Текст книги "Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]"

Автор книги: Франсин Риверс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

Чисто инстинктивно он еще пытался перевернуться и встать, но четыре воина схватили его за руки и за ноги. Они плотно прижали его к земле. Даже сейчас Атрет продолжал дико орать и сопротивляться, пытаясь встать. Римский командир слез с коня и подошел к нему. Он отдал какой–то краткий приказ, после чего Атрет успел увидеть, как он размахнулся рукояткой меча, целясь Атрету в висок. В глазах у Атрета потемнело, и он как будто провалился в бездну.

Атрет медленно пришел в себя. Он не понимал, где находится. Видел он как бы сквозь какую–то пелену, но при этом сразу понял, что находится явно не в своем лесу. В нос ему ударил запах крови и мочи. В голове стоял сильный шум, а во рту ощущался вкус крови. Атрет попытался подняться, но, едва пошевелился, сразу почувствовал, как звук грохочущих цепей отозвался болью в его висках, и тут он вспомнил о своем поражении. Застонав, он снова лег.

Видимо, пророчества его матери стали сбываться. Она ведь говорила, что его победит какой–то враг, и вот теперь он прикован цепями к деревянной колодке и ждет, что будет дальше. Он остался без своего народа, он потерял самого себя.

«Если мы умрем, то умрем свободными!» – кричали его воины, когда он поставил их перед выбором: либо уйти всем племенем на север, либо продолжать бороться против римской власти. Какой горькой казалась ему эта клятва сейчас, – ведь и он сам, и его воины до сих пор считались неуловимыми. Никто из них не боялся смерти, и они шли в бой с решимостью уничтожить как можно больше своих врагов. Все его соплеменники знали, что могут умереть. И Атрет, и его воины не сомневались, что умрут только в битве.

И вот теперь, скованный цепями, Атрет испытывал все унижение поражения. Рефлекторно он попытался вырваться из цепей, но от этого у него только снова потемнело в глазах. Придя в себя через минуту, он подождал, пока пройдут головокружение и тошнота, после чего открыл глаза.

Он осмотрелся, пытаясь понять, где оказался. Это было небольшое помещение, сложенное из толстых бревен. Из небольшого окна, находившегося высоко под потолком, бил солнечный свет, и Атрету приходилось щуриться, поскольку свет сейчас был подобен болезненному удару по голове. Атрет распрямился, и цепи сползли с него на огромный настил. С него сняли даже его сагум. Он передвигался осторожно, стараясь разглядеть, в какие цепи его заковали. Больше всего у него болели плечи и спина. Короткие и толстые цепи были прикованы к железным обручам, плотно охватившим его запястья и щиколотки.

В помещение вошли два человека.

Атрет слегка приподнялся и с ненавистью взглянул на своих поработителей. Он произнес короткое и резкое проклятие в их адрес. Те стояли спокойно, наслаждаясь своей победой. Один из них, одетый в дорогое воинское облачение и алый плащ, держал в руках бронзовый шлем. Атрет узнал в нем того командира, который стоял над ним, злорадствуя, в конце битвы. Другой был одет в шерстяную тунику изящной выделки и темный дорожный плащ, что говорило о его знатном происхождении.

– Ну, я вижу, ты очнулся, – сказал Север, с улыбкой глядя в свирепые глаза молодого варвара. – Рад сообщить тебе, что ты жив и у меня есть кое–какие соображения насчет тебя. Мои воины хотели забить тебя до полусмерти, а потом распять, но у меня на этот счет другие, более выгодные планы.

Атрет не понимал ни латинского, ни греческого языка, но высокомерный тон этого римлянина был для него унизителен. Он дал волю своей ярости, невзирая на сильную боль.

– Ну, что ты думаешь о нем, Малкен?

– Только то, что он рычит, как дикий зверь, и ужасно воняет, – сказал работорговец.

Север добродушно засмеялся и пояснил:

– Ты не смотри, что он таков, Малкен. Думаю, ты увидишь, что это весьма незаурядный варвар, и цена, которую я за него предлагаю, более чем справедливая.

Когда работорговец подошел к Атрету и стал его внимательно разглядывать, в Атрете все закипело от гнева. Когда же римлянин протянул к нему руку, чтобы дотронуться до него, пленник издал дикий рев и рванулся, будто пытаясь вырваться из своих цепей. От резкой боли в голове и плечах он лишь еще больше рассвирепел. Затем он плюнул в римлянина. «Грязная римская свинья!» – прохрипел он, продолжая неистово греметь цепями.

Малкен состроил недовольную гримасу и аккуратно закатал рукава своей одежды:

– Эти германцы просто дикие звери, а язык, на котором они говорят, вообще ужасен.

Север схватил юношу за волосы и силой приподнял ему голову:

– Звери, это верно. Но посмотри, какой это зверь! С лицом Аполлона и телом Марса. – Германец рванулся вперед, норовя вцепиться зубами в руку своего поработителя. Север снова вздернул голову пленника, крепче ухватив его за волосы.

– Малкен, ты же сам видишь, как сложен этот молодой варвар, – женщины в Риме просто с ума сойдут от него во время зрелищ. – Север посмотрел на раскрасневшееся лицо Малкена, и его губы расплылись в циничной улыбке. – Да и некоторые мужчины тоже, насколько я могу судить по выражению твоего лица.

Малкен сжал свои полные губы. Он не мог глаз отвести от молодого варвара. Он знал, что германцы свирепы, но при виде голубых глаз этого юноши он почувствовал, как по нему пробежал трепетный холодок. Даже при том, что пленник был закован в цепи, Малкен не чувствовал себя в безопасности. Это раздражало его. Но деньги есть деньги, а Север требовал за этого пленника немалую сумму.

– Он красив, Север, спору нет, но вот только сможет ли он чему–нибудь научиться?

– Научиться?! – Север рассмеялся, отпустив волосы пленника. – Ты бы видел, как он сражался. Да он лучше всех тех гладиаторов, которых ты отправлял на арену за последние лет десять. – Тут его лицо помрачнело. – В первые же минуты битвы он перебил с дюжину обученных легионеров. Его едва могли сдержать четыре воина. Его окровавленное копье не могли у него вырвать из рук… пока я не ударил его по голове. – Тут он снова рассмеялся. – Я не думаю, что его надо будет чему–то обучать. Просто держи его на привязи, пока не наступит пора выпустить его на арену.

Малкен с восхищением смотрел на горы мышц этого мощного юноши. Если помазать его маслом, он вообще будет похож на бронзового бога. А эта копна светлых волос… Римляне любят блондинов!

– И все же, – сказал Малкен, разочарованно вздохнув и делая последнюю попытку сбить цену, – по–моему, ты запрашиваешь слишком много.

– Он стоит таких денег. За него можно было бы дать и больше!

– А я думаю, сам Марс столько не стоит.

Север пожал плечами:

– Что ж, очень жаль. – Он направился к двери. – Пошли. Продам тебе двух других, но похуже.

– И ты не торгуешься?

– Этак мы с тобой только время зря потратим. Прохор не задумываясь купит его за несколько тысяч сестерциев.

– Прохор! – при одном упоминании о конкуренте Малкен приходил в бешенство.

– Да, он приедет завтра.

– Ну, хорошо, – нетерпеливо сказал Малкен, и его лицо при этом помрачнело, – я возьму этого.

Север довольно улыбнулся:

– Вот это уже другой разговор, Малкен. Ты начинаешь соображать, когда дело доходит до человеческой плоти.

– А ты, мой дорогой Север, ловкий пройдоха.

– Будешь смотреть других?

– Ты же сказал, что они хуже. Предложи их Прохору. Я подпишу договор на этого, а деньги пошлю тебе, как только вернусь в Рим.

– Решено.

Малкен подошел к двери и открыл ее. К нему быстро подошел какой–то человек в простой тунике. Малкен кивнул в сторону Атрета. Он понимал, что путь до лудуса – школы гладиаторов – неблизкий:

– Позаботься о нем, Квинт. У него раны кровоточат. Я не хочу, чтобы он потерял много крови и умер еще до того, как мы доберемся до лудуса в Капуе.

3

Децим Виндаций Валериан выпил еще вина и с резким стуком поставил серебряную чашу на мраморный стол. Он посмотрел через мраморный стол на своего сына, который развалился на диване с ленивым взором на красивом лице. Этот молодой человек явно испытывал его терпение. Они уже говорили больше часа, и Децим так ничего и не добился.

Марк потягивал итальянское фалернское и кивал: «Отличное вино, отец». Этот комплимент был встречен каменным взглядом. Как всегда, отец пытался наставить сына на тот путь, который сам для него выбрал. Марк улыбался про себя. Неужели отец действительно ждет от него уступок? Но ведь он уже не мальчик. Поймет ли когда–нибудь Валериан–старший, что у его сына свои планы, свой путь в жизни?

Его отец был неугомонным человеком, который легко раздражался, если его сын делал что–нибудь не так, как ему бы хотелось. Вот и сейчас он вел с ним эти бесконечные разговоры и держался внешне спокойно, но Марк прекрасно знал, что такое спокойствие – всего лишь ширма, скрывающая кипящий вулкан эмоций.

– Веспасиан, при всей его военной мудрости и тактическом таланте, все равно плебей, Марк. И, будучи плебеем, он ненавидит аристократию, которая едва не уничтожила нашу империю. Один сенатор провозгласил, что его род принадлежит императорской линии Юпитера. Так Веспасиан ему в лицо рассмеялся.

Марк пожал плечами и приподнялся на диване:

– Я слышал это, отец. Он убрал четырех сенаторов, чей род восходит к Ромулу и Рему.

– И ты веришь в эту чушь?

– В моих интересах верить в это. Флавий даже не скрывает, что является сыном испанского сборщика налогов, и это может стать его окончательным падением. Он простолюдин, который захватил власть над империей, основанной императорами.

– Если ты самая большая собака, это еще не значит, что ты самая умная или лучшая. У Веспасиана, может быть, и нет такой родословной, но он прирожденный правитель.

– Разделяю твое восхищение Веспасианом, отец. Гальба был выжившим из ума стариком, а Отон – скрягой и тупицей. Что касается Вителлия, то у меня такое ощущение, что он хотел стать императором только для того, чтобы набить себе брюхо гусиными потрохами и язычками колибри. Другого такого обжоры я в жизни не видал. – Презрительная улыбка сошла у него с лица. – Так что Веспасиан сейчас, пожалуй, единственный правитель, способный удержать империю.

– Вот именно, и ему сейчас, как никогда, нужны толковые помощники в лице сильных молодых сенаторов.

Лицо Марка стало жестким. Вот оно в чем дело! То–то он думал, почему это отец совершенно не стал настаивать, когда Марк отказался от предложения выгодно женить его. Теперь все становилось ясно. Отец думал о более высокой цели – политике. Об этом кровавом спорте, как ее называл Марк.

Последние несколько лет боги не миловали его отца. В результате пожара и народных волнений Децим Валериан лишился нескольких хранилищ и потерял миллионы сестерциев состояния. Он проклинал Нерона, хотя тот изо всех сил старался свалить вину за эти беды на секту христиан. Приближенные знали о мечтах Нерона полностью перестроить Рим и назвать его Нерополисом. Но вместо этого разъяренный народ лишь довершил разрушение города.

При этом, с позволения сказать, правлении Нерона Рим то и дело сотрясали волнения.

Император Гальба оказался полным глупцом. Приказав всем, кто получал от Нерона дары и денежные вознаграждения, вернуть в казну девяносто процентов от полученного, он тем самым приблизил свою смерть. Прошло всего несколько недель, и легионеры императорской охраны – преторианская гвардия – принесли его голову Отону и провозгласили этого обанкротившегося торговца новым императором Рима.

Рим был в шоке.

Отон оказался ничуть не лучше. Когда легионы Вителлия вторглись в Италию и разгромили северные гарнизоны преторианцев, Отон покончил с собой. Но как только Вителлий пришел к власти, он лишь усугубил ситуацию, переложив все свои обязанности на Асиатиса, пользовавшегося безраздельной властью. Вителлий, эта глупая свинья, полностью предался лени и бесконечным пирам.

По мере того как власть в Риме лихорадило, волнения разрастались по всей империи. Продолжались восстания в Иудее. Восстала Галлия. Германские племена под командованием воспитанного в Риме Цивилиса объединились и напали на передовые посты.

Судьба Рима висела на волоске.

Веспасиану необходимо было снова поставить Рим на ноги. Когда до провинций долетела весть о распаде власти в центре, ведущие легионы провозгласили своим императором Веспасиана и послали мощное войско генерала Антония в Италию, чтобы свергнуть Вителлия. Разбив войска Вителлия в битве при Кремоне, Антоний вошел в Рим, где перебил остатки сил, верных Вителлию. Сам Вителлий скрывался во дворце, но был обнаружен там, после чего его с позором провели по улицам города. Граждане города забросали его навозом, а потом нещадно забили до смерти. Но горожане и воины не успокоились даже после его смерти. Его изуродованное тело долго таскали по улицам и в конце концов сбросили в грязный Тибр.

– Что ты молчишь? – нахмурясь, спросил Децим.

Слова отца заставили Марка оторваться от своих мыслей. Ему доводилось видеть, как многие люди умирали в результате желания сделать политическую карьеру. Молодые люди, чья единственная ошибка состояла в том, что они поддерживали «не тех» людей, были мертвы. Конечно, Веспасиан – достойный и способный политик, умеющий держать удары. Однако, думал Марк, где гарантия того, что он не умрет от яда наложницы или кинжала наемного убийцы?

– У многих моих друзей были политические амбиции, отец. Взять хотя бы Гименея или Аквилу. И что с ними стало? Им приказали совершить самоубийство, когда Нерон заподозрил их в государственной измене, опираясь при этом всего лишь на слова какого–то завистливого сенатора. А Пудена убили только за то, что его отец был другом Отона. Когда в Рим вошел Антоний, зарезали Аппика. А если вспомнить о том, как закончилась жизнь большинства наших императоров, то я тем более не вижу в политике ничего привлекательного.

Децим сел и заставил себя сохранить спокойствие, хотя это было нелегко. Он знал, что означает это выражение лица Марка. Если бы только можно было направить могучую волю сына на что–то более дельное, чем эгоистичная праздность!

– Не спеши с выводами, Марк. Пока Веспасиан у власти, есть возможность сделать блестящую политическую карьеру. Сейчас самое время найти достойный путь в жизни. Времена переменчивы, и вряд ли у нас еще будет такой мудрый и справедливый правитель. – Он посмотрел в глаза сыну и добавил. – За миллион сестерциев ты можешь приобрести место в конном строю и место в сенате.

Марк с трудом подавил гнев и выразил его в иронической усмешке:

– Стало быть, я могу стать частицей того класса, над которым ты всегда смеялся, который ты всегда презирал?

– Ты можешь стать частью нового порядка в Риме!

– Я и так являюсь его частью, отец.

– Но у тебя нет власти, – отец наклонился вперед, сжав кулаки, – а ты мог бы ее иметь.

Марк рассмеялся:

– Антигон чуть не стал нищим, пытаясь задобрить толпу. Ты, отец, остался в стороне от этих игр, но тебе ли не знать, что снабжение народа деньгами – политическая необходимость. Толпу необходимо умиротворять, чего бы это ни стоило. Кому охота закончить свою жизнь на песке арены, которую ты так не любишь? Или нам нужно сыпать тысячи сестерциев в руки тех жирных аристократов, которых ты так ненавидишь?

Децим едва не вышел из себя, услышав, как Марк говорит те же слова, которые он любил повторять сам. Этим методом спора Марк, владел в совершенстве – а Децим этот метод терпеть не мог.

– Время великих потрясений может стать временем великих возможностей.

– О, здесь я с тобой полностью согласен, отец. Однако политические ветра настолько переменчивы, что я совершенно не хочу, чтобы они меня сдули. – Он слегка улыбнулся и поднял свой кубок. – У меня совсем другие планы.

– Есть, пить и наслаждаться жизнью до самой смерти, – мрачно произнес Децим.

Марк глубоко вздохнул и дал волю эмоциям:

– И сделать тебя богаче, чем ты есть. – Его губы скривились в циничной улыбке. – Уж если ты хочешь оставить след в истории, империи, то пусть он будет из кедра и камня. Нерон уничтожил нас огнем, Гальба, Отон и Вителлий – волнениями. Так пусть же дом Валериана станет свидетельством возрождения Рима.

Взгляд Децима помрачнел:

– Уж лучше бы ты искал славы, став сенатором, чем стремился к деньгам, как какой–то торгаш.

– Я не называю тебя «каким–то», мой господин.

Децим в сердцах поставил свой кубок на стол, пролив при этом на мрамор немного вина:

– В тебе нет ни капли совести. Мы ведь говорим о твоем будущем.

Марк тоже поставил свой кубок и принял удар.

– Нет, ты просто пытаешься навязать мне свои планы, которые ты выработал, даже не посоветовавшись со мной. Если ты хочешь, чтобы Валериан был в сенате, иди туда сам. Извини, но я снова вынужден тебя разочаровать, отец, потому что у меня свои планы на будущее.

– Может быть, ты все–таки поделишься со мной, что это за планы?

– Радоваться тому, как мало времени у меня здесь, на земле. Идти своей дорогой; и это я, как ты хорошо знаешь, умею делать.

– Ты женишься на Аррии?

Марк почувствовал, как при одном упоминании об Аррии у него застучало в висках. Отцу не понравился ее свободолюбивый дух. Досадливо поморщившись, Марк оглянулся и увидел, как его мать и сестра выходят из сада. Он встал, испытав облегчение от того, что разговор с отцом закончен. Ему не хотелось говорить ничего такого, о чем позднее он мог бы пожалеть.

Когда он вышел, чтобы поприветствовать свою мать, она вопросительно взглянула на него.

– Все хорошо, Марк? – спросила она, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее.

– А разве может быть иначе, мама?

– Вы с отцом так долго разговаривали, – сказала Юлия, незаметно присоединяясь к разговору.

– Только о делах, – сказал он, добродушно потрепав ее по щеке. В свои четырнадцать лет она была уже настоящей красавицей.

Феба пошла впереди сына и вошла в триклиний – просторную гостиную, элегантно обставленную мебелью и красиво украшенную. Обычно Фебе доставляло удовольствие входить в эту комнату. Однако на этот раз она совершенно не обращала внимания на обстановку, она не сводила глаз с мужа. Децим выглядел каким–то напряженным, седые кудри свисали у него на лоб. Она села рядом с ним на диван и положила свою руку на его руки.

– Разговор не получился? – спросила она как можно мягче.

Взяв ее руки в свои, Децим слегка сжал их. Он видел обеспокоенность в глазах жены и попытался разрядить обстановку. Они были женаты уже тридцать лет, и хотя страсть в их отношениях давно прошла, любовь от этого между ними не ослабла.

– Марка совершенно не интересует благородная политическая карьера.

– Благородная?! – удивленная Юлия весело рассмеялась. – Ты теперь называешь политику благородной, отец? Ты же всегда ненавидел политиков. Я еще не слышала от тебя в их адрес ни одного доброго слова, и теперь ты предлагаешь Марку стать одним из них? Я тебя просто не понимаю!

Глядя на такой искренний взрыв чувств сестры, Марк невольно улыбнулся. Казалось, Юлии достаточно сказать первое, что ей пришло на ум, и ее слова звучали остроумнее и язвительнее, чем слова их патриарха.

– Сколько бы отец ни говорил о сомнительной законности пребывания в сенате большинства людей, втайне он просто надеется увидеть в форуме Валериана.

– О-о, а ведь это было бы здорово! – сказала Юлия, и ее темно–карие глаза заблестели. – Знаешь, Марк, я так и представляю, как ты стоишь перед сенатом. – Тут она встала в драматическую позу. Вздев свой красивый подбородок кверху, она подобрала пал, элегантно вышитую мантию, и прошлась взад–вперед перед братом и родителями, при этом одна ее рука лежала вдоль груди, а на лице было такое выражение важности, что даже Децим улыбнулся.

– Сядь, егоза, – сказал Марк, усадив ее на диван.

Неугомонная Юлия схватила его за руку:

– Ты станешь самым красивым сенатором, Марк.

– Красивым? Такое описание лучше подходит красавчику Скорпу, – сказал он, имея в виду процветающего купца, перебравшегося в Рим из Ефеса и теперь успешно ведущего с отцом торговлю. Юлия была в восторге от его темных глаз и смуглой кожи.

– А это правда, что он педераст?

– Юлия! – строго прикрикнула на нее мать, пораженная тем, что ее дочь говорит о таких вещах.

Юлия скорчила гримасу:

– Извини, мама.

– Где ты такое услышала?

– Отец говорил Марку, что не доверяет педерастам, а Марк сказал…

– Как долго ты стояла у дверей библиотеки? – быстро перебил ее Марк, пока сестра не сболтнула еще что–нибудь лишнее. Он испытывал раздражение и по поводу того, что она подслушала его разговор с отцом в библиотеке, и по поводу того, что она огорчила мать, явно шокированную таким «вольным» разговором. Юлия в четырнадцать лет знала о жизни больше, чем мать в свои сорок четыре года. Наверное, потому, что мать и не хотела этого знать.

– Я просто проходила мимо, – только теперь Юлия обратила внимание на реакцию матери. Она тут же решила переменить тему. – Так ты станешь сенатором, Марк?

– Нет, – ответил Марк и взглянул на отца, – а если ты хочешь иметь в политике своих людей, то лучше помоги несчастному Антигону.

– Антигону? – переспросил Децим. – Этому щенку, который продает аристократам статуи?

– Не статуи, отец, а произведения искусства.

Децим насмешливо фыркнул.

Марк налил в кубок вина и передал его отцу:

– Сегодня днем Антигон сказал мне, что готов поставить на карту свою жизнь, это касается тех зрелищ, в которые он вложил средства на прошлой неделе. Всего за несколько тысяч сестерциев ты мог бы иметь в сенате своего человека. У него есть связи с Веспасианом через сына императора, Домициана. Они с Антигоном вместе тренируются в лудусе. Так что сенаторский пост для Антигона – лишь вопрос времени, конечно, если только до этого он не убьет себя.

– Не думаю, что Антигон способен сделать с собой что–нибудь, – сухо сказал Децим. – Разве что в результате несчастного случая.

– Антигон преклоняется перед Сенекой, а ты знаешь, что Сенека проповедовал самоубийство. Так что, если Антигон умрет, мы упустим такой шанс, – сказал Марк, и по его тону было понятно, что его все это забавляет.

Феба была потрясена:

– Я думала, Марк, что Антигон твой друг.

– Он и есть мой друг, мама, – мягко сказал Марк, – в данный момент упавший духом, – он снова посмотрел на отца, – а политические амбиции часто приводят к бедности.

Децим сжал губы. Его сын говорил правду. Децим знал не одного сенатора, наложившего на себя руки, когда жизнь полетела под откос, потому что все силы были отданы политике. «Задобрить толпу», – сказал Марк. Это утверждение было вполне уместным. А толпа напоминает дорогую и неверную госпожу. Он смягчился:

– Выясни, в чем он нуждается, и мы обсудим это.

Марк был удивлен уступкой отца. Он ожидал длинных и трудных дебатов, прежде чем отец согласится дать динарий. Он назвал цену, от которой отец вздел кверху брови.

– Сегодня я сказал Антигону, что мой отец мудрый и щедрый благодетель.

– В самом деле? – сказал Децим, разрываемый между гневом и гордостью по поводу такой дерзости своего сына.

Улыбаясь, Марк поднял свой кубок в знак приветствия:

– Вот увидишь, Антигон не забывает доброты. Прежде чем пойти домой, я обсудил с ним возможный вариант договора на определенный срок. Он с готовностью согласился.

Децим увидел, что его сын уже приступил к осуществлению собственных планов:

– И что ты имеешь в виду, Марк? Храмы богине Фортуне?

– Нет, ничего такого грандиозного, отец. Дома для твоей новой и благородной аристократии, я думаю. И жилища для плебеев, если ты так хочешь.

Пришедшая в уныние от напряженных отношений между отцом и сыном, Феба кивнула рабу Партиану, стоявшему в дверях: «Обслужите нас». Партиан дал сигнал, и два молодых греческих раба молча вошли в помещение и скромно сели в углу. Один мягко ударил в легкий барабан, а другой заиграл на лире. Молодая египетская рабыня внесла серебряное блюдо, на котором лежали куски жареного мяса свиньи, откормленной в дубовых лесах.

– Я обещал Антигону, что сегодня вечером сообщу ему твое решение, – сказал Марк, выбирая себе кусок мяса.

– Ты так уверен, что я соглашусь? – сухо спросил Децим.

– Ты всегда учил меня не упускать выгодной возможности. Другого такого случая может и не представиться.

– Не все то, чему я тебя учил, тебе следовало бы усваивать, – заметил Децим.

Когда мясо было съедено, принесли фрукты. Юлия выбрала себе небольшую гроздь сирийского винограда. Марк взял персидский персик. Рослый Партиан невозмутимо стоял в дверях. Когда кубки опорожнялись, египтянка снова наполняла их вином.

– Мрамор легко можно взять в Луне и Паросе, – говорил Децим, обсуждая идею Марка. – А вот кедр растет только в Ливане, и он нам дорого обойдется. Лучше ввозить лес из Греции.

– А почему не из Галлии? – спросил Марк.

– В этом регионе по–прежнему очень неспокойно. Если ты хочешь, чтобы договор выполнялся, тебе нужен материал на руках, а не в пути.

Партиан знаком приказал египтянке принести в небольших чашах теплую ароматизированную воду. Наклонившись, чтобы поставить воду перед Марком, египтянка подняла глаза и многозначительно посмотрела на него. Слегка улыбнувшись, Марк опустил руки в чашу и стал мыть пальцы от мяса и фруктового сока. Он взял полотенце, которое дала ему девушка, и весело взглянул на нее, пока она стояла в ожидании его приказов.

– Можешь идти, Вития, – мягко сказала Феба, отпуская девушку. Молодая египтянка была не первой рабыней в доме Валериана, влюбленной в его сына, и Феба знала об этом. Марк был красивым, статным юношей, от которого исходила большая энергия. Его мораль была вовсе не такой, какую хотела бы видеть Феба; его мораль была, пожалуй, полной противоположностью всему тому, чему мать учила его еще с тех пор, когда держала у себя на коленях. И если только у какой–нибудь молодой и красивой женщины возникало желание, Марк всегда был готов его удовлетворить. Но в Риме было полно молодых женщин из социального круга Марка, которым эта египтянка и в подметки не годилась.

Недовольство матери позабавило Марка, но он решил ответить на ее молчаливую мольбу. Положив полотенце на стол, он встал.

– Пойду и скажу Антигону о твоем решении, отец. Он очень обрадуется. Я благодарен тебе.

– Ты опять уходишь? – разочарованно произнесла Юлия. – О Марк! Несколько часов назад ты пришел, большую часть времени вы разговаривали с отцом. Мы так толком и не поболтали!

– Сегодня вечером ничего не получится, Юлия, – он наклонился и поцеловал ее в щеку, – когда приду, расскажу тебе о зрелищах, – шепнул он ей на ухо так, чтобы слышала только она.

Децим и Феба смотрели вслед уходящему сыну. Юлия вскочила и побежала за ним. Фебе доставляло большую радость видеть, как Юлия любит своего старшего брата, и какие нежные чувства испытывает Марк к своей сестре. Разница в возрасте между ними составляла восемь лет, а два других ребенка Фебы умерли в младенчестве.

Однако в последнее время близость в их отношениях стала беспокоить Фебу. Юлия была одухотворенной и страстной натурой, которую легко испортить. А Марк стал убежденным эпикурейцем. В жизни он видел только две цели – приумножать богатства и получать удовольствия всюду, где это только возможно. Феба подумала, что вряд ли стоит обвинять молодежь в приверженности такой философии, потому что за последние несколько лет кроме потрясений и кровопролития они мало что видели. Жизнь была нестабильной. И все же такие взгляды ее беспокоили.

Куда девалась благопристойность? Куда девались чистота и верность? Жизнь – это ведь не только удовольствия. Это еще и долг, и честь. Это еще и строительство семьи. Это еще и забота о тех, кто сам о себе не может позаботиться.

Она повернулась к Дециму. Тот был погружен в свои мысли. Она снова прикоснулась к его руке и сказала:

– Я хочу, чтобы Марк женился и остепенился. Что он сказал о твоей идее породниться с Гарибальди?

– Он отказался.

– И ты не смог его уговорить? Олимпия очень милая девушка.

– Ты, наверное, уже обратила внимание, что Марк сам выбирает себе красивых девушек, даже не разбирая, рабыни они или свободные, – сказал Децим, – Я не думаю, что он вообще хочет жениться.

В этот момент ему стало интересно, по–прежнему ли его сын так глуп, чтобы всерьез думать о прочных отношениях с Аррией. Вряд ли.

– Он становится каким–то бесцельным, – сказала Феба.

– Не бесцельным, моя любовь. А устремленным в себя. Нетребовательным. – Децим встал, вместе с ним встала и Феба. – Он ничем не отличается от своих друзей из аристократов. Жизнь для него – это большая охота; все нужно испытать, попробовать. И мало кто в эти дни думает о благе Рима.

Они прошли в перистиль, огромный коридор, который опоясывал кругом двор, прошли мимо белых мраморных колонн и вышли в сад. Вечер был теплый, и в чистом небе сияли звезды. Дорожка пролегала среди постриженных кустов и цветущих деревьев. Посреди клумбы стояла мраморная статуя обнаженной женщины, а в другом конце дорожки стояла аналогичная мужская скульптура. Совершенные скульптурные формы сияли белизной в лунном свете. Децим вспомнил тот день, когда Марк впервые побрился. Они тогда вместе отнесли сбритые волосы в храм Юпитера. Марк принес их в жертву и стал мужчиной. Казалось, что это было вчера, – и в то же время прошла целая вечность. Позднее, когда Марк подрастал, Децим был свидетелем того, как мальчик обучался риторике и военному искусству. И все же, в какой–то момент времени он потерял над ним контроль. Он потерял своего сына.

– Я надеялся убедить Марка в том, что новый порядок может принести империи такие необходимые сейчас перемены, – сказал он, взяв руку Фебы в свои руки.

– Разве желание восстановить Рим не достойно уважения? – спросила она, положив поверх его ладоней вторую свою руку. Он казался таким обеспокоенным, в последнее время он выглядел не лучшим образом, хотя и не говорил никому, что именно его гнетет. Возможно, все дело было только в его беспокойстве за будущее Марка. И Юлии.

– Рим необходимо восстанавливать, – сказал Децим, но он знал, что судьба империи беспокоит Марка лишь постольку, поскольку это затрагивает его личные интересы. Желая возрождать римские дома, Марк не преследовал никаких альтруистических целей. Единственным мотивом для него было желание приумножить богатства семьи Валериана. Нельзя заниматься чем–то в жизни, не зная, для чего именно ты это делаешь, а Марк все делал главным образом ради денег.

Децим полагал, что Марк слишком много думает о деньгах. Он сам большую часть жизни посвятил тому, чтобы обеспечить своей семье достойное будущее через различные предприятия. Он начал трудиться в Ефесе, став совладельцем небольшого корабля. Теперь у него был свой богатый дом в самом Риме, а в его власти находился весь торговый флот. Его корабли бороздили все известные моря и доставляли грузы с берегов практически всех стран Римской империи: скот и шерсть из Сицилии; рабов из Британии; диких зверей с берегов Африки; редкие эссенции, драгоценности и евнухов из Партии и Персии; зерно из Египта; корицу, алоэ и настой опия из Аравии.