Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Иван, Катя и Миша составляли отчет. Это была сложная работа, требующая не только медицинских знаний, но и умения излагать мысли в рамках принятой бюрократической парадигмы. Катя, с ее аккуратностью, систематизировала данные, сводила таблицы, готовила графики. Миша описывал химическую часть, тщательно избегая любых намеков на «слишком передовые» методы. Иван писал основную часть, подбирая каждое слово.

Он учился говорить на языке системы. Фразы «мною было установлено» заменялись на «в результате проведенной работы коллективом было выявлено». «Мой метод» трансформировался в «предлагаемую усовершенствованную методику». Он научился вставлять в текст обязательные цитаты и ссылаться на «указания партии о повышении качества медицинского обслуживания».

Это была странная, изматывающая работа. Он чувствовал себя не ученым, а переписчиком, который переводит гениальную поэму на язык канцелярских отписок. Но он понимал – это необходимая цена. Цена за то, чтобы его знания перестали быть опасной ересью и стали официальной, одобренной свыше практикой.

Как-то раз во время одной из таких рабочих сессий в лабораторию зашел Петр Семёнович. Он молча постоял, наблюдая, как они работают, и кивнул с одобрением.

– Правильное дело делаете, товарищи. Вижу, что осознали ответственность. Работа в рамках системы – единственно верный путь для советского ученого.

Когда он ушел, Миша хмыкнул:

– Осознали ответственность… А то мы тут от нечего делать корпим.

– Тихо, Миша, – остановила его Катя. – Это наша броня. И наш пропуск.

Иван молча соглашался с ней. Эта бюрократическая броня защищала их теперь от доносов Орловой, от придирок завхозов, от подозрительных взглядов. Они больше не были группой заговорщиков. Они были «Рабочей группой по внедрению передовых методов антисептики при Наркомздраве». И эта вывеска значила в этой реальности очень много.

Наконец, отчет был готов, проверен, перепроверен и сдан. Еще неделю ушло на согласования, визы и резолюции. И вот, в конце августа, Иван снова получил вызов в Наркомздрав.

На этот раз он входил в кабинет Морозова с другим чувством. Не как обвиняемый, а как сотрудник, отчитавшийся о проделанной работе. В кабинете ничего не изменилось. Тот же стол, те же папки, тот же невозмутимый Морозов.

– Садитесь, Борисов, – сказал он, и на этот раз в его голосе, возможно, прозвучали самые слабые отголоски чего-то, похожего на одобрение. – Ваш отчет утвержден. Методические рекомендации будут разосланы в городские больницы.

Он открыл ящик стола, достал оттуда лист плотной бумаги с гербом СССР и водяными знаками и протянул его через стол Ивану.

– Это ваше. Храните.

Иван взял лист. Вверху крупными буквами было напечатано: «АВТОРСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО». Ниже – номер, дата, и текст: «Выдано Борисову Льву Борисовичу в том, что на его имя зарегистрирован предложенный им 'Способ антисептической обработки хирургического инструментария и рук медперсонала».

Он смотрел на эту бумагу, и у него перехватило дыхание. Это был не просто документ. Это был пропуск. Пропуск в мир легальной науки, в систему, в будущее. Это был щит, прикрывавший его от прошлых грехов и открывавший дорогу к новым, уже санкционированным свершениям. Первый настоящий, осязаемый результат его миссии в этом времени.

– Спасибо, товарищ Морозов, – голос Ивана был тихим, но твердым.

– Не благодарите, – Морозов снова уткнулся в бумаги. – Работайте. О новых результатах – строго по инстанции. Свободны.

Иван вышел из кабинета, крепко сжимая в руке заветный лист. Он спустился по мраморной лестнице, вышел на Литейный проспект и остановился, глядя на спешащих людей, на трамваи, на серое небо Ленинграда.

Он не пошел сразу в институт. Ему нужно было побыть одному. Он дошел до Невы и остановился на набережной, опершись о гранитный парапет.

В руке он по-прежнему сжимал авторское свидетельство. Бумага казалась обжигающе горячей.

«Ну вот, Иван Горьков, – обратился он к самому себе. – Ты добился своего. Ты больше не подпольщик. Ты – официальное лицо. Автор метода. Член системы».

Он развернул лист и снова посмотрел на него. Да, это была победа. Но какая-то двойственная. Он получил власть, но вместе с ней и ошейник. Теперь за каждым его шагом будут следить еще пристальнее. Теперь любая ошибка, любое слишком смелое высказывание будут рассматриваться не как проступок студента, а как предательство доверия системы.

Он смотрел на широкую, могуче текущую Неву, на стройные шпили и купола, на силуэты строек на другом берегу. Этот город был ему уже не чужим. Он стал его крепостью, его полем битвы и его домом.

«Я сделал только первый шаг, – думал он. – Самый легкий. Теперь начинается самое сложное. Работа внутри машины. Нужно быть осторожным, как змея, и упорным, как бурильный молоток. Нужно учиться, расти, накапливать влияние. Ради того, чтобы к 41-му году у меня был не подвал с плесенью, а цех по производству антибиотиков. Ради того, чтобы спасти если не весь город, то хотя бы часть его».

Мысль о будущей войне больше не вызывала панического ужаса. Теперь это была холодная, ясная цель. Титаническая задача, которую он должен был выполнить.

Он вспомнил лица тех, кто был с ним. Катю, чья вера придавала ему сил. Сашку, чья преданность была неколебима. Мишу, чей гений мог свернуть горы. Даже отца, чья суровая школа выживания оказалась бесценной.

Он не один. И это придавало ему уверенности.

Система обратила на него внимание. Она приняла его в свои объятия. И теперь ему предстояло сделать так, чтобы эти объятия не стали смертельными. А чтобы он сам смог изнутри изменить этого гиганта, направить его колоссальную силу на спасение, а не на разрушение.

Он свернул авторское свидетельство в трубку, сунул его во внутренний карман пиджака и, в последний раз глянув на суровые воды Невы, повернул и твердым шагом пошел в сторону института.

Впереди была работа. Великая и страшная. И он был к ней готов.

Глава 13
Испытание огнем и водой

Сентябрь 1932 года встретил Ленинград огненно-рыжей листвой на островах и промозглым ветром с залива. Для Льва Борисова, в чьей грусти под двадцатилетней грудью пряталась сорокалетняя душа врача Ивана Горькова, эта осень стала временем странного, двойственного существования. Он был больше не подпольщиком, пробивающим брешь в стене прошлого, и не испуганным новичком, тыкающимся в реалии 1932 года, как мотылек в стекло. Он стал частью механизма. Винтиком, который, однако, лелеял дерзкую надежду однажды переделать весь станок.

Их рабочая группа при Наркомздраве – он, Катя и Миша – существовала теперь в строгих бюрократических берегах. Авторское свидетельство на метод антисептики, свернутое в трубку и бережно хранимое в ящике его письменного стола, было и щитом, и клеткой. Оно прикрывало их от откровенных нападок, но и обязывало к бесконечным отчетам, планам, согласованиям.

Учеба на втором курсе ЛМИ пошла иначе. Если первый курс был для него шоком и борьбой за выживание, то теперь Иван чувствовал себя опытным бойцом, изучающим поле предстоящей битвы. Лекции он слушал, пропуская устаревшие догмы мимо ушей и выхватывая крупицы подлинных знаний у тех профессоров, кто мыслил не по шаблону. С профессором Орловой он сохранял холодное, вежливое перемирие: не спорил, но и не унижался. Она, в свою очередь, видя его новый официальный статус и покровительство Жданова, предпочитала не замечать.

Основное время поглощала работа. Несколько раз в неделю они с Катей и Мишей проводили занятия в городских больницах, внедряя утвержденные Наркомздравом методики антисептики. Картина была удручающе однообразной: скептические взгляды пожилых хирургов, привыкших оперировать в тех же халатах, что и паслись по палатам; растерянность медсестер, с трудом усваивающих новые, сложные на их взгляд, процедуры.

– Товарищ Борисов, – говорил ему один умудренный сединами главврач, пахнущий камфорой и дешевым табаком, – мы понимаем, прогресс, наука. Но у нас на стерилизацию одного комплекта инструментов по-вашему уходит втрое больше времени. А больные – они ждут. Очередь на операцию.

– Товарищ главврач, – терпеливо отвечал Иван, – время, потраченное на стерилизацию, с лихвой окупается снижением количества послеоперационных гнойных осложнений. Что, в итоге, разгрузит ваши палаты.

Доводы были железными, но внедрялось все со скрипом. Миша, отвечавший за химическую часть, вечно ходил хмурый.

– Они хлорамин разводят, как бог на душу положит! Концентрацию никто не соблюдает! Я им мерные колбы выдал, так они их под самогон приспособили, я проверял!

Катя, систематизирующая отчеты, лишь вздыхала:

– У них нет стимула, Лев. Пока сверху не придет разнарядка с цифрами по снижению смертности, их не заставить. Они работают так, как привыкли.

Именно эта мысль – об отсутствии системного стимула – натолкнула Ивана на новую идею. Он вспомнил про систему триажа, цветового кодирования пациентов в современных больницах. Это было гениально просто, дешево и давало мгновенный видимый эффект.

Вместе с Катей они разработали систему. Из плотной бумаги выкраивались бирки трех цветов: красные – для больных в критическом состоянии, требующих немедленного вмешательства; желтые – для стабильных, но нуждающихся в наблюдении; зеленые – для тех, кого можно было выписать или перевести в общую палату.

– Суть не в самой бирке, – объяснял Иван главврачам и сестрам, собравшимся в актовом зале одной из больниц. – Суть в том, чтобы с первого взгляда, без долгих опросов и изучения истории болезни, понять, кому помощь нужна прямо сейчас. Это – научная организация труда. Эффективность.

Он блестяще сыграл на советской риторике. Фразы «повышение производительности медицинского труда», «борьба с простоями и бесхозяйственностью», «передовой опыт капиталистических стран, взятый на вооружение советской медициной» действовали безотказно.

Систему опробовали в самой загруженной больнице им. Мечникова. Эффект превзошел ожидания. Хаотичный поток больных в приемном покое превратился в упорядоченный конвейер. Врачи перестали метаться между тяжелыми и легкими больными. Медсестры, вооруженные разноцветными бирками, быстро научились проводить первичный осмотр.

Через месяц Петр Семёнович, замдекана, вызвал Льва к себе.

– Борисов, ваша инициатива с цветными бумажками… – он посмотрел на него поверх очков, – дала интересные результаты. В горздравотчете отметили снижение времени ожидания в приемных покоях на восемнадцать процентов. Это хорошая цифра. Очень хорошая. Продолжайте в том же духе. Партия призывает нас к рационализации.

Это было высшей степенью одобрения. Иван вышел из кабинета, чувствуя странную смесь удовлетворения и горькой иронии. Он, циник и индивидуалист Горьков, теперь был успешным советским рационализатором.

Осенью же Иван стал регулярно посещать научный кружок профессора Дмитрия Аркадьевича Жданова. Молодой, энергичный анатом, чей ум работал с опережением эпохи, видел в Льве не вундеркинда, а загадку. И эта загадка его интриговала.

Кружок собирался раз в неделю в маленькой аудитории, заваленной книгами, препаратами и схемами. Жданов, не признававший кафедр и лекторских поз, расхаживал между столами, забрасывая студентов вопросами.

– Коллеги, – говорил он, и это обращение «коллеги» к студентам-второкурсникам заставляло их выпрямляться, – мы продолжаем разбирать дренажную функцию лимфатической системы. Скажите, почему при удалении опухоли так важно иссекать и регионарные лимфоузлы?

Аудитория молчала. Иван, сидевший с Катей на задней парте, смотрел в окно. Он знал ответ. Он знал, что лимфоузлы – это не просто «фильтры», а ключевые органы иммунной системы, где созревают лимфоциты и запускается иммунный ответ. Знание давило на него, требуя выхода.

– Борисов? – вдруг обратился к нему Жданов. – Вы, кажется, отвлеклись. Поделитесь соображениями.

Иван встретился с ним взглядом. В глазах профессора он увидел не проверку, а истинный интерес.

– Я думаю, товарищ профессор, что лимфатические узлы – это не просто сита для механической фильтрации, – начал он осторожно. – Это… активные барьеры. Органы, где происходит распознавание чужеродных агентов. Бактерий, вирусов… клеток опухоли. Если там остаются клетки опухоли, они могут дать начало новой.

В аудитории воцарилась тишина. Жданов не отводил от него взгляда.

– Продолжайте, – тихо сказал он.

– Я предполагаю, – Иван чувствовал, как пошло по краю, но остановиться уже не мог, – что в узлах созревают специальные клетки – лимфоциты, которые и являются главным оружием организма против всего чужого. Удаляя узлы, мы не просто убираем «метастазы», мы ослабляем иммунную защиту организма на этом участке.

Он замолчал, ожидая взрыва, обвинений в фантазерстве. Но Жданов медленно подошел к его парте.

– Лимфоциты… как оружие, – протянул он, глядя куда-то внутрь себя. – Барьерная, иммунная функция… Это очень смелая гипотеза, Борисов. Очень. У вас есть какое-то обоснование? Опыты?

– Логика, товарищ профессор, – тихо сказал Иван. – И наблюдения.

Жданов долго смотрел на него, а потом кивнул.

– Хорошо. Очень хорошо. Останьтесь после кружка.

Когда аудитория опустела, Жданов предложил ему папиросу. Иван, вспомнив привычку Горькова, отказался.

– Откуда, Лев Борисович? – спросил профессор без предисловий. – Эти идеи… они не из наших учебников. Я слежу за литературой, и немецкой, и английской. Там такого нет.

Иван почувствовал, как земля уходит из-под ног. Это был прямой вопрос.

– Я… много читаю, товарищ профессор. И думаю.

– Не надо, – Жданов махнул рукой. – Не надо отговорок. Я не собираюсь вас сдавать. Мне интересно. Ваши мысли… они опережают время лет на двадцать, если не больше. Вы наводите меня на идеи, которые я сам, может, сформулировал бы лишь через годы. Такой талант – редкость. И опасность.

Он помолчал, выпустив струйку дыма.

– Давайте договоримся. Вы думаете. Я – проверяю. Вы даете идеи, гипотезы. Я ставлю эксперименты, публикую результаты. Вы будете указаны как соавтор, где это возможно. В остальном… вашу роль мы сохраним в тайне. Для вашего же блага.

Иван смотрел на него, понимая, что это предложение – лучший исход, на который он мог надеяться. Жданов был не просто союзником. Он был проводником, человеком, который мог легализовать его знания, пропустив через призму современной ему науки.

– Я согласен, Дмитрий Аркадьевич.

– Прекрасно, – Жданов улыбнулся. – Тогда начнем с ваших лимфоцитов. У меня как раз есть доступ к лаборатории экспериментальной физиологии…

Так был заключен негласный союз. Иван получал мощного покровителя и канал для внедрения своих знаний, Жданов – неиссякаемый источник гениальных идей, опережающих эпоху.

В один из ноябрьских вечеров, когда первый мокрый снег уже залепил грязные ленинградские крыши, Катя впервые переступила порог квартиры Борисовых. Иван волновался, чего за собой не замечал давно. Ему было странно ощущать этот юношеский трепет: понравится ли девушка родителям?

Анна Борисова встретила Катю с теплой, но изучающей улыбкой врача, привыкшего ставить диагноз с первого взгляда. Борис Борисович – с обычной своей сдержанностью, за которой, однако, Иван угадывал напряженный интерес.

Ужин проходил в строгой, почти аскетичной обстановке номенклатурной квартиры: добротная мебель, книги в шкафу, портрет в рамке на стене. Анна расспрашивала Катю о семье, об учебе, о планах на будущее. Катя, одетая в свое лучшее, скромное темное платье, отвечала четко, с достоинством, без подобострастия и без вызова.

– Мама была пианисткой, – говорила Катя, спокойно встречая взгляд Анны. – Сейчас дает частные уроки. Отец… погиб на строительстве Беломорканала. Инженером.

Иван видел, как дрогнули губы отца. Борис Борисович отложил вилку.

– Сложное время было, – произнес он негромко. – Многие тогда пострадали. И невинно.

Это была неожиданная откровенность. Катя кивнула, в ее глазах мелькнула благодарность.

– Да. Но мы живем в новом времени. И я верю, что оно будет лучше.

– А что вы читаете, Екатерина? – вдруг спросил Борис, переключаясь на нейтральную, но показательную тему.

Катя, не смутившись, перечислила несколько недавно вышедших советских романов, упомянула Джека Лондона и, к удивлению Ивана, блестяще проанализировала последнюю статью в «Правде» о успехах индустриализации, увязав ее с проблемами городского здравоохранения.

Борис Борисович слушал, изредка кивая. Лицо его оставалось непроницаемым, но Иван, научившийся читать мельчайшие оттенки его настроения, понял: экзамен сдан.

После ужина, когда Катя ушла домой, а Иван помогал матери убирать со стола, Анна сказала тихо:

– Умная девушка. Сильная. И с характером. Тебе, Лёва, с твоим… нравом, такая и нужна.

Борис Борисович, куря у окна, добавил своим ровным, глуховатым голосом:

– Мысль излагает стройно. Видно, что голова на плечах. И с прошлым своим она не ноет, а смотрит вперед. Это правильно.

Иван стоял, сжимая в руках влажную тарелку, и чувствовал, как камень падает с души. Это было больше, чем просто одобрение. Это было признание. Признание его выбора, его жизни здесь. Ивана Горькова окончательно хоронили в стенах этой квартиры, и Лев Борисов чувствовал себя как дома.

Январь 1933-го выдался на редкость суровым. Свинцовое небо не пропускало солнечного света, мороз сковал улицы, и даже Нева, казалось, застыла в ледяном оцепенении. В таких условиях любая беда приходила быстрее и била больнее.

Беда пришла с Выборгской стороны. Сначала в больницу им. Мечникова поступило несколько рабочих с завода «Красный Выборжец» с одинаковыми симптомами: неукротимая рвота, резкие, схваткообразные боли в животе, кровавый понос. Дежурный врач списал на пищевое отравление, возможно, испорченную колбасу с фабрики. Но к вечеру число пострадавших перевалило за полсотни. Появились первые трупы.

Ивана, занимавшегося в своей лаборатории усовершенствованием состава хлорамина, срочно вызвал главврач. В кабинете уже был бледный, напуганный заведующий приемным покоем.

– Лев Борисович, ситуация критическая. Похоже на холеру, но симптомы… странные. Судороги, нарушение сознания…

– Холерный мор в тридцатом году прошел, вибрион выделили, – мрачно заметил главврач. – Это не холера.

Когда Иван вошел в переполненный приемный покой, его ударил в нос знакомый, но неуместный запах – сладковатый, металлический. Запах крови и желудочного сока. Он увидел Катю и Мишу, уже помогавших перегруженному персоналу. Лицо Кати было землистым от усталости, Миша, наоборот, горел лихорадочным возбуждением.

– Лев, это не инфекция, – сразу сказал Миша, отводя его в сторону. – Я посмотрел анамнезы. Все пили воду из одного водопроводного крана в цеху. Рвотные массы и кал – характерного сине-зеленого оттенка. Я почти уверен.

– Медь? – быстро спросил Иван.

– Медь или мышьяк. Но для массового отравления медью нужна запредельная концентрация. Скорее, мышьяк. Его соединения могли попасть в систему.

В этот момент в больницу ввалилась группа людей в штатском, но с казенными, недвусмысленными позами. ОГПУ. Начальник, мужчина с каменным лицом, прошел прямо к главврачу.

– Товарищ, что здесь происходит? В райкоме уже звонят. Говорят о саботаже. О вредительстве.

Один из его подручных в это время собирал листовки, подобранные, как выяснилось, у проходной завода. Кривые, отпечатанные на ротаторе буквы кричали: «СМЕРТЬ ТИРАНАМ! ХЛЕБ – ГОЛОДНЫМ! ДОЛОЙ СТАЛИНА!»

Политический контекст навис над медицинской трагедией тяжелой, удушающей тучей. В воздухе запахло не просто смертью, а расстрелами.

Иван, отстранившись от чекистов, подошел к одному из больных, молодому парню, корчившемуся от боли.

– Что пил? Воду? – быстро спросил он, наклоняясь.

– Да… из-под крана… – простонал тот. – Жажда… жгло все внутри…

Иван выпрямился и твердо сказал главврачу и чекисту:

– Это не саботаж в политическом смысле. Это отравление. Вероятно, солями тяжелых металлов через систему водоснабжения. Нужно немедленно отключать воду в районе и организовывать пункты раздачи чистой воды. И начинать лечение, пока не поздно!

Чекист смерил его холодным взглядом.

– А вы кто такой будете, чтобы указывать?

– Борисов. Рабочая группа Наркомздрава, – автоматически ответил Иван. – И если мы сейчас не начнем действовать, трупов будет не десятки, а сотни. Ваши аресты потом произведете.

Главврач, видя решительность Ивана и панику в глазах чекиста, кивнул.

– Действуйте, Борисов. Я беру ответственность на себя.

Следующие сорок восемь часов слились в один сплошной, лихорадочный кошмар. Больница превратилась в штаб по ликвидации последствий катастрофы.

Иван действовал с холодной эффективностью машины. Он разбил зону бедствия на сектора, организовал импровизированные пункты помощи в ближайших школах и клубах, куда свозили пострадавших. Сашка, мобилизовав комсомольский актив, организовал раздачу чистой воды, привезенной цистернами, и кипятка, который грели на кострах прямо на улицах.

Лечение было отчаянным и, с точки зрения медицины XXI века, примитивным. Но другого не было.

– Активированный уголь! – командовал Иван. – Искать любой древесный уголь, толочь в пыль, смешивать с водой и вливать в желудок! Молоко! Яичный белок! Все, что может связать токсин в желудке!

Он метался между палатами, ставя диагнозы, определяя тяжесть состояния по своей же системе цветных бирок. Красные бирки множились с пугающей скоростью.

Самым тяжелым было обезвоживание. Рвота и понос буквально высасывали жизнь из людей. Иван знал, что нужны внутривенные вливания физраствора. Но капельниц в советских больницах 1933 года в их современном понимании не было. Были стеклянные системы для переливания крови, громоздкие, сложные в стерилизации, и использовались они в единичных, самых тяжелых случаях.

– Плазмы крови! – крикнул он главврачу. – Нужно организовать переливание плазмы для борьбы с шоком! И подкожные вливания физраствора! Хотя бы так!

Это была отчаянная попытка. Медперсонал, уже вымотанный до предела, смотрел на него как на безумца. Но авторитет «товарища Борисова из Наркомздрава» и вид сотрудников ОГПУ, безучастно наблюдавших за этой суматохой, заставлял их подчиняться.

Миша, тем временем, провел экспресс-анализ проб воды из цеха. Его подозрения подтвердились: запредельная концентрация соединений мышьяка.

– Это диверсия, Лев! – шептал он, его глаза за толстыми стеклами очков горели. – Кто-то умышленно высыпал в систему мышьяковистый ангидрид! Технический!

Катя, забыв про усталость, вела журнал учета больных, отмечая динамику, дозы введенных сорбентов, результаты. Ее аккуратные записи позже станут главным доказательством эффективности принятых мер.

Иван подходил к очередному больному, рабочему с красной биркой. Мужчина был без сознания, пульс едва прощупывался. Иван приказал медсестре готовить систему для подкожного вливания. Он работал на автопилоте, руки сами помнили движения, а в голове звучал холодный, циничный голос Горькова: «Ну что, коллега, вот она, медицина без антибиотиков, без реанимации. Бойня. И ты здесь главный мясник».

Но он гнал эти мысли прочь. Он боролся. За каждую жизнь.

На третьи сутки волна поступлений пошла на спад. Водопровод на Выборгской стороне был перекрыт, источник отравления локализован. Благодаря быстрым и решительным действиям, смертность удалось удержать на уровне, который в тех условиях можно было считать чудом. Погибло двадцать семь человек. Без оперативного вмешательства группы Ивана жертв были бы сотни.

Виновного нашли быстро. Им оказался техник водонасосной станции, некогда исключенный из партии за иные взгляды. На допросе он сознался, что хотел «посрамить тиранов, устроив голод и мор». Мышьяк он украл со склада химического производства. Дело было оформлено быстро и четко. Вредитель получил высшую меру.

Через неделю, когда основной хаос остался позади, Ивана вызвали в Городской комитет партии. В том же кабинете, где когда-то Морозов «брал его на карандаш», теперь сидел другой человек – представитель горкома. Рядом с ним – невозмутимый Морозов и, к удивлению Ивана, профессор Жданов.

– Товарищ Борисов, – начал представитель горкома, – партия и правительство высоко оценивают ваш вклад в ликвидацию последствий вредительской диверсии на Выборгской стороне. Ваши решительные действия, грамотная организация медицинской помощи и личная самоотверженность позволили спасти жизни десятков советских трудящихся.

Он вручил Ивану грамоту. Бумага с гербом казалась невесомой после той тяжести, которую он держал на своих плечах.

– Наркомздрав также удовлетворен вашей работой, – сухим тоном добавил Морозов. – Методы, предложенные вашей группой, доказали свою эффективность в условиях реального кризиса.

Жданов же, дождавшись, когда официальные лица выскажутся, подошел к Ивану.

– Лев Борисович, – сказал он так, чтобы слышали все, – то, что я увидел – не просто грамотность. Это талант организатора и клинициста. В моей научной группе по изучению лимфатической системы не хватает именно такого человека. С практическим, острым умом. Я официально предлагаю вам место в нашей лаборатории. Совмещать с учебой, разумеется.

Иван стоял, сжимая в руке грамоту, и смотрел на них: на партийного функционера, на бюрократа от медицины и на ученого-новатора. Система. Разная, многоликая. Она только что признала его. Не как студента, не как рационализатора, а как специалиста, от которого может зависеть спасение жизней в масштабе целого города.

– Благодарю за доверие, Дмитрий Аркадьевич. Я согласен.

Выйдя из здания горкома, он снова оказался на холодном январском ветру. Но теперь этот ветер казался ему другим. Не враждебным, а очищающим. Он не пошел сразу домой. Он дошел до Невы и смотрел на темную, покрытую снегом полынью, зияющую среди льда.

«Ну вот, Иван, – думал он. – Тебя признали. Ты прошел испытание огнем эпидемии и водой отравленного водопровода. Теперь ты внутри. По-настоящему внутри».

Он вспомнил лица спасенных. Вспомнил двадцать семь погибших. Вспомнил холодный ужас в глазах Кати и лихорадочный блеск в глазах Миши. Вспомнил суровое, но одобрительное молчание отца, когда он рассказал ему о случившемся.

Он больше не был винтиком. Он стал инструментом. Острым, точным, нужным. И он знал, что эту остроту он направит туда, куда нужно. К грядущей войне. К будущим эпидемиям. К спасению, которое было теперь не мечтой, а конкретной, тяжелой, ежедневной работой.

Развернувшись, он твердым шагом пошел по заснеженной набережной. Впереди была работа. Его работа.