Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Летняя практика началась с городской больницы им. Мечникова. Теперь они были не просто наблюдателями, а фельдшерами – ближайшими помощниками врачей. Сашка горел, как маяк. Он бегал по коридорам, выполняя поручения, с упоением ставил банки и делал уколы, видя в каждом действии кирпичик в строительстве светлого будущего. Катя работала с тихой, сосредоточенной эффективностью. Иван старался применить свои знания точечно – посоветовать более эффективную схему обработки раны, усовершенствовать ведение истории болезни.

Но очень скоро реальность напомнила о себе во всей своей неприкрытой жестокости.

Дежурство было вечерним. В приёмный покой вбежала заплаканная женщина, таща за руку мальчика лет десяти. Он был бледен как полотно, глаза запали, губы потрескались.

– Доктор, помогите! – закричала она. – Уже третий день… не останавливается… Томит его, бедного…

Ребенка тут же положили на каталку. Осмотр не оставил сомнений – тяжелейшая форма дизентерии. Организм был обезвожен до критической стадии. Интоксикация. Сознание – спутанное.

– Нужны капельницы! – почти машинально вырвалось у Ивана. – Срочно инфузионная терапия! Физраствор, глюкоза!

Дежурный врач, пожилой, усталый человек по фамилии Крупский, посмотрел на него с горькой усмешкой.

– Какие капельницы, Борисов? У нас их нет. Систем для внутривенных вливаний в больнице три штуки на всё отделение реанимации, и те на замке у заведующего. – Он вздохнул. – Будем делать что можем. Подкожно. Физраствор. Клизмы.

Иван смотрел, как медсестра набирает в огромный шприц солёную воду и начинает вводить её под кожу ребёнка, образуя на его худой спинке безобразные, не впитывающиеся волдыри. Он знал, что это – капля в море. Без полноценного внутривенного восполнения потерь жидкости и электролитов ребёнок умрёт. Его знания, его пророческое понимание патогенеза были абсолютно бесполезны перед лицом технологического вакуума эпохи.

Он видел, как Сашка, сжав кулаки, вышел из палаты и ударил кулаком по стене. Слышал, как Катя, стиснув зубы, шептала укоризненно: «Нельзя же так… нельзя…»

Ночь стала для них адом. Они дежурили у постели, меняли холодные компрессы на лоб, вводили под кожу новые порции физраствора, который почти не усваивался. Ребёнок слабел на глазах. Его дыхание становилось всё более поверхностным, пульс – нитевидным.

Под утро он умер. Тихо, почти незаметно. Просто перестал дышать.

В палате повисла гробовая тишина, нарушаемая только тихими всхлипываниями матери и тяжёлым дыханием доктора Крупского.

– Всё, что могли… – пробормотал он и вышел, понуро опустив голову.

Сашка стоял у окна, спиной к комнате, его плечи нервно подрагивали.

– Чёрт! Чёрт! Чёрт! – вырвалось у него сдавленно. – И это всё? Подкожные вливания? От этого сдохнуть можно!

Катя, отвернувшись, вытирала слёзы краем белого халата.

А Иван смотрел на маленькое, бездыханное тело и чувствовал, как внутри него просыпается давно забытая, дикая, всесокрушающая ярость Ивана Горькова. Ярость на собственную беспомощность. На эту дурацкую, несправедливую реальность. На эпоху, которая с её тупыми, идиотскими ограничениями крала жизни у детей.

Его знания снова оказались бесполезным хламом. Он мог рассуждать о лимфатической системе мозга с Ждановым, но не мог сделать простейшую капельницу, чтобы спасти одного-единственного ребёнка.

После смены Иван ни с кем не разговаривал. Он молча сдал халат, вышел из больницы и побрёл, не разбирая дороги. Ноги сами принесли его к Неве. Он сел на гранитный парапет набережной, свесил ноги и уставился на медленное, могучее течение.

В голове стоял гул. Картинка – бледное лицо мальчика, бездарные подкожные уколы, горькая усмешка врача – прокручивалась снова и снова, как заевшая пластинка.

«Нет антибиотиков. Нет систем для инфузий. Нет одноразовых шприцов. Ничего нет! – кричал внутри него голос. – И что ты можешь сделать, гений? Сунуть Мише в руки хроматографию? Рассказать Жданову про глимфатику? Это спасёт того мальчика? Нет!»

Он сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони. Он был врачом. Он давал клятву. И он не мог смириться с таким положением вещей.

И тут, словно вспышка, в его памяти возник образ. Не из больницы, а из музея истории медицины, который он посетил когда-то в своей прошлой жизни. Стеклянная витрина. А внутри – простейшая система для переливания крови. Резиновая трубка, стеклянная капельница с фильтром… и роликовый зажим. Примитивно. Гениально. Изобретение 1950-х. «Капельница Мерфи».

Его осенило. Так сильно, что он даже физически вздрогнул.

«А почему, собственно, нет?»

Мысль, дикая, еретическая, понеслась вихрем в его сознании.

«Кто сказал, что нужно играть по их правилам? Я уже ворую идеи. Я подсказал Жданову его будущее открытие. Я подкинул Мише хроматографию, которую изобретут через 20 лет. Я что, ревнитель интеллектуальной собственности? Патентный поверенный из будущего?»

Он засмеялся горько и громко, вызвав озабоченный взгляд проходившей мимо женщины с собачкой.

«Нет. Я – врач. Моя задача – спасать жизни. А если для этого нужно стать величайшим „заимствователем“ идей в истории человечества… то что же, я к этому готов».

Он мысленно пролистал каталог своего знания. Капельница Мерфи. Одноразовый шприц. Пенициллин (не кустарный, а промышленный). Антисептики. Методы реанимации. Всё это уже было изобретено. Где-то там, в будущем. Он не совершал открытий. Он просто… возвращал долги. Возвращал СССР то, что и так должно было появиться, но гораздо позже.

«Я могу это сделать, – с холодной ясностью понял он. – Создать прототип. Оформить авторское свидетельство. Найти способ наладить кустарное, пусть примитивное, производство. Это спасёт тысячи жизней. Уже сейчас. Не после войны. Сейчас!»

Это была не просто новая цель. Это был качественный скачок в его миссии. Он больше не просто адаптировался и исподволь менял науку. Он объявлял войну самой хронологии.

Он пришёл в свою лабораторию глубокой ночью. Дежурный у входа, привыкший к его поздним бдениям, лишь кивнул, пропуская. Комната пахла спиртом, плесенью и бумагой. В углу стояли его и Мишины хитроумные установки, на полках рядами стояли колбы с культурами.

Иван не подошёл к ним. Он сел за свой стол, заваленный журналами и отчётами, и отодвинул их в сторону. Достал из ящика лист ватмана и чертёжную линейку. При свете мощной настольной лампы он положил перед собой чистый лист.

Он закрыл глаза, вызывая в памяти каждую деталь. Резиновая трубка. Стеклянный цилиндр-капельница. Внутри – сквозное отверстие, фильтр из марли или ваты. И главное – простейший роликовый зажим, который позволял регулировать скорость подачи жидкости с ювелирной точностью.

«Правил нет, – мысленно проговорил он, беря в руки карандаш. – Есть только миссия. И если для её выполнения нужно обокрасть будущее… что ж, будущее простит».

Он начал чертить. Твёрдой, уверенной рукой. Линии ложились на бумагу чётко и безошибочно. Это был не просто чертёж медицинского прибора. Это был манифест. Символ его новой решимости. Он больше не будет ждать, пока наука дозреет. Он будет брать нужное силой.

Он закончил эскиз и откинулся на спинку стула. За окном уже светало. Призрачный, молочный свет белой ночи заливал комнату. Он смотрел на свёрнутый в трубку чертёж, который держал в руках. Впереди было лето, практика, бесконечные согласования и поиск материалов. И первая в мире советская капельница системы «Борисова». Просто потому, что он, Иван Горьков, так решил.

Первый курс был годом шока и выживания. Второй – годом интеграции и становления. Третий, он чувствовал, станет годом наступления. Титан готовился к схватке, и он был полон решимости не просто быть его оружейником, а перековать его меч во что-то более острое и совершенное, чем это было задумано историей.

Игра входила в свою самую ответственную фазу. И он был готов играть по-крупному.

Глава 16
Инженеры человеческих душ

Июль 1933-го размягчил асфальт на ленинградских улицах до липкой, черной каши, но в лаборатории Льва Борисова царила прохлада каменных стен и напряженная, сосредоточенная атмосфера. После ночного озарения на набережной Невы его охватила лихорадочная энергия. Чертеж лежал на столе, и от него исходила почти физическая угроза – эпохе, укладу, его собственному спокойствию.

– Итак, – Иван расстегнул тубус и развернул ватман перед Катей, Мишей и Сашкой, собравшимися вокруг. – Задача: сделать это. Не в одном экземпляре. В сотнях. В тысячах.

На бумаге четкими линиями была изображена простая, но элегантная конструкция: резиновая трубка, стеклянный цилиндр-капельница с расширением-«луковкой» в середине, и главное – металлический роликовый зажим, позволявший регулировать поток с ювелирной точностью.

– Мать честная… – Миша свистнул, не отрывая глаз от схемы. – Роликовый клапан… Да это же элементарно! Почему до этого никто не додумался?

– Называется «капельница системы Борисова», – с легкой иронией в голосе произнес Иван. – По крайне мере, пока.

– Она спасла бы того мальчика? – тихо, глядя на чертеж, спросила Катя.

– Да, – коротко и твердо ответил Иван. – И не только его. Теперь, товарищи, с чего начнем?

Первым, и самым логичным шагом, казалась подача заявки в Бюро рационализации и изобретательства – ВОИР, что при ЛМИ. Это был официальный, прописанный во всех инструкциях путь гения-одиночки к признанию и внедрению.

Кабинет заведующего Бюро рационализации товарища Круглова оказался тесным, заставленным стеллажами с папками, от которых пахло пылью и клеем. Сам Круглов, мужчина с обрюзгшим лицом и вечно утомленным выражением глаз, разглядывал поданные Иваном бумаги – заявление, чертеж, краткое описание – как будто видел не революцию в медицине, а очередную заявку на усовершенствование формы для отливки чугунных батарей.

– Так-с, – протянул он, откладывая чертеж. – Борисов… Из лаборатории Жданова. – Он посмотрел на Ивана поверх очков. – Чертеж – это, конечно, хорошо, товарищ студент. Но вы понимаете, Бюро не может руководствоваться лишь красивыми картинками.

– Это не картинка, товарищ Круглов, – сдержанно парировал Иван. – Это рабочая схема. Принципиально новой системы для внутривенных вливаний.

– Новой-то новой, – вздохнул Круглов. – А где технические спецификации? Допуски? Перечень материалов? Где, в конце концов, экономическое обоснование? Во что сие чудо техники обойдется государству? – Он развел руками. – Я не могу внести в реестр изобретение, представленное на салфетке, будь оно хоть трижды гениально!

Иван почувствовал, как по спине пробежал холодок бессильной ярости. Он-то знал, что его «салфетка» спасет миллионы, а этот чинуша мыслил категориями «допусков» и «смет». Но порядок есть порядок.

– То есть, что вам нужно? – сквозь зубы спросил он.

– Работающий прототип, товарищ Борисов! – оживился Круглов, явно радуясь, что студент пошел навстречу. – Образец. Чтобы его можно было пощупать, испытать. И полный пакет документов. По форме №7-Р. Без этого – никак.

Выйдя из кабинета, Иван впервые за долгое время почувствовал себя не сорокалетним циником, а именно двадцатилетним юнцом, получившим оплеуху от реальности. Он думал о знаниях, о миссии, о спасении человечества, а система требовала от него «форму №7-Р».

Вернувшись в лабораторию, он собрал команду.

– Итак, бюрократы хотят крови. Дадим им кровь. Вернее, прототип, – мрачно пошутил он. – Задача: создать работающий образец. Миша, тебе – химическая часть. Нужно продумать стерилизацию. Катя – документация. Нужно описать каждый шаг, каждый винтик. Сашка…

– Я знаю! – вспыхнул Сашка. – Материалы! Резиновые трубки, стеклянные детали, этот самый… роликовый зажим! Я всё добуду! У меня в комсомоле есть связи на заводе «Красногвардеец»! Что-то получим через официальный запрос!

Работа закипела. Лаборатория превратилась в кустарную мастерскую. Сашка, используя всё свое обаяние и комсомольский задор, действительно добыл несколько метров тонкой резиновой трубки и бракованные, но подходящие стеклянные пипетки с запасного склада химфака. Миша, вооружившись спиртовкой и автоклавом, экспериментировал со стерилизацией, ворча что-то о температуре кипения и разрушении полимерных цепочек. Катя вела подробнейший журнал, её почерк был четок и аккуратен.

Сам Иван, вспомнив давно забытые навыки черчения и основ конструирования, корпел над созданием того самого роликового зажима. Вместо штампованного металла пришлось использовать согнутую в дугу медную проволоку и небольшой деревянный цилиндрик. Выглядело это кустарно, но принцип действия был тот же.

Через неделю первый прототип был готов. Вид у него был кустарный, от него пахло спиртом и паяльной кислотой, но когда Иван пережал ролик – жидкость послушно останавливалась. Опыты в больнице, на которые с огромным трудом удалось получить разрешение главврача, дали ошеломляющий результат. Скорость инфузии можно было регулировать с невиданной точностью. Медсестры, вначале скептически относившиеся к «студенческому самопалу», после нескольких успешных переливаний смотрели на Ивана с подобострастным страхом.

Казалось, путь открыт. Но система готовила новый удар.

Профессор Мария Игнатьевна Орлова не простила и не забыла. Наглый студент, посмевший оспорить её на лекции, не просто не был вышвырнут из института, но и вознесся до невиданных высот. Лаборатория, покровительство Жданова, а теперь ещё и какие-то «капельницы»! Это был вызов её миропорядку, её авторитету, всей традиционной медицине, служить которой она считала делом своей жизни.

Она действовала с чиновничьей хваткой. Было собрано внеочередное заседание кафедры терапии, куда пригласили и заведующего Бюро рационализации Круглова, и даже представителя деканата – Петра Семёновича.

– Уважаемые коллеги! – начала Орлова, и её сухой, резкий голос не предвещал ничего хорошего. – Мы собрались здесь в связи с вопиющим случаем непрофессионализма и опасного дилетантства, которое, к нашему общему стыду, процветает в стенах нашего института!

Она обвела собравшихся ледяным взглядом.

– Речь о студенте Борисове. Том самом, который уже прославился своими «интуитивными» познаниями в фармакологии. Теперь он, не имея ни клинического опыта, ни законченного образования, взялся конструировать медицинские приборы! И проводит опыты над больными в больнице им. Мечникова!

В зале загудело. Круглов, поймав взгляд Орловой, засуетился.

– Действительно, товарищ Борисов подал заявку… чертежи… но без должного оформления…

– Оформление! – фыркнула Орлова. – Дело не в оформлении! Дело в принципе! Кто дал ему право ставить под угрозу жизни пациентов? Кто разрешил ему, студенту-второкурснику, заниматься тем, что является прерогативой опытных врачей и инженеров? Это не новаторство! Это – вредительство! Самое настоящее вредительство!

В этот момент поднялся Жданов. Он сидел всё это время молча, с каменным лицом.

– Мария Игнатьевна, ваша риторика отдает двадцать седьмым годом, которого, слава богу, уже нет, – холодно заметил он. – Я лично знаком с работой Борисова. Более того, я ею руковожу. Представленный им прибор прост, безопасен и решает одну из самых острых проблем современной медицины – проблему контролируемой инфузии. Испытания в больнице дали блестящие результаты. О какой угрозе вы говорите?

– О угрозе устоям, Дмитрий Аркадьевич! – парировала Орлова. – О угрозе, исходящей от этого… гения-самородка, источник знаний которого, смею заметить, более чем сомнителен! Откуда у простого студента, сына чекиста, такие познания? Из какого такого тайного источника он черпает эти… идеи? Не пора ли задуматься об этом?

В воздухе повисло тяжелое, невысказанное обвинение. Жданов понял, что прямой лобовой атакой Орлову не взять. Она играла на самом больном – на идеологической подозрительности.

Итогом собрания стал строгий выговор Ивану Борисову «за неподтверждённые новаторские инициативы, проводимые без должного контроля и с потенциальным риском для пациентов». Официальное рассмотрение его изобретения в ВОИР было заморожено «до получения всех необходимых заключений и протоколов испытаний».

Двери, в которые он так стремился, захлопнулись перед его носом. Академическая крепость показала свои зубы.

Иван сидел один в лаборатории, перебирая в руках тот самый, ставший роковым, прототип капельницы. Чувство бессилия было горьким и знакомым. Он снова был тем самым Иваном Горьковым, который не мог ничего изменить. Внезапно дверь открылась без стука.

Вошел мужчина. Невысокий, плотный, в сером, безупречно сидящем штатском костюме. Лицо круглое, невозмутимое, с аккуратно подстриженными усами и глазами-буравчиками, которые, казалось, видели не только тебя, но и твои самые потаенные мысли.

– Лев Борисов? – голос был ровным, без эмоциональным, как у диктора, зачитывающего сводку погоды.

– Я, – Иван медленно встал.

– Громов. Следователь по особо важным делам ОГПУ, – мужчина представился столь же кратко, доставая из внутреннего кармана удостоверение. – У нас к вам есть несколько вопросов.

Он прошел вглубь комнаты, неспешным взглядом окинул стеллажи с колбами, чертежи на столе, журналы Кати.

– Оборудуетесь. Неплохо. Для студента.

– Чем могу служить, товарищ следователь? – Иван постарался, чтобы его голос не дрогнул.

– Давайте начистоту, Борисов, – Громов подошел вплотную. Его запах – хороший одеколон и стойкий аромат махорки – ударил Ивану в ноздри. – Вы – человек незаурядный. Слишком незаурядный для своих лет. И для своего… происхождения. Ваша деятельность привлекает внимание. И не только профессоров-консерваторов.

Он взял со стола прототип капельницы, покрутил его в руках.

– Вот. Капельница. Идея, как нам сообщили, абсолютно новая. Ни в одной зарубежной литературе не описана. – Он посмотрел на Ивана. – Откуда?

– Я… размышлял над проблемой. И пришёл к логическому решению, – выдавил Иван заученную фразу.

– Логическому, – Громов беззвучно усмехнулся. – Как и гипотеза для Жданова о лимфатике мозга? Как и методика для Михаила-химика? Как и ваши познания в антисептике? Очень вы, Лев Борисович, логичный человек. Прямо ходячая логика.

Он положил капельницу на место.

– Вы – сын товарища Борисова, человека с несокрушимой репутацией. Ваши изыскания… выглядят полезными. Но знайте, Лев Борисович, – его голос стал тише, почти задушевным, – государство – это большой организм. Он болезненно реагирует на неопознанные элементы. Моя задача – помогать таким элементам… ассимилироваться. Чтобы никому не было больно. Понятно?

Иван молча кивнул. Сердце стучало где-то в горле.

– Прекрасно, – Громов повернулся и направился к выходу. На пороге он остановился. – И удачи с вашей капельницей. Очень любопытно, чем закончится эта история.

Дверь закрылась. Иван медленно опустился на стул. Холодный пот струился по его спине. Теперь он понял окончательно. Его игра шла не на жизнь, а на смерть. И за столом сидел новый, самый опасный игрок. Его появление веяло не только угрозой, но и немым вопросом: с каких пор, органы такого порядка, вот так являются и раскрывают свои планы? Не должны ли они «следить» украдкой? У этого диалога явно был какой-то смысл, неизвестный Ивану.

Вечер того же дня был особенно тяжелым. После визита Громова Иван чувствовал себя как загнанный зверь. Он механически перебирал бумаги в лаборатории, не в силах сосредоточиться.

Вдруг дверь скрипнула. Вошла Катя. Она молча подошла, обняла его сзади и прижалась щекой к его спине.

– Я слышала, – тихо сказала она. – Про Орлову. По всему институту уже шепчутся.

Иван обернулся и встретился с её взглядом. В её глазах он увидел понимание.

– Пойдем, – сказала она. – Тебе нужно проветриться.

Они поднялись по узкой, почти секретной лестнице на чердак главного корпуса института. Оттуда открывался вид на вечерний Ленинград, на крыши, на купола, утопающие в сиреневой дымке белой ночи. Было тихо и пустынно.

Иван вкратце описал появившийся интерес у ОГПУ Кате, отчего та глубоко задумалась.

Они сидели на широком подоконнике, плечом к плечу.

– Лёва, – начала Катя, глядя вдаль. – Я не буду спрашивать, откуда ты всё это знаешь. У каждого есть свои секреты. Но… – она повернулась к нему, и её лицо было серьёзным, – … эта твоя целеустремленность. Она… пугает. Иногда мне кажется, что ты не просто живешь, а бежишь. От чего-то. Или к чему-то. Словно за тобой гонится сама судьба, и ты должен успеть что-то сделать, пока она не настигла.

Иван смотрел на неё и понимал, что не может сказать правду. Но он мог сказать что-то близкое к ней.

– Ты права, Катя. Я бегу. Я должен успеть. Должен что-то изменить. – Он сгреб её тонкие пальцы в своей ладони. – Представь, что ты знаешь… о грядущей катастрофе. Огромной, страшной. И знаешь, как можно спасти хотя бы часть людей. Но для этого нужно действовать сейчас. Немедленно. И любая задержка, любая бумажка, любой дурак в форме или в профессорской мантии – это смерти. Десятки, сотни смертей на его совести. И на твоей.

Он говорил с такой страстью и болью, что Катя замерла.

– Какая катастрофа? – прошептала она.

– Война, Катя. Большая, страшная война. Она будет. Я в этом уверен. И к ней нужно быть готовым.

Катя долго смотрела на него, губы её чуть дрогнули.

– Хорошо, Лёва. – И в этом одном слове было и доверие, и страх, и решимость… Она принимала его и его демонов. – Тогда мы будем готовиться вместе.

Их поцелуй на вкус был таким же, как и эта ночь – горький от дыма города и сладкий от предвкушения чего-то нового.

На следующий день, пока Иван и Катя пытались пробить стену бюрократии в Наркомздраве, Миша зашел к матери. Та самая бытовая сцена, которую Иван не видел, но которая была необходима, как глоток воздуха.

Марфа Петровна, дородная женщина с добрым, уставшим лицом, заботливо усадила сына за стол, заваленный пышками.

– Ну, Мишенька, как там твои дела в лаборатории? Чем занимаешься?

Миша, с набитым ртом, оживился.

– Мама, мы сейчас совершаем прорыв! Мы внедряем метод хроматографии! Представляешь, разделение сложных смесей на основе разной скорости движения компонентов по сорбенту! Это же революция в аналитической химии!

Марфа Петровна смотрела на него с любовью и полным непониманием.

– Хромато… графья? – переспросила она. – Это, сынок, на вооружение пойдет? Или для народного хозяйства?

– Для всего, мама! Для медицины, для промышленности! – восторженно говорил Миша. – Мы сможем очищать вещества с невиданной точностью!

Марфа Петровна покачала головой, решая сложную житейскую задачу.

– А я-то думала, ты там, в своих подвалах, самогон гонишь, – вздохнула она наконец. – Вон у дяди Коли в квартирке – те да, гонят. Крепкий такой, ядреный. Может, тебе рецепт списать?

Миша, покраснев, уткнулся в пышку. Иногда пропасть между гением и обывателем была глубже, чем между 1933 и 2018 годами.

Пробиться в Наркомздрав удалось только благодаря связям Жданова и, как Иван подозревал, негласному вмешательству отца. Встреча была назначена с заместителем наркома, товарищем Устиновым, человеком с умными, пронзительными глазами и лицом, источавшим безразличную усталость.

Кабинет Устинова был просторен и аскетичен. Большой стол, карта СССР на стене, портрет Сталина. Ничего лишнего.

Иван, положив на стол прототип и папку с документами, изложил суть своего изобретения. Он говорил четко, без лишних эмоций, оперируя цифрами: снижение летальности при кровопотерях, сепсисе, обезвоживании. Экономия времени медперсонала.

Устинов молча слушал, изредка покручивая в руках карандаш.

– Выглядит убедительно, товарищ Борисов, – наконец произнес он. – Прибор, безусловно, полезный. – Он сделал паузу, и Иван почувствовал подвох. – Но вы понимаете, Наркомздав – не кустарная мастерская. Мы не можем дать команду на выпуск «штучек». Нам нужна технология. Промышленная технология.

Он начал загибать пальцы.

– Первое: технические условия для производства. Чертежи не только прибора, но и оснастки для его изготовления.

– Второе: полное экономическое обоснование. Себестоимость одной единицы. Затраты на перестройку производства.

– Третье: заключение от Наркомата тяжелой промышленности о возможности изготовления на существующих мощностях. Резина, стекло, металл – всё это не из воздуха берется.

Иван слушал и понимал, что его кустарный прототип и папка с описаниями – это детский лепет по сравнению с тем, что требовала государственная машина.

– Вы даете добро? – уточнил он.

– Я даю добро на… проработку вопроса, – поправил его Устинов. – Соберите все, что я перечислил. Предоставьте. Тогда мы рассмотрим вопрос о выпуске опытной партии на одном из подведомственных заводов. – Он встал, давая понять, что аудиенция окончена. – И, товарищ Борисов… не затягивайте. Мы не любим долгоиграющих проектов.

Выйдя из кабинета, Иван не чувствовал ни радости, ни разочарования. Было лишь холодное, ясное понимание. Он выиграл битву, но не войну. Он получил шанс. Но чтобы его реализовать, ему предстояло стать не только ученым и врачом, но и инженером, экономистом и дипломатом одновременно.

Поздним вечером Иван вернулся в свою лабораторию. Он чувствовал себя выжатым, как лимон. Тело ломило, в висках стучало, а мысли путались. Он прошел через бюрократический ад ВОИРа, выстоял под атакой академической инквизиции Орловой, почувствовал на себе ледяное дыхание системы в лице «важняка» Громова и получил от наркомата задание, по сложности сравнимое с диссертацией.

Он сел за стол, отодвинул прототип капельницы и безнадежно толстую папку с требованиями Устинова. Пробить эту стену оказалось неизмеримо сложнее, чем сделать научное открытие. Знаний будущего было недостаточно. Требовались воля, терпение и умение играть в долгую, изматывающую игру.

«Так вот ты каков, Титан, – с горькой усмешкой подумал он. – Ты не только с броней и пушками. Ты ещё и с бесконечными коридорами, с формулярами, с отчетами и с безликими людьми в кабинетах, которые могут похоронить любую идею, просто пожав плечами».

Он потушил настольную лампу и встал. Его взгляд упал на чистый лист ватмана, лежавший в углу стола. Идея пришла внезапно, как вспышка. Если капельница – это сложно, если для нее нужны целые заводы и согласования с наркоматами… то почему бы не начать с чего-то более простого? С чего-то, что можно сделать буквально на коленке, но что спасет не меньше жизней.

Он снова зажег лампу, взял карандаш и начал чертить. На бумаге проступали контуры другого устройства – простого, дешевого, одноразового. Цилиндр, поршень с резиновым уплотнителем, игла.

Он заканчивал эскиз, когда в окне уже начинало сереть. Первый шаг был сделан. Впереди была долгая война, но он нашел новое, более простое оружие для её ведения. Он развернул чертеж и с горьким удовлетворением посмотрел на него.

– Ладно, – тихо сказал он пустой лаборатории. – Если капельница – это сложно… начнем с тебя. С одноразового шприца.