Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Глава 17
Простой гений

Сентябрь 1933 года встретил Ленинград пронзительными ветрами с залива и первыми желтыми листьями на асфальте. В лаборатории Льва Борисова пахло не разочарованием после провала с капельницей, а стойким запахом спирта и холодной решимости. Поражение нужно было превратить в урок.

Иван собрал Катю, Мишу и Сашку вокруг стола, на котором лежали чертеж капельницы и толстая папка с отказами и требованиями из Наркомздрава.

– Итак, товарищи, – начал он, – разбор полетов. Почему нашу капельницу похоронили? – Он отстучал пальцем по столу, перечисляя: – Сложность производства. Резина, стекло, металл – три разных наркомата. Дороговизна. И главное – она опередила время. Система не готова её переварить.

– Но ведь она работает! – вспыхнул Сашка. – Мы же видели!

– Работает – недостаточно, – покачал головой Иван. – Нужно, чтобы её могли сделать. Массово. Дешево. И чтобы она вписалась в существующие нормы. Наша ошибка была в том, что мы целились слишком высоко с первого раза.

Он развернул на столе новый чертеж. Простой, почти примитивный. Стеклянный цилиндр, поршень с уплотнителем, стальная игла.

– Знакомьтесь. Наше новое оружие. Одноразовый шприц.

Миша перестал чертить что-то на краешке бумаги. Катя замерла, не отрывая взгляда от чертежа. Сашка сглотнул.

– Шприц? – первым нарушил паузу Миша. – Но они же есть. Стеклянные, многоразовые.

– Именно что многоразовые, – подхватил Иван. – В этом вся проблема. – Он начал расхаживать по лаборатории, глядя на них. – Вы видели эти шприцы в больницах? Их кипятят, но стерильность – иллюзия. Иглы – толстенные, тупые. Их точат вручную, как шило! После третьей-четвертой стерилизации они рвут ткани, оставляя гематомы. А уплотнители из кожи или асбеста разбухают, поршень начинает заедать, лекарство впрыскивается рывками, причиняя адскую боль. И главное – это рассадник заразы. Перекрестное инфицирование – бич наших больниц.

Он подошел к чертежу.

– А теперь наш вариант. – Иван ткнул пальцем в чертеж. – Одноразовый. Стерильность – не «вроде бы», а гарантированная. Игла – острая, один укол, и выбросил. Никакой боли, никаких заеданий. А главное – дешевый. Лечить сепсис от грязного шприца в сотни раз дороже, чем выбросить этот. И стекла тут – вот сколько! – он показал пальцами пол-ладони. – Простота и есть гениальность.

Катя, до этого молчавшая, внимательно изучала чертеж.

– Это… гениально, Лёва, – тихо сказала она. – Ты находишь решение не там, где все ищут. Не в усложнении, а в упрощении.

– Именно, – кивнул Иван. – Капельница – это Mercedes. А сейчас стране нужен Ford. Дешевый, надежный, массовый. Начнем с него. Сможем сделать прототип?

Миша уже увлеченно смотрел на схему.

– Стекло – понятно. Иглу… нужно найти хорошую сталь, может, от часовых пружин… Уплотнитель… – он задумался. – Резина дорогая. Но, возможно, можно использовать специально обработанную кожу, но только для одноразового использования… Да, это проще, чем капельница! Нам не нужен целый завод!

– Я материалы опять организую! – тут же вызвался Сашка. – Через комсомол выйду на артель «Медтехника»! Они всякие склянки делают!

Лаборатория снова наполнилась скрипом и сдержанными возгласами… Но Иван понимал, что на этот раз ему нужен надежный прикрывающий тыл. И он знал, куда идти.

Кабинет Дмитрия Аркадьевича Жданова был таким же аскетичным, как и его владелец – заваленный книгами и препаратами, но лишенный каких-либо излишеств. Увидев Ивана, Жданов отложил перо и жестом пригласил его сесть. Его лицо было серьезным.

– Ну, Лев, проходи. Садись. Поздравляю с боевым крещением, – в его голосе звучала усталая ирония. – Орлова не дремлет. Пишет письма. В партком, в Наркомпрос. – Он достал из ящика стола несколько листов. – Цитирую: «…деятельность студента Борисова, при всей её внешней эффективности, носит характер лженаучного дилетантства и идеологической диверсии, направленной на подрыв устоев отечественной медицинской школы…»

Иван почувствовал, как сжимаются его кулаки.

– Но это же бред!

– Это – методичка, Лев, – холодно парировал Жданов. – Методичка борьбы с инакомыслием. Ты стал для неё символом того, что она ненавидит – перемен, сомнений в догмах. И она не успокоится. – Он отложил письма. – Поэтому слушай меня внимательно. Вы стали мишенью. Вам нельзя действовать в одиночку, как мальчишке-сорванцу. Любую идею, любой, даже самый бредовый, на ваш взгляд, чертеж – сначала мне. Понял? Я ваш щит. Пользуйтесь им. Без этого вас сотрут в порошок, а ваши изобретения присвоят или похоронят.

Иван молча кивнул, понимая каждое слово. Затем он развернул принесенный с собой чертеж шприца и положил его перед Ждановым.

– Я понял, Дмитрий Аркадьевич. И потому пришел к вам. С новой идеей. Более простой.

Жданов удивленно поднял бровь, изучая схему. Он несколько минут молча рассматривал ее, изредка задавая уточняющие вопросы по материалам и принципу действия.

– Одноразовый… – наконец произнес он. – Да, это… это по-настоящему умно. Просто до гениальности. И главный аргумент – стерильность. Его невозможно оспорить. – Он посмотрел на Ивана с новым, уважительным интересом. – Хорошо. Очень хорошо. Оставьте это у меня. Я посмотрю, как это можно оформить и протолкнуть. У меня есть кое-какие рычаги в Комитете по изобретательству.

Затем его лицо снова стало серьезным.

– А теперь новости. Я говорил по телефону с Зинаидой Виссарионовной Ермольевой. Из Ростова.

Иван насторожился. Ермольева! Тот самый титан, создатель первого советского пенициллина.

– Вы… произвели на нее впечатление, – продолжал Жданов. – Сказала, что ваш «энциклопедизм» и «нестандартные гипотезы» заставили её задуматься. У неё прорыв в работе с лизоцимом, но… – Жданов усмехнулся, – … ваши слова о «плесени-спасительнице», видимо, не дают ей покоя. Она буквально напрашивается в командировку в Ленинград. Хочет встретиться с вами лично. Говорит, что чувствует в вас родственную душу.

В голове у Ивана пронеслась вихревая мысль. Это был шанс. Шанс не просто подкинуть идею, а войти в контакт с одним из будущих создателей советской антибиотикотерапии и радикально ускорить процесс.

– Когда? – только и смог он выжать.

– Через неделю-полторы, – ответил Жданов. – Готовьтесь, Лев. С вами хочет говорить не просто профессор, а один из самых блестящих умов нашей микробиологии. Не подведите.

Зинаида Виссарионовна Ермольева оказалась женщиной невысокого роста, но с такой концентрацией энергии в глазах, что она казалась способной сдвинуть гору. Она вошла в кабинет Жданова стремительно, ее темные волосы были собраны в строгий узел, а практичный костюм говорил о деле, а не о внешности.

Жданов представил их. Ермольева пожала Ивану руку твердым, сухим рукопожатием и сразу же перешла к делу, усадив его рядом с собой.

– Ну, товарищ Борисов, Дмитрий Аркадьевич говорит о вас в превосходных степенях. А я, знаете ли, доверяю его интуиции. И своей тоже. Вы тогда, на семинаре, бросили фразу… о плесени. И о том, что лизоцим – это лишь первый шаг.

– Да, Зинаида Виссарионовна, – кивнул Иван, стараясь сохранять спокойствие. – Ваши работы с лизоцимом – это фундамент. Но против системных инфекций, сепсиса, газовой гангрены… его силы недостаточно.

– Недостаточно! – с почти отчаянием в голосе согласилась Ермольева. – Я это вижу каждый день в своих лабораториях и в клиниках! Мы боремся с ветряными мельницами! А вы… – она пристально посмотрела на него, – … у вас есть какие-то соображения? Дмитрий Аркадьевич намекнул, что вы занимаетесь не только приборостроением.

Иван сделал глубокий вдох. Он не мог раскрыть правду, но он мог открыть часть себя.

– Зинаида Виссарионовна, я… провожу свои, частные исследования. Читаю зарубежную литературу, иногда попадаются старые, забытые работы. И я абсолютно уверен, что будущее – за антибиотиками. За веществами, которые будут производить микроскопические грибы и бактерии для борьбы друг с другом.

Он начал осторожно, как сапер, выкладывать свои знания, маскируя их под гипотезы и «логические умозаключения».

– Флеминг открыл пенициллин, но не смог его выделить в чистом виде. Его работа зашла в тупик. А что, если пойти другим путем? Не ждать у моря погоды, а целенаправленно искать более активные штаммы плесени? Не тот Penicillium notatum, что нашел он, а скажем… Penicillium chrysogenum? Он, по некоторым данным, может производить в десятки раз больше антибактериального вещества.

Ермольева замерла, не отрывая от него взгляда.

– Chrysogenum? – переспросила она. – Откуда вам известно это название?

– В старой немецкой работе попалось, – отмахнулся Иван. – Но дело не в названии. Дело в подходе. Нужно искать его везде – в почве, на испорченных фруктах, особенно на дынях… И потом – культивирование. Поверхностный метод, который используют все – это каменный век. Нужно глубинное культивирование. И среда… обычные бульоны слабы. А что, если использовать кукурузный экстракт? В нем есть всё для бурного роста.

Он говорил, а Ермольева слушала его, не проронив ни слова. Её лицо было непроницаемо, но в глазах бушевала интеллектуальная буря. Он только что, в течение пяти минут, наметил ей путь, на который в реальной истории ушли годы.

– Вы… – наконец выдохнула она. – Вы либо гений, либо… – она не договорила, но Иван понял. «Либо сумасшедший». – Эти идеи… они стройны. Очень стройны. И они пахнут истиной.

Она резко встала и начала ходить по кабинету.

– Я не могу продолжать работу в Ростове в отрыве от таких мыслей. Мне нужен доступ к вашим… исследованиям. Пусть даже теоретическим. – Она остановилась перед ним. – Я буду добиваться перевода части своей работы в Ленинград. В этот институт. Мы должны работать вместе, Лев Борисович. Вы даете компас, и мы будем пробиваться через джунгли экспериментов. Вместе.

Иван почувствовал, как с его плеч свалилась гора. Он только что приобрел самого мощного союзника в своей миссии по изменению медицинской истории.

– Я только за, Зинаида Виссарионовна, – искренне сказал он.

Вечер в общежитии был шумным и душным. Ребята собрались в комнате у Сашки, где было просторнее. Сашка, красный от возбуждения, зачитывал вслух свежий номер «Правды»:

– «…и досрочно, на два года раньше срока, введен в эксплуатацию Днепровский гидроузел имени В. И. Ленина! Мощность – 560 тысяч киловатт! Это величайшая победа социалистической индустрии!»

– Слышал, там бетона ушло больше, чем на все пирамиды Египта, – с важным видом заметил Леша, задумчиво жуя кусок черного хлеба.

– Энергия! – восторженно сказал Сашка. – Теперь заводы будут работать без перебоев!

Иван сидел у окна, слушая их и наблюдая, как в сумерках зажигаются огни на противоположной стороне улицы. Он радовался за страну, но его радость была горьковатой. Эти гигантские стройки, эта индустриализация… она была необходима. Он-то знал, для какой чудовищной мясорубки всё это готовится.

Леша, отложив хлеб, понизил голос:

– А у нас на заводе, между прочим, опять чистка. Говорят, в конструкторском бюро взяли двух инженеров. Сидят, якобы чертежи новые вредительские подписывали – такую погрешность в размеры заложили, что партия станков бракованной вышла. Говорят, «мины замедленного действия» закладывали.

В комнате на секунду стало тихо. Слово «вредитель» висело в воздухе тяжелым, ядовитым облаком.

Иван смотрел в окно и думал о следователе Громове. О его холодных глазах-буравчиках. Да, это было страшно. Унизительно – чувствовать себя мухой под стеклом. Но в его сознании, сознании человека из 2018 года, вдруг возникла трезвая, циничная мысль. А как бы отреагировали в его время на человека, который в одиночку пытается получить доступ к стратегическим производствам, создает непонятные химические составы, контактирует с учеными, работающими над биологическим оружием? Объявили бы террористом. Посадили бы в тюрьму навсегда без права переписки. И были бы по-своему правы.

«А что, собственно, я хотел? – с горькой усмешкой подумал он. – Чтоб меня с цветами встречали? Человек из ниоткуда, лезущий в стратегические отрасли… В моем времени меня бы уже объявили биотеррористом и посадили в клетку на века. Громов со своими методами – лишь дитя своего времени. Логичный ответ системы на аномалию. На меня».

В этот момент его взгляд скользнул в окно, на противоположную сторону улицы. В подъезде напротив стоял невысокий человек в сером пальто и курил. Иван не видел его лица, но почувствовал ледяной укол в спине. Громов. Или кто-то из его людей. Наблюдение продолжалось.

Он отвернулся от окна. Страх никуда не делся. Но к нему добавилось странное, трезвое понимание. Он вел свою подпольную войну за будущее, а с другой стороны фронта против него действовала вся государственная машина, для которой он был лишь подозрительной соринкой в отлаженном механизме.

Прототип шприца был готов через несколько дней. Он был неказист – стекло немного мутное, игла, выточенная Сашкой из старой пружины, казалась чуть толстоватой, а уплотнитель из специально обработанной кожи вызывал у Миши скептические замечания. Но он работал. Игла входила в пробную доску легко и без заусенцев, поршень ходил плавно.

На этот раз Иван, помня наказ Жданова, пришел к нему первым.

– Вот, Дмитрий Аркадьевич, – он положил на стол аккуратный футляр с прототипом и небольшую пояснительную записку, составленную Катей. – Работающий образец. Как вы и советовали.

Жданов внимательно осмотрел шприц, покрутил его в руках, опробовал поршень.

– Качество… кустарное, – констатировал он. – Но идея – кристальна. – Он посмотрел на Ивана. – Хорошо. Теперь мой ход.

На следующий день Жданов лично явился с этим прототипом в Бюро рационализации. Иван ждал его в коридоре. Через полчаса Жданов вышел, его лицо было невозмутимо.

– Круглов сначала, как обычно, начал про «форму №7-Р» и «отсутствие технических условий», – с легкой усмешкой сообщил Жданов. – Но когда я упомянул, что это изобретение представляет стратегический интерес для военно-полевой медицины и что им уже заинтересовались наверху, он… подобрел. Очень.

Дело сдвинулось с мертвой точки с невероятной скоростью. Уже через два дня протокол испытаний в больнице им. Мечникова был подписан – результаты были блестящими. Врачи, особенно хирурги, хвалили идею стерильности. Но, как и предсказывал Иван, возникла новая, на первый взгляд непреодолимая, преграда.

Тот же Круглов, но на этот раз уже почти извиняясь, объяснил Ивану:

– Товарищ Борисов, с технической и медицинской точки зрения – всё прекрасно. Но… для серийного производства нужны «Временные технические условия и нормы на медицинские изделия одноразового применения». А их… не существует. Их нужно разрабатывать. А это – компетенция Научно-исследовательского института стандартизации и нормирования медицинской техники. А у них… – он развел руками, – … очередь на разработку новых стандартов расписана на четырнадцать месяцев вперед.

Иван стоял и смотрел на него. Он создал работающий, нужный продукт. Он доказал его эффективность. Он даже получил поддержку Жданова. Но он уперся в стену под названием «нормативная база». Без этих бумаг ни один завод не мог начать производство.

Он вышел от Круглова с чувством, похожим на то, что он испытывал после смерти того ребенка от дизентерии. Бессилие. Но на этот время – бессилие более осознанное и потому еще более горькое.

Вернувшись в лабораторию, Иван не стал рвать на себе волосы. Он сел, достал чистый лист бумаги и начал методично записывать.

'Проблема: отсутствие стандартов на одноразовые шприцы.

Пути решения:

Обратиться через Жданова с просьбой о внеочередной разработке. Найти лазейку – оформить как «экспериментальную партию» для военных нужд. Попытаться выйти на сам Институт стандартизации, найти там союзника…'

Он понимал, что это – новая битва. Еще более скучная, бюрократическая, но не менее важная. Он не мог создать антибиотики, не решив сначала проблему шприцов, которыми эти антибиотики будут вводить.

Он подошел к карте Европы, висевшей на стене. Тень со свастикой в Германии с каждым днем становилась все гуще и зловещее. До аншлюса Австрии – меньше пяти лет. До пакта Молотова-Риббентропа – шесть. До войны – восемь.

«Время работает против нас, – с холодной ясностью подумал он. – Каждый день, каждая задержка – это будущие смерти на фронте. В госпиталях. В блокадном городе».

Он смотрел на карту, и тяжесть ответственности давила на плечи с силой, незнакомой его прошлой, бессмысленной жизни. Но именно эта тяжесть и давала ему точку опоры.

«Любой ценой», – отчеканило в висках. Бюрократической. Моральной. Человеческой. Успеть

Глава 18
Осенние хлопоты

Октябрь в Ленинграде выдался на удивление сухим и ярким. Золотистая листва, еще не смытая осенними ливнями, шуршала под ногами прохожих, а солнце, хоть и без летнего жара, придавало воздуху прозрачную ясность. Именно в такой день Сашка, ворвавшись в лабораторию с разгоряченным лицом, огласил приговор:

– Сеанс в семнадцать ноль-ноль! «Гроза»! Билеты добыл, отстояв две очереди! Все свободны от важных дел!

Иван, корпевший над чертежом усовершенствованной иглы для своего шприца, с облегчением оторвался от кальки. Бюрократический тупик с «Временными техническими условиями» затягивался, и смена деятельности была более чем желанна.

– «Гроза»? – переспросил Миша, с любопытством глядя поверх толстой книги по органической химии. – Это про атмосферное явление или про социальный протест?

– Про жизнь, Миш! Про настоящую, дореволюционную жизнь! – с пафосом воскликнул Сашка. – Говорят, там играет сама Бабанова! И звук – настоящее чудо техники!

Катя, сидевшая в углу с конспектами, улыбнулась:

– Островского, кажется? Мрачноватая история для осеннего вечера.

– Именно поэтому и нужно идти! – не унимался Сашка. – Чтобы увидеть, от какого болота мы все ушли! Чтобы ценить светлое настоящее!

Иван сдержал улыбку. Энтузиазм Сашки был заразителен, как корь в детском саду. «Светлое настоящее», с очередями за хлебом и Громовым за спиной, все еще казалось ему весьма условным, хотя он уже видел отличия от преподаваемой ему «истории». Врали, нагло врали. Но идея посмотреть кино – да еще и звуковое, для него, человека из будущего, почти что антикварное – его прельщала.

Кинотеатр «Май» на Петроградской стороне оказался неброcким зданием с выцветшей вывеской. Внутри пахло особым коктейлем из запахов эпохи: нафталина, дешевого табака, гуталина и слабого, но упрямого аромата человеческих тел, не избалованных ежедневным душем. Они прошли в зал в верхней одежде, гардеробы были только в театрах и центральных кинотеатрах.

Ивана поразила акустика. Деревянные, ничем не обитые стены и такие же ряды кресел создавали эффект гула, в котором тонули отдельные слова. Зал гудел, как улей. Публика была самой разной: студенты в потертых гимнастерках, рабочие в телогрейках, интеллигентного вида парочки, старающиеся сохранить остатки дореволюционного лоска.

– Смотри, кинобудка, – ткнул локтем Миша, указывая на небольшое окошко на балконе. – Там, вероятно, установлен аппарат «Тагефон». Принцип синхронизации звука и изображения через систему зубчатых валов и фотоэлементов… Инженерная мысль!

– Главное, чтобы не зажевало пленку, как в прошлый раз, – мрачно бросил сзади чей-то голос.

Наконец, свет погас, и на экране, покрытом мелкими рябинками, замерцала заставка «Союзкино». Раздались первые звуки – шипение, скрежет, и наконец, музыка. Для Ивана это было путешествие в музей. Черно-белое, чуть дрожащее изображение, неестественно театральная игра актеров, звук, идущий как будто из соседней комнаты. Но в этом был свой шарм. Свой, не приукрашенный цифрой, аутентичный мир.

Он наблюдал за реакцией друзей. Сашка, разинув рот, следил за перипетиями сюжета, всем телом сопереживая героям. Катя смотрела внимательно и критически, временами одобрительно кивая, когда на экране обличали «темное царство» купечества. Миша же был поглощен не содержанием, а формой: он вглядывался в экран, пытаясь понять, как ложатся тени, как работает звук, и временами что-то бормотал себе под нос, делая мысленные пометки.

А Иван… Иван испытывал странную ностальгию. Ностальгию по чему-то, чего он в своей прошлой жизни почти не застал. По этой простоте, по этой вере в магию самого факта движущегося изображения со звуком. В его время кино было развлечением, здесь и сейчас – оно было чудом.

Когда зажегся свет, в зале на секунду воцарилась тишина, а затем взорвался гомоном обсуждений.

– Вот это сила! – первым выдохнул Сашка, выходя на улицу и жадно вдыхая прохладный воздух. – Как они жить-то могли? Кабаниха эта… просто эксплуататорша!

– Социальная драма построена безупречно, – аналитически заметила Катя. – Показано рождение протеста в самой гуще затхлого быта.

– А мне понравилось, как они запись звука сделали, – сказал Миша. – Чувствуется, что синхронизация не идеальна, губы двигаются чуть раньше, чем звук… Надо бы почитать про последние достижения в области звукового кино.

– Ну, вам бы только технику, – отмахнулся Сашка. – А по-моему, просто здорово! Настоящее искусство!

Иван шел молча, наслаждаясь этим спором. Он был частью этого. Частью этой живой, кипящей эмоциями и идеями массы. И это чувство было куда ценнее, чем любое, даже самое продвинутое кино.

Комната в общежитии была наполнена тем особым уютом, который возникает только в мужской компании, когда все дела переделаны и можно просто расслабиться. В центре внимания была она – старенькая семиструнная гитара, которую Сашка принес с торжественным видом. Инструмент был видавшим виды: потертый корпус, потрескавшийся лак, одна струна явно была заменена на неподходящую по толщине.

– От дяди Коли досталась, – с гордостью сказал Сашка, проводя рукой по деке. – Он в гражданскую, говорит, с ней пол-России прошел.

Гитара была расстроена, но это никого не смущало. Леша, достав из-под кровати заветную бутыль с мутноватой жидкостью, разлил всем в граненые стаканы.

– Самогон от того же дяди Коли, – пояснил он. – Ядреный, зато бесплатный.

Иван скептически пригубил. Ощущение было знакомым – паленой водкой в его время тоже не удивишь. Но здесь, в этой компании, под аккомпанемент расстроенной гитары, самогон казался почти что изысканным напитком.

Сашка попытался сыграть что-то патриотическое, но гитара отчаянно фальшивила.

– Дайте сюда, – не выдержав, сказал Иван.

Он взял инструмент в руки. Память пальцев, хранившая мышечный опыт из другой жизни, ожила. Он на слух попытался подстроить струны, насколько это было возможно, и, найдя более-менее сносный аккорд, брякнул незамысловатый мотивчик. Это был куплет из простенькой попсовой песенки про «любовь любовную и ее конец», которую он когда-то заучил, чтобы произвести впечатление на однокурсницу.

В комнате воцарилась тишина. Сашка смотрел на него с недоумением, Миша – с научным интересом, Леша – с полным отсутствием понимания.

Сашка сморщился, будто укусил лимон.

– Э-э-э, Лев… Это что за надрыв? – растерянно спросил он. – То ли частушка, то ли… ария? Про аккумуляторы, что ли, поешь?

Иван фыркнул. Он и сам не ожидал, что его эксперимент вызовет такую реакцию.

– Нет, – сказал он, сдерживая смех. – Это… это про любовь. Такую, знаешь, сентиментальную.

Леша, поморщившись, отхлебнул из стакана. – Фу, сантименты, – буркнул он. – То ли дело «Каховка»! Давай, чтоб душа развернулась!

Иван понял, что эксперимент провалился. Но сдаваться не собирался. Он перебрал струны, найдя другой ритм, и запел на мотив известной комсомольской песни, но с совершенно новым, шуточным текстом, который родился спонтанно:

'Мы шприцы наши стерилизовали,

Микробам спуску не давали!

А если Круглов скажет «нельзя»,

Мы стандарты сами напишем, друзья!'

Эффект был мгновенным. Сашка раскатисто хохотал, Леша удивленно хлопал глазами, а Миша, ухмыляясь, подтягивал:

'Хроматографию применим,

Пенициллин получим!'

Вскоре все подхватили, сочиняя на ходу все новые и новые куплеты, посвященные учебе, общежитию, профессору Орловой. Даже Миша, к всеобщему удивлению, попытался исполнить старинный романс. Получилось ужасно: он фальшивил на каждой ноте и путал слова, но это вызвало новый взрыв хохота. Самогон медленно делал свое дело, разговор становился все более душевным и бесхитростным. Говорили о будущем, о будущем страны и ее людей, о девушках. Иван сидел, прислонившись к стене, и слушал. Этот вечер, этот пьяный, фальшивый, невероятно свой хор, был для него как щит от призраков прошлого. Он отгораживал его от тоски по другому времени, которого, он теперь понимал, по-настоящему и не было.

* * *

Институт готовился к очередной годовщине Октября. В воздухе витал запах краски, клея и предпраздничной суеты. Сашка, назначенный ответственным за выпуск праздничной стенгазеты, носился по коридорам с кистями и банкой с клейстером, сметая все на своем пути.

– Товарищи! – вещал он, врываясь в лабораторию. – Праздник на носу! Газета должна быть образцовой! Миша, тебе – научный отдел! Иван, ты у нас художник! Леша, помогать с оформлением!

Миша, к всеобщему удивлению, отнесся к задаче со всей серьезностью. Через день он принес лист бумаги с заголовком: «Химический анализ праздничного настроения: количественная оценка факторов коллективной радости». Текст был наполнен формулами и графиками, доказывающими, что совместный труд и пение хором повышают выработку «гормонов солидарности» (термин, который он, конечно, выдумал). Сашка смотрел на это как баран на новые ворота.

– Миш… Это ж газета, а не научный журнал! Людям нужно что-то попроще!

– Простота – враг истины, – парировал Миша, но под натиском Сашки согласился переписать статью в более популярном стиле, озаглавив ее «Почему в Октябре улыбаться полезно?».

Иван, вспомнив навыки карикатуриста, которые он когда-то подцепил в институте, принялся рисовать. Он изобразил забавного, но доброго вида микроба, который бежит прочь от гигантского шприца, и бородатого профессора-консерватора (очень абстрактного, без портретного сходства с Орловой), который пытается измерить циркулем крылья бабочки-новаторши. Юмор был выверенным, как доза лекарства, – безвредным для цензуры, но узнаваемым для своих.

Леша же отвечал за общую композицию. Он выводил каллиграфическим почерком лозунги: «Даешь пятилетку в четыре года!» и «Комсомол – смена достойная!». Его стиль был прямолинейно-патриотичным: много красного цвета, звезд и серпов с молотами. Со вкусом было туго, но энтузиазм компенсировал все.

Кульминацией стала церемония вывешивания газеты на специальном стенде в холле. Наклеивали всем миром. Леша держал газету, Сашка намазывал обратную сторону клейстером, а Иван и Миша должны были прижать ее к стенду. В самый ответственный момент Леша чихнул, газета съехала набок, а Сашка, пытаясь ее поправить, перемазал в клейстере всю свою гимнастерку. Получилось кривовато, с комками и пузырями, но зато – свое, родное.

На их счастье, мимо проходил Петр Семенович. Он остановился, внимательно, с каменным лицом, изучил их творение.

– Гм, – произнес он наконец. – Живо. Актуально. Молодцы, товарищи. – И, сделав пару шагов, обернулся: – Борисов, только этот ваш… летающий микроб… Не увлекайтесь. Искусство должно быть идейным.

Когда он ушел, все выдохнули. Успех. Пусть и с партийной скидкой.

* * *

Субботник в саду ЛМИ напоминал не столько добровольный труд, сколько веселую, немного суматошную ярмарку. Стоял звонкий, прохладный день. Солнце золотило последние листья на кленах и липах. Студенты, вооруженные граблями, метлами и тачками, сгруппировались по курсам.

Сашка, как заправский комиссар, сразу взял командование на себя.

– Первый курс, не зевать! Разбиваемся на звенья! Левое крыло – уборка листвы, правое – обрезка сухих сучьев, центр – укрепление коры деревьев! Вперед, за Родину, за Сталина!

Его звонкий голос резал воздух, и молодежь, посмеиваясь, но послушно, бросилась выполнять распоряжения.

Миша, разумеется, подошел к процессу с научной точки зрения. Он разработал «оптимальную схему уборки листвы», создав из тачек и досок некое подобие конвейера. Система была сложна и постоянно ломалась, вызывая дружное веселье. В итоге тачка, перегруженная листьями по его же расчетам, опрокинулась, засыпав самого изобретателя с головой.

Иван работал споро, привыкшими к физическому труду руками. Он сгребал листву, носил тяжелые ветки, наслаждаясь простой работой и свежим воздухом. В какой-то момент он поймал на себе взгляд Кати. Она улыбнулась ему из-за груды желтых кленовых листьев, и он кивнул в сторону заросшей аллеи, ведущей к старой, полуразрушенной беседке.

Через несколько минут они сидели на холодной каменной скамье, прижавшись друг к другу для тепла.

– Холодно, – сказала Катя, пряча руки в рукава пальто.

– Сейчас, – Иван снял свои рабочие перчатки и протянул ей.

Они сидели молча, слушая доносящиеся с главной поляны крики, смех и песни. Отсюда, из их укрытия, суета субботника казалась мирной и почти что идиллической.

– Жданов говорит, твои идеи по лимфатической системе… они переворачивают все с ног на голову, – тихо сказала Катя. – Он пишет статью. Ты будешь соавтором.

Иван кивнул. Его не это волновало сейчас.

– А ты чего хочешь, Кать? После института? – спросил он, глядя на золотой лист, зацепившийся за ее волосы.

Она задумалась.

– Работать. Хирургию, наверное, пока не уверена. Там результат виден сразу. Спасать людей. А ты?

«Остаться в живых. Изменить ход истории. Успеть до войны», – пронеслось в голове у Ивана.

– То же самое, – сказал он вслух. – Спасать. Как смогу.

Она посмотрела на него своими умными, все понимающими глазами и просто взяла его руку. Этого было достаточно.

Вернувшись к товарищам, они застали всеобщее чаепитие. В огромном баке кипятили воду, разливали по жестяным кружкам терпкий, горячий чай, заедая его сушками и кусками черного хлеба с сахаром. Было шумно, весело, пахло дымом и прелыми листьями. Иван с Катей присоединились к своей компании. Сашка что-то громко доказывал, размахивая кружкой, Леша мирно жевал сушку, а Миша, счищая с куртки прилипшие листья, что-то вычислял в блокноте. Иван почувствовал острое, почти физическое чувство принадлежности. Он был своим. Это был его коллектив. Его эпоха.

Повседневность состояла из мелочей, которые и складывались в картину жизни.

Очередь в столовой. Иван, стоя с подносом, читал меню, написанное мелом на грифельной доске: «Щи из кислой капусты, Каша перловая, Компот из сухофруктов.». Воздух был густым и влажным от пара на кухне. Рядом две работницы, поварихи в засаленных фартуках, оживленно обсуждали последние новости:

– Слышала, Михалыч с мясного цеха, рацпредложение написал! По новому теперь мясо заготавливают, время экономят! Говорят, награду получит!