Текст книги "Учитель (СИ)"

Автор книги: Филип Жисе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Глава 10. Чердак

Эту ночь Александр Петрович с Шариком проводили не на мягкой, теплой постели в родной квартире, а на чердаке одной из бориспольских пятиэтажек, в грязном, темном и жутковатом месте с сильным запахом человеческих испражнений. Забраться по лестнице на чердак для старика не составило бы большого труда будь он один. Но старик был с собакой, которую оставлять одну он не хотел, поэтому ему пришлось поднапрячься, чтобы втащить на чердак Шарика. И теперь старик сидел на столбике из кирпичей и отдыхал. Шарик, непокидающий старика ни на секунду и теперь находился рядом с ним, приютившись возле куска брезента.

Когда глаза привыкли к темноте, старик окинул взглядом чердак. Тряпки, куски газет, журналов, осколки бутылок и даже несколько чайных ложечек. Это место могло бы показаться богом забытым, если бы не… Александр Петрович присмотрелся. Да так и есть. Старик подошел ближе и увидел два лежака под балками, две широкие доски с накинутыми на них лохмотьями, некогда служившие кому-то одеждой. Возле одного лежака валялась колода карт и полупустая пластиковая бутылка с водой. Похоже, этот чердак служил кому-то домом.

Александр Петрович почувствовал, как внутри поднимается волна страха. Едва он заметил лежаки, первой мыслью было бежать с чердака, пока не вернулись жильцы. Скорее всего это были бомжи, решившие сделать этот чердак своим домом. Старик не хотел встречаться с бомжами. У него, как и у других людей, сложилось стойкое убеждение по поводу этой категории лиц. Он был уверен, что таких людей стоит опасаться. Это были не те люди, с которыми можно вести задушевные разговоры о жизни. Эти люди находятся на самом низу социальной иерархии, поэтому им не чужды ни воровство, ни посягательства на жизнь других людей. Александр Петрович знал, что эта категория лиц балансирует между жизнью и смертью, поэтому они вряд ли будут церемониться с тобой, если у тебя есть что-то ценное для них. А у Александра Петровича были деньги, поэтому он понимал, что боится неспроста. И все же он не покинул чердак. Была ли тому причиной усталость, сковавшая его члены сильнее кандалов, или какая-нибудь другая причина, было не столь уж важно. Старик и сам до конца это вряд ли понимал. К тому же на улице была ночь и сильный мороз. Здесь же было тепло и если бы не вонь, стоявшая в воздухе, то Александр Петрович вполне мог бы чувствовать себя посетителем этакого пентхауза, хоть и дерьмового на вид, но теплого внутри. Поэтому вместо того, чтобы взять Шарика и уйти с этого богом забытого чердака, он достал из кулька буханку черного хлеба, полулитровую бутылку кефира и две сардельки, купленные в магазине, и собрался трапезничать.

Шарик, учуяв запах, еды поднял голову и посмотрел на старика. В глазах собаки зажегся огонек предвкушения.

– Сейчас, мой дружочек, сейчас, накормлю тебя, – сказал Александр Петрович, заметив взгляд собаки. – Накормлю тебя, а потом и сам поем. Я тебе вот сардельки купил. Ты ведь любишь их. Я знаю, любишь, – Александр Петрович улыбнулся и отломал кусок хлеба.

Положив перед Шариком хлеб, он освободил сардельки от оберток и положил их рядом с хлебом. Шарик поднялся на ноги и забарабанил хвостом по балке. Бросив еще один взгляд на старика, он принялся за еду.

Старик с улыбкой наблюдал за тем, как ест Шарик. Аппетиту собаки можно было только позавидовать. Собаке не понадобилось много времени, чтобы расправиться с сардельками и хлебом. Доев, Шарик поднял голову и посмотрел на старика. Старик, заметил, как блеснули глаза собаки в темноте.

– Мало, да Шарик? – улыбнулся Александр Петрович. – Дам тебе еще хлебушка и кефира, только вот куда же тебе его налить.

Старик поднялся с кирпичей, пригнулся, чтобы ненароком не удариться головой о балки, и прошелся по чердаку. Осколки бутылок были неподходящей посудиной для Шарика, старик боялся, что собака может порезать язык о стекло, к тому же эти осколки были грязными. Старик слишком любил собаку, чтобы наливать ей кефир туда, откуда сам никогда не пил бы. Не найдя ничего такого, что могло послужить в качестве миски, старик вернулся к кирпичам и прошептал:

– Что-то, Шарик придумаем. Обязательно что-то придумает. Без кефира я тебя не оставлю.

Александр Петрович снял шапку и спрятал ее в карман пальто, к перчаткам, затем расстегнул пуговицы пальто. Отломав еще несколько кусочков хлеба, старик положил их на пол перед Шариком. Собака принюхалась и взяла хлеб зубами.

– Ешь, мой дорогой, ешь, – прошептал Александр Петрович. – Сейчас и кефир дам, вот придумаю, как это сделать.

Старик опустился на кирпичи и с шумом втянул воздух носом.

– Жарко-то как, – пробормотал он и смахнул со лба пот концом шарфика.

– Я знаю, что мы сделаем, мой дружок, – сказал старик спустя минуту и взглянул на Шарика.

Александр Петрович открутил крышку с бутылки и отложил ее в сторону. Взяв бутылку, старик положил ее горлышко на ладонь, а саму бутылку упер о пол, после чего соединил ладони ковшиком и опустил их вниз. Горлышко наклонилось вместе с ладонями и белая молочная жидкость устремилась по рукам старика. Когда в ладонях оказалось достаточно кефира, старик приподнял ладони с горлышком бутылки вверх. Кефир перестал выливаться из бутылки.

– Ну вот, – сказал старик Шарику, – теперь у тебя есть блюдце. Бери, дружок, пей.

Шарик наклонился к ладоням старика и потянул носом, затем высунул язык и принялся лакать кефир.

– Видишь, как все хорошо получилось, – говорил старик, глядя на собаку. – Выход есть всегда, только вот, к сожалению, не всегда мы его можем увидеть.

Дождавшись когда собака вылакает весь кефир с ладоней, старик снова опустил руки вниз, таким образом, наполняя ладони кефиром.

– Бери пей еще, – улыбнулся старик.

Собака снова ткнулась мордой в ладони старика, спустя минуту-вторую она подняла голову, облизалась и улеглась у ног старика.

– Все? – спросил старик, взглянув на собаку. – Ну, отдыхай тогда, а я пока поем.

Старик вытер руки платком, затем отломал кусок хлеба и поднес его к губам. Старик ел хлеб, запивал его кефиром и думал о том, что его ждет в будущем. Несмотря на то, что его окружала темнота и вонь, на сердце у него было легко. Он гордился собой. Он не думал о том, что он выбрал жизнь, которую ни один здравомыслящий человек не назвал бы разумной. Не думал он и о том, что отныне его спутниками помимо Шарика будут холод, голод и нужда. Не думал он и о семье, оставленной в Киеве. Для него, все, что находилось за пределами его внутреннего мира, как будто исчезло. Он жил в своем мире, созданном его чувствами и мыслями. И сейчас, жуя хлеб и запивая его кефиром, он ощущал безграничную радость, переживая снова и снова события недавнего прошлого. Отныне он знал, что помимо холода, голода и нужды у него будут и другие спутники – счастье и удовлетворение. Старик чувствовал, как в эти минуты, минуты беспросветной тьмы, окружавшей его на этом чердаке в одной из пятиэтажек Борисполя, в его груди восходит солнце, настолько мощное, что его свет был способен разогнать любую тьму, а вместе с ней и любые страхи и сомнения. Старику были приятны эти чувства, они питали его силой и энергией намного лучше, чем те хлеб и кефир, которыми он утолял голод. Они делали его подобным могучему дубу, одиноко растущему посреди широкого поля. Ни безжалостные ветра, ни обильные дожди, ни зимние метели, не были способны сокрушить его своей невиданной мощью. Желая сломить дерево, они делали его только сильнее. Чем сильнее дули ветра, чем сильнее лили дожди, чем сильнее завывали метели, тем более стойким становилось дерево.

Старик был слаб физически, но его внутренняя сила росла, как и та мудрость, что проснулась в его сердце. Словно паростки подснежника, устремившиеся сквозь снег, навстречу теплым лучам весеннего солнца, пробивалась она через ворох старых убеждений и страхов, все еще напоминавших о себе время от времени, пытавшихся вернуть старика в прошлое, из которого он так рад был вырваться. Но мудрость, рожденная сердцем старика, была слишком сильна, слишком напориста и юна, чтобы с ней мог тягаться невежественный разум. Он все еще был силен, но сердце знало, с каждым новым днем его власть над стариком будет таять, как тает старый снег под первыми лучами весеннего солнца.

Старик покончил с едой, вытер губы платочком и сложил остатки хлеба и кефира в пакет, затем оперся о балку и закрыл усталые глаза. Он чувствовал, как ломит тело, как ноют ноги от долгого хождения. Старик не был ветхим или болезненным. Он всегда отличался хорошим здоровьем, простуду и ту хватал не больше раза в год, но возраст все же давал о себе знать. Как-никак, но его тело не было юным, это было тело старого, жаждущего покоя и отдыха, льва, а не юного, игривого и ловкого львенка.

Старик провел ладонью по впалым щекам, подбородку.

– Хорошо было бы побриться,– подумал он и улыбнулся.

Это невинное желание, легко удовлетворимое в любое другое время, сейчас казалось таким же малоосуществимым, как и поездка в кругосветное путешествие. Но старик не расстраивался, он не любил бриться. В какой-то мере он был даже рад, тому что теперь ему не придется ежедневно бриться, это занятие его всегда раздражало. Теперь же о бритье он мог забыть, хотя бы до тех пор, пока не вернется домой. Он все еще верил, что когда-нибудь они с Шариком вернутся в тепло и уют родного дома, но это будет когда-нибудь, а сейчас старик довольствовался тем, что имел – хлебом и кефиром в пакете и чувством удовлетворения в груди.

Старик зевнул и прислушался. Только сопение Шарика нарушало тишину, царившую на чердаке. Где-то внизу изредка раздавались хлопки дверей, говорившие старику о том, что еще не все жильцы дома, несмотря на позднее время, вернулись домой. Но старика это мало заботило, особенно сейчас, когда он переносился в иную страну, страну грез.

Александра Петровича разбудило тихое рычание Шарика. Старик открыл глаза и посмотрел в темноту, затем опустил руку и погладил собаку.

– Ну, ну, перестань, – прошептал он. – Все хорошо, чего ты разнервничался?

Кроме Александра Петровича и Шарика на чердаке никого больше не было, тем не менее старик почувствовал, как его охватывает волна непонятной тревоги. Биение сердца ускорилось, а по спине пробежал холодок. Старик отстранился от балки и всмотрелся в темноту. Ничего.

Между тем, Шарик перестал рычать, но возвращать голову на лапы не спешил. Взгляд собаки был устремлен в сторону люка, того самого сквозь который они со стариком попали на чердак.

Где-то раздались шорохи и приглушенные голоса. Александр Петрович прислушался. Голоса как будто неслись снизу, от лестницы, с помощью которой они с Шариком забрались на чердак. Старик вспомнил о бомжах, возможных жителях чердака, и вздрогнул. Неужели и правда здесь кто-то жил, в этом царстве смрада и темноты?

Снова послышались шорохи и голоса, затем кто-то начал карабкаться по лестнице. Александр Петрович напрягся и устремил взгляд в сторону люка. Шарик снова тихо зарычал. Старик положил руку собаке на голову, словно успокаивая ее. На какой-то миг Шарик повернул к старику голову, затем снова устремил взгляд к люку.

Спустя мгновение в проеме люка возник силуэт чьей-то головы. Александр Петрович не смог хорошо рассмотреть лицо вновь прибывшего, так как на площадке пятого этажа не было лампочки, свет которой мог бы помочь ему. Тем не менее, он видел, что это голова мужчины с густой, взлохмаченной шевелюрой и не менее густой, растрепанной бородой. Сильный запах мочи ударил в нос Александру Петровичу, заставив его поморщиться.

Шарик снова зарычал и приподнялся, словно приготовившись к броску. Александр Петрович похлопал собаку по спине, после чего схватил Шарика за ошейник и притянул к себе. Шарик хоть и был старым псом, но покусать при желании мог.

– Хто тут? – тишину чердака нарушил тихий скрипучий голос.

На миг взгляд бомжа устремился вниз.

– Васек, тут точно хто-то есть. Будто рычит хтось. Есть хто тут? – голова бомжа вновь возникла в проеме люка. – Кажи, а не то зараз милицию вызву.

Ответом бомжу послужило тихое рычание Шарика.

– Знову рычит хтось, – сказал бомж товарищу, затем поднялся на одну ступеньку выше, схватился за края люка и принялся озираться по сторонам.

Испуг на лице бомжа пробудил улыбку на лице Александра Петровича. Старик понял, что бомж напуган даже сильнее, чем он сам. Понимание этого подействовало на старика успокаивающе и он позволил себе немного расслабиться.

– Останний раз пытаю хто тут и буду выклыкать ментов.

Александр Петрович собрался было промолчать. Кто знает, может бомжи испугаются и решат переночевать эту ночь в другом месте? Странное дело, но старик почувствовал вину, почувствовал, что поступает неправильно, без спросу вторгся в чужое жилище, а теперь еще и хочет выгнать жильцов на мороз. Старик не хотел быть несправедливым, так как несправедливость с его стороны причиняла боль его сердцу. Поэтому вместо того чтобы и дальше прятаться и надеяться на скорый уход бомжей, а возможно даже и натравить на них собаку, старик вздохнул и произнес:

– Есть тут кто, есть. Не бойтесь, можете лезть на чердак.

Александр Петрович заметил, как вздрогнул бомж и спустился на ступеньку вниз.

– Васек, ты чуешь? На чердаке хтось е. Шо будемо робыть?

Александр Петрович не расслышал ответ Васька. Между тем первый бомж вернулся на ступеньку вверх и сказал в темноту.

– А хто тут?

– Александр Петрович и Шарик.

– Александр Петрович и Шарик, – повторил бомж. Лицо его стало задумчивым. – Я не знаю таких. Васек, мож ты знаешь, мож хто из знакомых Ушастого? Он же иногда бувае тут.

Бомж спустился вниз. Голова его исчезла из виду. Тишина вернулась на чердак. Тихо было и на пятом этаже. Александр Петрович подумал было, что бомжи ушли, но через какое-то время снова послышались шорохи и в проеме люка возникла голова другого бомжа. Этот бомж оказался моложе первого, на вид ему было не более сорока лет, был он безбородым, с большими залысинами на голове и крупными чертами лица.

– Эй, Александр Петрович и Шарик, вы ще тут?

– Тут, тут, – отозвался старик.

– Вы не будете проты, если мы с Иванычем тож на чердак зализымо? На вулыци мороз, мы пишлы б в друге мисце, але иты нема куды, все занято. Леший, Хорек, Петрович з Мартою. Вси вид морозу поховалысь. Вы нас не будете быты, если мы зализымо до вас? Мы тут з краечку ляжемо, никому не помишаемо. Добре?

– Хорошо, – отозвался Александр Петрович. – Лезьте.

Васек махнул Иванычу и забрался на чердак.

Шарик зарычал, но с места не двинулся, удерживаемый за ошейник рукой старика.

Какое-то время Васек стоял у края люка, давая глазам возможность привыкнуть к темноте. Затем, убедившись, что лежаки свободны, бомж направился к одному из них. Спустя минуту на чердаке оказался Иваныч и тоже устремился к лежаку.

Шарик перестал рычать, но ни миг не отводил взгляда от парочки бомжей.

– А мы думали, шо вы на наших краватях, – нарушил тишину Васек, посмотрев в сторону Александра Петровича. – Но нам не жалко. У нас тут свечка е. Вы не против, если мы запалымо ее, а то темно, ничого не выдно?

– Конечно зажигайте, – улыбнулся Александр Петрович.

– Иваныч, ты чуешь? – повернулся Васек к Иванычу. – Де там твоя свечка? Давай запалюй.

– А як я ее запалю, у мене спичок нема.

– У мене десь було пару. Зараз пошукаю.

Послышалось шебуршание вперемешку с чертыханьями. Наконец Васек сказал Иванычу:

– Знайшов, коробок. Давай свечку.

Спустя несколько мгновений чиркнула спичка. Фитилек свечи вспыхнул и начал медленно разгораться. На чердаке посветлело. Васек поставил консервную банку со свечей на пол и уставился на Александра Петровича. Старик улыбнулся и посмотрел на бомжей. Иваныч был немногим младше самого Александра Петровича, может быть даже был его ровесником. Морщины изрезали старое лицо бомжа так же густо, как и лицо Александра Петровича. Грязное, заросшее, морщинистое, с частицами мусора в бороде. Такие лица отталкивают. Но старика вид бомжа не оттолкнул. Под этой грязью, морщинами и порослью он видел лицо не бомжа, а лицо человека. Хоть этот человек и был сломлен, утратил веру и надежду на лучшее, он все же оставался человеком, таким же, как и другие, человеком со своими желаниями, потребностями, ожиданиями. По большому счету, единственное, что отличало его от других представителей рода человеческого – он оказался там, где не хотел бы оказаться ни один здравомыслящий человек, на дне.

– Вин не знаших, – Васек повернулся к Иванычу. – Я точно не знаю його.

– Бачу, що не знаших, – сказал Иваныч, разглядывая старика. – И собака в нього, – Иваныч кивнул в сторону Шарика. – А я думав, Шарик це чоловик, – губы Иваныча дрогнули и расползлись в улыбке, обнажая беззубый рот. – А це собака оказуеться. Вона в вас кусаеться? – спросил бомж у старика, бросая время от времени взгляд на Шарика. Тот, казалось, успокоился, положил голову на лапы и тихо посапывал.

– Ну, если не злить, то не укусит, – сказал старик и провел ладонью по голове собаки. Наверное, именно в этот миг старик понял, что с Шариком ему нечего бояться других людей. Шарик хоть и был дворнягой, но дворнягой не маленькой, способной не дать в обиду ни себя, ни Александра Петровича.

– Не, не, вы шо, злыть вашого Шарика мы не будемо, правда Васек?

– А навищо? – пожал плечами второй бомж. – Мене декилька разив кусалы собакы, хай им грець, ходыты не миг писля того. Чуть не вмер тоди вид голоду. Ой, ой, погани часы булы. А можна вас попытаты? – бомж посмотрел на Александра Петровича. – А шо вы тут робыте? У вас одежка хороша, не те шо в нас, – Васек улыбнулся и похлопал по коленям, то ли от радости, то ли хотел привлечь внимание к своим грязным и местами рваным штанам.

– Да, да, шо вы тут робыте? – оживился и Иваныч, то и дело светя беззубым ртом. – Так, одежка хороша, не то шо в нас.

– Та я и сам не знаю, что тут делаю, – улыбнулся Александр Петрович. – Надо было найти место для ночевки, вот так и оказался здесь.

– А, мабуть жинка з дому выгнала, – рассмеялся Васек. – То бида, да. Мене тож колысь выгнала. Така була шлендра, хай ий грець. Была мене, курва. Де вона тилькы взялась на мою голову?

Иваныч засмеялся в бороду.

– Так, так, ты казав. Вона тебе добре лупыла. Так, жинкы бувають, ой, йой яки, добре шо моя Мария була спокийною. Жилы мы з нею дуже добре. Яки часы булы добри. Гарно жилы.

– А где ж она сейчас? – поинтересовался Александр Петрович.

– Та де, де, померла вже давно. Хворила бидна. Померла. Але й гарно мы з нею жилы, ой як гарно. А в вас нема чогось поисты? – спросил Иваныч, заметив кулек рядом со стариком. – Може е шось в рота кынуты? Зараз холодно, трудно з ижею.

– Конечно есть, – сказал Александр Петрович и улыбнулся. – Есть хлеб, кефир, угощайтесь.

Старик заметил, как загорелись глаза у бомжей, когда он протянул им кулек с продуктами. Проворнее оказался Васек. Схватив кулек, он сунул руку внутрь и вынул бутылку с кефиром, сунул еще раз и вынул хлеб.

– А хлиб свижий ще, – сказал Васек, отбрасывая кулек в сторону.

– И мени дай, – потянул руки к хлебу Иваныч.

– Почекай, – Васек поставил бутылку с кефиром на пол и принялся ломать хлеб. Кое-как разделив буханку на две части, он оставил одну часть себе, вторую отдал Иванычу. Вдруг бомж замер, как будто пораженный мыслью. Он выхватил из рук Иваныча его часть хлеба и повернул голову к Александру Петровичу.

– Може вам тож хлиба?

– Нет, нет, ешьте. Я уже свое съел, – ответил старик, наблюдая за бомжами и улыбаясь.

– От як хорошо, – Васек вернул кусок хлеба Иванычу и потянулся за бутылкой кефира. Открутив крышку, он отбросил ее в сторону и приник губами к горлышку бутылки.

– Ты ж и мени оставь, – заволновался Иваныч, заметив, как стремительно уменьшается кефир в бутылке.

– Оставлю, оставлю, – Васек оторвался от горлышка и принялся за хлеб.

На какое-то время на чердак вернулась тишина, время от времени прерываемая чавканьем и сопением бомжей. Витек оставил немного кефира Иванычу, а сам набросился на хлеб.

– Это ж какая нужда у людей, – подумалАлександр Петрович . – Жить одним днем, питаться отбросами или подачками, не мыться и жить, где придется. Что ж это за судьба у людей такая? Как получается так, что у одних в руках миллионы, а у других и копейки нет? Кто решает, кому быть богатым, а кому – бедным? Неужто мы рождаемся с судьбой, которую не можем изменить? Неужто этим людям суждено было стать тем, кем они стали?

– Скажите мне, – Александр Петрович посмотрел на бомжей. – Как так получилось, что вы так низко опустились? Как вы стали такими?

– Як, як, ось так и сталы, – недоумение появилось на лице Васька. – Мене жинка з хаты выгнала, а Иваныча сын, писля того як жинка померла.

– Как так сын? – Александр Петрович в недоумении посмотрел на Иваныча, жевавшего хлеб.

Иваныч вздохнул и уставился в пол. Казалось, он забыл о хлебе в руках и погрузился в воспоминания.

– Так було, – наконец сказал Иваныч. Губы его дрогнули, на глазах блеснули слезы. – Як вмерла Мария, так и... выгнав, хату продав... навить не знаю де вин... и не хочу знать.

Иваныч вытер рукой глаза и посмотрел на хлеб в руке с таким видом, словно видел его впервые. Затем поднес его ко рту и принялся есть.

– Родного отца и на улицу? Как так можно? – Александр Петрович опустил голову и посмотрел на руки, потом перевел взгляд на Шарика. Подняв голову, он вновь взглянул на Иваныча.

– И ничего нельзя было сделать? – спросил Александр Петрович. – Надо было в милицию пойти. Как же ж так, выгнать родного отца на улицу.

Иваныч только рукой махнул. Взгляд его блуждал по полу, время от времени он подносил руку к лицу и размазывал по лицу слезинки.

– А вы чего дому не вернулись? – Александр Петрович посмотрел на Васька, который подбирал с одежды крошки хлеба и забрасывал их в рот.

– Нема дома, – ответил Васек, рыская под ногами в поисках крошек. – Жинка знову вийшла замиж и кудись выихала. Ну и грець з нею. Была мене, курва.

– Но... но как так можно жить? – Александр Петрович развел руками. – Без дома, без еды, денег. Это же не жизнь.

– Мы прывыклы, – скривил потрескавшиеся губы в улыбке Васек. – Та и шо мы можемо зробыты? Мы никому не нужни. Мы бомжи.

– А себе, себе вы нужны? Если вы и себе не нужны, то тогда вы действительно никому не нужны.

– Иваныч, як думаешь, потрибни мы соби? Бо я не знаю, шо сказаты.

Иваныч все еще жевавший хлеб и разглядывавший пол под ногами, повернул голову к другу.

– Шо, шо ты кажешь?

– Ты шо, глухый? Людына пытае, чи потрибни мы соби. Я не знаю, шо казаты, от у тебе пытаю.

Иваныч вздохнул и сказал:

– Не знаю. Никому мы не потрибни. Кому до нас е дило? Тилькы крысам може. А людям мы не потрибни.

– А соби, соби, пытаю, – Васек толкнул Иваныча в плечо.

– Соби? – Иваныч окинул себя взглядом. – Ни, не потрибни.

– Ну от я и кажу, шо никому не потрибни, – сказал Васек. – И соби тож получается.

– Но так нельзя! – воскликнул Александр Петрович. – Это же не жизнь. Нельзя так доживать век. Нужно что-то делать, к чему-то стремиться.

– А шо робыты? – Васек запустил палец в рот и принялся ковыряться в зубах. – Нас даже за людей вже не считают. Мы никому не нужни.

– И будете не нужны, пока себя не начнете любить. Если вы не нужны себе, тогда не будете нужны ни кому. Вы ж люди. Найдите роботу, выберитесь с этого мусора. Вы не должны страдать тогда, когда имеете право на лучшую жизнь.

– Яка робота?! – воскликнул Васек. – Хто нас визьме на роботу? У нас документив нема, паспорту нема. Я ж кажу мы никому не потрибни.

– У вас нет только одного – желания, – грустная улыбка появилась на губах Александра Петровича. – Только желания. Сегодня, при желании, и без документов можно найти работу. Появились бы деньги, сделали бы и документы. Нашли бы лучшую работу. Так бы и вернулись к людям. Вы же люди, ЛЮДИ, – Александр Петрович почувствовал, как дрогнуло сердце. Это же, и правда, люди. Люди, что бы ни говорили другие. Это не инопланетяне какие-нибудь. У них две руки, две ноги, голова на плечах, а в груди бьется сердце. Все так же, как и у других людей, только веры нет в себя, ВЕРЫ. Ни грамма, ни капельки. Была бы вера, было бы и желание что-либо менять в жизни.

– Нет бога иного, кроме вашего сердца, – Александр Петрович ощутил на глазах слезы. – Ваше сердце ничем не отличается от моего или сердца другого человека. Сейчас ваше сердце страдает, оно утратило мечты, утратило желания, утратило веру. Но это сейчас и это не значит, что так будет и дальше. Никто не знает, сколько вам еще жить на этой чудесной планете, но почему бы не прожить остаток жизни так, как хочет ваше сердце, или... или хотя бы попробовать прожить так, как оно хочет. Неужели вы живете той жизнью, которой всегда хотели жить? Неужели вы дышите тем воздухом, которым всегда хотели дышать? Неужели вы едите ту еду, которую всегда хотели есть? И еда ли это вообще? Впустите в свое сердце хоть каплю веры, дайте своему сердцу надежду, перестаньте мучить его, мучить себя. Ничто не кончено для того, у кого в груди есть хоть капля веры. Зачем хоронить себя при жизни?

Глупая улыбка появилась на лице Васька. Бомж принялся елозить задницей на своем лежаке, то и дело поворачивая голову к Иванычу, словно желал убедиться, что не он один слышит эти непонятные речи старика. Иваныч же поджал ноги под себя и уставился в одну точку на полу. Изредка из его груди вырывался тихий вздох и тогда он подносил руку к лицу и вытирал с глаз скупые слезы.

– Трудно что-то изменить, когда нет желания, но еще труднее, когда нет веры, – сказал Александр Петрович. – Человек труслив, он боится всего, даже своей тени средь бела дня. Он боится поменять что-то в своей жизни, так как боится, как бы не было хуже. Но спросите себя, для вас может ли быть что-то хуже, чем есть сейчас? Вы на дне, падать некуда. Дальше только смерть, но впереди возможна жизнь, возможна, если у вас есть хоть капелька веры. Может эта жизнь и не будет жизнью богатого человека, но не будет она и такой, какая у вас сейчас. Но для этого нужна капелька веры, всего лишь капелька веры. Пока вы живы, вы всегда сможете подняться на ноги, как бы вас не ударила жизнь. Возможно, после этого вы опять когда-нибудь упадете, но и подняться снова сможете. Для того, кто дышит, для того, кто ощущает биение своего сердце, все заканчивается только тогда, когда приходит смерть. Не раньше.

Александр Петрович почувствовал, как дрожь пробежала по телу. Один раз, второй. На глаза старика навернулись слезы, руки вспотели, да не только руки, все тело словно пылало.

– Не заболел ли?– подумал Александр Петрович, сняв с шеи шарф, он положил его на колени.

Иваныч вытер с щек слезы, поджал ноги и прилег на лежанку. Глаза его закрылись. Он вздохнул и казалось заснул.

– Поздно вже, – пробормотал Васек. – Он, Иваныч спаты лиг. Я теж буду лягать.

Васек растянулся на своей лежанке и уткнулся лицом в тряпки. Спустя мгновение послышалось его тихое сопение.

Александр Петрович оперся спиной о балку и посмотрел на парочку спящих бомжей. Жалко ему было их, ой, как жалко. Но что он мог для них сделать? Он итак сделал для них все, что мог. Александр Петрович знал, что в этом мире нет ни одного человека, который смог бы их побудить, никого, кроме их самих. Больше он ничего не мог для них сделать. Они выбрали свою судьбу. Каким бы ни был этот выбор, но это был их выбор. Пока разум находится в плену отчаяния и страха, жить сердцем невозможно. Александр Петрович не был волшебником, он не мог вырвать из бороды волос, порвать ее и таким образом исполнить чье-либо желание. Александр Петрович понимал, что в этом мире волшебство творится руками человека, руками того, кому нужна помощь.

Вздохнув, старик закрыл глаза и погрузился в беспокойный сон.