. Никто в этой армии не любил его, за исключением близких друзей. Правда, некоторые начинали уважать его и считать, что он был вовсе не глуп.

На дальних полях блуждали солдаты. Мародёры! Он нахмурился. Все его усилия не могли остановить это зло, тем более непростительное, что город Мондови хотя и неохотно, но исправно снабжал его армию всем необходимым (в счёт контрибуции он получил также миллион наличными). Однако теперь эти разбойники грабили всех подряд с ещё большей жестокостью, чем делали это в горах. Кишевшее вокруг армии воронье скупало их трофеи за гроши и Подбивало на новые грабежи. Не было в окрестностях ни одной деревни, ни одного дома, которые не подверглись бы разграблению, порой проходившему с такими ужасными зверствами, что это, как написал он в докладе Директории, «заставляло его краснеть за человечество». В Дикой Охоте за наживой войска рассыпались по всей захваченной территории. Он перепробовал всё: приказы, расстрелы, воззвания к этим бандитам, вызывавшим злобу и презрение у более стойких к искушениям товарищей, которых было меньшинство, но которые тем не менее всегда оставались на своём посту и выносили всю тяжесть сражений. Он ничего не мог поделать с этой ордой разбойников, оправдывавшихся тем, что им обещали отдать Италию на разграбление. А теперь они находились в Италии. Возможно, это был его промах.

Он подъехал к убогому селению, из которого доносились крики и жалобные вопли. Перед одним из домов стояла повозка, на которой сидела отвратительного вида женщина – одна из тех старых ведьм, которые вечно увязываются за армией. Повозка была уже доверху нагружена разной домашней утварью. Трое солдат, застряв в дверях, протаскивали через них кровать. Две растрёпанные крестьянки, истошно вопя, старались помешать им. Женщина на повозке смеялась.

   – Порядок, ребята! Держите кровать крепче! Я дам вам за неё бутылку коньяку! – Она оглянулась и, увидев генерала с эскортом, неожиданно закричала совсем другое: – Эй, ребята! Бегите в поле! Это замухрышка! Это Бонапарт!

Как следует стегнув своего осла, она пустилась наутёк. Солдаты бросили кровать и побежали в поле. Крестьянки, вцепившись в уздечку его коня, из последних сил причитали:

   – Синьор генерал! Ради Бога, защитите нас от этих солдат. Они утащили из дома всё, что только можно. Даже распятие со стены украли!

Бонапарт послал часть эскорта в погоню за старухой, а другую – на поле, за убегавшими солдатами. Ждать, пока тех доставят назад, пришлось недолго. Старая карга на повозке поносила его непристойной бранью. Она следовала за армиями во всех революционных кампаниях. Теперь она вопила, что никто и никогда не мешал ей, кроме этого проклятого сопляка-генерала. Он ничем не лучше какого-нибудь аристократишки! Небось его жена – эта потаскушка, от которой Баррас избавился, – сплавив его в армию, крепко наставляла ему рога в Париже!

Насмешки этой жалкой старой гадины задели его до глубины души. Из каких слухов она черпала эту мерзость? В армии не место сплетням. Старуха продолжала бесноваться. Он сурово приказал двум офицерам из эскорта остаться и проследить, чтобы всё похищенное было возвращено женщинам, а потом препроводить эту мегеру в город и передать в руки военной полиции. Ещё двум офицерам он приказал отправить арестованных мародёров в штаб.

Сердито, почти гневно главнокомандующий обратился к этим трём оборванным, обозлённым негодяям:

   – Вы не солдаты! Вы разбойники! Разве вы не слышали моих приказов? Сколько ещё уроков я должен вам дать? Мои распоряжения надо выполнять! Завтра вы будете расстреляны перед строем. Вы будете навеки опозорены и обесчещены. Вы грабите в то время, когда ваши товарищи сражаются. Вы недостойны быть солдатами французской армии!

Все трое были пьяны и глупы, но один из них оказался ещё и наглецом.

   – Что ты болтаешь, Малыш! И это республиканец? Стало быть, в этой армии красть дозволено только офицерам? Они могут тащить целыми фургонами, а бедный солдат не имеет права заработать на стакан вина? Ба! – Он сплюнул. – Прощай, равенство! Это я говорю тебе, дерьмо!

Бонапарт поехал своей дорогой. Эта скотина сказала правду. Офицеры грабили без стыда и совести, а высшее начальство вывозило награбленное целыми обозами. Ничто не могло изменить положение. Они плевали на самые суровые приказы и снова шли на разбой. Полицейских подразделений, которые он создал, явно не хватало, да и были они ничем не лучше других. Вся таившаяся в людях мерзость прорвалась наружу и вылилась в разнузданный грабёж. Можно ли было ценой таких преступлений, дававших выход самым отвратительным страстям, добиться славы, к которой он стремился? Но если посмотреть на всё это с другой стороны, то он не нёс ответственности за людей, которые оказались в его распоряжении. Нужно пользоваться тем, что есть.

Настал следующий день, шестое флореаля. Снова шёл дождь. Закутавшись в плащ, Бонапарт ехал по длинной, широкой, мощённой булыжником улице Кераско, заканчивавшейся высокой триумфальной аркой семнадцатого века.

Сильная крепость, окружённая стеной с палисадом, сдалась без боя. После нескольких пушечных выстрелов небольшой гарнизон Колли поспешил очистить Кераско, даже не дожидаясь, пока заклепают пушки. Дивизия Массена вошла сюда по приглашению насмерть перепуганного магистрата в одиннадцать часов утра. Теперь его солдаты разбили привал на берегах реки Стура, прямо у городского моста.

С тонкой проницательностью Бонапарт взвешивал преимущества своего положения. У него не было желания начинать осаду Турина. Войска и так стояли достаточно близко от столицы Пьемонта, чтобы напугать до судорог королевский двор. Усиливая моральное давление, он послал Ожеро в сопровождении двух видных пьемонтских революционеров занять находившийся далеко справа город Альбу. Мятежники докладывали, что охваченный революционным брожением город с радостным нетерпением ждал поддержки французов, чтобы создать свободную республику по французскому образцу. Кроме того, захват Альбы был первым стратегическим шагом к следующему акту кампании против Болье, который должен был начаться после капитуляции Пьемонта. Он по-прежнему стойко препятствовал любой попытке австрийцев прийти на помощь союзникам и семь раз отмерял перед тем, как один раз отрезать.

Довольный собой, он ехал по улице, битком забитой людьми. Собравшимся не терпелось увидеть молодого завоевателя, которому приписывалась нечеловеческая сила и который, как уверяли многие благочестивые, религиозные люди, являлся воплощением самого Сатаны.

Пара смельчаков размахивала шляпами и кричала:

– Да здравствует Освободитель! Да здравствует Революция!

Однако большинство жителей наблюдало за ним молча и прижимало к себе детей. Бонапарт не обращал на них внимания. Едва ли эти люди вообще существовали для него. Ум его был занят другим.

Теперь, когда открылась более короткая дорога во Францию через Тендский перевал, он приведёт с побережья бригады Маккара и Гарнье и усилит ими действующую армию. Бригада из дивизии Серюрье осуществит связь с ними и прикроет их подход. Он перебросит дивизию Серюрье налево, к Кони, и отрежет эту крепость от Колли. Он не будет избегать передвижений, которые облегчат наступление на Пьемонт в случае провала переговоров. Но переговоры не сорвутся. Затем он немедленно освободит пьемонтских военнопленных, чем убьёт сразу двух зайцев: во-первых, освободится от необходимости кормить их, а во-вторых, куда бы ни направились эти пленники, от их рассказов люди будут ужасаться при одном упоминании его имени. Он направит их в Турин, чтобы увеличить панику в столице. Но он должен быть готов в любую минуту отречься от пьемонтских революционеров, отказаться от поддержки молодой и слабой республики, которую эти якобинцы собираются провозгласить в Альбе, если королевский двор в Турине вовремя капитулирует и передаст ему требуемые крепости. Он скорее предпочтёт иметь дело с опытным, устоявшимся монархическим правительством, чем взбаламутит революционный хаос...

Завтра, когда король и его министры услышат о событиях в Альбе, они уступят ему. Но теперь он потребует не две крепости, а три: Кони, Тортону и Алессандрию. А вдобавок – свободного доступа к переправе через По в Валенце. Это введёт австрийцев в заблуждение относительно его настоящих планов, о которых он ещё никому не говорил.

Он спрыгнул с лошади возле большого дома на главной улице. Трёхцветный флаг, развевавшийся над домом, и группа собравшихся у входа адъютантов указывали на то, что Бертье расположил здесь свой штаб. Это был не дом, а настоящий дворец – палаццо Сальматориса[35]35
  Сальматорис — в 1796 г. дворецкий сардинского короля, впоследствии префект (мажордом) дворца Наполеона.


[Закрыть], построенное в форме каре. Внутренние покои выглядели великолепно. Стены были покрыты богатыми лепными украшениями и множеством панно, имитировавших фрески.

Наверху, на бельэтаже, в расписанной подобным же образом комнате уже сидел за работой Бертье. Неутомимый Бертье!

Два дня спустя, в половине одиннадцатого вечера, когда он уже лежал в постели, из Турина прибыли представители короля. Бертье разбудил его и сообщил это приятное известие. Начальник штаба был по-детски взволнован. Бонапарт решил не торопиться. Пусть немного подождут. Вреда это не причинит. Послы не должны догадаться, с каким нетерпением он дожидался их приезда.

Он медленно и тщательно одевался, беседуя с Бертье и выспрашивая, что за люди эти послы. Оказалось, что их всего двое, но они наделены всеми полномочиями. Старший – типичный пожилой военный, как выразился Бертье, довольно глупый и закореневший в предрассудках «старорежимный» генерал-лейтенант барон Саллье де Латур. Другой, красивый мужчина лет сорока, гораздо более умный и сообразительный, был полковником маркизом Коста де Борегаром, начальником штаба пьемонтской армии.

Узнав должность последнего, Бонапарт одобрительно кивнул. Штаб Колли работал превосходно, особенно во время отступления. Всё говорило о том, что возглавлявший его офицер обладал ясным умом. Да что за разница, кто они такие! Они не смогут добиться изменения требований, которые Бонапарт уже во второй раз выдвинул сегодня в два часа ночи в ответ на запрос, доставленный гонцом короля. Его решение оставалось твёрдым.

Генерал заканчивал одеваться, когда в нем проснулся актёр... Он не наденет ни официальной трёхцветной перевязи, ни шпаги, ни треуголки главнокомандующего: вполне достаточно простого генеральского мундира. Приглаживая свои темно-каштановые волосы, чёлкой спадавшие на лоб, а позади убранные в хвостик, Бонапарт посмотрел в зеркало и заметил, что они сально блестят. Нет, он не будет их пудрить – пудра сделает его старше. А им следует видеть, как молод их завоеватель. Это только украсит складывающуюся о нём легенду. Вид у него был ужасно бледный и изнурённый. Глаза покраснели от усталости.

Он вошёл в большую комнату со сводчатым потолком, стены которой были изысканно декорированы большими панно и парадными портретами. Здесь его ждали гревшиеся у камина послы. С ними был красивый, щеголеватый Мюрат (который уже успел заставить посланцев короля поверить, будто он, сын владельца постоялого двора в Кагоре, является отпрыском аристократического гасконского рода). Бертье официально представил их. Пьемонтцы отдали честь: более молодой офицер – очень красивым военным жестом, а пожилой – закостенело небрежно, выказывая явное недовольство порученными ему переговорами с молодым выдвиженцем Революции.

Бонапарту это не понравилось, и он начал говорить сухо и кратко:

   – Добрый вечер, господа! Переговоры будут вестись на французском – языке победителей.

Старый генерал де Латур открыл церемонию высокопарно и чопорно, начав с помпезной преамбулы. Смысл её сводился к тому, что при определённых обстоятельствах его величество король соблаговолит принять условия перемирия.

Что за чушь! Бонапарт бесцеремонно перебил де Латура.

   – Вы ознакомились с условиями, которые я послал его величеству? Король принял их? Это всё, что необходимо обсудить. Я не собираюсь менять в них ни буквы!

Старый генерал споткнулся на полуслове. Бонапарт продолжал негодовать:

   – Я первым предложил эти условия, поскольку это я захватил Кераско, это я захватил Фоссано, это я захватил Альбу. И я требую совсем не так много. Вы должны признать, что мои претензии очень скромны.

Старик пришёл в себя и попытался продолжить беседу в прежнем высокопарном тоне:

   – Его величество, мой повелитель, должен с уважением относиться к своим союзникам. Его величество опасается, что ему придётся предпринимать действия, несовместимые с его принципами.

Какой омерзительный фарс! Но поскольку Бонапарт сам играл комедию, он торжественно и важно поднял руку.

   – Бог не простит мне, если я потребую от вас чего-либо противоречащего законам чести! – «Много уважения видели пьемонтцы от своего бесценного союзника!»

Старый генерал перешёл к обсуждению второстепенных деталей и принялся торговаться по каждому пункту. Бонапарт отвечал ему с изысканной вежливостью, но не уступал ни «гроша».

   – Но, генерал, – обратился к нему отчаявшийся старик, – я не вижу смысла в некоторых ваших требованиях. Например, зачем вам нужна переправа через По в Валенце?..

Бонапарт снова резко перебил его, и ответ был сокрушительным:

   – Генерал, Республика, доверив мне командование армией, считает меня наделённым достаточной проницательностью, чтобы принимать самостоятельные решения, направленные на её благо, не советуясь при этом с её врагами!

Бесполезное препирательство продолжалось уже больше часа и грозило затянуться надолго. Время от времени в переговоры вмешивался более молодой и, пожалуй, самый умный из послов.

Давно миновала полночь. Главнокомандующий вызывающим жестом достал часы.

   – Господа, предупреждаю вас, что на два часа ночи назначено генеральное наступление. Если я не буду уверен, что крепость Кони окажется в моих руках до конца суток, наступление не будет отсрочено ни на минуту. – Он сделал паузу, давая послам осознать, что им предъявляют ультиматум, а затем сухо и значительно добавил: – Мне случалось проигрывать битвы, но никто ни разу не видел, чтобы я понапрасну тратил время – как из самонадеянности, так и по лени.

Бонапарт взглянул на послов. Те не знали, что ответить. Он указал на Бертье и Мюрата.

   – Эти офицеры сообщат вам волю французского правительства.

Он прошёл в конец комнаты и принялся расхаживать взад и вперёд. Квартет за столом продолжал обсуждать детали перемирия. Старый Латур спорил и постоянно ко всему придирался. Бонапарт продолжал вышагивать, не обращая на них никакого внимания. Он заговорил только раз, когда от короля приехали два адъютанта, чтобы узнать, как продвигается дело. Он насмешливо улыбнулся старому генералу.

   – Похоже, вашему королю больше, чем вам самим, не терпится прекратить огонь!

В конце концов перешли к делу. Но весь фокус был в том, что генеральное наступление (он искренне восхищался собой) было чистейшей выдумкой. В ту ночь вообще не намечалось никаких передвижений войск.

К двум часам ночи все статьи были согласованы. Он и два пьемонтских представителя поставили под договором свои подписи. Сопровождавший посланников адъютант Колли помчался в Турин с копией документа. И только тут Бонапарт серьёзным тоном приказал отменить мифическое наступление.

Все устали. Старый де Латур спросил, нельзя ли ему выпить кофе. Во дворце кофе не оказалось. Бонапарт приказал, чтобы кто-нибудь съездил в город. Появившиеся в комнате офицеры штаба сначала робко, а затем всё более непринуждённо заговорили с бывшими врагами.

Затем все перешли в соседнюю комнату, где их ждало скудное угощение, основную часть которого составляло местное вино «асти». Это было всё, что удалось наскрести в нищем хозяйстве штаба. Почти все имевшиеся во дворце свечи горели в стоявшем на столе огромном ветвистом канделябре. Несмотря на яркое освещение, их трапеза не выглядела чересчур жизнерадостной. Пьемонтские гости были измучены и подавленны. Бонапарту всё больше нравился молодой начальник штаба, Коста де Борегар. Бывший соперник оказался хорошо образованным, умным человеком, с которым было приятно поговорить.

Когда все вышли из-за стола, он увёл маркиза на балкон и продолжил разговор. Опершись на балюстраду, они долго стояли и наблюдали за восходом солнца. Разгоралась историческая заря нового дня, а они все продолжали беседу. Их связывал профессиональный интерес бывших противников, заглядывавших теперь в карты друг друга и получивших возможность разобрать только что закончившуюся кампанию. Оба сошлись во мнении, что Бонапарт допустил ошибку в Коссерии; он был слишком нетерпелив. Пьемонтский полковник признался, что искренне восхищается им.