Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Глава 11
Победы и порох

Последний день больничной практики выдался на удивление солнечным и тихим. Ленинград, обычно затянутый дымкой заводов и серым небом, на один день решил показать свое дружелюбное, почти курортное лицо. Солнечные лучи играли в пыльных лучах, падающих в коридоры больницы им. Мечникова, и даже привычный запах карболки и хлорки казался не таким удушающим.

Иван стоял у выхода из инфекционного барака, свернув в рулон свой белый халат. Он чувствовал странную, непривычную легкость. Легкость не от безделья, а от завершенности. От того, что самый тяжелый, самый морально изматывающий этап позади.

– Ну что, герои-новаторы, – раздался сзади голос Сашки. Он, сияя во всю ширину своего добродушного лица, обнял за плечи Ивана и Мишу. – Кончилась наша каторга! Теперь обратно, в альма-матер!

Миша, поправляя очки, что-то бурчал про «незавершенные опыты» и «необходимость систематизации данных», но в уголках его губ пряталась довольная улыбка. Они все сделали. Выстояли.

Катя вышла последней, застегивая простое ситцевое платье. Ее взгляд встретился с взглядом Ивана, и в нем промелькнуло что-то теплое, понимающее. Они почти не говорили о смерти Тани, но эта общая тень навсегда связала их, выковав из простой симпатии нечто большее – прочную, молчаливую верность.

– Напишите, если что, – сказала она, обращаясь ко всем, но глядя на Льва. – И… будьте осторожны.

Прощание было быстрым, без лишних слов. Но в нем было то самое товарищеское чувство, которое Иван из своего времени почти забыл. Не приятельские посиделки за пивом, а настоящее братство по оружию, где каждый знает, что может положиться на другого.

Через два дня Иван, стоя на деревянной платформе станции Сестрорецкий, вдыхал воздух, который казался ему пьянящим нектаром. Он был не просто чистым. Он был вкусным. Сладковатым от хвои, соленым от моря, свежим от влажного гранита скал. Воздух 1932 года, подумал Иван, без миллионов тонн промышленных выбросов и выхлопных газов. Это уже само по себе было лекарством.

– Ну что, сынок, нравится? – раздался рядом голос Бориса Борисовича. Отец, в простой полотняной рубахе и брюках, смотрел на него с редким для него выражением спокойной удовлетворенности. – Здесь хорошо. Можно… выдохнуть.

Иван кивнул. Он понимал каждое слово. Для отца-чекиста, даже «бумажника», ежедневно пропускающего через себя тонны секретных донесений и протоколов, это место было оазисом.

Курортный дом для партработников и их семей располагался в нескольких аккуратных деревянных домиках, утопающих в зелени карельских сосен. Это не была роскошь в капиталистическом понимании – никаких мраморных колонн и золотых кранов. Но здесь царили порядок, чистота и уют. И главное – покой.

Их домик был небольшим: две комнаты, прихожая, веранда. Но для семьи из трех человек – это было почти царство. Анна Борисова, скинувшая свой вечный больничный халат и надевшая легкое летнее платье, казалась помолодевшей на десять лет. Она сразу же принялась хозяйничать, расставляя нехитрые пожитки, и Иван впервые увидел, как его «новая» мать напевает что-то себе под нос. Простую, довоенную песенку.

Распорядок дня был расписан почти по-армейски, но без привычного отцовского давления. Утром – зарядка на свежем воздухе, потом завтрак: настоящий чай, черный хлеб с маслом, яйца или сыр. Иван, привыкший к скудному пайку столовой и больничным баландам, ел с волчьим аппетитом.

И именно здесь, среди гранитных валунов и сосен, с ним начало происходить нечто странное. В одно утро, после завтрака, он неожиданно для себя сорвался с места и побежал по тропинке, ведущей к заливу. Не потому что надо, не для сдачи норм ГТО. А просто потому, что не мог не бежать. Молодые, сильные мышцы сами просились в дело. Легкие, вдыхая чистейший воздух, работали, как кузнечные меха, насыщая кровь кислородом. Он бежал, и чувствовал, как каждым шагом вытаптывает из себя остатки усталости, стресса, тяжелых воспоминаний.

Остановившись на берегу, глядя на бескрайнюю, сверкающую на солнце гладь Финского залива, он попытался анализировать это состояние.

«Что со мной, черт возьми? – думал он, чувствуя, как сердце бьется ровно и мощно. – Я же сорокалетний обрюзгший циник, который последний раз бежал в спортзале лет десять назад, да и то под присмотром тренера, чтобы не загнуться от инфаркта».

Он посмотрел на свои руки – упругие, с проступающими венами. На плоский, твердый живот. Это было тело двадцатилетнего Льва Борисова. Здоровое, сильное, полное тестостерона и жизненной энергии.

«Гормоны, – с иронией заключил он. – Проклятые гормоны. И этот чертов воздух. И эта вода. И… все вместе».

Но это было не просто физическое ощущение. Это было чувство освобождения. Груз его прошлой жизни, одиночества, нереализованности, потихоньку начинал растворяться в этом новом, молодом теле и в этой новой, пугающе-реальной реальности. Он не просто существовал в чужой шкуре. Он начинал в ней жить.

После бега он, к собственному удивлению, обнаружил себя загорающим на теплом граните. Потом – плавающим в прохладной, прозрачной воде. Потом – играющим с отцом и другими отдыхающими в волейбол. Борис Борисов, строгий чекист, здесь, на пляже, оказался азартным и ловким игроком, и его редкий, настоящий смех был для Ивана откровением.

Вечерами они собирались на веранде главного корпуса. Включали патефон. Звуки довоенных танго и фокстротов разносились по соснам. Пары кружились в танце. Анна и Борис танцевали вместе, и Иван видел, как они смотрят друг на друга – не как супруги, затянутые в удавку быта и идеологии, а как мужчина и женщина, все еще испытывающие нежность.

Он наблюдал за другими отдыхающими. Это были не карикатурные злодеи из пропагандистских листовок. Это были инженеры, врачи, партийные работники среднего звена. Они говорили о работе, о детях, о новых книгах. Они смеялись, шутили, влюблялись. Они были живыми людьми, которые, как и все люди в любую эпоху, хотели простого человеческого счастья. И в этом месте, на этом курорте, они могли себе это позволить.

Как-то раз, сидя с отцом на веранде после ужина, Иван не удержался.

– Отец, а здесь… всегда так? – он сделал широкий жест, охватывая и залив, и домики, и смеющиеся пары.

Борис Борисов посмотрел на него долгим, изучающим взглядом. Потом выдохнул струйку дыма от своей «Беломорки».

– Нет, сынок. Не всегда. Это – награда. За работу. За верность. – Он помолчал. – Система… она как стройка. Со стороны – грязь, шум, пот. А для тех, кто строит, всегда находится место, где можно отдохнуть и набраться сил для нового рывка. Цени это.

Иван кивнул. Он начал понимать эту простую и жестокую механику. Система не была монолитом зла. Она была гигантской, бездушной, но иногда справедливой машиной, которая умела и давить, и поощрять. И чтобы выжить и что-то изменить, нужно было не ломать ее, а научиться ею управлять. Или, по крайней мере, найти в ней свое место.

В последний вечер, глядя, как багровое солнце садится за сосны, окрашивая залив в пурпурные тона, Иван почувствовал неожиданный прилив чего-то, что он не мог назвать иначе как патриотизмом. Но не показным, не из-под палки. А честным, рожденным изнутри.

«Да, – думал он. – Эта страна – великая. Она совершает невозможное. Индустриализация, новые города, ДнепроГЭС… Люди, обычные люди, совершают настоящие подвиги каждый день. И я… я здесь. Я часть этого. Не наблюдатель из будущего, а участник».

Он вспомнил лица спасенных им пациентов. Рабочего Николая, которого вытащил от гангрены своим хлорамином. Десятки других, кому помогли его простые методы антисептики. Это была его, пусть и маленькая, но лепта в это великое строительство. И это чувство было гордым и чистым.

Он смотрел на звезды, зажигающиеся в темнеющем небе, на огни других домиков, и думал: «Я могу здесь жить. Я хочу здесь жить. И я хочу, чтобы эта страна, со всеми ее противоречиями и ужасами, стала сильнее. Чтобы она выстояла. Чтобы те войны, что я знаю… прошли для нее не так страшно».

Мысль о будущей войне, как всегда, кольнула его ледяной иглой. Но теперь к страху примешивалась решимость. У него было время. И теперь, после отдыха, у него появились силы.

Отпуск подходил к концу. Впереди был Ленинград, институт, новые вызовы. Но Иван Горьков, сорокалетний циник, уезжал из Сестрорецкого другим человеком. Более молодым. Не по паспорту, а по духу. И более опасным – для тех, кто стоял на пути прогресса. Потому что теперь он знал, за что воюет. И знал, что у системы, помимо зубов, есть и своя, суровая, но справедливая логика. С которой предстояло научиться играть.

Возвращение в Ленинград после курорта было похоже на резкое погружение в прохладную, бодрящую реальность. Город встретил их не летней духотой, а энергичным гулом строек, звонками трамваев и деловитой суетой улиц. Иван, к своему удивлению, не ощутил и тени той тоски, что грызла его прежде. Напротив, он чувствовал прилив сил. Сестрорецкий курорт дал ему не просто отдых, а своего рода перезагрузку. Он вернулся не уставшим беглецом, а солдатом, готовым к новым сражениям.

В Ленинградском Медицинском Институте царило предосеннее оживление. Студенты, загорелые, повзрослевшие после практики, гурьбой перемещались по коридорам, делясь впечатлениями. Иван ловил на себе взгляды – теперь в них читалось не только привычное недоумение, но и уважение. Слухи о его «рационализаторских» успехах в больнице Мечникова уже поползли по институту.

Именно в эту атмосферу всеобщего подъема и ворвалось чудо.

Он произошел в красном уголке института в один из первых учебных дней. Стоял обычный гул голосов, кто-то готовился к собранию, кто-то читал свежие газеты. Вдруг дверь распахнулась, и несколько старшекурсников и лаборантов внесли и установили на специальный столик странный деревянный ящик с наклонным зеркалом наверху и небольшим матовым стеклышком спереди.

– Товарищи! Внимание! – голос Петра Семёновича, замдекана, прозвучал торжественно. На нем была та же гимнастерка, но сегодня его аскетичное лицо озаряла непривычная улыбка. – Партия и правительство, в рамках курса на культурную революцию, предоставили нашему институту новейшее достижение советской науки и техники! Прямо сейчас мы становимся свидетелями будущего!

Он щелкнул выключателем. Ящик затрещал, внутри что-то загорелось, и на матовом стекле возникло мерцающее, прыгающее изображение. Оно было крошечным, не больше почтовой открытки, и разглядеть что-либо было почти невозможно. Но это было движущееся изображение. По стеклу прыгали какие-то тени, похожие на людей.

– Телевизор «Б-2»! – с гордостью объявил Петр Семёнович. – Принимает передачи из Москвы!

В красном уголке воцарилась абсолютная тишина, которую через мгновение взорвал шквал восторженных возгласов. Студенты и преподаватели столпились вокруг ящика, стараясь разглядеть чудо. Иван стоял чуть поодаль, наблюдая. Его первый внутренний порыв был циничным: «Деревянный ящик с катодной трубкой. Разрешение ноль. Ни цвета, ни звука. Технология каменного века». Хотя у него был исторический интерес – даже в музеях он не видел такого.

Но он сдержал свою усмешку, глядя на лица окружающих. На Сашку, который смотрел на экран с таким благоговением, будто видел саму Деву Марию. На Катю, в чьих умных глазах читался не просто восторг, а глубокое осознание значимости момента. Они видели не просто ящик. Они видели окно в другой мир, символ мощи своей страны, способной создавать такое.

И тут Иван поймал себя на мысли, которая его удивила. А ведь и правда, это был прорыв. В 1932 году! Большинство стран мира еще и не мечтали о регулярном телевещании. А здесь, в разрушенной после гражданской войны стране, уже запустили первый серийный телевизор. Пусть примитивный, пусть пока не для всех, но это был гигантский скачок.

Петр Семёнович, заметив его, подозвал.

– Борисов! Подойди! Видишь, как партия заботится о культурном росте молодежи? Теперь будем проводить регулярные просмотры важнейших передач, партийных съездов, выступлений товарища Сталина! Это мощнейшее идеологическое оружие! И тебе, как одному из самых сознательных комсомольцев, я поручаю организовать график дежурств и ведение политбесед после просмотров.

Иван кивнул, отдавая честь. «Идеологическое оружие». Да, конечно. Но в его голове уже зажглась другая, практическая мысль. А ведь это и правда оружие. И он может его использовать. Не для трансляции пропаганды, а для чего-то большего.

– Товарищ замдекана, – сказал он, подбирая слова. – Это грандиозное достижение. И его можно использовать не только для политического просвещения. Предлагаю организовать цикл просветительских передач… ну, или бесед, приуроченных к просмотру. О достижениях советской медицины. О новых, передовых методах, которые уже применяются в наших больницах. Чтобы поднять престиж профессии, показать нашим студентам, что и они могут стать частью этого прогресса.

Петр Семёнович смотрел на него с новым, заинтересованным выражением. Идея явно пришлась ему по душе. Это было в русле генеральной линии, но с полезным, практическим уклоном.

– Дельная мысль, Борисов. Очень дельная. Готовь предложения в письменном виде. Доложу в партком.

Это была маленькая, но важная победа. Иван не просто выполнял поручение, он начинал формировать повестку. Использовать партийную риторику для продвижения реальных медицинских знаний – вот его новая тактика.

Вечером того же дня он шел с Катей по набережной Фонтанки. Белые ночи уже шли на убыль, и в сумерках город приобретал особое, таинственное очарование. Они не держались за руки, но шли близко, плечом к плечу, и их молчаливая близость была красноречивее любых слов.

– Мама хочет тебя видеть, – тихо сказала Катя, глядя на темную воду.

– Я… я не знаю, что сказать твоей матери, – честно признался Иван. – Я не из «бывших». Я не из их круга.

– Ты – из круга тех, кому я доверяю, – так же просто ответила она. – Для нее это важнее.

И вот он оказался в их коммунальной квартире на Петроградской стороне. Дверь открыла высокая, стройная женщина с усталым, но удивительно красивым лицом, в котором без труда угадывались черты Кати. Марья Петровна. Бывшая пианистка, жена «врага народа», чудом избежавшая ареста и выживающая теперь на мелкие переводы и уроки музыки.

Квартира была наполнена призраками прошлого. Старый, видавший виды рояль «Беккер» в углу. Книжные шкафы, где томики Пушкина и Толстого соседствовали с аккуратно подшитыми полными собраниями сочинений Ленина и Маркса. Чувствовалась осторожность, тщательная цензура былой роскоши.

Марья Петровна встретила его с холодной, отстраненной вежливостью. Чай налила в тонкие фарфоровые чашки, дореволюционные, с золотой каемочкой. Разговор сначала вертелся вокруг общих тем: институт, погода, впечатления от телевизора.

Но постепенно лед начал таять. Иван, чувствуя нервное напряжение Кати, старался быть максимально искренним. Он не лез в карман за громкими фразами, но когда речь зашла о медицине, его глаза сами загорелись. Он рассказывал не о своих прорывных открытиях, а о простых вещах: о том, как важно наладить быт в больнице, как чистота может спасти жизнь, как нужно слушать не только профессоров, но и санитарок, которые день и ночь проводят с больными.

Марья Петровна слушала его внимательно, и постепенно ее настороженность сменилась задумчивым интересом.

– Вы не похожи на других, Лев Борисович, – сказала она наконец, ставя свою чашку на блюдце. – Вы говорите… как практик. Как человек, который видит корень проблемы, а не ее идеологическое отражение. В наше время это редкое качество.

– Я просто стараюсь делать то, что могу, Марья Петровна, – ответил Иван. – Чтобы то, что случилось с отцом Кати… – он запнулся, видя, как дрогнуло лицо женщины, – чтобы такие ошибки не повторялись. Чтобы прогресс был не на бумаге, а в реальных палатах.

Он не стал развивать тему, но сказанного было достаточно. Марья Петровна кивнула, и в ее взгляде мелькнуло что-то похожее на надежду. Она увидела в нем не угрозу для дочери, а возможную защиту. Человека из системы, но с человеческим лицом.

Когда он уходил, Катя вышла проводить его на лестничную клетку. В темноте парадной она взяла его за руку.

– Спасибо, – прошептала она. – Она тебя приняла.

Потом она поднялась на цыпочки и поцеловала его. Это был не страстный поцелуй, а скорее печать доверия, молчаливая клятва. В нем была нежность, но также и общая тревога, общее понимание хрупкости их мира.

Иван возвращался в общежитие с странным чувством. Он чувствовал, как обрастает корнями. У него есть семья – пусть и чужая, но принявшая его. Есть товарищи. Есть дело. Есть девушка. Он все больше и больше становился Львом Борисовым. И это его не пугало. Это давало ему силу.

Он смотрел на темные воды Невы, на огни стройки на другом берегу, и думал о телевизоре, о своем новом поручении, о разговоре с матерью Кати. Он начинал видеть систему не как монстра, а как сложный механизм, в котором есть свои рычаги и кнопки. И он потихоньку учился их находить.

Но он не знал, что в это самое время в кабинете на Литейном проспекте одно из дел с фамилией «Борисов Л. Б.» уже лежало на столе у человека по фамилии Морозов. И скоро ему предстоит узнать, какую цену приходится платить за то, чтобы система обратила на тебя свое внимание.

Эйфория от возвращения, телевизора и удачного визита к Кате длилась ровно три дня. На четвертый день, ближе к вечеру, к Ивану в общежитие подошел взволнованный Леша.

– Лев! Тебя к телефону! Отец звонит! – в его голосе слышалась неподдельная тревога. Срочный звонок от родителя – особенно от такого, как Борис Борисович – всегда был событием, сулящим либо большую удачу, либо большие неприятности.

Иван, сердце которого на мгновение ушло в пятки, поблагодарил и спустился к телефону в вестибюле. Аппарат был старый, с отдельной трубкой и тяжелым корпусом. Он взял трубку.

– Алло?

– Сын, – голос отца был ровным, сухим, без эмоций, но Иван научился улавливать в его интонациях малейшие оттенки. Сейчас это была собранность, готовность к бою. – Тебе завтра, сразу после обеда, необходимо быть на Литейном, 60. Кабинет сорок семь. * Адрес указан для связки слов, не несет историческую достоверность, бросать не сильно кидать тапки:)*

– Что случилось, отец? – спросил Иван, стараясь, чтобы его собственный голос не дрогнул.

– То самое дело с завхозом Степанычем. Оно не кануло в лету. Легло на стол к Морозову в Наркомздраве. – Борис Борисович сделал короткую паузу, давая сыну осознать. – Будь готов к вызову. Веди себя соответственно. Не умничай сверх меры, но и не отнекивайся. Понял?

– Понял, – Иван сглотнул. – Спасибо за предупреждение.

– Удачи, – коротко бросил отец и положил трубку.

Вернувшись в комнату, Иван сел на свою кровать. Сашка что-то весело рассказывал Леше, но, увидев его лицо, сразу приумолк.

– Что случилось, Лев?

– Ничего страшного, – отмахнулся Иван. – По делам завтра вызвали. В Наркомздрав.

Леша проникся и покраснел от волнения. Сашка присвистнул.

– В Наркомздрав? Это ж тебя на ковер? За рацпредложения?

Иван лишь кивнул. Он не мог объяснить им, что чувствует себя не новатором, которого вот-вот похвалят, а диверсантом, вышедшим на минное поле. Завхоз Степаныч, эта мелкая сошка, оказался тем самым камешком, что вызывает лавину.

Глава 12
Плоды

Сразу после разговора с ребятами, Иван извинился, сказал, что ему нужно подготовиться, и ушел из общежития. Ему нужна была тишина и одиночество. Он нашел пустую аудиторию в дальнем крыле института, сел за парту и достал блокнот.

Паника, которая в первые минуты сжимала горло, постепенно отступала, сменяясь холодной, расчетливой яростью и сосредоточенностью. Он не позволит им раздавить себя. Он превратит эту угрозу в возможность.

«Хорошо, – думал он, выводя на бумаге заголовок: „Тезисы для беседы с Морозовым“. – Они вызывают меня не как героя, а как подозреваемого. Повод – нарушения, кустарщина, жалобы Орловой и Степаныча. Значит, защищаться оправданиями – бесполезно. Нужно атаковать. Но атаковать фактами».

Он начал составлять список. Не оправдательный, а отчетный. Он вспоминал каждого пациента, которому помогли его методы.

Рабочий Николай, газовая гангрена. После применения раствора хлорамина Б – спад отека, устранение запаха, сохранение конечности. Выписан через 3 недели. Больная Сидорова, послеродовой сепсис. Снижение температуры после организации режима стерилизации и смены антисептиков. Выздоровление. Снижение общего уровня послеоперационных нагноений в отделении гнойной хирургии на 18% (можно сослаться на отчет главврача). Экономия перевязочных материалов и медикаментов за счет снижения количества повторных перевязок.

Он не упоминал Таню и пенициллин. Это было его тайным оружием, его козырем, который он не собирался разыгрывать сейчас. Он делал ставку на простые, осязаемые, экономически выгодные вещи.

«Они думают, что я идеалист или вредитель, – размышлял он, сверяясь с мысленным списком исторических примеров. – Но я могу быть прагматиком, как они сами. Ермольеву продвигали не за красивые глаза, а потому что ее ферменты были нужны армии. Точно так же им нужны мои методы антисептики – они экономят деньги и возвращают рабочих к станку быстрее».

Эта мысль стала для него ключевой. Он ошибался, считая, что система давит всех гениев. Нет. Она давит тех, кто бесполезен или опасен для ее устойчивости. А тех, кто укрепляет ее мощь, – таких она, наоборот, выдвигает. Нужно было просто доказать, что он относится ко второй категории.

Вечером он нашел Катю, Сашку и Мишу и все им рассказал. Реакции были разными, но в каждой была готовность помочь.

Катя побледнела, но взяла его за руку.

– Ты все правильно делал, Лев. Они должны это понять.

Сашка мрачно сжал кулаки.

– Если что, мы все подтвердим! Скажем, что это была наша общая комсомольская инициатива!

Миша, не говоря ни слова, полез в свой потрепанный портфель и достал несколько листков с графиками и химическими формулами.

– Это предварительные данные по эффективности твоего хлорамина в сравнении с сулемой. И расчет экономии. Бери. Пригодится.

Иван с благодарностью взял бумаги. Он был не один. За его спиной стояла команда. Это придавало ему уверенности.

Ночью он не спал, репетируя в голове предстоящий разговор. Он представлял себе кабинет, безликого чиновника, его возможные вопросы и свои ответы. Он не позволит застать себя врасплох. Он шел на эту встречу не как обвиняемый, а как специалист, готовый отчитаться о проделанной работе и предложить пути для ее оптимизации. Он шел не оправдываться, а диктовать условия.

Он понимал, что это риск. Но это был просчитанный риск. Игра, в которой он, наконец, научился видеть не только фигуры, но и все поле.

На следующее утро, перед выходом из общежития, к нему подошел незнакомый студент с другого курса, щеголеватый, с аккуратно зализанными волосами.

– Борисов? – парень окинул его оценивающим взглядом. – Слышал, тебя в Наркомздрав вызывают. Не советую напрягаться. Наш товарищ Семенов, председатель комитета комсомола, очень не любит, когда кто-то тянет на себя одеяло. Он сам метит в рационализаторы. Так что смотри… чтобы не вышло конфуза.

Парень ушел, оставив Ивана в раздумьях. Угроза приобретала новые очертания. Оказывается, враги были не только за стенами института. Конкуренция, зависть, карьерные амбиции – все это было частью системы, с которой ему предстояло столкнуться в кабинете Морозова. Дело принимало новый, еще более опасный оборот.

Здание на Литейном 60 представляло собой монументальное сооружение из темного камня, с высокими потолками, мраморными лестницами и ощущением незыблемой, вечной власти. Воздух здесь пах пылью документов, табаком и запахом старой краски. По бесконечным коридорам бесшумно скользили люди в строгих костюмах и гимнастерках, их лица были лишены каких-либо эмоций. Это был храм бюрократии, и Иван чувствовал себя здесь чужим, почти что браконьером, забредшим в заповедник.

Кабинет №47 оказался не таким уж и большим. Узкая комната с высоким окном, затянутым сетчатой занавеской. Простой деревянный стол, заваленный папками. На стене – обязательные портреты. Ничего лишнего. Ни книжных шкафов, ни ковров. Функциональность, доведенная до аскетизма.

За столом сидел Морозов. Тот самый человек-невидимка, чей голос по телефону был лишен всяких интонаций. В жизни он оказался таким же: мужчина лет пятидесяти, в очках с простыми стеклами, с невыразительным, слегка уставшим лицом чиновника среднего звена, который видел всё и которого уже ничем нельзя было удивить. Он что-то писал в одной из папок и не поднял глаз, когда Иван вошел и, отбарабанив заученную фразу, встал по стойке «смирно».

– Садитесь, Борисов, – сказал Морозов, не глядя на него. Его голос был ровным и сухим, как осенняя листва.

Иван сел на жесткий стул перед столом, положив на колени свою папку с документами. Он чувствовал, как под мышками выступил холодный пот, но его лицо оставалось спокойным. Он помнил наказ отца и свой собственный план: не защищаться, а атаковать фактами.

Морозов закончил писать, отложил перо, закрыл папку и только тогда поднял на него глаза. Взгляд был тяжелым, изучающим, лишенным всякого интереса.

– Так, – он взял со стола другую, тонкую папку. – Борисов Лев Борисович. Студент первого курса ЛМИ. Поступили на вас жалобы. – Он начал зачитывать, монотонно, словно бухгалтер, сверяющий смету. – Нарушение больничного устава. Несанкционированные эксперименты с медикаментами. Создание кустарных, не апробированных растворов. Жалоба от профессора Орловой на… – он на секунду запнулся, – «вредительское внедрение псевдонаучных методов». Заявление от завхоза Степанова, о незаконном нахождении в подсобных помещениях в ночное время. – Морозов отложил папку. – Что вы на это скажете?

Иван сделал глубокий вдох. Момент истины настал.

– Товарищ Морозов, – начал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я ознакомился с содержанием жалоб. И я готов дать объяснения. Но не в виде оправданий, а в виде отчета о проделанной за время практики работе.

Он открыл свою папку и выложил на стол несколько листов.

– Это – список пациентов больницы им. Мечникова, которым методы, названные в жалобах «кустарными», спасли жизнь или сохранили здоровье. Вот рабочий Николай Петров, газовая гангрена. Ампутация была неизбежна. После применения раствора хлорамина Б, который я, да, изготовил сам, конечность была сохранена. Через три недели он был выписан на легкий труд. – Он переложил следующий лист. – Вот сводка по отделению гнойной хирургии. За два месяца практики общий уровень послеоперационных нагноений снизился на восемнадцать процентов. Смертность – на одиннадцать. Это подтверждено главным врачом больницы. Вот его рапорт.

Морозов молча взял листы и начал их изучать. Его лицо ничего не выражало.

– Продолжайте.

– Методы, которые я применял, – не «псевдонаучные», – Иван сделал ударение на этом слове, – а самые что ни на есть практические. Раздельное кипячение инструментов. Цветное кодирование тряпок для уборки палат. Простейшие таблицы для приготовления дезрастворов. Это не требует дополнительных финансов, но дает реальный, измеримый результат. Экономит бинты, медикаменты и, самое главное, человеческие жизни. Рабочие руки, которые быстрее возвращаются на стройки.

Он говорил спокойно, уверенно, оперируя цифрами и фактами. Внутри же все кипело. Он видел перед собой не просто чиновника, а олицетворение всей системы, которую он так боялся. И он бросал ей вызов. Не лобовой атакой, а ее же оружием – цифрами, отчетами, экономической выгодой.

Морозов дочитал, отложил листы и снова уставился на Ивана своим тяжелым взглядом. Пауза затягивалась.

– Ваши кустарные методы, Борисов, – наконец произнес он, – это кустарщина. Самодеятельность. В советском здравоохранении нет места самодеятельности.

Иван почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это был провал.

– Однако, – Морозов сделал новую паузу, подбирая слова, – идея… здравая. Эффект, как вы правильно отметили, есть. И он выгоден государству.

Иван замер, боясь спугнуть зарождающуюся надежду.

– Наркомздав предлагает вам оформить эту вашу… самодеятельность, в виде официальной «рационализаторской работы», – Морозов произнес эти слова с легкой, почти незаметной усмешкой. – Апробировать ваши методы антисептики в нескольких городских больницах. Издать за подписью Наркомздрава методическое пособие для среднего медперсонала. Государство предоставит вам ресурсы для этой работы, а вы дадите гарантированный, измеримый результат. Это выгодно всем.

Иван слушал, не веря своим ушам. Это был не допрос. Это было… деловое предложение. Система не ломала его. Она предлагала ему сделку. Она увидела в нем не вредителя, но ресурс. Нестандартный, но полезный.

В его голове пронеслось: «Они не душат гениев. Они их… канализируют. Ставят на службу. Отец был прав».

– Я… согласен, товарищ Морозов, – сказал Иван, стараясь скрыть охватившее его волнение. – Но для полноценной работы мне потребуется лаборатория. И помощники. Мои товарищи по институту, которые уже знакомы с методикой – Екатерина Кузнецова как статистик и Михаил Баженов как химик-технолог.

Морозов внимательно посмотрел на него, затем медленно кивнул.

– Оформите служебную записку. Список оборудования и фамилии. Я дам ход. Ваша рабочая группа будет официально утверждена приказом по Наркомздраву.

Он взял со стола бланк и что-то быстро начертал на нем.

– Ваше первое задание – в двухнедельный срок подготовить подробный отчет по вашим методам для публикации. Все материалы будут проходить цензуру. Никаких самовольных экспериментов. Все – строго в рамках утвержденного плана. Понятно?

– Понятно, товарищ Морозов.

– Тогда свободны, – Морозов снова уткнулся в свои бумаги, как будто только что решал вопрос о закупке канцелярских кнопок, а не судьбу молодого врача.

Иван вышел из кабинета, чувствуя себя так, будто прошел через мощный пресс. Он не был ни оправдан, ни осужден. Он был… взят на карандаш. Приручен. Его дикая, свободная энергия была теперь заключена в бюрократические рамки. Это была победа. Но победа, которая странно отдавала поражением. Он добился своего, но теперь он стал винтиком в машине. Винтиком, который надеялся эту машину изменить изнутри

Следующие несколько недель пролетели в лихорадочной работе. Теперь их деятельность была не подпольной, а санкционированной, и это накладывало совершенно иные обязательства. Вместо тайных встреч в подвале – бесконечные часы в официально выделенной им маленькой лаборатории при кафедре. Вместо импровизированного оборудования – строгий учет каждого грамма реактивов, каждого часа работы.