Текст книги "История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны"
Автор книги: Филипп Арьес
Соавторы: Роже-Анри Герран,Мишель Перро,Жорж Дюби,Линн Хант,Анна Мартен-Фюжье,Кэтрин Холл,Ален Корбен
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц)
Количество и качество обслуживающего персонала зависят от социального статуса семьи и ее уровня жизни и одновременно могут о многом рассказать: «иметь служанку» значит подняться по социальной лестнице и присоединиться к высшей касте, касте людей обслуживаемых. Жены в таких семьях могут жить в праздности и купаться в показной роскоши. Здесь можно рассмотреть и стойкость аристократической модели, отрицающей финансовую независимость и базирующейся на личных связях. Слуга отдает хозяевам все – свое время, свое тело, все свое существо. Отсюда – нарастающее беспокойство, которое вызывает в демократическом обществе эта архаика, и признаки упадка, появившиеся во второй половине века, – становится трудно «заставить себя обслуживать», на что жалуются буржуазные дамы, в том числе феминистки.
Мы не будем здесь подробно рассматривать социальную историю прислуги, которая неоднократно описывалась в других исследованиях, в большей мере нас интересует ее частная история, одновременно внешняя – место слуг в доме – и внутренняя – существует ли частная жизнь у слуг?
Домашняя прислуга – мир со строгой иерархией. Наверху этой лестницы – воспитатели и гувернантки, держать которых могут себе позволить лишь обеспеченные семьи, не желающие отправлять детей в различные пансионы. Вследствие развития обязательного образования домашних учителей–мужчин становится все меньше, гувернанток этот процесс не затронул. Флобер пишет о них: «Происходят всегда из хорошей семьи, потерпевшей неудачи. Опасны в доме, совращают мужей»[94]94
Гюстав Флобер. Лексикон прописных истин (пер. Т. Ириновой).
[Закрыть]. В 1847 году ради юной гувернантки герцог Шуазёль–Прален убил свою жену, а потом совершил самоубийство. Это страшное происшествие пошатнуло монархию – о чем можно говорить, если аристократы опускаются до совершения преступлений на почве страсти? Француженки в первой половине века, англичанки, немки или швейцарки во второй, мисс и фройляйн являются постоянными объектами желания хозяина. Вокруг «мадемуазель» создается атмосфера соблазна, которой она должна противостоять, ведя себя соответствующим образом, нося очки и строгую прическу.
Ситуация со слугами, занимающими более низкое положение, еще хуже, поскольку они социально не защищены. Крайняя двусмысленность их положения вызвана тем, что они одновременно внутри и вовне, включены в семью и в то же время исключены из нее, посвящены во все тайны дома, пары – и принуждены ничего не видеть и особенно ничего не говорить: у Бекассины[95]95
Бекассина – героиня комикса Эмиля—Жозефа–Порфира Пиншона.
[Закрыть], появившейся в 1906 году на страницах журнала для девочек La Semaine de Suzette, не было рта. К сказанному надо добавить, что речь в основном идет об отношениях между женщинами. Упадок больших аристократических домов, как показал Марсель Пруст в третьем томе эпопеи «В поисках утраченного времени» – «У Германтов», вызывает появление «прислуги за все», с помощью которой мелкая городская буржуазия пытается реализовать свои претензии на шик. Профессия пролетаризируется и феминизируется, что говорит о ее относительной деградации и потере уважения со стороны общества.
Лакеи и горничные – исчезающие виды – находятся в катастрофическом положении. То, что их не считают за людей, – еще полбеды: какое значение может иметь контакт для бесполых существ. Так, в XVIII веке маркиза де Шатле требовала, чтобы ее купал в ванне лакей Лоншан, мужские качества которого были между тем весьма очевидны; это вызывало у него сильное волнение, о чем он написал в мемуарах. Полтора века спустя ванные комнаты превратились в святая святых, слугам больше не разрешалось видеть хозяев обнаженными. «Мадам одевается и причесывается сама, закрывшись в ванной комнате на два оборота ключа, и я практически не имею права туда войти», – жалуется Селестина де Мирбо, как будто она потеряла часть своей власти («Дневник горничной»). Жорж Вигарелло показывает, как «более требовательное отношение к себе» способствует вытеснению слуг (Vigarello G. Le Propre et le Sale. 1985).
Это усилившееся стремление к сохранению интимности проявляется не только в ванной комнате, но и в спальне – приличная женщина сама застилает свою постель – и во всем доме. Слуги должны быть под рукой, но где–то в другом месте. Их можно видеть, по крайней мере вызвать, оставаясь невидимыми. Сэмюэл Бентам, брат Иеремии, знаменитого автора «Паноптикона»[96]96
Панопгикон – «идеальная» тюрьма, в которой один стражник может наблюдать сразу за всеми заключенными.
[Закрыть], на полях плана тюрьмы набросал проект системы дистанционного вызова, увиденную им в доме одного англичанина. Во времена Директории во Франции в большом количестве появились звонки, о чем некая «гражданка Зигетта», явно выражавшая мнение графа Рёдерера[97]97
Пьер–Луи Рёдерер (1754–1835) – французский политик, экономист и историк.
[Закрыть], сожалела как о потере интимности. Виолле–ле–Дюк в «Истории дома» (1873) придает огромное значение холлам, коридорам, лестницам, которые должны не только служить для передвижения по дому, но и предоставлять возможность разминуться. Об этой нетерпимости пишет Мишле: «Богатые люди… живут перед слугами (читай – перед врагами). Они едят, спят, любят на глазах у тех, кто их ненавидит и смеется над ними. У них нет ничего скрытого, секретного, своего». Тем не менее «жить вдвоем, а не втроем – важнейшее условие для сохранения мира в семье». Этот отказ от слуг, ставших чужими и враждебными, – без сомнения, знак новой чувствительности, но в то же время и признак персонализации слуги, что со временем приведет к исчезновению прислуги как таковой.
Другая новая черта отношений со слугами, появившаяся в XIX веке, – отрицание слуг, игнорирование их тел, фамилий и даже имен, о чем пишет Анна Мартен–Фюжье: «Девочка моя, вас будут звать Марией». Это означает полнейшую невозможность для служанки иметь какую–то личную, семейную жизнь или сексуальные отношения, потому что у нее нет ни какого бы то ни было личного пространства, ни времени, которое она могла бы потратить на себя, ни права иметь их. Спать в мансарде, при всей ее тесноте и убожестве, означает установление определенной дистанции, там может существовать «украденное удовольствие». Отсюда – боязнь, что хозяйка проникнет на шестой этаж, где для служанок возможна хоть какая–то жизнь, своя собственная.
Обычно незамужняя, служанка не имеет ни любовника, ни мужа, ни ребенка. Если случается несчастье, она «выходит из положения». Среди женщин, преследуемых за детоубийство, много служанок; они заполняют родильные отделения больниц, приюты для одиноких матерей и часто вынуждены оставлять детей. Когда отношение к одиноким матерям становится более снисходительным, многие служанки забирают малышей, но необходимость воспитывать ребенка в одиночку заставляет их еще сильнее дорожить работой.
Если отец ребенка – хозяин дома, где работает девушка, она должна исчезнуть либо замолчать. Елена Демут на протяжении всей жизни скрывала существование сына, которого она родила от Маркса. Когда много лет спустя, после смерти родителей и Елены, Элеонора узнала правду, она заболела, ее поразила не внебрачная связь отца, а ложь, которая ее окутывала. Елена Демут, отдавшая всю себя семье Марксов, – парадоксальный пример самоотречения великодушных служанок, тех, кого можно увидеть в уголке семейной фотографии и чьего имени никто не помнит. Преданность этих женщин такова, что у многих из них нет другой крыши над головой, другой семьи, кроме хозяйской. Берта Сарразен ухаживает за Тулуз–Лотреком и сообщает родственникам новости о его здоровье. Дух «дома» для них – это неосознанная возможность не страдать и оправдать себя, найти в семье, к которой они относятся, как к богам, способ облагородиться. Так Селеста Альбаре[98]98
Селеста Альбаре была секретаршей и горничной Марселя Пруста на протяжении последних десяти лет его жизни.
[Закрыть] – Франсуаза у Пруста – или Берта, горничная Натали Клиффорд–Барни[99]99
Натали Клиффорд–Барни (1876–1972) – французская писательница американского происхождения, более шести десятилетий – хозяйка знаменитого литературного салона.
[Закрыть], были бдительными и нежными свидетельницами величия своих хозяев.
Этот пережиток феодализма несовместим с развитием самосознания. Если хозяева перестали страдать от постоянного пребывания на виду у кого–то, то слуги теперь не выносят того, что их не замечают и полностью игнорируют их существование. Общий протест наблюдается редко, скорее, это индивидуальные выступления. Слуги становятся мобильными, непокорными, не прислушиваются к советам и преследуют собственные цели. Молодые служанки копят деньги на замужество и слывут выгодными партиями. С другой стороны, передвижение их ограничено: в конце века все боятся сифилиса, этого «парижского зла». «Кризис прислуги», проявляющийся в увеличении количества газетных объявлений о поиске работы, небольшое повышение залога, зарождение профсоюзов и законодательства, защищающего права трудящихся, меняет межличностные отношения. Они становятся более демократичными.
ЖИЗНЬ СЕМЬИ
Мишель Перро
Семья – это «моральное существо», которое говорит, думает и представляет себя как единое целое. Ее единство поддерживают кровь, деньги, чувства, тайны, память.
ПерепискаЖивя в разлуке, семья поддерживает связь при помощи писем. Вести переписку в связи с прогрессом почты, весьма заметным в первой половине XIX века, а во второй еще ускорившимся благодаря железным дорогам, стало гораздо легче. Регулярное получение свежих новостей стало потребностью. Неутомимая любительница писать письма Жорж Санд просит, чтобы ей прислали из Парижа «этой бумаги с синими и желтыми буквами, которая такая уродливая, хотя и модная» (3 апреля 1830 года); она сравнивает дату на почтовом штемпеле с датой доставки писем. Почтальона, приходящего в назначенный час, всегда с нетерпением ждут.
Дети, живущие в пансионах и интернатах, должны писать письма домой еженедельно. Муж и жена, расставшиеся на какое–то время, пишут друг другу каждые два–три дня. По регулярности переписки можно судить о близости родства с другими родственниками. Письмо на Новый год – иногда единственная возможность сообщить о своей жизни – о здоровье членов семьи, о том, кто умер в прошедшем году, кто родился, кто женился, кто чем болел, кто как сдал экзамены. Именно такие сведения содержатся более чем в одиннадцати тысячах писем одной буржуазной семьи из Сомюра в период с 1860 по 1920 год, которые изучила Каролина Шотар–Льоре. Это интересный пример – он показывает интенсивность и содержание внутрисемейной переписки, то, о чем можно было говорить и о чем нельзя. Не подлежат обсуждению деньги, смерть, секс. Обсуждаются болезни, подробности повседневной жизни, дети. Центральный сюжет многословной переписки семьи Гобло – школьные успехи детей. В письмах друг другу матери и дочери Серийе – в публикации их зовут Эмили и Марта – уделяется много внимания деньгам и болезням: всякие недомогания и колики описываются до неприличия подробно – очевидно, что в этой области понятия о допустимом и недопустимом сместились.
Обмен информацией идет по своим законам, это не спонтанный процесс, но всегда, по словам М. Босси, «компромиссная фигура» между публичным и частным, между личным и общественным. Семейная переписка – дело группы или подгруппы, со своей территорией и со своими тайнами.
Безусловно, переписку ведут люди грамотные, пишущие с легкостью, можно сказать, несостоявшиеся писатели: так, этой «жаждой писать» оказались охвачены многие женщины, например Жорж Санд и ее подруги по монастырю; поскольку публиковаться женщинам было запрещено или, по крайней мере, затруднительно, то многие отдавались эпистолярному жанру и видели в нем своеобразный реванш. Некоторые посвящают написанию писем большую часть дневного времени. Мужчины также обнаруживают склонность писать письма; в XX веке они откажутся от этого занятия.
Различия между полами в плане переписки не так велики, как между городом и деревней. В городе простые люди в случае необходимости прибегают к услугам умеющих писать и доверяют им свои тайны. В деревнях новостей меньше и передаются они в устной форме. Например, возвращение сезонных рабочих–каменщиков в департаменте Крёз – настоящий праздник; долгими зимними вечерами они рассказывают о своих городских приключениях. Для всех огромную роль будет играть почтовая открытка, появившаяся в 1900 году. Вот, скажем, семья из Мелёна, пять человек, мать домохозяйка, отец садовник, дочери в услужении: за период с 1904 по 1914 год они послали друг другу более тысячи открыток. Постепенно переписка становится более сжатой, что сближает ее с современным обменом информацией.
Память и темыДля всех периодические семейные встречи, более или менее регулярные, торжественные и многолюдные, являются основной формой общения, а также демонстрацией единения. Анна Мартен–Фюжье описывает обстоятельства и церемониал этих встреч. Для религиозных и этнических меньшинств такие мероприятия являются способом выживания, даже сопротивления, поэтому они уделяют им особое внимание. Семейство Моно до недавнего времени собиралось на ежегодное чаепитие, где каждый из примерно двухсот человек писал свое имя на подкладке пиджака! Члены другого протестантского клана – Реклю – все вместе праздновали день рождения отца. Элен Сарразен удалось отследить эволюцию семьи, сравнивая фотографии с этих встреч.
Семейные фотографии – это материализация встреч, возможность сохранить их в памяти. С конца XIX века их бережно хранят в альбомах. В семьях скромного достатка есть только свадебные фотографии.
Фотографирование вошло в моду во время I Мировой войны. Перед отправкой на фронт, в Мазаме, например, пары с детьми шли к фотографу; эти фотографии будут потом находить в окопах на телах погибших солдат. До изобретения фотографии обеспеченные семьи заказывали свои портреты. X. Наэф посвятил пять томов одним только семейным портретам кисти Энгра.
Фотографические и живописные портреты дают возможность визуализировать род. Представления о предках – одно из средств памяти, забота о которой в ходе неспокойного века, вписывающегося в цепь поколений, усиливается. На Севере и в Руане в конце XIX века буржуазные семьи начинают изучать генеалогию в тайной надежде найти у себя какого–нибудь знатного предка или же, если семье удалось разбогатеть, доказать свой подъем по социальной лестнице. На кладбищах тем временем ставятся надгробные памятники, имеющие портретное сходство с покойным и подтверждающие древность рода.
Что касается автобиографий, в частности написанных, по словам Филиппа Лежёна[100]100
Филипп Лежён (р. 1938) – французский историк и социолог, исследователь дневников и автобиографий.
[Закрыть], «обычными людьми», они становятся скорее семейными, нежели личными. Адресованные детям и внукам, эти автобиографии охватывают в основном детство рассказчика, чтобы показать масштабы жизненного пути, похвалиться проделанной работой или, в случае неудачи, оправдаться перед потомками. Кондорсе очень нравились истории «огромных семей». Жорж Санд, «История моей жизни» которой в первую очередь – история ее родни, призывает народ писать воспоминания: «Вы, поумневшие ремесленники, вы, крестьяне, научившиеся писать, не забывайте отныне своих ушедших родственников. Рассказывайте своим детям о жизни отцов, придумайте себе титул и герб, если вам этого хочется, но займитесь этим». Ведь «у простого народа, как и у королей, есть предки».
Память предполагает вспоминание, передается из уст в уста, и главную роль в этом процессе играют дольше живущие женщины. Это обнаружил Филипп Жутар, изучая жизнь камизаров[101]101
Камизары – крестьяне–гугеноты на юге Франции, участники восстания против Людовика XIV в 1702–1704 годах.
[Закрыть]. Воспоминания эти неполные и реконструированные, действительные события значат меньше, чем представления о них. Переселившиеся в Лотарингию итальянцы создают легенды о своих корнях и постоянно пересказывают их. Основатель рода мифологизируется, его путешествие превращается в настоящую одиссею.
Жизнь семьи, частная и публичная, регулируется правилами, более или менее четкими. В буржуазной среде, мечтающей о великосветской жизни, эти правила соблюдаются в высшей степени тщательно. Руководства по правилам хорошего тона отражают изменение шкалы «приличий», в чем Норберт Элиас вслед за Эразмом увидел исчезновение границ интимного; романтические источники, использование которых в данном случае допускается, потому что в них больше, чем где–либо, можно обнаружить типичный идеал, воспринятый проницательными и очарованными рассказчиками, а также частные архивы позволили Анне Мартен–Фюжье в трех временных пластах – день, год, жизнь – описать этот буржуазный ритуал, одновременно реальный и выдуманный. Нормативная ценность этой модели, проработанной так же тщательно, как этикет, столь же стесняющей, как и аристократические церемонии, подтверждает место, которое ей отводится. Она выражает стремление к определенному стилю жизни.
Этот стиль жизни побеждает во всех европейских столицах, во всех крупных городах. Он навязывается даже королевскому двору. Луи–Филипп, так гордящийся огромной супружеской постелью, прежде всего хочет быть хорошим отцом семейства, «благовоспитанным, с простыми привычками, с умеренностью во вкусах» (Токвиль). В Версале «в гостиной королевы нет ничего примечательного, кроме большого рабочего стола с выдвижными ящиками, от которых у принцесс есть ключи и куда они кладут свое рукоделие. Именно здесь собирается королевская семья» («Эмили»). Позже императрица Евгения, страстно увлеченная «пуэрикультурой», сама будет «заниматься своим малышом, как обычная мать, одевать его, баюкать, петь ему испанские песни» (Октав Обри[102]102
Октав Обри (1881–1946) – французский писатель и историк.
[Закрыть]). Двор охвачен «манией семьи», как и весь город, задающий тон: происходит смена ролей; буржуазия торжествует. Семейственность становится моделью жизни.
Конечно, ритуалы подчиняются множеству традиций, скрытым потребностям. Так, интеграция протестантов и иудеев во французское общество была процессом хрупким и требующим бдительности. У лютеран Эльзаса, согласно обычаю, было по два крестных отца и по две крестные матери, католики и лютеране, которые в случае конфликта могли бы защищать ребенка. В еврейской общине массовый наплыв иммигрантов из Восточной Европы в 1880‑х годах вызвал волнения. В Париже, в еврейском квартале Плетцль (Марэ) во времена Прекрасной эпохи в портновских мастерских и лавках шляпников появилось множество маленьких молелен, что вызвало протест со стороны официальных больших синагог. Успешность адаптации овернцев в Париже связана в первую очередь с тем, что они сохраняли региональные и семейные традиции: кухню, светские и религиозные праздники (день святого Михаила и день святого Ферреола) и даже коллективные поездки на родину, организованные «поездами Бонне[103]103
Луи Бонне (1856–1913) – выходец из Оверни, предприниматель, создатель «поездов Бонне» специально для поездок парижских овернцев на родину. Поезда курсировали по стране на протяжении 35 лет, с 1904 по 1939 год, с перерывом на I Мировую войну.
[Закрыть]». Итальянские иммигранты тоже держались за свои традиции, даже священники у них были свои; все это вызывало их стычки с французскими рабочими.
Хоть семья и заменяет собой Бога, тем не менее ритуалы в массе своей остаются религиозными. Свободная мысль так и не смогла найти им замену, за исключением гражданских похорон, доля которых составляла 38,7% в Париже в 1884–1903 годах, 21,5% – в Кармо в 1902–1903 годах (здесь это касалось только мужчин) и 50% – в Сен–Дени, рабочем пригороде Парижа, в 1911 году. Наиболее сильная секуляризация наблюдается в рабочей среде. В городе Энен–Льетар[104]104
Современное название – Энен–Бомон.
[Закрыть] около 40% заключавшихся браков были гражданскими. «Общества солидарности» разрабатывают новые формулировки для завещаний и новые ритуалы. В Рубе Общество свободомыслия проводит по пятьдесят похорон в год; мужчины и женщины сами несут гроб; выступающие вспоминают заслуги покойного под звон колоколов.
Однако у секуляризации есть границы. В отдельных случаях рабочие хотели бы провести похороны по религиозному обряду, но получили отказ священников; на Севере это вызвало волну возмущения. Из всех религиозных практик самым стойким оказалось первое причастие – видимо, не удалось найти другого способа провести ритуал перехода к отрочеству. В регионах, где христианство ослабело, этот вопрос часто вносит раздор в семьи.
Ритуалы регулируют, как и во что верить, но в большей мере–как жить. Здесь очень заметны социальные различия. Этнология хорошо изучила сельский стиль жизни, тогда как жизнь горожан исследована в меньшей степени, потому что ученые сосредоточились в первую очередь на коллективном, а не на повседневной семейной жизни. В XIX веке обычаи, принятые в семьях рабочих, практически не имеют ничего общего с ритуалами буржуазных семей. Они по–разному относятся к пространству и времени. Улица, кафе – для них театр. Отсюда – одежда как статья расходов в бюджете. Итальянцы, самые обездоленные в Лотарингии, по воскресеньям должны «хорошо выглядеть». Работа заполняет все существование. Отсутствие настоящего досуга (безработица не в счет) и каникул – вот главное различие. «Святой Понедельник»[105]105
«Святой Понедельник» – народный обычай не работать по понедельникам в противовес христианскому воскресенью. Связан с рабочим и профсоюзным движением во Франции в XIX веке. Прекратил существование после Парижской коммуны.
[Закрыть] рабочих ничем не похож на буржуазное воскресенье. Тем не менее рабочие по праздникам совершали семейные «выходы» на обед. Население в рабочих кварталах весьма смешанное. Требования профсоюзов установить английскую рабочую неделю[106]106
Рабочая неделя с понедельника до полудня субботы.
[Закрыть], выдвигавшиеся во второй половине XIX века, связаны с пожеланиями семей.
Комбинации разных элементов, компромисс между публичным и частным, между деревней и городом, вписаться в жизнь которого мигрантам не так легко, – ритуалы помогают разным социальным группам захватить жизненное пространство и определяют стиль их существования.
