Текст книги "Остров Эллис"
Автор книги: Фред Стюарт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Фред Стюарт
Остров Эллис
От автора
За ценные предложения я благодарю моего редактора Пэт Голбитц. За проявленный энтузиазм я хочу поблагодарить моего агента Овена Лестера. А за знакомство с островом Эллис я хочу выразить благодарность Джонатану Руссо.
И спасибо Габе Катцка и Пэт Джонстон.
За постоянную поддержку и неугасимый энтузиазм, за замечательные идеи и вклад в проект я не только благодарю мою жену Джоан, но и с любовью посвящаю ей эту книгу.
Ф. М. С.
ВСТУПЛЕНИЕ
Для миллионов бедных европейцев Америка была мечтой, а путь к этой мечте лежал через Эллис Айленд – остров Эллис.
Он все еще там: клочок земли в двадцать семь акров со скалистыми берегами в верхней части Нью-Йоркского залива, совсем недалеко от Статуи Свободы, юго-западнее Манхэттена. Сначала он назывался Джиббот [1]1
Джиббот (англ.) – виселица. (Здесь и далее примеч. перев.)
[Закрыть]Айленд, когда на нем в 1769 году повесили какого-то пирата, а позднее стал носить имя его тогдашнего владельца Сэмюэля Эллиса.
В начале 1800 года вновь образованное национальное объединение превратило его в форт; федеральное правительство приняло его, и почти на всем протяжении девятнадцатого века он был известен, как форт Гибсон.
После Гражданской войны он стал складом боеприпасов и амуниции. Однако, в 1892 году бесконечный поток иммигрантов в Америку вынудил превратить его в иммиграционный пункт. Существовавшие там постройки из дерева сгорели в 1897 году, а в 1900 году был открыт новый комплекс, выстроенный из кирпича. И именно через его главное здание, именовавшееся достаточно просто – Приемным пунктом, – прошли дедушки и бабушки почти трети теперешних американцев во время пика иммиграции до Первой мировой войны.
Пропуская до пяти тысяч иммигрантов в день, государственные служащие – врач и инспектор – проявляли к будущим американцам достаточную долю сочувствия и понимания. Тем не менее, перспектива прохождения через иммиграционный центр и вероятность получить отказ вселяла в их сердца такой ужас, что очень многие думали о нем, как об Острове Слез.
Сегодня он забыт и заброшен. Он был закрыт правительством в 1954 году и предназначен на продажу. В течение десяти лет остров никем не охранялся. За это время прибывшие туда с материка вандалы утащили хранившееся оружие, содрали с крыш медные листы, а также все, что было прибито и приколочено намертво. Без крыш осыпалась штукатурка, а часть зданий разрушилась до основания. Но и сегодня вы еще сможете пройтись по главному залу и множеству примыкающих к нему комнат. Здесь, посреди обломков, стоит настроенное старое пианино и не менее старая зингеровская швейная машинка, которой когда-то, возможно, пользовалась какая-нибудь крестьянка, чтобы привести в порядок рубашку сына, пока они ожидали своей очереди в Приемном Пункте. В другом углу валяется старый вентилятор, приносивший прохладу в один из жарких летних дней начала двадцатых годов.
Сейчас все здесь замерло, не считая гуляющего по волнам морского ветра и изредка доносящегося сюда гудка парохода. Если подойти к острову со стороны Манхэттена, то сквозь туман можно увидеть печально проступающие над заливом, подобно старым домам, над которыми сжалилось время, неясные очертания Приемного Пункта, построенного из красного кирпича и камня. Но если вы дадите волю воображению и прислушаетесь, то в ваших ушах зазвучат голоса на греческом, идише, итальянском, русском. Вы услышите плач детей, шепот баюкающих их матерей, нервно переговаривающихся между собой двух итальянских крестьян, увидите инспектора иммиграционной службы, пытающегося через переводчика объясниться с перепуганным турком. Вы услышите голоса миллионов людей, пожелавших радикально изменить свою жизнь и достигших берегов Америки.
Большинство из них сейчас уже превратилось в пепел, но это пепел гордых людей.
Эллис Айленд – это ворота в Америку.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ИСХОД
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тридцать лошадей галопом неслись из лесу, направляясь через заснеженное поле к небольшому местечку Городня. Было без нескольких минут десять часов утра седьмого апреля 1907 года. Голые украинские поля находились еще во власти зимы, и дыхание лошадей и скакавших на них всадников смешивалось в холодном воздухе.
Солдаты из базировавшегося неподалеку от Киева полка были одеты в красные, доходившие до самых сапог, шинели и большие черные папахи, грудь крест-накрест была перетянута ремнями. Все они были вооружены саблями и ружьями Спрингфилд образца 1903 года, выданными полку двумя годами раньше Военным министерством, которое заинтересовалось известиями об эффективности созданного в Америке оружия. Каждое ружье имело еще и смертельно опасный, русский четырехгранный штык.
Всадники галопом молча приближались к Городне. Они выглядели так же зловеще, как и их репутация, а их репутации уже было достаточно, чтобы вселить ужас в сердца большей части жителей Европы.
В местечке Городня проживало менее девяноста человек. Вдоль немощеной улицы выстроились в ряд хаты из неотесанных бревен. Местечко это входило в территорию, расположенную за так называемой «чертой оседлости», где разрешалось селиться евреям. Она охватывала часть Польши, Литвы и Украины. Ее границы были установлены Екатериной Великой еще в 1791 году. В Городне и жили только евреи, часть тех миллионов, говоривших на идише евреев-ашкенази, которые в течение многих веков стремились в восточную Европу, чтобы избежать убийственного антисемитизма немцев.
В то утро солдаты Особого отряда получили приказ уничтожить всех евреев в Городне, а само селение превратить в горящий факел.
Лидия Ружанская была первой из жителей Городни, кто их увидел. Двадцатичетырехлетняя Лидия имела двоих детей, а ее муж был лесорубом. Она возвращалась с полной сумкой лука из лавки Саула Панева вместе со своим четырехлетним сыном Львом, когда увидела солдат, скакавших через поле по направлению к селению.
– Спасайтесь! – закричала она и, схватив Льва за руку, бросилась к своей хате.
Солдаты стали издавать наводящие ужас крики. Тогда их услышали и другие. Саул Панев услышал их, сидя в своей лавке. Наташа Мэндель услышала крики, стирая белье. До Якова Рубинштейна они долетели, когда он аккомпанировал своему отцу Илье на маленьком органе в одной из комнат бревенчатой синагоги.
Илья Рубинштейн, огромного роста мужчина с большой черной бородой, кантор городненской синагоги, был вполне культурным человеком, в свое время побывавшим с оперой в Европе. А когда он вернулся в Городню, то сумел после долгих споров с рабби добиться и поместить в синагоге орган. Сейчас, как только он услышал крики, его красивый баритон смолк.
– Погром! – сказал он Якову.
В России в 1907 году это слово имело такое же зловещее значение, как и тридцатью годами позже в Германии слово «гестапо».
– Тора!
Илья побежал в заднюю часть комнаты, когда Яков поднялся и встал возле органа. Теперь звуки выстрелов были слышны рядом с синагогой. Вопли людей смешались с выкриками. Яков застыл от чувства неуверенности и страха. Он знал, что такое погромы, и жил, страшась их, большую часть своей жизни, как и большинство евреев в России. Но испытать на себе, что это такое… Яков вдруг ясно себе представил, что через несколько минут в свои двадцать лет он может быть уже мертв.
И тут обе деревянные двери синагоги распахнулись и в нее прямо на лошадях въехали два всадника. Яков увидел, как один из них нацелил свое ружье прямо в дальний угол комнаты. Он обернулся: отец нес из святилища два серебряных ящика со свитками торы.
– Нет! – крикнул Яков и бросился к отцу.
Раздался выстрел, и Яков увидел, как его отец медленно оседает на пол, выпуская из рук ящики с торой. Тем временем другой солдат бросил горящий факел на деревянную скамью.
Теперь первый солдат с кривой усмешкой пустил лошадь галопом прямо на Якова, нацелив ему в лицо ружье. Яков инстинктивно бросился обратно к органу. Ружье выстрелило в тот самый момент, когда он скрылся за органом. Перепуганный до смерти молодой еврей толкнул орган прямо на лошадь. Тяжелый инструмент затрещал. Яков увидел, как лошадь врезалась в орган и упала, увлекая за собой на пол ничего не понимающего солдата.
– Грязная собака, – завопил другой, который был все еще на лошади.
Затем он схватил флягу с керосином и вылил содержимое прямо в огонь, превратив часть синагоги в сплошной костер. Теперь дым и огонь заставили его лошадь попятиться, дав Якову несколько секунд, которые спасли его жизнь. Он побежал в дальнюю часть синагоги, где лежал его отец: из пулевого отверстия в затылке хлестала кровь. Осознав, что его отец мертв, Яков попытался достать свитки торы, когда услышал глухие удары копыт направлявшейся к нему лошади. Солдат с такой же черной бородой, как и у Ильи Рубинштейна, выхватил из ножен саблю, готовясь снести Якову голову.
Прошло меньше минуты с того момента, когда солдаты ворвались в синагогу, но все произошло так стремительно, что Яков не мог поверить в случившееся. Но чем быстрее приближалась к нему лошадь – а она уже была менее чем в десяти футах от него, – его ноги стали двигаться сами. Он кинулся к заднему выходу, распахнул дверь и, с силой захлопнув ее за собой, выбежал на заснеженное поле позади горящего здания.
«Бежать ради спасения собственной жизни, —думал он. – Бежать ради своей жизни! Лес! Если я добегу до леса…»
Холодный ветер хлестал его по покрывшемуся потом лицу. Лес был за полем, а по снегу бежать было в два раза труднее, но он бежал – его длинное худое тело боролось за жизнь.
Яков услышал выстрел. Не останавливаясь, он оглянулся. Солдат раскрыл дверь, вывел лошадь и стал стрелять. Он промахнулся.
«Продолжай бежать!»
Солдат вскочил в седло, и лошадь галопом понеслась в его сторону.
«Продолжай бежать!»
Еще выстрел, и что-то ударило его в бедро. Он упал вперед, в снег, и прижал руку к ноге – кровь начала пропитывать брюки. Он перевернулся и сел, глядя на всадника, галопом приближавшегося к нему.
«Он хочет выстрелить в меня… В лицо… Он хочет меня убить…»
В панике Яков попытался снова подняться, но раненая нога не слушалась, и он снова повалился в снег. Что-то уперлось ему в спину. Дрожа от страха и холода, покрывшись испариной, страдая от боли из-за пулевой раны, он подсунул под себя правую руку и нащупал камень.
И опять преследующий был от него на расстоянии менее десяти футов. Он что-то кричал, очевидно, угрожая смертью и целясь в него из ружья двумя руками, как это делают наездники высшего класса, удерживая равновесие на скаку силой своих коленей.
Яков приподнялся и изо всех сил швырнул камень.
К его полному удивлению камень угодил всаднику прямо в лоб, и он свалился с лошади.
Воцарилась тишина, если не считать отдаленных выстрелов в Городне.
Пошатываясь, Яков поднялся на ноги. Лошадь остановилась и стала обнюхивать лежавшего без сознания хозяина. Яков медленно двинулся по снегу к своему преследователю и, подойдя к нему, схватил ружье.
Впервые за свою короткую жизнь он держал в руках оружие. Он взглянул на ружье, на лежавшего, потом на селение, в котором родился. Городня горела – особый отряд отлично справился со своей работой. Пламя и дым клубами поднималось к небу. Все это было невероятно. Невероятно, что его отец мертв. Невероятно, что какие-нибудь пять минут назад вся его жизнь оказалась перечеркнутой.
В его карих глазах стояли слезы, когда он нацелил ружье в грудь казака. Слезы утраты, слезы ярости, слезы ненависти.
Почему все так случилось?
Что сделал его отец, Илья Рубинштейн, такой добрый, любивший музыку человек, который никогда в своей жизни никого не обидел?
– Ты мерзавец! – произнес Яков на идише.
Потом он повторил это по-русски, совершенно забыв, что человек в бессознательном состоянии не может слышать.
Он начал взводить курок, но тут понял, что не сможет этого сделать. Хладнокровно убить человека, лежавшего перед ним без сознания?! Убить кого бы то ни было! Даже убийцу своего отца?!
И тут вдруг он сделал это.
Ружье выстрелило и отдало рикошетом. Солдат дернулся и застыл. Лошадь заржала и отпрянула.
«Я убил человека».
Затем он повесил ружье на плечо, добрался до лошади, схватил повод, вдел левую ногу в стремя и, преодолевая боль, взгромоздился в седло.
«Я убил человека. Мой отец мертв… Городня горит… О, Боже! Что же мне теперь делать?»
Подгоняя лошадь, Яков направился к лесу. На опушке он обернулся и бросил последний взгляд на свое горевшее прошлое. После этого скрылся в лесу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Он направился в Гамбург, в Германию. Яков слышал, как другие евреи говорили, что это порт, из которого уезжают в Америку. Желание совершить это трудное путешествие возникло уже давно. Яков и раньше думал покинуть Россию. Но главной причиной его привязанности к Городне была любовь к отцу. Теперь же, когда отца не стало, а Городня была уничтожена, стремление эмигрировать оказалось непреодолимым. Другого выхода просто не существовало. Он убил солдата из Особого отряда и понимал, что если его схватят, ему не поздоровится.
Испытывая жуткий страх, Яков передвигался только ночами. Днем он вместе с лошадью скрывался в лесу. Оторвав нижнюю часть подкладки пальто, он перевязал раненую ногу. Ранение не было слишком серьезным, пуля прошла сквозь мягкую ткань бедра, и скоро рана перестала кровоточить. С едой было сложнее. Первые два дня он просто голодал, опасаясь стрелять из ружья, чтобы не привлечь к себе внимания. На третий день голод поборол осторожность, и он убил себе зайца.
Кое-как разделав зайца с помощью солдатского штыка, Яков зажарил его на костре и с жадностью съел, размышляя над тем, как далеко ему удалось уйти и какие трудности его ожидают. Ориентиром ему служила Полярная звезда. Яков продвигался в северо-западном направлении, считая, что сможет почувствовать себя в безопасности только тогда, когда минует не только Россию, но и Польшу. Ведь Польша являлась частью России. Он радовался, если удавалось сделать за ночь пятнадцать миль, но не мог и подумать о том, достигнет ли когда-нибудь границы.
Тем не менее Яков продолжал двигаться вперед.
То, что у него совсем не было денег на дорогу до Америки, его совсем не волновало – гораздо больше он думал о том, что надо двигаться вперед и как можно скорее выбраться из России. Он должен выжить во что бы то ни стало. Его мать, умершая от туберкулеза, когда ему было двенадцать, беспокоилась из-за денег – или скорее из-за их отсутствия – всю свою жизнь, а Яков унаследовал от отца более легкое отношение ко всему материальному. Илья был мечтателем – «ленивым», как называли его некоторые из соседей, несмотря на то, что он усердно трудился, выполняя все работы жестянщика. Но сердце Ильи принадлежало музыке. И его единственный сын унаследовал от него эту любовь.
«Может, мне удастся заработать на проезд игрой на пианино», —думал Яков, преодолевая верхом на лошади темные леса России на пути к его заветной мечте.
У него ушло около двух недель, чтобы пересечь Украину и добраться до границы Польши, а потом еще три недели, чтобы через Польшу достичь границы Германии. Трудности этого изматывающего путешествия сказались на его внешности. Он потерял двадцать футов; и когда он, наконец, около границы припал в кустах к земле, вместо худощавого мужчины он походил на мертвеца.
Было за полночь, и шел сильный дождь. Вывеска на пограничной станции с двуглавым орлом дома Романовых уведомляла на четырех языках – русском, польском, немецком и французском, – что путешественник покидает пределы владений русского царя. Яков видел много фотографий приятного, безвольного лица Николая II и красавицы императрицы Александры. Он ненавидел Николая, которого считал убийцей евреев.
Его мысли уже были обращены к его новому «Президенту», человеку, которого он про себя называл Федором Рузвельтом.
Два пограничника томились в одиночестве на патрульном пункте, возможно, уже пьяные. Будет совсем нетрудно провести лошадь соседними полями в Германию.
По размокшей глине он отполз назад к лошади и взял ее за повод. Лошадь заржала. Яков застыл на месте, оглядываясь назад, на слабо освещенный патрульный пункт.
Пограничники продолжали вести о чем-то разговор.
Поблагодарив Бога за сильно опьяняющее действие водки, Яков провел лошадь через границу.
Не было ни фанфар, ни восторженных возгласов. Не было ничего, кроме дождя.
Промокший, грязный и голодный, он слышал, как колотилось его сердце.
Он был свободен.
Агент по продаже билетов в гамбургской конторе компании «Гамбургско-Американские перевозки» сквозь пенсне смотрел на молодого человека по ту сторону конторки, и в его голове непроизвольно вертелись только три слова: «Еврей. Русский. Разорившийся».
– Was wollen Sie? [2]2
Что вы желаете? (нем.)
[Закрыть]– спросил он вежливо.
– Сколько стоит билет до Америки? – поинтересовался Яков, преодолевая трудности английского языка.
На жирном лице агента по продаже билетов застыло удивление.
– Вы говорите по-английски? – спросил он на английском языке с сильным акцентом.
– Немного, – ответил Яков. – Я не говорю по-немецки. Сколько стоит билет?
– Полагаю, вас интересует третий класс, самый дешевый. Билет в Нью-Йорк через Квинстаун стоит двадцать долларов, – сказал он.
«Красивый парень, —подумал агент. – Или мог бы быть красивым, если бы сбрил эту тощую еврейскую бородку и чуточку поправился».
– В конторе через улицу сказали, что пятнадцать долларов, – возразил Яков.
Выражение лица агента стало ледяным.
– Компания «Северогерманские сообщения» предлагает самые плохие условия на линии Гамбург – Америка.
Яков пожал плечами.
– Я еду дешевым.
Он отошел от конторки, и толстая баварка прижалась к стойке. На самом деле у Якова вообще не было денег, но он хотел позондировать почву в обеих гамбургских пароходных компаниях, прежде чем начать искать работу, чтобы знать, сколько ему потребуется денег.
– Подождите, – окликнул его агент.
Яков обернулся и подошел снова. Баварка посмотрела на него.
– Ну, хорошо, – начал агент, понижая голос. – Пятнадцать долларов.
Яков был доволен. Теперь он знал, что ему нужно пятнадцать долларов для любой пароходной компании.
– По правде говоря, – заметил он, – у меня нет денег.
– Kein geld? [3]3
Никаких денег? (нем.)
[Закрыть]
Лицо агента сделалось красным:
– Тогда зачем отнимаете у меня время?
– Я отработаю мою дорогу туда. Я играю на пианино…
– У нас есть пианисты! Десятки пианистов! Уходите отсюда! Vächst bitte! [4]4
Пожалуйста, следующий! (нем.)
[Закрыть]
– Пожалуйста!Я должен попасть в Америку! Я буду обслуживать столики…
– Убирайтесь!
Яков отошел от окошка. Он казался совершенно убитым.
Он не ел три дня.
Но молодой человек благодарил Господа за то, что отец заставлял его учить английский, французский и итальянский. Работа Ильи с оперной компанией принесла ему легкость во владении иностранными языками, и он желал того же сыну. Французский у Якова был достаточно сносным, а вот английский и итальянский – в ужасном состоянии. Но даже самые незначительные познания в английском давали ему преимущества перед другими эмигрантами, большинство из которых совершенно не говорили по-английски. Вырвавшись из России, Яков чувствовал себя уже на полпути к Америке. Он мечтал во что бы то ни стало стать «янки», то есть настоящим американцем – каково бы ни было значение этого понятия – и, естественно, частью этого процесса считал изучение английского языка.
У него был хорошо развит интеллект, и он полагал, что врожденная музыкальность поможет ему быстро овладеть языком. И он решил, что первые заработанные деньги потратит на учебник английского языка.
Но сначала он купит билет на пароход.
Пока же у него ничего не было.
И он был голоден.
Вульгарно нарумяненная женщина в витрине зевала, глядя на грязного молодого человека в обтрепанном пальто, который стоял на утонувшей в тумане улице и глазел на нее. На женщине был изъеденный молью костюм «маркизы восемнадцатого века», который не столько приоткрывал грудь, сколько почти целиком обнажал ее.
У Якова полезли глаза на лоб. Было одиннадцать вечера, когда он попал на Рееперсбанд, известный район красных фонарей, недалеко от гамбургских доков. Улица была почти пуста, изредка какой-нибудь пьяный матрос проходил мимо витрины домов, в которых проститутки, в большинстве своем уставшие от своего ремесла, как и та, которую рассматривал Яков, демонстрировали свои видавшие виды прелести.
Теперь она повернулась спиной, и у него перехватило дыхание. Сзади ее костюм не прикрывал почти ничего – его взору предстали обнаженные розовые ягодицы и толстые ноги. Яков не мог рассмотреть ничего через стекло, но проститутка определенно выпустила в него газы. И тут же, посмеиваясь, уселась на красную оттоманку допивать пиво.
Яков продолжал свой путь по мокрой улице. Туман и сырость окутали город. И хотя его преследовали эротические сны, от которых он просыпался и обнаруживал, что испачкал ночную пижаму, на самом деле он все еще оставался девственником. В Городне было много девушек на выданье, но, к несчастью, большинство из них были слишком простоваты и бесхитростны, а Яков считал себя человеком возвышенным и утонченным. Женщины влекли его. И проститутки в витринах возбуждали и наполняли его тело желанием, почти таким же нестерпимым, как и голод, который он испытывал. Через три витрины после «маркизы» сидела толстая блондинка в грязном нижнем белье, которая, завидев его, принялась тереть свою промежность. Вульгарный жест женщины ошеломил Якова не меньше ягодиц «маркизы». Он даже испытал какую-то неловкость.
Почувствовав головокружение и тошноту от подступающего голода, он прислонился к мокрому фонарному столбу. Проститутка начала хихикать.
И тут до молодого человека долетели звуки рояля.
Это было что-то, совершенно не похожее на ту музыку, которую он слышал раньше. Это было что-то звенящее, мелодичное, наполненное радостью. Эта музыка обволакивала, как туманом, заставляя его испытывать наслаждение. Музыка лилась из дома, расположенного на этой улице. Прекрасные звуки, будто запахи изысканной пищи, манили Якова, и он устремился вверх по улице.
На дверях стоял номер 19. Яков подергал звонок и стал ждать. Через некоторое время открылось маленькое деревянное окошечко и из него выглянула ярко накрашенная женщина. Затем окошечко захлопнулось и открылась дверь. Пышно разодетая женщина смотрела на Якова и что-то говорила по-немецки.
– Музыка, – произнес Яков по-немецки, указывая пальцем в направлении, откуда доносилась музыка.
Он повторил это слово по-французски, и по-английски.
Затем указал на свое ухо. Женщина, похоже, не видела никакого проку в обтрепанном молодом человеке, но, пожимая плечами, позволила ему войти. Они очутились в маленькой прихожей со свисающим с растрескавшегося потолка фонариком из синего стекла. Женщина подняла занавеску, и Яков, чуть пригнувшись, вошел в большую комнату, поразившую его бросавшейся в глаза чрезмерной пышностью. Бахрома была повсюду – на оттоманках, на бархатных диванах, окаймляла шелковые абажуры. На стенах с дешевыми обоями в розах были развешаны фотографии полногрудых девиц, выставивших напоказ свою грудь, в различных обнаженных позах. На полу лежал ковер, в нескольких местах залитый вином; на другом его конце с собакой произошел «несчастный случай», и это так и не выветрилось. Целый ряд закрытых дверей указывал на «рабочие» комнаты, а коридор вел в другие комнаты с кроватями. Несколько проституток расположились в гостиной, слушая пианиста. Он сидел за пианино, с сигарой во рту, наигрывая рэгтайм. На нем были рубашка в красную полоску с синей повязкой на рукавах, плотно облегающие брюки, котелок на голове, а каблуками ботинок он отбивал в такт музыке.
Пианист был первым темнокожим, которого Яков увидел в своей жизни.
Но его влекла музыка. Он приблизился к пианино и, как завороженный, стал следить за быстро бегавшими черными пальцами.
Когда пианист заметил промокшего человека, он перестал играть.
– Кто вы такой, черт возьми? – спросил Роско Хайнес, вынув изо рта сигару.
Он повторил свой вопрос, обратившись к мадам по-немецки. Она пожала плечами.
– Эта музыка… какая-то другая, – проговорил Яков. – Она… красивая.
– Ах-ха! Это называется рэгтайм. В нем вся ярость, накопившаяся за время моей жизни в Нью-Йорке.
– В Нью-Йорке? Вы из Нью-Йорка?
– Совершенно верно. Меня зовут Роско Хайнес. Вы можете назвать это имя на Западной Сто десятой улице, но, пожалуйста, не говорите, где вы меня встретили.
Он усмехнулся и подмигнул. Яков подумал, что ему около тридцати.
– А тебя как зовут? – продолжил он. – Могу с уверенностью сказать, что ты не капуста.
– Меня зовут Яков Рубинштейн. Я из России и еду в Нью-Йорк.
– Ну и ну! Это же грандиозно! Настоящий живой эмигрант. Держу пари, ты считаешь, что там улицы вымощены золотом. Послушай, Яков Рубинштейн, поверь человеку, который там был. Единственное, чем покрыты улицы Нью-Йорка, – это собачьим дерьмом.
Но эти слова были уже за пределами знания Яковом английского языка, да он особенно их и не слушал. Он жадно вглядывался в клавиатуру.
– Я могу играть на пианино, – сказал он. – Я хорошоиграю. Я играл обычно на органе в синагоге.
Роско рассмеялся, поднимаясь со стула.
– Ну, здесь, конечно, не синагога, но ты можешь чувствовать себя спокойно. Этим проституткам я ужасно надоел. Может, ты сможешь подкинуть им огоньку? Я играл в лучших публичных домах Парижа и Амстердама, так что могу сказать тебе, эта дыра определенно ступенькой пониже. Хочешь сэндвич? А то ты выглядишь так, будто у тебя остался один нос.
Яков быстро кивнул и сел на стул у пианино.
– Эй, Грета, – крикнул Роско одной из сидевших без дела проституток. – Подними свой зад и принеси сэндвич, толстушечка, mit Fleich für der Junqe. Und ein Bier [5]5
С мясом для молодого человека. И одно пиво (нем.)
[Закрыть].
Грета поднялась и вышла из комнаты, а Яков, облокотившись о пианино, стоял, сложа перед собой руки. Если даже ничего он больше не получит, то, по крайней мере, здесь было тепло.
Затем он начал играть. Он играл мелодию, которую до этого исполнял Роско. Более того, он играл в той же манере,как и Роско. Чернокожий из Нью-Йорка взял свою банку пива, стоявшую сверху на пианино, и сделал большой глоток.
– У тебя действительноздорово получается, – сказал он, вслушиваясь в музыку. – И ты будешь утверждать, что никогда раньше не играл рэгтайм?
Яков отрицательно покачал головой.
– Это так интересно! – воскликнул он и погрузился в целый ряд вариаций на ту же тему.
В них было столько изобретательности, такое богатство звуков, такая живость, что две проститутки поднялись и начали кружиться по комнате. Даже толстая мадам стала менее суровой и притоптывала ногой в такт музыке.
– Вы только послушайте его! – восторженно проговорил Роско. – Он схватывает все на лету. Парень, если бы я закрыл глаза, я бы подумал, что ты такой же черный, как и я. Ни один белый не играл так, как ты!
Танцевавшие проститутки визжали от восторга. В это время открылась дверь одной из комнат, и очень толстый капитан высунул голову, чтобы выяснить, что происходит.
– Was gibt's? [6]6
В чем дело? (нем.)
[Закрыть]– спросил он, натягивая трусы.
Музыка явно пришлась ему по душе. Полупьяный, он выскочил в гостиную вместе со своей партнершей, и оба пустились в пляс. Пока пальцы Якова царили над клавишами, извлекая волшебные звуки в публичном доме создавалась атмосфера карнавала.
И вдруг музыка прекратилась – Яков тяжело свалился со стула на ковер. Одна из проституток закричала, а Роско подскочил к нему и, опустившись на колени, стал проверять его сердце.
– Коньяк! – крикнул он. – Schnell! [7]7
Быстро! (нем.)
[Закрыть]
Роско был более шести футов роста, с огромными руками и крепкими бицепсами. Он легко поднял Якова с пола и понес его на руках в комнату капитана буксирующего судна.
– Этот малыш не весит и ста двадцати фунтов, – заметил он, занося Якова в маленькую комнатенку со смятой постелью. – Что-то подсказывает мне, что он просто ослаб от голода. Schnell mit der [8]8
Поторопитесь с… (нем.)
[Закрыть], сэндвич!
Он осторожно положил Якова на кровать, а Грета принесла в комнату сэндвич и банку пива. За ней стояла мадам с бутылкой бренди. Роско взял бутылку и, приподняв одной рукой Якова, другой влил ему в рот глоток бренди. Яков глотнул, и к нему постепенно стало возвращаться сознание.
– Ты в порядке? – спросил Роско, сидя на постели рядом с ним.
Яков кивнул.
– А теперь поешь это.
Он взял с тарелки сэндвич и передал его Якову. Яков стал с жадностью уминать его, как проголодавшаяся собака.
Роско внимательно наблюдал за ним.
– Теперь, – сказал он, – я позволю себе предположить, что ты не путешествующий инкогнито член семьи Рокфеллеров. И судя по тому тряпью, что на тебе надето, ты и не герцог. Так как же ты собираешься оплатить свой проезд до Нью-Йорка? Даже третий класс чего-то стоит.
– Я попробую, – сказал Яков, заглатывая еду, – … найти работу. Может… играть на пианино… в публичных домах?
– Хм. Зачем Роско Хайнесу нужен тут такой конкурент, как ты? Нет, сэр, мы постараемся выставить тебя из Гамбурга побыстрее.
Он поднялся.
– Вот что я тебе скажу: Америка, по большому счету, не самая любимая мною страна, почему я и оказался в Европе, где к черному относятся не обязательно, как к ниггеру. Но если такому талантливому малышу, как ты, хочется поехать в Нью-Йорк, – я снимаю перед тобой шляпу; ничто не может помешать тебе ехать туда.
Он вытащил полную пригоршню монет из кармана, бросил их в шляпу и повернулся к проституткам.
– Ну, девочки, – сказал он, – раскошеливайтесь. Плата за развлечение. Geld! Der Junge geht rach Америка! Geben Sie! [9]9
Деньги! Юноша едет в Америку! Давайте! (нем.)
[Закрыть]Давайте, давайте! Шапка по кругу для пианиста.
Пока проститутки доставали из корсетов кошельки, Яков прикончил сэндвич, облизал испачканные пальцы и с удивлением стал наблюдать за чудесами Рееперсбанда. Он понимал только половину из того, что Роско говорил по-английски, но он оценил его доброту.
Нос лайнера «Кронпринц Фридрих» неясно вырисовывался над головой Якова, когда четырьмя днями позже он вместе с Роско стоял в гамбургском доке. Постоянно дувший с северного моря ветер, казалось, вызывал в душе Якова благоговейный трепет, с которым тот смотрел на огромный корабль с четырьмя выкрашенными белой краской трубами.
– Большой, – сказал он Роско.
– У тебя просто дар открывать для себя в жизни новое, – откликнулся тот.
– Ты смеешься над моим английским?
– Трудно не смеяться. Итак, Junge [10]10
Юноша (нем.)
[Закрыть], у тебя есть билет и почти пятьдесят долларов на дорогу. Ты же богач, парень!
Он усмехнулся и продолжил:
– Привет и поздравления от проституток Гамбурга. Должен тебе сказать, что никогда не видел, чтобы эти сосиски давали деньги неизвестно кому,но им очень понравилось, как ты играл. А когда я заставил тебя сбрить бороду и поднабрать несколько фунтов, мне кажется, одной или двум ты понравился и сам.
Яков провел рукой по своим гладко выбритым щекам. У него были очень большие сомнения относительно необходимости сбривать бороду: почему-то он стал ощущать себя меньше евреем, а при всем своем всепоглощающем стремлении стать настоящим «янки» он не был уверен, что это хорошо, что это «кошерно». Но Роско настоял, сказав, ему, что все следящие за модой американцы давно сбрили на лице всю растительность. За прошедшие четыре дня Роско много рассказывал ему о Нью-Йорке, и Яков был в высшей степени благодарен этому черному за то, что тот откликнулся на его просьбу.
