Текст книги "Сад Лиоты"

Автор книги: Франсин Риверс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Сейчас не время перебирать в памяти горькие неудачи и сожаления. Ее внучка пришла к ней в гости.

Хвала Богу.

У Лиоты возникло ощущение чего-то значительного, и ей захотелось отпраздновать это событие. Открыв ящик, она порылась в нем и достала несколько пакетиков хорошего чая, который она убрала, после того как умерла мама Рейнхардт, любившая этот чай; в полдень они, бывало, садились вдвоем и не спеша попивали его. Осталось ли в загашнике печенье? Если да, то оно, скорее всего, окажется таким же старым, как и чай, а значит, не просто черствым, а твердым настолько, что хоть в ступе толки. Крекеры? Ни одного. О, как бы ей хотелось знать заранее о приходе Энни. Она купила бы все необходимое и испекла арахисовое печенье. Ну, ничего, может быть, испечет в следующий раз.

А выпадет ли когда такой случай?

О, Господи… пожалуйста.

Рука ее слегка дрожала, когда она наполняла чайник водой. Поставив его на газовую плиту, она зажгла конфорку.

– Это не займет много времени.

Вдруг Энни устанет ждать и уйдет? Современные молодые люди, кажется, вечно торопятся и делают все в спешке. Куда-то бегут впопыхах. Что-то делают наспех. Она знала об этом от Китти. «Может, из-за того, что они беспрестанно играют в видеоигры, где все движется очень быстро, подобно мошкам, которые толкутся на двери-ширме и сводят тебя с ума».

– Я вовсе не спешу. – Энни отвела взгляд от окна и посмотрела на бабушку.

– Наверное, ты проголодалась? Печенья у меня нет, но я могу приготовить… – Что значит могу? Ей не с чем сделать бутерброды. Нет заготовки из тунца. Нет арахисового масла. – …Бутерброды с яйцом. Хочешь?

– Нет, я не голодна. Мне захотелось увидеть тебя и поговорить с тобой.

Лиота придвинулась на стуле к внучке.

– Как поживает твоя мать? – Глаза девушки блеснули, она потупила голову и вся напряглась. Лиота увидела, как Энни сцепила на столе руки. Что-то тут не так. – Уж не заболела ли Эйлинора?

– Нет, бабушка Лиота. У мамы все замечательно. Только…

Она снова посмотрела в окно, и Лиота заметила блеснувшие в ее глазах слезы.

О, Боже. Что-то снова случилось. Разве это не обычное дело?

Лиота ждала, по-прежнему не зная, почему Энни пришла к ней. Ведь ее никогда не включали в узкий семейный круг. Почему же теперь?

– Мы не очень ладим с мамой, – призналась Энни, прервав затянувшуюся паузу.

Лиота почувствовала, как много боли скрывалось в этих словах. Но разве она станет расспрашивать? Что если вдруг задаст нелепый вопрос и внучка уйдет? Ей захотелось утешить Энни, но какие сказать слова, чтобы они не были истолкованы неверно? Все пройдет, все переменится?Не всегда так происходит. Между ней и Эйлинорой ничего не меняется.

– Ты хотела поговорить об этом? – осторожно спросила Лиота.

В голубых глазах Энни было столько тревоги, столько боли, что сердце Лиоты невольно сжалось.

О, Эйлинора, что ты сотворила с нашей маленькой Энни?

– Мама говорит, что я похожа на тебя.

– Вот оно как, – с чувством глубокого сожаления протянула Лиота, и Энни покраснела. У бедной девочки был такой смущенный и расстроенный вид, что Лиота пожалела о сорвавшемся с ее языка восклицании. Она же знает, как Эйлинора к ней относится. А вот почему, трудно понять.

– Почему она так сказала?

– Я решила поступить в художественную школу в Сан-Франциско и поэтому не поехала учиться в Уэллсли, – не поднимая глаз, проговорила Энни, глядя на свои сцепленные пальцы.

– И как твои успехи?

Она подняла голову и тихо вздохнула.

– Мама сказала, что, будь у меня настоящий талант, она послала бы меня учиться в Париж.

Лиота не услышала ни горечи, ни обиды в голосе внучки, повторившей оценку своей матери.

О, Эйлинора – и судья, и эксперт в одном лице.

– А сама тыкак думаешь, Энни? – спросила до глубины души возмущенная Лиота.

– Может, мои картины не так хороши, как мне кажется. – Энни печально улыбнулась. – Но мне нравится рисовать.

– В какой технике ты работаешь?

– Я много всего перепробовала. Не знаю, что получается у меня лучше, если вообще получается. В старших классах занималась графикой, правда, всего два года. Из-за скромного бюджета школа была вынуждена выбрать более приоритетные направления, чем занятия искусством.

– И чему ты будешь учиться теперь?

– Я записалась на курс истории искусства и на композицию. Еще я хочу научиться писать акварельными и акриловыми красками. Может, со временем пойму, на чем мне остановиться.

– Ты знаешь, в этом нет ничего удивительного. Одна из твоих родственниц была профессиональным художником.

– Правда? Я и не знала.

А знала ли Эйлинора? Лиота даже не помнила, говорила ли она дочери о давно умерших родственниках.

– Она приходится тебе пра-пратетушкой. По моей линии. Некоторые работы тетушки Джойс, которая умерла еще до того, как родилась твоя мать, перешли ко мне по наследству после смерти моей матери. Возможно, они сохранились до сих пор. Вот только я забыла, куда положила папку с ее рисунками. Тетушка Джойс рисовала модели женской одежды, занималась дизайном бытовой и фермерской техники, что приносило неплохие доходы. Если не ошибаюсь, она придумала даже несколько поздравительных открыток.

– Я бы с удовольствием взглянула на ее работы.

– Надо подумать, смогу ли я найти их.

Много лет она не вспоминала об этих работах. Где же они быть? В ее сундучке для приданого? Или в одной из коробок на чердаке? Как она заберется туда, чтобы отыскать их?

Чайник засвистел, и Лиота выключила газ. Залила кипятком пакетики чая и снова поставила чайник на плиту.

– Ты любишь крепкий чай?

– Любой, какой ты заваришь, – вежливо ответила Энни.

Лиота несколько раз вынимала и опускала пакетики, пока вода не приобрела густой янтарный цвет.

– С сахаром?

– Можно без.

Старается не утруждать людей.У Лиоты появилось ощущение, что Энни любит чай с сахаром, но не хочет доставлять лишнего беспокойства. Чашки на блюдцах слегка дребезжали, пока она ставила одну перед Энни, а другую прямо на свою газету с кроссвордом. Она достала из шкафчика синюю фарфоровую сахарницу и наполнила ее, после чего придвинула поближе к Энни. Затем выдвинула ящик стола, извлекла оттуда ложку и тоже положила на стол. Сливки предложить она не могла за отсутствием таковых. Да и молока у нее тоже не оказалось. Нужно опять идти в магазин.

Когда тот молоденький студент собирался прийти? Как, бишь, его имя? Корбан? Да, так. Корбан Солсек. Надо полагать, он появится в среду. Придет ли? Не слишком-то ласково она его приняла. Заносчивый жалкий невежа. Какой сегодня день? Может, позвонить той милой женщине, Декер, и попросить прислать кого-нибудь еще?

– Чай ароматный, бабушка, – отметила Энни. – Спасибо.

Лиота села за стол с внучкой и улыбнулась про себя, увидев, как Энни добавила две полные ложки сахарного песку в свою чашку. Одно из двух – либо она сладкоежка, либо не любит вкус чая. Лиота решила, что в следующий раз купит в магазине баночку растворимого кофе тех дорогих сортов, которые рекламируют по телевизору Что-нибудь особенное. И не забудет купить все необходимое для приготовления домашнего печенья. Когда в следующий раз внучка придет в гости, она угостит ее вкусненьким.

Конечно, при условии, что будет этот следующий раз.

Лиоту охватило беспокойство. Они еще толком не поговорили, и она думала лишь о том, как мало времени, должно быть, осталось до ухода Энни и сумеет ли она за это время поближе узнать внучку. У нее появилось предчувствие, что с уходом этой девушки исчезнет все самое важное из ее жизни.

О, Господи. Помоги мне! Она такая же ранимая, как Эйлинора? Одно неосторожное слово – и она уйдет отсюда и я никогда не увижу ее?

Боже… Помоги!

Энни мучили сомнения, и она сидела притихшая. Правильно ли она поступила, что пришла сюда? Что бабушка думает о ней? Что расскажет о ее матери?

Наконец Лиота прервала молчание:

– Значит, ты уже достаточно взрослая, чтобы жить самостоятельно?

– Да. Я переехала к своей школьной подруге. Сьюзен Картер. Она окончила школу на год раньше меня. С ней очень весело.

– В каком смысле весело?

– Не подумай ничего плохого, – тут же добавила Энни, вспомнив об отношении своей матери к Сьюзен. Ей не хотелось, чтобы у бабушки создалось неверное представление об этой девушке . —Сьюзен очень ответственная. Она ходит на курсы при университете в Сан-Франциско и сама платит за свое обучение.

– Что же она изучает?

– Разное. Пока ей трудно остановиться на чем-нибудь одном, но, скорее всего, она выберет, как и ее мать, сестринское дело. – Энни рассказала бабушке, что вместе со Сьюзен снимает квартиру в таком районе города, где удобно заниматься бегом. – Я люблю бегать.

Так вот почему она такая стройная.

– Одна беговая дорожка проходит неподалеку от зоопарка, – пояснила Энни, – а другая тянется с милю вдоль берега залива.

Лиота вспомнила, что слышала от Эйлиноры о спортивных занятиях Энни, вот только запамятовала, о каком виде спорта шла речь.

– Ты занималась бегом?

– Нет, мама считала, что бег не подходит для девочек, и до пятнадцати лет я занималась гимнастикой.

– Почему же только до пятнадцати?

– Я сломала руку. Из-за травмы не смогла продолжать занятия.

– В наши дни было не принято, чтобы женщины бегали трусцой, – заметила Лиота. – Но я обычно делала пробежки вокруг озера Мерритт во время обеденного перерыва. Мне удавалось сохранять спортивную форму. И я любила бывать на воздухе. В моем ящичке на работе я хранила спортивную обувь. Признаюсь, некоторые косо смотрели на меня. Но меня это не останавливало. С тех пор многое изменилось. Я слышала, что теперь нет ничего необычного в том, что женщины ходят в кроссовках на работу. Это правда?

Энни улыбнулась:

– В центре города я постоянно встречаю женщин в деловых костюмах и спортивной обуви. Многие из них, приходя на работу, снимают ее и надевают туфли на каблуках.

– Оставляя всех врачей-ортопедов без работы, – рассмеялась Лиота.

Энни понемногу освоилась. Что-то такое было в ее бабушке, и рядом с ней в ее небольшом жилище она чувствовала себя как дома. Карие глаза старой женщины светились мягким юмором, и это придавало Энни решимости… вызывало желание набраться мужества и задать свой вопрос.

– Где ты работала, бабушка? – Энни очень интересовало, какой же должна быть ее работа, если она дорожила ей больше, чем своей семьей?

– Я была секретаршей. Обычной секретаршей.

– И тебе нравилась эта работа?

– Я хорошо справлялась со своими обязанностями.

– А сколько лет ты проработала?

– Тридцать.

– И все это время ты служила в одной компании? – Значит, она продолжала работать и после ухода ее матери из дома. Может быть, в словах матери и было зерно истины.

– О, нет. Их было четыре. И все они находились в том же здании в двух кварталах от озера Мерритт. Одна из них закрылась, но меня тут же пригласили ее бывшие конкуренты. Когда мой шеф вышел в отставку, я стала работать на человека, купившего его компанию. Потом произошло слияние этой компании с другой, и меня оставили работать на том же месте.

– Почему же ты все-таки ушла?

Лиота улыбнулась одними уголками губ:

– Мне исполнилось шестьдесят пять.

– И тебе предложили уволиться из-за возраста?

– Нет, я сама подала заявление об уходе за две недели до своего дня рождения.

Она сказала это таким тоном, будто ей не терпелось уйти с работы. Так ли оно было?

– А тебе нравилась твоя работа?

– Нравилась ли? Нет, не могу сказать, что работа секретарши была особенно увлекательной. Просто нужно было оплачивать счета. Да и общаться с людьми я любила.

Энни нахмурилась. Как это получается, что человек, которого считали фанатично преданным своей работе, не проявляет ни малейшего интереса к разговору о ней, когда появилась такая возможность? Может быть, сослуживцы притягивали ее? Может, у нее возникли с кем-то из них близкие отношения? И именно поэтому образовалась пропасть между ее бабушкой и матерью? Маловероятно. Если бы Нора знала что-нибудь, она бы обязательно проговорилась. Не было случая, чтобы она побеспокоилась о репутации бабушки Лиоты. Во всяком случае, она использовала бы подобную информацию, чтобы пригвоздить ее к позорному столбу.

– Вид у тебя встревоженный, – тихо произнесла Лиота. – Это связано с тем, что я рассказала?

– Нет, просто я задумалась…

Энни покраснела, осознав, что порицала мать точно так же, как та, в свою очередь, всю жизнь порицала бабушку Лиоту. Какое право она имела критиковать свою мать даже в мыслях? Ставила ли она себя на ее место, смотрела ли на жизнь ее глазами?

«…Что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте» [15]15
  См.: Флп. 4:8.


[Закрыть].

А что истинно? Что справедливо? – размышляла Энни, потирая виски.

– Голова разболелась? У меня есть аспирин.

– Нет, я чувствую себя хорошо, бабушка. Правда. Просто много всего…

Энни крепко сжала губы, боясь расплакаться. Подумала было, что бабушка начнет задавать вопросы, какие обычно она слышала от матери. Что она могла ответить?

Лиота сидела безмолвно, как будто выжидала.

Энни почувствовала себя неловко. Она куда больше привыкла к напористости матери, с которой та добивалась ответа.

«Скажи мне сейчас же, что случилось».

«Ничего, мама».

«Полагаю, ты снова хочешь бросить уроки музыки. Так вот, я не позволю тебе это сделать. Слышишь меня? В один прекрасный день ты поблагодаришь меня за все. Если же я предоставлю тебе право решать, ты от всего откажешься».

«Мама, мне просто нужно немного времени…»

«За инструментом у тебя будет его предостаточно. С таким успехом можешь дуться, сидя за пианино. Иди и занимайся! Я пообещала своим приятельницам, что ты поиграешь нам во время обеда…»

Энни закрыла глаза, желая спрятаться от голосов, которые преследовали ее.

– Энни, что привело тебя сюда? – Лиота увидела, что в душе девушки происходит ужасная внутренняя борьба. Что она может сделать, чтобы помочь своей внучке?

Энни разняла руки и, чтобы они не дрожали, обхватила чашку.

– Я почти не знаю тебя, бабушка Лиота.

Как хотелось Лиоте выплеснуть, наконец, свои чувства, сказать, что все могло быть по-другому. Но она не рискнула произнести дерзкие слова, которые легко истолковать превратно. Не будет она участвовать в осуждении кого бы то ни было, пусть даже и Эйлиноры, которая, конечно, была неправа. Слишком много лет Лиота сама была жертвой жалоб, обвинений и обид со стороны своей дочери.

– Мы можем исправить это, – очень деликатно проговорила Лиота.

Энни подняла голову и посмотрела на нее. Голубые глаза внучки были заплаканными и потускневшими. Она выглядела такой уязвимой, совсем как маленькая девочка, обиженная человеком, которого она любила. Лиоте было знакомо такое выражение лица. Разве не эти страдания видела она бесчисленное количество раз на лице Эйлиноры в детстве? Сердце так защемило, что она едва могла дышать, не то, что произнести слова утешения.

– Я скучала по тебе, бабушка.

Лиота судорожно вздохнула. Она не могла говорить. Не то чтобы ей было не подобрать слова, наоборот, их было слишком много. Слова любви, накопленные за долгие годы одиночества. Еще задолго до рождения Энни. С того самого дня, как она доверила воспитание Эйлиноры Элен Рейнхардт. Тогда Эйлинора плакала. О, как она плакала!

Как, впрочем, и Лиота, которая села в городской автобус и уехала на работу, чтобы делать то, что она должна была делать.

О, Господи, неужели Ты даешь мне еще один шанс?

Внутренняя борьба Лиоты, видимо, каким-то образом отразилась на ее лице, потому что Энни дотронулась до лежавшей на столе бабушкиной руки. Быстро. Нежно. Впервые. Старой женщине захотелось схватить эту молодую тонкую и сильную руку, прижать к себе и никогда не отпускать. Но вместо этого она сидела без слов, без движения, терзаемая страхом, что если она позволит себе сделать хоть малейшее движение, вся страшная, пугающая, смешанная с надеждой внутренняя боль поднимется со дна ее души и вырвется на волю. Какая же это боль! О, каким тяжким бременем может она стать для такой юной и уязвленной собственной болью души.

– Полагаю, в моих словах нет ничего особенного, правда? – с дрожью в голосе тихо проговорила Энни.

Как же, для Лиоты эти слова были самыми особенными из всех слов на свете.

– Я тоже по тебе скучала, – наконец проговорила она.

Ей показалось, что она слишком сдержанно произнесла эти слова. Но если дать волю своим чувствам, внучка может испугаться и попросту сбежать от нее.

О, Господи, у нее же нет ни малейшего представления о том, кто я на самом деле. Ни малейшего представления о невидимых подводных течениях и водоворотах прошлого.

Бедная Эйлинора находилась в гуще тех событий и ничего не поняла.

Я не хотела объяснять. Как я могла пойти на такое, не разрушив ее иллюзий, связанных с семьей? О, Господи Иисусе, пусть мои сдержанные слова подействуют на нее, но пусть их действие не будет слишком сильным.

И, должно быть, так оно и получилось, потому что Энни подняла голову и внимательно посмотрела в глаза Лиоте. Потом ее взгляд потеплел и глаза засияли. Она закрыла их и склонилась как будто в тихой и безмолвной молитве.

Корбан не поверил своим ушам, когда его подопечная огласила весь список продуктов, которые ей необходимо купить. В продуктовом магазине, куда он в очередной раз проводил ее, она купила фунт сахара, соду, яйца, шоколадную стружку и пакет муки весом в пять фунтов. Все это ему придется тащить вместе с остальной набранной ею ерундой. На этот раз у нее, вероятно, был настоящий всплеск деловой активности. Вместо обычной четверти молока она купила целый галлон и еще пакет ароматизированных сливок «Французская ваниль». Купила не только небольшую коробочку чая «Констант-Коммент», но еще такую же фирмы «Оранж Спайс». Даже взяла две баночки разрекламированного растворимого кофе. Правда, при этом, она с трудом справилась с негодованием, когда узнала, сколько все это стоит. И указала-таки несчастной продавщице на возмутительно высокую цену.

– Три доллара и восемьдесят центов за одну крохотнуюбаночку? – вскрикнула она. – Это грабеж! Здесь написано – шесть унций. Из чего сделан кофе? Из золота?

Корбан не проронил ни слова. Говоря по правде, он был до глубины души тронут, полагая, что старушка наконец собралась угостить его чашечкой кофе со сливками в благодарность за все тяжкие труды. Даже решил было простить ей ту хорошую взбучку, которой она «угостила» его в первый день их знакомства. Ну, конечно, размечтался. Когда они добрались до дому, она предложила ему обычной воды из холодильника – выглядит, мол, он неважнецки. И более того, «заботливо» посоветовала, чтобы он смочил бумажное полотенце и поприкладывал его к своему лицу.

– Вы слегка раскраснелись.

Да, разумеется, он тащил в гору два пакета с продуктами весом в двадцать фунтов – от этого у кого угодно лицо станет красным.

Она упорно отказывалась от его машины.

И в довершение всего заявила, что дает ему дополнительное задание.

Прежде чем вы уйдете, снимите, пожалуйста, с чердака одну вещицу.

– С какого чердака?

– Это, знаете ли, некое пространство между кровлей и потолком, которое обычно оставляют при строительстве дома, так вот оно-то и называется чердаком. Домишко, безусловно, небольшой, могу вас заверить, но не такой уж пропащий, чтобы не иметь чердака.

Скрипя зубами, он терпеливо выслушал пронизанную сарказмом маленькую лекцию.

– Пожалуйста. Если вам угодно.

Чем скорее он выполнит ее поручение, тем скорее сможет попросить об ответной услуге – посидеть с ним и поболтать. У него есть несколько вопросов, которые он хотел бы задать.

Из ящика на кухне она достала фонарик и промаршировала в гостиную. Воображение ли у него разыгралось, или на самом деле сегодня в ее ногах появилось больше прыти? Лиота Рейнхардт остановилась в узком коридорчике, на самой его середине, между двух небольших спаленок, повернулась лицом к выложенной жутким розовым и зеленым кафелем ванной и державно подняла руку вверх, всем своим видом напоминая статую Свободы с факелом в руке.

– Вот вход на чердак. – Она смерила его презрительным взглядом. – Что ж вы, голубчик, не прихватили с собой стул? Или вы решили, что сможете взлететь туда, как Супермен?

Корбану вдруг нестерпимо захотелось зашвырнуть на этот чердак хозяйку дома. Эта брюзга с успехом могла бы составить компанию таким же, как она, старым летучим мышам, которые, возможно, гроздьями висят там вниз головой.

– Я подумал, что здесь, должно быть, есть лестница, – промямлил он, отчаянно подыскивая разумное оправдание. Но как только произнес эти слова, тут же понял, что сморозил глупость. Она, воспользовавшись его оплошностью и прицепившись к его словам, набросилась на него, как кошка на мышь.

– О! Вам нужна лестница. Да-да, конечно, вы без труда отыщете ее в сарайчике на заднем дворе, за калиткой. Обычно я пользовалась этой лестницей во время подрезания деревьев. Ну, если она вам так нужна, идите и принесите ее. Возможно, этот садовый инвентарь сейчас не в самом лучшем состоянии, но, по крайней мере, он облегчит ваш подъем на чердак, позволю себе предположить. Если, конечно, вы сумеете втащить лестницу в дом.

– Я принесу стул, – процедил он сквозь зубы.

Устанавливая стул в узком коридоре, он убедился, что его ножки упираются в твердую деревянную поверхность, а не в решетку подогревателя пола. Когда взбирался на стул, тот слегка качнулся. Потом он открыл люк на чердак и уставился в темноту. Пахнуло вековой пылью и старым деревом.

– Там могут быть крысы.

Сердце Корбана чуть не выскочило из груди.

– Вы слышали какие-то звуки? – Он посмотрел вниз.

– По ночам частенько доводилось слышать, как крысы скребутся, возятся, порой мечутся по чердаку, – с невинным выражением лица отчиталась Лиота.

Ну, разумеется, она встала так, чтобы надежно защитить себя от нападения любых тварей, которые решат повыскакивать из темных углов. А он-то как раз и окажется их добычей.

– Но на вашем месте я бы не волновалась, мистер Солсек. Они, пожалуй, больше боятся вас, чем вы их.

Почудился ли ему блеск в ее глазах? Смеялась она, что ли, ним? Столбик, показывающий уровень его злости, поднялся еще на одно деление. Неужели все старики такие несносные?

– А может, это всего лишь плод моего воображения, – сладким голоском промурлыкала она. – Знаете, ведь как бывает со старушками, которые долгое время вынуждены жить в полном одиночестве. С головой у них не всегда в порядке. Не так ли? Но пауков там видимо-невидимо. За это я ручаюсь.

В чем, собственно, он тоже нисколько не сомневался и именно поэтому не горел желанием посетить это самое пространство между потолком и крышей, будь оно неладно. Какая еще живность заселила эту темноту?

Лиота похлопала фонариком по его ноге:

– Он вам пригодится, если вы собираетесь разглядеть там что-нибудь.

– Спасибо.

Закипая, Корбан выхватил фонарик из ее рук и направил луч в темноту чердака. Едва ли это помещение можно было назвать чердаком. Он увидел кипу коробок, старую деревянную люльку, деревянную же клеть для яблок, наполненную пустыми банками, и довольно вместительную, вполне подходящую для длиннохвостого попугая или кенара птичью клетку.

– Мне бы хотелось, чтобы вы сняли оттуда коробки.

– Все?

– А сколько их там?

– Три.

– Всего три? Я думала, больше. Повернитесь и посмотрите перед собой.

Корбан повернулся, и тут же его лицо облепила паутина. От неожиданности он выпалил бранное словцо и резким движением смахнул с лица паутину, отчаянно надеясь, что восьминогий налетчик не успел заползти ему в волосы или свалиться за ворот рубашки. Нет, паук направился к коробкам, за которыми Корбан, собственно, и карабкался сюда. Он попытался раздавить насекомое.

– Ради всех святых, чем это вы там занимаетесь? – нетерпеливо спросила Лиота Рейнхардт.

– Давлю паука.

– Каких он размеров? С обеденный стол? Вы сейчас пробьете дыру в моем потолке.

Фонарик стал светить совсем тускло. Корбан потряс его и снова выругался.

– Это единственное слово в вашем лексиконе, мистер Солсек?

– Простите, – еле слышно пробормотал он, осознав, что выругался.

– Для человека, посещающего лучший университет страны, у вас весьма ограниченный словарный запас.

– Еще раз простите, миссис Рейнхардт. – Не довольно ли уже?

– Все это неплохо и даже хорошо, молодой человек, но если вы испортили мой фонарик, вам придется купить мне новый!

Свет появился снова.

– Он работает.

– Так-то лучше. Теперь возьмите коробки и спускайтесь с ними, пока не успели превратить мой дом в руины.

Корбан шесть раз пропутешествовал на чердак и обратно. Он тяжело дышал и вспотел даже больше, чем после подъема в гору с авоськами. Мышцы ног свело судорогой, прежде чем он услышал долгожданные слова.

– А вот и коробка, которая мне нужна.

Да уж, пора бы. Последняя.

От одной только мысли об этом ему стало невыносимо тошно, но он все-таки спросил:

– Остальные отнести на чердак?

Она оглядела его с ног до головы.

– Нет, думаю, прежде мне нужно их просмотреть. А потом я на время затолкаю их в гостиную.

– Неплохая идея, – оценил он пожалованную ему передышку.

– Коробки вы уберете на чердак в следующую среду.

– Ты знаешь, что меня больше всего бесит? – вечером того же дня поделился Корбан своими переживаниями с Рут. – Я побывал там уже три раза и не смог ничего выудить.

– А в чем проблема? Она не хочет отвечать на твои вопросы?

– Даже не спрашивал! Она эксплуатирует меня как раба, и я так устаю что забываю, зачем пришел.

– Ну и что ты собираешься делать? – спросила Рут, продолжая выполнять свои упражнения. Она сидела на коврике и делала китайский шпагат, касаясь головой то одного, то другого колена. Наклон, второй, третий и затем к другому колену. Раз, два, три.

– На этой неделе я пойду к ней еще раз и расскажу о своей курсовой работе.

– Думаешь, она захочет с тобой сотрудничать?

– Если нет, я не буду тратить на нее свое время.

В течение двух следующих дней Лиота разбирала содержимое шести коробок, и оно вызвало у нее целый поток воспоминаний: и хороших, и таких, которые лучше не извлекать из памяти.

В первой коробке лежали новогодние украшения. Предназначенная для транспортировки вина, она состояла из двенадцати ячеек. Целых два часа Лиота осторожно разворачивала мягкую бумагу, в которую была аккуратно завернута каждая елочная игрушка, и доставала блестящие бусы и гирлянды с фонариками. Она вот уже десять лет не наряжала рождественскую елку. Слишком вздорожали они в последнее время. За одно деревце нужно заплатить столько же, сколько стоит электричество за целый месяц! Впрочем, даже если б у нее были деньги, она не сумела бы притащить елку домой.

Лучшие рождественские праздники были в те годы, когда они с Бернардом жили одни с детьми в своей небольшой отдельной квартирке. Какое удовольствие было видеть сиявшие восторгом глаза деток, любовавшихся нарядной лесной гостьей. Лиота вспомнила вечера, когда Эйлинора уютно посапывала у нее на коленях, а Джордж прижимался к ней, слушая захватывающие истории, которые она им читала. То были ее самые драгоценные воспоминания, поскольку после переезда в этот дом времени у нее хватало только на работу. Мама Рейнхардт очень быстро взяла на себя ответственность за воспитание своих внуков.

Лиота бережно завернула в мягкую бумагу все елочные украшения и положила их обратно в свои ячейки. Бусы и гирлянды фонариков тоже легли в коробку; теперь ее можно отложить в сторону.

Вторая коробка была доверху набита старой одеждой, и каждая вещь напомнила ей о причине, по которой была сохранена. Свадебный наряд; чудесный атласный халат, подаренный Бернардом на Рождество, которое они первый раз праздновали вместе; красное платье, которое она купила на свой день рождения в тот год, когда Бернард был на фронте. Он выслал ей деньги и велел купить что-нибудь красивое для самой себя. Мама Рейнхардт устроила скандал: как, дескать, Лиота посмела потратить всю сумму и при этом не купить что-нибудь детям. Свекор пытался возражать, но его слова не изменили ее мнения.

Теперь, проводя рукой по платью, Лиота вспоминала, как она тогда злилась и как возмущалась мама Рейнхардт, которая считала все, что бы тогда ни делала невестка, недостаточно хорошим. Папа Рейнхардт говорил, что его жена не понимает, что происходит. Так оно и было. Лиота не вытерпела и надела купленное платье. Она вернулась домой не поздно, около десяти часов вечера. Свекровь ждала ее возвращения. Она сказала, что дети должны были ложиться спать, но не легли, так как беспокоились о своей матери, и что она объяснила им, насколько нелепо волноваться о такой бездушной, эгоистичной женщине, как их мать, которая наверняка знает, как позаботиться о себе.

То было последней каплей, переполнившей чашу ее терпения. Она уложила детей и вернулась, чтобы объясниться с Элен Рейнхардт. Но не успела Лиота рта раскрыть, как свекровь вылила на нее целый ушат упреков и претензий. Тогда вмешался папа Рейнхардт и приказал жене утихомириться.

Но свекровь все равно ничего не поняла.

Лиота не думала, что ее дети знали что-нибудь о той ночи. Не думала вплоть до того момента, когда несколько лет назад Эйлинора сообщила ей, что она консультировалась по этому поводу со своим психоаналитиком. Дочь метнула в нее этой новостью, как гранатой, которая взорвалась в гостиной и своими осколками страшно ранила их обеих. Эйлинора считала, что знает все. О, как она ошибалась, но бессмысленно было объяснять ей, насколько односторонними были ее знания. Лиота напомнила дочери, что та в свои пять лет была не в состоянии правильно разобраться в том, что услышала, и не могла осознавать всю остроту боли и страдания своей матери. И что из того? Стоит Эйлиноре вбить себе что-нибудь в голову, ничто не сможет изменить ее мнения. Она, как питбуль, вцепится мертвой хваткой и вырвет душу из своей жертвы.

– Помнишь, как ты однажды вечером обидела бабушку Элен так сильно, что она не смогла оправиться после этого? – сказала Эйлинора.

В каком-то смысле дочь была права. Даже когда мама Рейнхардт поняла, почему ее муж пригласил Лиоту жить к ним, она не смогла свыкнуться с этой мыслью. После того злополучного вечера бедный папа Рейнхардт стал уходить из дому в Димонд-парк вне зависимости от того, светило солнце или лил дождь, и подолгу не возвращался. Лишь в последние годы его жизни он вместе с женой стал прогуливаться по этому парку.

Лиота взглянула на злополучное красное платье, наделавшее столько шума. Все еще новехонькое. Покрасовалась она в нем только один раз, в тот самый вечер. Потом, еще до наступления ночи, сложила его и спрятала подальше.

Вслед за платьем Лиота достала из коробки старую шерстяную рубашку Бернарда, которую она подарила ему на день рождения после его возвращения с фронта. Эту рубашку он надевал по воскресеньям на семейные обеды, во время которых садился за столом напротив своего отца. Она и Бернард любили и прекрасно понимали друг друга, но его мать так до конца ни в чем не разобралась. Она предпочитала поворачиваться спиной к тому, что преподносила им жизнь. А преподносила она страдания и скорбь. Много скорби.