Текст книги "История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны"
Автор книги: Филипп Арьес
Соавторы: Роже-Анри Герран,Мишель Перро,Жорж Дюби,Линн Хант,Анна Мартен-Фюжье,Кэтрин Холл,Ален Корбен
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 48 страниц)
Любовь и поведение, которое она вызывает, пробуждают одновременно эротические мечты и напряжение в обществе. В этой сфере воображаемая модель и социальная практика тоже постоянно эволюционируют. Современная история оставила этот аспект неизученным, предпочтя подсчитывать количество добрачных беременностей, а не анализировать интимную переписку.
Оковы прошлого здесь очень крепки, к тому же никогда не следует упускать из вида старинные коды, которые исподволь руководят чувствами. Знают влюбленные XIX века о том или нет, но куртуазная любовь с ее размышлениями, ренессансный неоплатонизм и его ангелическая антропология, классический дискурс об «урагане страстей», осуждение «безумной любви» Реформацией – все это давит на них. Очевидно, что еще сильнее сковывает наследие эпохи Просвещения. Размышления метафизиков о сути души, мысли врачей и психиатров о статусе страсти, существовании двух сексуальных природ и опасности физиологических эксцессов, рассуждения теологов об относительной тяжести сексуальной вины определяют любовное поведение.
Не менее важны сначала появление, затем закат романтической любви. Разнообразные теории, определяющие связь души и тела, формируют фон новой организации любовного чувства; мы не будем это рассматривать. Лучше остановиться на биполярности женской природы, необходимой для понимания ментальности того времени. Отмеченная печатью давнего союза с дьяволом, дочь Евы в любой момент готова ринуться в омут греха; сама ее природа требует изгнания бесов. Женщина близка к органическому миру и знает механизмы жизни и смерти. Желая слиться с природой, она живет в постоянной угрозе со стороны земных сил, существование которых подтверждают нимфоманки и истерички. Когда поток этой кипящей лавы вырывается на свободу, слабый пол, ненасытный в любви, фанатичный в вере, пугающий своими безумными действиями, освобождается. Вдохновленные системой представлений, обновившейся на закате Старого порядка, художники XIX века сделают акцент на загадке женственности. Одновременно богиня и животное, женщина–сфинкс, женщина–змея с глазами, горящими хищным огнем, вполне соответствует стилю модерн, в том виде, в каком его блестяще проанализировал Клод Киге. Романисты, в частности Золя, введут этот волнующий образ пожирательницы в описание народа из предместий. Мужчинам того времени, одержимым страхом потери женщины, теперь следовало особенно ревностно контролировать сексуальность своих подруг и подчинять их мужской власти.
Здесь вмешивается религиозный код. Дочь Евы одновременно и духовная дочь девы Марии. Это белая, ангельская сущность женственности. Методизм уже восторгался искупительницей. XIX век будет искать в ней доброго ангела мужчины. Способная к состраданию, рожденная для милосердия, женщина должна быть вестницей идеала. В этом проявляется влияние мартинизма. Неоспоримое существование нематериальных сущностей – ангелов – требует наличия созданий– посредников, без которых божественная связь прервется. Женщина должна воспитывать себя, чтобы занять место этого посредника, после чего снизойти до мужчины и проявиться в нем небесным явлением.
Еще до утверждения догмата о Непорочном зачатии (1854) и роста числа свидетельств о явлениях Девы Марии (1846–1871) духовная литература и мистическая живопись говорят о бегстве от телесности к прозрачности ангелизма. Зародившаяся в недрах лионского иллюминизма, живопись Луи Жанмо, в частности прекрасная серия «Virginitas», передает это стремление. Молодая женщина поднимает глаза к небу и обеспечивает связь своего супруга с невидимым миром. В этой перспективе любовь будет вторым небом, близостью, пережитой в общем духовном приключении.
Между исповедью и любовной диалектикой создается тесная связь, как если бы, по словам Люсьен Фрапье–Мазюр, подавленное желание следовало ассоциативными путями, по которым шло его подавление. Опыт романтической любви заимствует у таинства исповеди религиозный язык признания, искупляющую функцию страдания, ожидание воздаяния. Здесь появляется женщина со своим непререкаемым авторитетом; именно она подтверждает выбор.
Однако романтическая любовь гораздо сложнее; религиозный язык в ней сочетается с новым статусом страсти. Душевные волнения, смятение сердца, ошибки и заблуждения, коротко говоря, код, сложившийся по меньшей мере в XVII веке и вновь пережитый между 1720 и 1760 годами, отступает на задний план. Во Франции в 1820–1860 годах происходит настоящее перерождение чувств. Страсть отныне – лишь энергия, предваряющая любовь. Любовь же – одновременно связь между двумя индивидами и их общее проникновение в магическую сферу–обеспечивает превращение естественного порядка в поэтический. Это чувство порождает такую духовную близость, что каждый из партнеров приобретает уверенность в вечном согласии. «Любовь в своей полноте, – пишет Пол Хоффман, – ускальзывает из реальной жизни и живет там, где трудно различить присутствие и отсутствие, любимое лицо и образы мечты и воспоминаний».
Именно женщине предстоит пробудить мужчину, вызвать в нем «турбулентность души», неутолимую тоску по идеальному миру. Руссо предложил романтическому веку эту совершенную полноту. Он возродил миф о духовном андрогине; и было бы немного легкомысленно видеть в Софи лишь махистский образ порабощенной подруги. Эта актуализация старинной ностальгии по примитивной неделимости, первородной мифической целости порождает сексуальную нерешительность партнеров, столь очевидную в живописи какого–нибудь Жанмо. Братское стремление к идеалу вызвано путаницей, сумбуром.
Круг неожиданно замыкается, и обнаруживается оборотная сторона женственности. Воздушная, почти неземная дева до такой степени не признает сексуальности своего мужа, что практически кастрирует его. Мужчина оказывается жертвой той, которую он поместил среди ангелов, чтобы изгнать ее животную сущность.
С этого времени в литературе появляется новый образ поведения, рисуются новые духовные маршруты, создается новая система любви. Самые популярные литературные штампы той поры – потрясение, шок от встречи, «явление» женщины, мимолетное видение силуэта. Сцена любви тоже меняется: роща сменяется аллеей сада. Слово здесь опосредовано: теперь главенствует передача мыслей на расстоянии. Первая встреча взглядов, отдаленная музыка голоса, аромат тела, доносящийся сквозь легкую одежду–все это хранит женскую стыдливость и кует нерушимые цепи.
Романтическая любовь меняет форму признания, обостряет реакцию стыда, создает новую форму выяснения отношений. Проявление мужского желания противоречит ангелическому коду; именно здесь зарождается рафинированный эротизм системы. Неуместные в данной ситуации разговоры заменяются взглядами, улыбками, в крайнем случае прикосновениями; волнение, румянец, многозначительное молчание говорят больше слов.
Все эти литературные клише являются частью воспитания чувств. Этот опыт демонстрирует трудности роста. Женщина восполняет потерю материнской любви. Получаемое при этом утешение, возникающее полное доверие создают чудо второго рождения, возвращения в рай, заслуженное страданиями, предшествовавшими встрече. Мадам де Варан, мадам де Реналь, мадам де Куэн, мадам де Морсоф[431]431
Мадам де Варан – наставница и любовница юного Ж.–Ж. Руссо; мадам де Реналь – героиня романа Стендаля «Красное и черное»; мадам де Куэн – героиня романа Сент–Бёва «Сладострастие»; мадам де Морсоф – героиня романа Бальзака «Лилия долины».
[Закрыть] и многие другие составляют когорту «вторых матерей», которые вводят героев в мир любви. Запретное удовольствие, образ властной женщины, скрывающийся за ключевым персонажем этого чувственного воспитания, сковывает проявления романтической сексуальности.
После 1850 года, несмотря на то что хорошие словари, например «Ларусс», хранят верность идеалистическому примату, романтическая модель любви стала распадаться. Семантическое поле этого чувства состоит из тех же элементов, но дезорганизуется. Неудача поколения 1848 года вызвала флоберовскую иронию, положившую конец вере в ангелов в этой сфере. Дороги воспитания чувств приводят в тупик. Потеря веры в романтическую любовь ведет, как мы увидим, к ее демократизации; она стала предметом потребления, почти товаром. По ощущениям Эммы Бовари и ее любовника Родольфа в конце их романа, элементы, составляющие это чувство, весьма разрозненны и вот–вот исчезнут навсегда. Так будет на протяжении следующих пятидесяти лет. Когда ангел уступает место сфинксу, неудержимый порыв к идеалу заменяется робкими попытками воссоздать чувства, мечты, воспоминания, страхи.
Для историков, отныне имеющих больше информации о том, куда вело воображение, самой насущной задачей становится изучение пережитого опыта. Первых немногих работ достаточно, чтобы увидеть и обилие разнообразных моделей поведения, и пропасть, которая образовалась между их формированием и воплощением в жизнь.
Николь Кастан отмечает, что в самом конце XVIII века даже в народе распространяется любовь–страсть; это видно по силе чувств и движениям души. Даже у самых обделенных появляется новая риторика. Даже самые неграмотные дают «нежные клятвы» и «льют слезы»; даже в этих кругах звучит эхо «Новой Элоизы».
Жан–Мари Готье, проанализировавший множество интимных писем первой половины XIX века, отмечает жестокость страстных речей сразу после Революции. «Любовь до гроба» захлебывается в рыданиях; ревность доходит до безумия; глубина чувств чуть не сводит в могилу. Коротко говоря, в то время как слезы становятся частным делом, в поведении заметнее проявляется классический код самоотречения. Однако тогда же расцветает и ангелический дискурс, в котором царит религиозная метафора: возлюбленный – это небесное создание; ему надо молиться и обожать.
Спустя полвека (1850–1853) те же настроения появляются в мелкобуржуазной среде. Юный Жюль Одоар потерял голову от любви к деревенской учительнице, крестьянской дочери. Очень насыщенная переписка показывает губительные последствия этой безумной страсти. Влюбленный шлет подруге «долгие обжигающие поцелуи». Кровоточащие сердца молодых людей претендуют на сходство с романтическим образом сердца Христа: «Боже мой… пусть исполнится воля твоя», – пишет Жюль, лишенный «божественного утешения», которым является для него тело любовницы.
Мы не будем подробно анализировать стиль поведения, однако систематический анализ все же возможен. Прогулки в саду, взгляды, признания, пожатия рук – вехи на пути зарождающейся любви Виктора Гюго и Адель, и проявления страсти Стендаля к Метильде не выходят за эти рамки. Точный в своих оценках Гизо говорит о воспитании чувств, калькированном с романтической модели. Ипполит Пута[432]432
Ипполит Пута (1886–1974) – французский историк, специалист по политической и религиозной истории Франции.
[Закрыть] описал страсть молодого протестанта к подруге своей матери; будущий министр чуть было не покончил с собой от горя.
Изучить любовь в традиционном обществе, казалось бы, означает проникнуть в совсем иной мир. В крестьянской среде XIX века не было принято описывать свои чувства. В немногих письмах, которые временные лимузенские ми гранты посылали своим женам, о любви речь не шла – только о хозяйственных вопросах.
Отсюда следует необходимость соблюдать осторожность: свидетельства очевидцев – это этнологический взгляд, затуманенный предрассудками. Крестьянин в этих свидетельствах, вдохновленных веком Просвещения, – это дикарь, которого на пути к цивилизации задержала необходимость адаптироваться к «климату». Наблюдатели, вялые последователи Кондильяка[433]433
Этьен Бонно де Кондильяк (1715–1780) – французский философ–сенсуалист.
[Закрыть] и идеологов, убеждены, что между органами чувств существует конкуренция; сила, даже насилие, вызванные тяжелым физическим трудом, антисанитарные условия, в которых протекает жизнь крестьян, мешают появлению тонких чувств и деликатности души. Также эти свидетели полагают, что крестьянину страсть доступна лишь в чудовищных формах. С их точки зрения, крестьянин абсолютно закрыт для романтической любви, посылающей деликатные сигналы объекту страсти. Для виталистов грубая телесная оболочка доказывает убожество души. Они сводят любовь в народной среде к грубым инстинктам и самоотверженности.
Некоторое время назад историки и этнологи отправили в утиль эту систему взглядов. Они смогли обнаружить любовь в сельском обществе. «О ней говорят, ею занимаются», – пишет по этому поводу Мартина Сегален. Но она действует в соответствии с другим кодом; именно это ввело свидетелей в заблуждение. Кроме того, существовали и значительные региональные различия.
Чувства выражаются не словами, а жестами. Люди встречаются на праздниках, ярмарках, вечерних посиделках, при найме на работу, при выходе из церкви. Друг друга замечают, друг другу нравятся. Влюбленный крестьянин немногословен; он может выражать свою склонность лишь иносказательно: ласковыми ругательствами или грубыми шутками. На любовном пути существуют вехи–жесты: руку сжимают до хруста, выворачивают запястья, трутся щеками или бедрами; сюда же относятся тяжелые похлопывания по плечам, тумаки; метание камней друг в друга–явное признание во взаимной склонности. Значение каждого такого жеста и даже градация ответов известны каждому.
Если молодые люди приняты в семьях друг друга, они могут ухаживать друг за другом. С этого момента «общение», раз и навсегда ритуализованное, становится объектом внимания социальной группы. Это ухаживание часто протекает в тишине. Оно является частью «секса ожидания», также строго кодифицировано; за ним тоже наблюдают, на этот раз молодежь. Самые знаменитые модели подобных ритуалов, как мы увидим дальше, – вандейское «сюсюканье» и «возня». Девушка может позволить парню ласкать ее грудь.
Такое поведение отныне хорошо известно; оно создает множество проблем. Следует различать общение в группе, которое может привести к вышеописанному, при этом партнерша может быть случайной, и общение личное, которое говорит о склонности именно к этой девушке и протекает в другом темпе. Необходимо также не смешивать публичное признание отношений, часто сопровождаемое ритуалами, и произошедшее после соблазнения девушки, которое проходит гораздо скромнее и которое не всегда доходит до этнологов. Взаимный интерес и чувства возникают всюду и все время – когда пасут коров, едут на рынок или возвращаются из церкви, и постоянный контроль этому не мешает.
Вопрос изучал Эдвард Шортер. По его мнению, первая сексуальная революция началась в XVIII веке. Понемногу молодежь захотела освободиться одновременно от ритуалов, контроля со стороны представителей различных возрастных групп и семейных стратегий. Прогрессу в сфере чувств и любовных отношений между партнерами благоприятствовали массовые миграции сельского населения и изменение структуры деревенской жизни. Это создало новую, более индивидуалистическую модель отношений. Распространение романтической любви – romantic love – слишком созвучно тому, что нам удалось увидеть, чтобы критиковать его.
Не стоит все же думать, что подчинение правилам, навязанным традиционным обществом, говорит об отсутствии личных чувств. Семейные стратегии не всегда противоречили взаимной склонности. Как отмечал Пьер Бурдьё, говоря о Беарне, эти стратегии дают возможность развернуться некой игре, в которой проявляются чувства участников. Рекомендации старших–не категорическое навязывание своей стратегии, они основаны на положительном или отрицательном опыте предыдущих поколений. Эти семейные нормы усваивались с раннего детства и служили для устранения чувственной уязвимости.
И это было счастьем для деревенской молодежи XIX века, потому что, как мы знаем, требования брачных стратегий никуда не исчезают, а, наоборот, становятся все более жесткими, особенно для наследников. Детей одной семьи разделяет пропасть; младшие чувствуют себя свободнее, чем старшие, а дочери поденщиков могут позволить себе гораздо больше, чем «наследницы». В деревнях Па–де–Кале, отмечает Рональд Хюбшер, внушенная ими любовь порой позволяет им удачно выйти замуж.
Не следует также преуменьшать значения разделения полов: это результат наступления клерикалов, кульминация которого–период между 1870 и 1880 годами. Строгость контроля за молодежью, практикуемая в отдельных сельских регионах, говорит о том, что процесс эмансипации шел не линейно. Самая строгая слежка за девушками наблюдалась в Бюе–ан–Сансерруа накануне I Мировой войны.
Любовные отношения развиваются по заранее установленной модели; надо иметь в виду социально–экономические условия. Желание быть свободным чаще всего провоцирует деланое, неестественное поведение. Шортер, безусловно, прав, думая, что «романтическая любовь» более индивидуалистична, чем традиционная крестьянская; при этом не стоит переоценивать ее спонтанность. Не будем также переоценивать свободу крестьянина, перебравшегося в город. Здесь речь идет о старом стереотипе восприятия опасных и порочных классов, сложившемся у буржуа. Образ свободного поведения крестьянина возник у историков в связи с незнанием среды, в которую попадал вновь прибывший. В городах функционировали землячества, осуществлявшие контроль за мигрантами, и слухи о чьем–то слишком свободном поведении распространялись быстро.
Очень важно проанализировать, как романтическая любовь дошла до самых низов социальной пирамиды. Церковь внушала пастве ангелические мечты. С первых лет Июльской монархии в деревнях Лимузена началось увлечение романами и мелодрамами, в которых рыдала какая–нибудь Марго, эти романы передавались из рук в руки и читались прямо на работе, в подсобных помещениях; позже пришло время романов–фельетонов, которые тоже создавали новый сентиментальный образ. Мари–Доминик Амауш–Антуан показывает, что после 1870 года репертуар кафешантанов и кабаков способствовал воспитанию чувств жителей долины реки Од. Для влюбленных, которые не вполне понимают, по какой модели им выражать свои чувства, начиная с 1890 года появятся почтовые открытки к Дню святого Валентина. Объяснение в любви демократизируется.
В ожидании свадьбы портнихи сожительствуют со студентами – это является формой сексуального поведения взрослых. Эти дисгармоничные союзы поспособствовали распространению романтических образов любви и сладострастия. Молодой буржуа без опасений привносит новую мимику и жесты в любовный арсенал гризеток. Даже такие вещи, как налет развязности, времяпрепровождение на диване, вечер в отдельном кабинете и деревенские развлечения, также способствуют усвоению романтического кода.
Плотская любовь в романтическую эпохуПопробуем хотя бы схематично проследить хронологию этой загадочной сферы, «черной дыры», скрытой покровом тишины и устоявшимися предрассудками, согласно которым секс не рассматривается учеными. Поворот наметился в 1860‑х. Начнем же рассматривать первую половину века, то есть период от установления Консульства до самых прекрасных мгновений Империи.
Секс заставляет мечтать и диктует поведение. Не отдавать себе в этом отчета – значит впадать в анахронизм. По мнению Бронислава Бачко[434]434
Бронислав Бачко (1924–2016) – польский и французский историк, философ, основатель Варшавской школы истории идей.
[Закрыть], слово «сексуальность» появляется лишь в 1859 году (никак не ранее 1845‑го). В то время оно относилось лишь к тому, что имело половые признаки. До появления scientia sexualis речь шла о «любви» и «любовной страсти», о «желании» и «инстинкте продолжения рода», о «плотских» и «венерианских» актах; врачи называли это «совокуплением» и «коитусом». Упоминание о физической любви – монополия мужчин. И даже мужчины должны говорить о ней иносказательно. Лишь врачи могут называть вещи своими именами – им это позволяет понятие «инстинкта продолжения рода». В отрыве от страсти секс как необходимое условие сохранения вида приобретает низкий статус, отношение к нему снисходительное, как к низшей форме любви. Медики пытаются кодифицировать супружеские отношения – что оправдывает их снисходительное отношение к оргазму. Однако они уже начинают метать молнии в сторону девиантного поведения, рассматриваемого как «извращение» инстинкта продолжения рода. В то время патологией объявляется прежде всего онанизм.
Романы и стихи наводят на мысли о плотской любви. Непристойность, присутствующая повсюду и в то же время скрываемая, сквозящая во всех поворотах сюжета, заставляет читателя догадываться самостоятельно, что обостряет удовольствие. Такие фигуры речи, как эллипсис, литота, перифраза или метафора, усиливают воображение. Так функционируют упоминания о пароксизме наслаждения. В этой литературе женщину «берут», она «отдается»; «счастье» – «соитие» или «оргазм» – состоит из «невыразимого», «неслыханного» наслаждения, удовольствия «сумасшедшего, почти конвульсивного». Роман касается секретных аспектов сексуальной жизни, ушедших из либертарианского дискурса, наводит на мысли о фригидности и импотенции, находит удовольствие в извращениях.
Юмор меняется. «Откровенное», «здоровое» веселье дает повод для появления грубоватых шуток. Разные куплеты, появление которых инспирировано галантным веком, входят в моду в мелкобуржуазной и рабочей среде; они должны развеять меланхолию и поднять бодрость духа. Иносказание позволяет «смягчить» тему; контрпетри[435]435
Контрпетри – стилистический прием, предполагающий перестановку букв в словах для образования новых слов.
[Закрыть] усиливает намек на непристойность, заставляя работать воображение. В этом дискурсе постоянно говорится о нарциссизме мужского пола. «Мечта куплетиста, – пишет Мари–Вероник Готье, – это ненасытная женщина, не сводящая глаз с инструмента, доставляющего ей удовольствие». Здесь господствует воинственно–эротическая метафора. Девица постоянно «прекращает сопротивление»; удовольствие мужчины сводится к «стрельбе по мишени».
Двойственность женщины будоражит сладострастное воображение, то идеализирующее женщину, то, наоборот, демонизирующее ее; благодаря сердечному ритму этой сексуальности, как отмечает Жан Бори, набожность сменяется подвигами в борделе. Код романтической любви навязывает женщине «ангелизм в постели», который сегодня вызывает улыбку. Табу на проявление желания заставляет ее изображать жертву: она ни за что бы не «отдалась», если бы не сила натиска, заставившего ее признать «поражение». Во искупление своей «слабости» после «экстаза» женщина должна вести себя как чистый ангел. Луиза Коле – не недотрога; именно она набросилась в фиакре на юного Флобера. Однако по завершении их первой любовной сцены в какой–то гостинице она лежит на кровати, «с волосами, разметавшимися по подушке, подняв глаза, молитвенно сложив руки и обращая к небу безумные слова»[436]436
Из письма Г. Флобера от 23 августа 1846 года.
[Закрыть]. «В 1846 году, – комментирует Жан–Поль Сартр, – женщина из буржуазного общества, после того как проявила свои животные стороны, должна была изображать ангела».
Несостоятельность в сексе вызывает у мужчины все большее беспокойство. Сладострастный рассказ одного из персонажей Мюссе решительно отличается от триумфализма Ретифа[437]437
Никола Рестиф де ла Бретон (1734–1806) – один из самых популярных французских писателей XVIII века, последователь Руссо; его произведения неоднократно обвиняли в безнравственности.
[Закрыть]. В книгах описываются пароксизмы страсти, экстаз. Наслаждение опустошает Намуну[438]438
Намуна – персонаж одноименной поэмы Альфреда де Мюссе.
[Закрыть], на что указывают «легкий трепет, чрезвычайная бледность, конвульсии горла, проклятия, несколько бессвязных слов, произнесенных совсем тихо…»
Романтическая фигура сладострастия, далекая от садистских удовольствий, из которых она вышла, тем не менее сопровождается скрупулезным подсчетом совершенных половых актов и следующей за ними боязнью истощения и упадка. Тогдашний буржуа постоянно нуждался в обнадеживающих сексуальных подвигах или, по крайней мере, в математическом подтверждении регулярности. Гюго и Виньи подсчитывали количество испытанных оргазмов, Флобер – свои подвиги, а Мишле ежегодно подводил итог своей сексуальной активности. Все это говорит о том, что годобные вычисления были весьма распространены в буржуазной среде.
Этот театр сладострастия, где мешаются экстаз и деградация, разворачивается на периферии. В интерьере борделей, в случайных встречах на улице, в удовольствиях адюльтера формируются оттенки наслаждения; мы должны пройти этим маршрутом, по которому нас поведут многочисленные конфигурации пары.
