Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава 20
Годовой рубеж

Последние дни декабря 1933 года наползали на Ленинград тяжелыми, снежными сумерками. Фонари на Невском зажигались все раньше, бросая на заснеженные мостовые тусклые желтые круги.

Воздух в коридорах Ленинградского медицинского института был густым от запаха мокрых шинелей и предпраздничного возбуждения. Студенты, торопясь на лекции, перебрасывались короткими фразами о планах на Новый год, о подарках, которые удалось достать, о надеждах на скорую сессию. Иван, пробираясь сквозь эту шумную толпу, ловил на себе взгляды – однокурсники узнавали его, кивали с уважением. «Борисов, тот самый, рационализатор». Он уже не был серой мышкой, затерявшейся в студенческой массе. Его имя обрело вес. Теперь за ним не просто следили – его взвешивали, оценивали, примеряли на себя. А вместе с авторитетом пришла и та особая, холодная тяжесть ответственности, когда любое слово, любой поступок уже не твой личный, а часть создаваемого тобой же мифа.

Актовый зал ЛМИ, украшенный красными полотнищами и портретами членов Политбюро, был переполнен до отказа. Декабрьское комсомольское собрание, посвященное итогам года, проходило в торжественной, но напряженной атмосфере. На стене висел новый лозунг, отпечатанный в институтской типографии: «Ударным трудом встретим 1934 год – год новых побед на фронте строительства социализма!»

Иван, сидевший в первом ряду между Катей и Сашкой, чувствовал, как под строгим кителем комсомольской формы по его спине ползет липкий, холодный пот. Эта показная помпезность по-прежнему вызывала в нем спазм внутреннего протеста, но он научился гасить его, надевая на лицо непроницаемую маску – не просто внимания, а почти что благоговейного соучастия. Внутри него жили два человека: один – язвительный циник из будущего, другой – Лев Борисов, вынужденный играть по правилам, чтобы выжить и сделать свое дело.

Первым на трибуну поднялся Сашка. Его обычно румяное лицо было алым от волнения, а голос, обычно такой громкий и уверенный, слегка дрожал, взлетая на высоких нотах.

– Товарищи комсомольцы! – начал он, и зал затих. – За истекший период бригадой товарища Борисова проделана огромная работа! Внедрены передовые методики антисептики в трех городских больницах, что позволило снизить количество послеоперационных нагноений на двадцать три процента! Разработан и передан в производство одноразовый шприц – революционное изобретение, имеющее стратегическое значение для обороноспособности нашей страны!

Зал ответил сдержанным, но мощным гулом – тем самым, каким встречали в кинохронике стахановцев. Звук одобрения, пропущенный через сито партийной цензуры. Иван почувствовал, как десятки взглядов устремились на него – восхищенных, завистливых, просто любопытных. Катя тихо ткнула его локтем в бок, шепча: «Держись, герой».

Но кульминацией стало выступление замдекана Петра Семёновича. Его сухое, аскетичное лицо, не выражало никаких эмоций, когда он поднялся на трибуну, поправив старенький, вылинявший пиджак.

– Безусловно, успехи товарища Борисова и его… бригады… впечатляют, – начал он, растягивая слова, и в зале сразу стало тихо, как перед грозой. – Они являются ярким примером того, на что способна советская молодежь, вооруженная передовыми знаниями. Однако… – он сделал паузу, давая слову нависнуть в воздухе, – нельзя забывать, товарищи, что главная наша сила – в коллективе. В единстве. Ни один человек, каким бы талантливым он ни был, не может и не должен заменить собой волю и труд всей массы. Индивидуальные успехи – это хорошо. Но коллективный труд, товарищи, – вот истинная основа основ нашего социалистического строительства.

Иван почувствовал, как Сашка напрягся рядом, сжимая кулаки. Это был удар шпагой с ядовитым наконечником, нанесенный с безупречной улыбкой. Его, Ивана, не просто критиковали – его стилизовали под опасного индивидуалиста, вырывающегося из строя. Самое опасное обвинение в эпоху, где главная добродетель – быть как все.

Сердце заколотилось где-то в горле, но годы медицинской практики в прошлой жизни научили его владеть собой даже в самых стрессовых ситуациях. Он медленно поднялся и направился к трибуне, чувствуя, как зал замирает в ожидании его ответа. Взяв себя в руки, он начал говорить, глядя не на Петра Семёновича, а поверх голов своих товарищей, стараясь встретиться взглядом с Катей, с Мишей, с Лёшей, с простыми ребятами с задних рядов.

– Уважаемый Петр Семёнович! Дорогие товарищи! – его голос прозвучал на удивление твердо и ровно. – Я полностью и всем сердцем согласен с только что сказанным. Все, что было сделано за этот год – это не заслуга одного человека. Это – плод труда всей нашей бригады. Это Катя, которая сутками сидела над статистикой и анализом, выверяя каждую цифру. Это Миша, который решал самые сложные химические и технические задачи, часто жертвуя сном и отдыхом. Это Сашка, который дневал и ночевал в мастерских и на заводах, обеспечивая нашу работу всем необходимым. Без поддержки руководства института, без веры в нас профессора Жданова, без товарищеской поддержки каждого из вас, сидящих в этом зале, – ничего этого бы не было! Наш общий успех – это живое доказательство, доказательство силы советского коллективизма и той великой роли, которую играет в нашей жизни комсомол!

Он говорил искренне, вкладывая в слова всю свою непростую любовь-ненависть к этой эпохе, к ее противоречиям, и это чувствовалось. Когда он замолчал, на секунду воцарилась тишина, а потом зал взорвался оглушительными, продолжительными аплодисментами. Даже Петр Семёнович, скрипя зубами, был вынужден поднять руки и, стиснув губы, несколько раз хлопнуть.

Торжественное вручение грамоты «Лучшему рационализатору ЛМИ» прошло под эти овации. Иван, держа в руках почетный лист, украшенный гербом СССР, чувствовал себя не столько триумфатором, сколько гимнастом, только что выполнившим сложнейший элемент на канате над пропастью. Одно неверное слово – и можно было рухнуть вниз.

Собрание, наконец, закончилось. Иван, стараясь побыстрее скрыться от хлопавших по плечу поздравляющих, выскочил в прохладный, накуренный коридор, жадно глотнув воздуха. К нему тут же подошел Лёша, с виду расстроенный и озабоченный.

– Лев, ну ничего у меня не получается! – почти простонал он, хватая Ивана за рукав. – Этот твой бросок, который ты показывал… Я уже все кости себе, кажется, вывернул, а все равно падаю как-то не так, кувыркаюсь. Ребята уже смеются. Научи еще раз, а? Ну пожалуйста!

Иван с облегчением переключился на эту простую, понятную, человеческую проблему. Здесь не нужно было подбирать идеологически выверенные слова, можно было просто быть собой.

– Хорошо, Лёш, успокойся, – он улыбнулся, чувствуя, как напряжение понемногу отпускает. – Завтра утром, перед общими занятиями, придем в зал. Разберем все по косточкам. Обещаю, к Новому году будешь бросать как заправский диверсант.

Лёша просиял, и его обычное, простое лицо снова озарилось безграничной верой в товарища. Эта была куда ценнее любой грамоты.

Следующее утро началось для Ивана не с лекций, а с скрипа паркета в пустом спортивном зале. Холодный зимний свет, пробивавшийся через высокие окна, выхватывал из полумрака ковры матов и блеск гимнастических снарядов. Здесь, в мире физических усилий и мышечной памяти, он на время мог забыть о бюрократических битвах и идеологических ловушках.

Пустой спортивный зал встретил их знакомым запахом пота, мастики и пыли. К Лёше, как тот и просил, присоединились двое его приятелей. Один – коренастый, широкоплечий Володя с паровозоремонтного завода, с руками, покрытыми ссадинами и следами машинного масла. Другой – долговязый, немного неуклюжий Костя, студент политеха, в очках с толстыми линзами, которые он то и дело поправлял.

– Смотри, Лев, – сказал Лёша, представляя друзей, – ребята тоже хотят научиться по-настоящему постоять за себя. У нас в районе, знаешь, не особо спокойно. То у кепки сдерут, то в подворотне подкараулят.

Иван кивнул, понимающе. Улицы Ленинграда 1930-х были далеко не самым безопасным местом. Он начал с азов – снова и снова показывал правильную стойку, перемещение, объяснял принцип использования инерции противника. Ребята ловили каждое его слово, старательно, хоть и коряво, повторяя движения.

Они были так увлечены, что не сразу заметили, как дверь в зал тихо открылась. На пороге стоял невысокий, но невероятно широкий в плечах мужчина лет тридцати с короткой стрижкой «под горшок» и цепким, изучающим взглядом. Иван узнал его – Иван Петрович Васильев, мастер спорта по самбо, один из старших тренеров институтской секции, человек-легенда, прошедший еще царские чемпионаты.

– Что тут у вас, товарищи? – раздался его низкий, грудной голос. – Внеурочные тренировки? План по физподготовке перевыполняете?

Он неспешно подошел, его взгляд скользнул по занимающимся, а затем остановился на Иване.

– Борисов? – уточнил он. – Тот самый, комсомольский активист-рационализатор, о котором весь институт говорит? А откуда у тебя такие… познания в рукопашке? – Он сделал небольшую паузу, подбирая слово. – То, что ты Лёшке показывал, я мельком видел. Это не наша школа. Не самбо.

Иван почувствовал, как в солнечном сплетении зашевелились ледяные иголки. Еще одна деталь, еще один штрих к портрету «странного Борисова». В голове пронеслось: «Знания будущего – это не суперсила, это вериги, которые с каждым днем становятся всё тяжелее».

– Так, из книг, Иван Петрович, – ответил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Про японские джиу-джитсу и английский бокс интересовался. Смешивал, экспериментировал.

– Книги книгами, – усмехнулся Васильев, и его глаза сузились. – А на практике проверим? Сделаем для ребят показательный спарринг? Без обид, для науки?

Отказ был бы равносилен признанию в обмане или, что еще хуже, в трусости. Иван, сглотнув, кивнул.

– Конечно, Иван Петрович. Только я не профессионал, как вы.

– Ничего, – тренер сбросил телогрейку, оставаясь в простой майке, обрисовывавшей рельеф мощных мышц. – Профессионалы тоже с чего-то начинали.

Они вышли на середину зала. Первые секунды Васильев атаковал в своей коронной, отработанной годами манере – мощно, напористо, как бульдозер, пытаясь схватить Ивана в крепкие, стальные объятия классического борца. Но Иван был неуловим. Он не силой противостоял силе, а уходил, скручивался, уворачивался, используя рычаги и принципы, неизвестные в этом времени.

Затем он пошел в контратаку. Короткий, хлесткий, почти незаметный лоу-кик по передней ноге заставил Васильева непроизвольно отступить и нахмуриться от неожиданной боли. Последовала серия ударов локтями по корпусу – несильных, демонстрационных, но поставленных с такой анатомической точностью, что у мастера спорта глаза округлились от изумления. В кульминации Иван, поймав руку Васильева в сложный захват, провел болевой прием на локоть, заставив того похлопать по мату свободной рукой в знак сдачи.

В зале повисла гробовая, оглушительная тишина. Лёша и его друзья смотрели на Ивана, как на сошедшего с уфологичесой обложки пришельца. Даже привычный к разным стилям Васильев несколько секунд просто сидел на матах, потирая локоть и не отрывая от Ивана широко раскрытых глаз.

Наконец, он поднялся. В его глазах не было ни злобы, ни унижения – был жгучий, чисто профессиональный, почти научный интерес.

– Что это было, Борисов? – его голос был тихим, но в нем стояла гробовая тишина всего зала. Он потер локоть, глядя на Ивана не с обидой, а с тем же взглядом, с каким Миша смотрел на новый, невиданный химический реактив. – Это… это не из книг. Книги дают теорию. А у тебя в мышцах… отработано. Годами. Откуда?

– Экспериментальная методика, Иван Петрович, – быстро, почти торопливо сказал Иван, помогая ему подняться. – Смесь разных стилей, да. Она еще сырая, неотработанная, требует серьезной доработки. Я бы не хотел, чтобы о ней пока широко распространялись. Могут… неправильно понять. Счесть за шарлатанство.

Васильев долго и пристально смотрел на него, а потом медленно, осознанно кивнул.

– Понимаю. Сырая… – он усмехнулся, но в усмешке не было насмешки. – Шарлатанство? Нет. Это не шарлатанство. Это система. Я вижу. Ладно, твой секрет. Но учиться тут есть чему, черт возьми. Договорились – никакой огласки. Но ты, Борисов, чертовски интересный парень. Очень.

Когда Иван, промокший от напряжения и пота, вышел из зала, его настиг запыхавшийся, восторженный Лёша.

– Лев! Да ты… это просто… я не знаю даже слов! Ты мастера спорта! В чистую! Научишь? Правда научишь?

– Научу, Лёш, – устало улыбнулся Иван, чувствуя, как дрожат от адреналина ноги. – Только помни – тихо. Как партизаны. Никому ни слова. Иначе и меня, и тебя, и всех нас ждут большие неприятности. Понял?

– Понял! – Лёша энергично кивнул, прижав палец к губам. – Как могила!

Свежий зимний воздух обжег легкие, когда Иван вышел из института. Адреналин постепенно уступал место глухой усталости. Ему нужно было вернуться в свою настоящую стихию – в лабораторию, где запах спирта и химических реактивов был куда приятнее запаха пота. Их главным оружием был не кулак, а разум, способный оперировать категориями, до которых это время еще не доросло.

Лаборатория, расположенная в одном из дальних крыльев института, стала для него за эти месяцы настоящим убежищем. Здесь пахло своим, особым миром: едковатыми химическими реактивами, медицинским спиртом, пылью старых книг и свежей бумагой для чертежей. Здесь царила своя, напряженная и творческая жизнь.

За одним столом, заваленным рукописями и анатомическими атласами, Дмитрий Аркадьевич Жданов и Иван склонились над почти готовой статьей для «Архива патологии».

– Вот здесь, Дмитрий Аркадьевич, – Иван водил кончиком заточенного карандаша по сложной схеме, – нужно особенно подчеркнуть, что лимфатические капилляры в мозговых оболочках – это не пассивные дренажные сосуды, а активный, динамичный элемент, своего рода «вторая ликворная система». От ее состояния зависит не только очищение межклеточного пространства, но и иммунный надзор.

– Блестяще, Лев, просто блестяще, – бормотал Жданов, делая пометки на полях своим размашистым почерком. – Эта работа перевернет все современные представления в неврологии и гистологии. Мы с тобой стоим на пороге великого открытия. Ты даже не представляешь, насколько.

В углу комнаты, у окна, заставленного склянками с образцами, Катя, сдвинув тонкие брови, составляла сводную таблицу по эффективности их антисептиков в разных городских больницах. Ее тонкие, но уверенные пальцы быстро и аккуратно выводили в графах колонки цифр и процентов. Иногда она отрывалась, что-то сверяла в толстом справочнике по медицинской статистике, и тогда на ее лице появлялось выражение сосредоточенной серьезности, которое Иван находил невероятно привлекательным.

У вытяжного шкафа, запачканный в каких-то бурых и зеленых реактивах, Миша колдовал над усовершенствованной установкой для хроматографии. Он что-то бормотал себе под нос, что-то измерял, капал из пипетки.

– Иван, смотри! – воскликнул он, заметив вошедшего. – Новый сорбент на основе окиси алюминия! Дает, по предварительным данным, на тридцать процентов лучшую очистку фракции! Мы приближаемся к тому, чтобы получить стабильный, очищенный образец для первых, самых осторожных клинических испытаний!

За окном медленно, величественно падал снег, укутывая университетский дворик в белый, праздничный покров. Работа внутри этих стен не прекращалась ни на день, но даже сквозь запахи лаборатории и гул вентиляции в воздухе уже начинало витать неосязаемое предновогоднее настроение, чувство скорого рубежа, подведения итогов.

Именно это ощущение наступающего праздника, пробивавшееся сквозь стены лаборатории, заставило Ивана вечером выйти на улицу и пройтись по заснеженному городу. Ленинград готовился к Новому году, и это зрелище было одновременно трогательным и горьким.

Город по-своему преображался. Несмотря на суровые будни, тотальную карточную систему и нависающую над всеми тенью бытовых трудностей, ленинградцы старались создать себе праздник. На Невском проспекте между фонарей висели скромные, самодельные гирлянды из еловых веток и красные полотнища с лозунгами, отпечатанными в типографиях: «С Новым 1934 годом, годом новых побед на фронте мирного труда!» и «Даешь выполнение второй пятилетки в четыре года!».

У витрин центрального Гастронома №1 толпился народ, разглядывая недоступные для большинства деликатесы: банки с крабами, шпроты, ярко-оранжевые мандарины, привезенные с Кавказа. За ними выстраивались длинные, неторопливые очереди – по специальным новогодним талонам можно было получить скудный, но для многих желанный набор: 400 грамм докторской колбасы, 200 грамм сливочного масла, плитку шоколада «Заря» и, если повезет, бутылку «Советского шампанского». *Того самого, что появится лишь через 4 года*

Иван, проходя мимо базара на Садовой улице, наблюдал, как родители с детьми, закутанными в скромные пальтишки и платочки, с вожделением выбирали простенькие, большей частью самодельные игрушки – картонных красноармейцев и пионеров, стеклянные шары с нарисованными серпом и молотом, ватных Дедов Морозов в красных, похожих на кремлевские звезды, шапках. Воздух был густой, колючий от мороза, насыщенный запахом хвои и дыма из печных труб. Слышались обрывки разговоров, смех детей, вздохи женщин, обсуждавших, на что хватит полученных по карточкам продуктов. Была в этой картине и щемящая бедность, и ежедневная неустроенность, но была и искренняя, наивная вера в то самое «светлое завтра», которое обещали все газеты и радиоточки.

Вечером дома его ждала записка, переданная через соседа: «Лева, завтра приходи на ужин. Мать соскучилась, да и Новый год на носу. Б. Б.». Коротко, по-отцовски, без лишних слов. Но в этой скупой записке Иван почувствовал нечто большее – признание, благодарность и ту самую семейную теплоту, которой ему так не хватало в его прошлой, одинокой жизни.

На следующий день, закончив занятия, Иван отправился в родительский дом. Дорога через заснеженный город, в предпраздничных сумерках, наполняла его странным чувством спокойствия и принадлежности к этому миру, который все еще оставался для него чужим, но уже не враждебным.

Квартира Борисовых, обычно такая строгая и аскетичная, в этот вечер была наполнена непривычным уютом и запахами праздничной стряпни. Анна Борисова, окончательно оправившаяся после тяжелой болезни, хлопотала на кухне, и на щеках ее играл здоровый румянец, которого Иван не видел с того страшного вечера. На столе, покрытой старой, но чистой и выглаженной скатертью, стояли скромные, но для сурового декабря 1933 года настоящие деликатесы, собранные по крохам, по карточкам и блату:

Сельдь «под шубой» – слоеная, с ярко-малиновой свеклой, желтой картошкой и оранжевой морковью, собранная буквально по крупицам.

Холодец (его в быту чаще называли «студень») – густой, наваристый, с вкраплениями мяса и чеснока, признак настоящего достатка.

Винегрет с квашеной капустой, соленым огурцом и крошечным количеством растительного масла.

Картофельные котлеты с грибной подливкой – мясо было роскошью, но грибы, заготовленные с осени, выручали.

На десерт – самодельное печенье из ржаной муки с джемом и знаменитые советские конфеты-подушечки с фруктовой начинкой.

В центре стола – небольшой, блестящий самовар, и чай, заваренный в фаянсовом чайнике, – символ домашнего тепла и уюта.

Борис Борисович был необычно разговорчив и даже мягок. Он снял свой привычный китель и остался в простой домашней рубахе, что делало его менее строгим, более человечным.

– За твои успехи, сын, – сказал он, поднимая небольшую стопку с водкой. – И за твое здравие. Гордимся тобой. И мать, и я. Честно.

Анна Борисова смотрела на Ивана влажными, сияющими глазами. Она ничего не говорила о своей болезни, не благодарила прямо, но в ее взгляде, в ее трепетных руках, поправлявших ему воротник рубахи, была бездна той самой, безмолвной материнской благодарности и любви, которая сильнее любых слов.

– За семью, – тихо сказала она, чокаясь своим стаканом с горячим чаем. – Чтобы все были живы, здоровы и вместе. Чтобы в новом году было меньше тревог.

Иван сидел за этим простым столом, в кругу этих ставших ему родными людей, и чувствовал что-то давно забытое, теплое и щемящее – тепло настоящего семейного очага, простую, незамысловатую человеческую радость от совместной трапезы. Это была та самая «тихая, человеческая жизнь», ради которой, как говорил ему Жданов в такси, все и затевалось.

Но праздник, как и все хорошее, был недолгим. Проводив уставших родителей спать и помыв посуду, Иван накинул свое поношенное пальто.

– Я к ребятам, в общежитие, – сказал он тишине пустой квартиры. – Встречать Новый год.

Морозная ночь встретила его на улице. Воздух был чист и звонок, снег хрустел под валенками, а из окон некоторых домов доносились звуки патефонов и смех. Он шел по спящему городу, чувствуя себя частью этой огромной, заснеженной страны, которая готовилась шагнуть в новый, тревожный и неведомый год.

В большой, проходной комнате общежития, где жили Сашка и еще несколько ребят, царил веселый, шумный хаос, характерный для студенческих праздников во все времена. Кто-то вешал на стены самодельные гирлянды из цветной бумаги, кто-то накрывал на общий стол, сдвинутый из нескольких тумбочек. На подоконнике, как драгоценность, стоял патефон с огромным рупором, и заигранная пластинка Утёсова, хрипло, но бодро выводила: «У самовара я и моя Маша…».

На столе лежало скромное, но от души собранное угощение: нарезанная аккуратными ломтями докторская колбаса, соленые огурцы в стеклянной банке, черный, «кирпичом», хлеб, селедка, посыпанная кольцами репчатого лука, и несколько бутылок «Советского шампанского», которые Сашка, краснея от гордости, объявил добытыми «по большому блату».

Катя, увидев в дверях запушенного Ивана, улыбнулась ему своей особой, немного грустной и бесконечно мудрой улыбкой. Они отошли к заиндевевшему окну, за которым в зимней мгле медленно кружились крупные хлопья снега.

– Нравится? – она кивнула на общую суматоху, на смеющихся ребят.

– Очень, – честно ответил Иван. – По-настоящему. А у тебя?

– Хорошо, – сказала она просто. – Мама передала тебе привет. Говорит, спасибо за все.

Они помолчали, слушая, как музыка сменилась на бодрый, маршевый ритм «Марша энтузиастов».

– О чем думаешь? – спросила Катя, глядя на его задумчивое лицо.

– О будущем, – тихо ответил он. – О нашем. О том, каким будет этот тридцать четвертый год. Что он нам принесет.

– Он будет трудным, – без тени сомнения сказала она, и в ее глазах мелькнула тень той самой, свойственной ей проницательности. – Я это чувствую. Но с тобой, Лев, он будет… интересным. Таким, каким не был бы ни с кем другим.

В двенадцать часов, когда стрелки на чьих-то карманных часах сошлись на цифре «12», все дружно, с криками и смехом, крикнули «Ура!», хлопнули подпрыгнувшими пробками шампанского и стали обниматься. Иван обнял Катю, и она на секунду, по-девичьи, прижалась к нему, спрятав лицо в его груди.

– С новым счастьем, Лев.

– И тебя, Кать. Обещаю, все будет хорошо. Я сделаю для этого все, что смогу.

Он смотрел на смеющиеся, озаренные праздником лица своих друзей – на восторженного, размахивающего бутылкой Сашку, на задумчивого, что-то вычисляющего в уме Мишу, на простодушного, счастливого Лёшу – и чувствовал, что это его настоящая, неродная, но оттого не менее ценная семья. Его главная опора в этом чужом, сложном и таком прекрасном времени. Лишь после празднования, Иван узнал, что это был последний год – когда было запрещено праздновать. Но энтузиазму Сашки мог позавидовать любой. Простые советские студенты хотели праздника, пусть и небольшого.

Праздники пролетели как один миг, и вот уже первые рабочие дни января принесли с собой не только привычную рутину, но и долгожданную, выстраданную новость, ради которой они все так напряженно трудились.

Жданов, сияя как медный грош, ворвался в лабораторию, не снимая пальто и шапки, с которой струился талый снег.

– Лев! Бросай все! Одевайся! Едем в Комитет! Наш шприц прошел! Все утвердили!

В здании Комитета по изобретательству и рационализации на Литейном проспекте пахло так, как должно было пахнуть в советских учреждениях, – влажным сукном, дешевыми чернилами, махоркой и пылью на канцелярских папках. Чиновник, тот самый Круглов, что несколько месяцев назад отмахивался от них очередью в четырнадцать месяцев, на этот раз встретил их с подобострастной, сияющей улыбкой.

– Дмитрий Аркадьевич! Лев Борисович! Поздравляю от всей души! Все формальности улажены, все подписи собраны, все печати поставлены! «Временные технические условия на медицинские изделия одноразового применения» – утверждены! Разрешение на выпуск пробной партии в пятьсот штук – подписано!

Он с торжествующим видом протянул Ивану толстую папку, туго набитую документами, испещренными штампами, визами и синими печатями. Иван взял ее чуть дрожащими руками. Это была не просто бумага. Это была победа. Первая, большая, официальная победа в этой войне за будущее.

– Дальнейший план действий, – деловито пояснил Круглов, понизив голос, – клинические испытания в трех базовых городских больницах в течение двух месяцев. По итогам испытаний – возможная корректировка технологии и – запуск в серийное производство. Ориентировочный план – к середине тридцать четвертого года. Поздравляю вас, товарищи. Вы делаете великое дело.

Выйдя из кабинета на побеленные стены коридора, они почти столкнулись с невысоким, щуплым мужчиной в очках с толстыми линзами, который, уединившись под лестницей, с интересом разглядывал разложенные на подоконнике чертежи какого-то сложного прибора.

– А, Николай Андреевич! – оживился Жданов. – Какими судьбами? Знакомьтесь! Лев Борисов, наша восходящая звезда, автор того самого шприца. Лев, это инженер Николай Андреевич Семенов, один из лучших в городе специалистов по рентген-аппаратуре. Работает над «РУМ».

Семенов пожал Ивану руку слабым, костлявым пожатием, но взгляд из-за толстых стекол очков был живым и цепким.

– Очень приятно, молодой человек. Слышал, слышал о вашем шприце. Прогрессивная идея, многое упрощает. А вы, собственно, не интересуетесь рентгенологией? – он вздохнул и с досадой ткнул пальцем в свои чертежи. – У нас тут с «РУМ» одни проблемы… защита от излучения слабовата, персонал жалуется. Управление сложное, не каждый врач разберется. А сделать портативный вариант для полевых условий… это вообще из области фантастики.

В голове у Ивана тут же, как по щелчку, вспыхнули готовые знания, идеи, принципы устройства будущих аппаратов. Он сдержался, сделав вид, что просто размышляет.

– Тема, безусловно, интереснейшая, Николай Андреевич. И, я уверен, перспективная. Как-нибудь, когда будет время, обязательно пообщаемся на эту тему подробнее. У меня есть кое-какие… соображения.

Вернувшись в институт, он собрал в лаборатории свою небольшую, но сплоченную команду.

– Итак, товарищи, первый большой этап пройден, – Иван положил на стол, заваленный пробирками и чертежами, ту самую, драгоценную папку с документами. – Шприц – в работе. Но останавливаться нельзя. Останавливаться – значит отступать.

Саша, окрыленный общим успехом, первым высказался, его простое лицо светилось энтузиазмом:

– А я думал, Лев… Вот, смотри, у нас пинцеты обычные, железные, советские. Неудобные, в руках скользят, особенно если в перчатках. А если ручки сделать рифлеными? Или вообще форму поменять, чтобы лежал в руке как влитой? Или вот… контейнеры для стерилизации. Сделать их разного цвета, для разных инструментов, чтобы не перепутать. И еще – таблицы для медсестер, упрощенные, с картинками, чтобы с одного взгляда было понятно, сколько чего колоть, а не в этих мудреных учебниках копаться.

– Отличные, просто замечательные идеи, Саша! – искренне обрадовался Иван. – Практичные, простые в исполнении и очень нужные. Записывай, оформляй как рацпредложения. Будем пробивать.

– А я думаю о более сложных вещах, – сказал Иван, переходя к главному. – О диагностике. Мы научились кое-как лечить, но чтобы лечить эффективно, нужно точно и быстро знать, что именно лечишь. А с этим, как вы сами видите, беда. – Он посмотрел на Катю, на Мишу. – Я познакомился сегодня с инженером Семеновым. Он работает над рентген-аппаратами «РУМ». Проблемы, которые он назвал, – это приговор в полевых условиях: громоздкие, опасные для персонала, сложные в управлении.

– А что конкретно можно сделать? – спросил Миша, с профессиональным интересом наклонившись над столом.

– Улучшить защиту. Свинцовые фартуки и экраны – это полумера. Нужно влиять на конструкцию самого аппарата, на материалы. Сделать его более портативным, пригодным для работы в медсанбатах, в полевых госпиталях. Упростить управление до нескольких интуитивных ручек. А в перспективе… – Иван замолчал, боясь сглазить, но понимая, что нужно делиться планами. – … нужно думать о методах экспресс-анализа, которые не требуют сложного лабораторного оборудования. Простые, как лакмусовые бумажки, тест-системы для анализа крови, мочи… Чтобы любой фельдшер в деревне мог поставить предварительный диагноз.

Он видел, как загораются глаза его друзей, как в них вспыхивает тот самый огонь первооткрывателей, который и двигает науку вперед. Новые горизонты манили, и они были готовы идти к ним вместе с ним.

Поздно вечером, когда все, наконец, разошлись, Иван остался один в лаборатории. Глубокая, почти звенящая тишина опустилась на заснеженный город за окном. Он подошел к стеклу, за которым таился огромный, спящий Ленинград.

За окном метель окончательно утихла, отдав ночь во власть лютого, январского мороза. Ленинград лежал в глубоком, искрящемся снегу, тихий, величественный и по-своему прекрасный в своем суровом зимнем уборе. Огни редких машин и немногих освещенных окон тонули в бездонной белой пелене, словно далекие звезды в другой галактике.

Иван стоял у холодного стекла и мысленно подводил итоги. Прожито два года. Он не просто выжил в этом сумасшедшем временном вихре. Он создал команду верных, надежных друзей. Он спас жизнь своей новой матери. Он добился реальных, осязаемых результатов, которые уже сейчас начинали менять медицину: шприц, антисептика, прорывные, опережающие время идеи в фундаментальной науке. У него была Катя – умная, красивая, понимающая. Он был своим в этом времени, его уважали, его боялись, на него равнялись.

Но он знал то, чего не знал и не мог знать никто из окружающих его людей. 1933 год, относительно спокойный и стабильный, канул в прошлое. Впереди был 1934-й. Год, который начнется с громкого «Съезда победителей», а закончится выстрелом в коридорах Смольного и началом великой трагедии. Год, который станет прологом к 1937-го и кровавой бане 1941-го.