Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Глава 32
Корни и крылья

Холодный январь 1937 года плавно перешел в февраль, и Ленинград, хоть и скованный морозами, жил напряженной, насыщенной жизнью. В лаборатории СНПЛ-1 кипела работа, но теперь она велась на двух параллельных, почти не пересекавшихся направлениях: основное для страны, и «спецпроект» для экспорта.

Первыми, в середине февраля, прибыли французы. Делегация из трёх человек во главе с графом Пьером де Бугенвилем, изящным мужчиной лет пятидесяти с утончёнными манерами и проницательным взглядом, разместилась в гостинице «Астория». Их визит был официальным, согласованным через Наркомвнешторг.

Демонстрация «экспортных» образцов: чуть мутноватого «Крустозина-Э» и капельницы с более хрупким винтовым зажимом – прошла в специально подготовленном демонстрационном зале. Де Бугенвиль внимательно слушал, задавал точные, вежливые вопросы, но Иван видел, что француз не впечатлён. Он видел подвох.

Вечером того же дня Иван принимал его в своём кабинете. Граф, достав из кожаного саквояжа изящную хрустальную стопку и бутылку коньяка «Remy Martin», разлил золотистую жидкость.

– За ваше здоровье, доктор Борисов, и за прогресс науки, который, увы, так часто зависит от обстоятельств, – произнёс он, сделав небольшой глоток.

– За науку, – сухо откликнулся Иван, лишь пригубив. Коньяк был превосходным, пахнущим тёплым дубом и ванилью, но он не испытывал никакого удовольствия.

– Доктор, позволю себе быть откровенным, – граф отставил стопку. – То, что вы нам показали… это мило. Но это не то, что лежит в ваших сейфах. Я читал отчёты с ваших клинических испытаний. Там говорится о чуде. А вы предлагаете нам… хорошо выполненную поделку.

Иван сохранял невозмутимость.

– Экспортные образцы полностью соответствуют заявленным спецификациям, господин де Бугенвиль. Они эффективнее всего, что есть на рынке.

– О, я не сомневаюсь! – француз улыбнулся, словно снисходительный учитель. – Но речь не о них. Речь о вас. Ваш гений, доктор, он задыхается в этих стенах. В этих… ограничениях. В Париже вам предоставят собственную лабораторию на берегу Сены. Любое оборудование, которое вы назовёте. Бюджет без ограничений. Имя, известное по всему миру. И, разумеется, финансовое благополучие, которое позволит вам и вашей очаровательной супруге жить так, как подобает людям вашего уровня. Здесь же вы винтик. Пусть и золотой. Подумайте над этим.

Иван смотрел на него и видел не злодея, а человека из другого мира. Мира, где всё измерялось деньгами и личным комфортом. Его не оскорбляло предложение. Ему было почти жаль этого блестящего аристократа, который не мог понять простой вещи: дом не там, где лучше условия, а там, где твоё сердце.

– Господин де Бугенвиль, – сказал Иван спокойно. – Я ценю ваше предложение. Но я уже дома. И моя работа нужна здесь. Моим людям. Моей стране.

На лице француза промелькнуло искреннее изумление. Он не понимал. Кивнув, он допил свой коньяк.

– Жаль. Очень жаль. Но дверь всегда открыта. Если вы передумаете.

После его ухода Иван ещё долго сидел в кабинете, глядя в тёмное окно. Искушение было. Сильное. Но оно было похоже на предложение из его прошлой жизни, перейти в более престижную клинику за большие деньги. Но обманом вытягивать деньги из людей… Нет, есть вещи на порядок выше.

В конце февраля в семье Сашки и Вари случилось прибавление. На свет появилась здоровая девочка, которую назвали Наташей. Роды приняла в одном из лучших роддомов города. Когда Иван и Катя пришли их навестить, Сашка, сияя как медный грош, не мог подобрать слов.

– Лёва, представляешь! Такая маленькая! А уже смотрит так умно! – он тараторил, заглядывая в конвертик. – Спасибо тебе, брат. Если бы не ты… да мы бы и не встретились с Варей, наверное.

Варя, уставшая, но счастливая, улыбалась им с больничной койки.

Через месяц, когда Варя с малышкой окрепли, Иван устроил им сюрприз. Используя свое имя и связи, он помог двум семьям: Сашкиным и Мишиным получить отдельные квартиры в только что построенном доме для научных работников на Чайковского. Квартиры были не чета его хоромам на Карповке, но для молодых семей это был невероятный уровень: отдельная ванная, газовая плита, высокие потолки.

На новоселье у Сашки собралась вся «старая гвардия». Было шумно, весело, пахло пирогами. Сашка, уже изрядно подвыпивший, поднял стопку.

– Братцы, сестрицы! – его голос дрожал. – Раньше я думал, знаете, что счастье это когда тебя не трогают. Отстали, и ладно. А оно, оказывается, вон какое, оно общее! За дружбу! За Лёву! За нашу новую крышу над головой!

Все дружно выпили. Иван смотрел на сияющие лица друзей и чувствовал глубокое удовлетворение. Он мог не только брать от этой жизни, но и отдавать. Создавать островки счастья вокруг себя.

Весна ворвалась в лабораторию вместе с солнцем и прорывом, который затмил всё. Миша Баженов, несколько месяцев корпевший над странной, на первый взгляд, установкой из стеклянных колонок, трубок и насосов, наконец, добился результата.

Он ворвался в кабинет Ивана, не постучав, его глаза за стёклами очков горели лихорадочным блеском.

– Лев Борисович! Получилось! Смотрите!

На стол легла тонкая бумажная лента с аккуратными разноцветными пятнами.

– Это… хроматограмма образца «Крустозина», – торжественно объявил Миша. – Видите эти полосы? Каждая это отдельное вещество. Мы можем не только увидеть примеси, но и выделить их в чистом виде! Все мои прототипы получили свои плоды! Выход активного вещества удалось поднять до 99%! Чистота почти стерильная!

Иван смотрел на ленту с почти религиозным трепетом. Он знал, на что смотрит. Жидкостная хроматография, метод распределительной хроматографии. Метод, который в его времени был рутиной любой химической лаборатории, но который в этом мире должен был быть изобретён лишь через несколько лет Арчером Мартином и Ричардом Сингом. И он, Иван Горьков, своим знанием, данным Мише как «логическая гипотеза», снова изменил ход истории. Он не просто ускорил создание пенициллина, он подарил миру инструмент, который перевернёт всю аналитическую химию.

– Миша, – сказал он, поднимая взгляд на сияющего химика. – Ты только что совершил открытие мирового уровня. Это изменит всё. Не только в медицине. Во всём. И кстати, я думаю это тянет на Нобелевку! Готовь документы!

– Это наша заслуга, Лев, – скромно опустил глаза Миша. – Твоя идея о разной скорости движения веществ в растворителе…

На следующий день на экстренном совещании с участием Жданова и Ермольевой Миша представил свой метод. Зинаида Виссарионовна, обычно сдержанная, не могла скрыть восторга.

– Это фантастика! Теперь мы можем стандартизировать производство с невиданной точностью! И изучать структуру веществ… это же новый мир!

Жданов, внимательно изучив хроматограммы, покачал головой.

– Коллега, вы, сами того не ведая, возможно, открыли новый раздел физической химии. Это требует немедленной публикации.

– Публикация будет, – кивнул Иван. – Но сначала мы оформляем авторское свидетельство. Всё по закону.

Он снова чувствовал ту самую дрожь первооткрывателя. Он не просто адаптировался. Он творил историю науки.

Весеннее солнце растопило последний снег на крышах Ленинграда, и город зазеленел. Лаборатория, окрылённая успехом Миши, работала на подъёме. Но с наступлением лета на горизонте появились новые гости, чьи методы были куда менее галантными, чем у французского графа.

В июне в Ленинград прибыла делегация из США. Джон Смит, глава группы, был полной противоположностью де Бугенвилю: сухой, подтянутый, с короткой стрижкой и взглядом бухгалтера, высчитывающего прибыль. Его интересовали не личные амбиции учёного, а голая выгода.

Встреча была короткой и деловой. Смит, не тратя время на любезности, сразу перешёл к сути.

– Доктор Борисов, мы готовы заключить контракт на поставку «Крустозина-Э». Но нас интересует полная технология. Мы предлагаем схему «слепого патента». Вы передаёте нам все данные. Мы платим. Никто, кроме нас, об этом не узнает. Сумма сто тысяч долларов. На личный счёт в Швейцарии. Никаких рисков.

Иван сидел напротив него, и его начинало тошнить от этого цинизма. Сто тысяч… В его прошлой жизни он столько не видел бы за всю жизнь. Здесь это было состояние, гарантия безбедной жизни где угодно.

– Мистер Смит, – голос Ивана прозвучал тихо, но в кабинете стало тихо, как в гробу. – Вы предлагаете мне стать предателем. В моей стране это самое страшное слово, какое только есть. Я не продаю свою Родину. Ни за какие деньги. Разговор окончен. Пожалуйста, покиньте мой кабинет.

Смит не ожидал такого. Его лицо дрогнуло.

– Доктор, подумайте…

– Я сказал, всё окончено! – Иван встал, и его взгляд заставил американца невольно откинуться назад. – Секретарь проводит вас.

Когда дверь закрылась, Иван несколько минут сидел, сжав кулаки. Его трясло от ярости. Не от предложения, а от того, что кто-то мог подумать, что он способен на такое. Он был советским учёным. И он гордился этим.

В тот же вечер Иван поехал к родителям. Он застал отца одного в кабинете, тот работал над какими-то бумагами.

– Отец, мне нужно поговорить с тобой.

Борис Борисович отложил перо.

– Что случилось, сынок? Опять эти иностранцы достают?

Иван рассказал о предложении Смита. Лицо отца стало суровым.

– Правильно сделал, что послал его подальше. И правильно, что пришёл ко мне. – Он помолчал, закуривая папиросу. – Кстати, хотел семье сообщить в воскресенье, но скажу тебе первому. Меня утвердили в новой должности. Я теперь заместитель начальника Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности и спекуляцией. ОБХСС, короче говоря. Так что с этими «дельцами» мы теперь разберёмся по-служебному. Чтобы знали, с кем связываются.

Иван смотрел на отца с новой гордостью. Тот не просто делал карьеру. Он занимал пост, который позволял реально защищать интересы страны. И его сына.

– Поздравляю, отец. Это серьёзно.

– Так что не волнуйся, – Борис Борисович улыбнулся, в его глазах мелькнул знакомый стальной блеск. – Твоя принципиальность это твоя сила. И наша общая гордость.

В воскресенье они устроили небольшой семейный праздник: Иван, Катя и родители. Сидели за столом, пили чай с домашним вареньем. Анна Борисовна расспрашивала Катю о самочувствии, та сияла, положив руку на уже заметно округлившийся живот. Было тепло, уютно и очень по-семейному. Иван смотрел на них и думал, что именно ради таких моментов и стоит бороться со всеми Смитами на свете.

Лето и ранняя осень пролетели в приятных хлопотах. Катя чувствовала себя прекрасно, лёгкий токсикоз в первом триместре давно прошёл. Они вели размеренную, счастливую жизнь, наполненную не только работой.

В начале февраля они попали на премьеру в Академический театр драмы, которому только что, 9 февраля, было присвоено имя Пушкина. Сидели в бархатных креслах, смотрели классическую постановку, и Иван ловил себя на мысли, что он не просто зритель, а часть этой культурной традиции.

Часто гуляли по Летнему саду, любуясь его красотой. Заходили в Эрмитаж, и Иван, глядя на полотна Рембрандта, думал, что теперь он чувствует связь с этой историей. Он не пришелец из будущего, а один из многих, кто жил, творил и боролся в этом городе на Неве.

Они с Катей часто говорили о будущем ребёнке. Поскольку пол был неизвестен, выбрали два имени. Андрей, если мальчик, и Вера, если девочка. Обставили детскую, Анна Борисовна связала крохотные пинетки. Приближался день Х, и с каждым днём ожидание становилось всё волнительнее.

Золотая осень 1937 года окрасила Ленинград в багрянец. Катя была на последнем месяце, лаборатория работала как часы, и казалось, ничто не может омрачить их жизнь. Но тишину осенних дней нарушила тревожная весть от Сашки.

Однажды в конце сентября Сашка вбежал в кабинет Ивана с разгорячённым лицом.

– Лёва, тут дело есть! Нехорошее! – лицо Сашки изображало неприятную гримасу.

Оказалось, проверяя логистику поставок для «экспортного» цеха, Сашка наткнулся на странный заказ, реактивы, которые не использовались в упрощённой технологии, но были критически важны для метода хроматографии Миши. Заказ вёл молодой, недавно принятый химик Сергей Семёнов.

– Я к нему подошёл, спрашиваю: «Ты это зачем?». А он бледный весь, говорит, мол, для побочных экспериментов. Но глаза то бегают! – горячился Сашка.

Иван насторожился. Он не стал поднимать шум. Вместе с Сашкой и майором Громовым, с которым у них установились отношения делового доверия, они разработали простой, но эффективный план, с разрешения отца, конечно. Через Семёнова передали «уникальные данные» по хроматографии с небольшой, но ключевой ошибкой. * Исторически уже ввели привычные нам звания*

Через две недели Громов доложил: информация ушла через связного из Наркомвнешторга. Цепочка выведена. Семёнова и чиновника арестовали с поличным. Операция прошла чётко, без лишнего шума. Система, которую Иван когда-то боялся, сработала как швейцарские часы, защищая его и его дело.

На следующий день Иван собрал лабораторию и коротко, без имён, объяснил, что произошло.

– За нами охотятся, коллеги. Не потому, что мы плохие, а потому, что мы лучшие. Будьте бдительны. Наше дело это наше оружие. И мы его никому не отдадим.

В ответ он увидел не страх, а суровую решимость. Они были командой. Они понимали, что участвуют в большой битве.

В один из прохладных сентябрьских дней Иван ушёл гулять один. Он дошёл до Петропавловской крепости, сел на гранитный парапет у воды и смотрел на широкую, свинцовую Неву.

В голове сам собой начался внутренний монолог.

«Вот и подходит к концу 1937 год. Тот самый, о котором столько кричали на моём старом, пыльном телевизоре. 'Год Большого Террора». «Кровавый тридцать седьмой». Солженицын, диссиденты… Сколько же лжи они нагородили… Где эти миллионы невинно репрессированных? Где массовый психоз? Да, сажают. Сажают вредителей, вроде того Семёнова, который готов был продать за пачку валюты труд сотен людей. Сажают взяточников и шпионов. Чистят аппарат. Но разве это плохо? Разве в моё время не мечтали о таком правосудии, чтобы коррупционеров и предателей сажали быстро и по закону?

Мне жаль… Мне жаль, что я когда-то, в своём циничном невежестве, видел в этой эпохе только чёрные краски. Она сложная. Она суровая. Порой – жестокая. Но она моя. И она строит будущее, в котором будет жить мой сын. Да, я почти уверен, что будет сын. И я буду строить это будущее вместе с ней. Я не гость. Я гражданин. Здесь мой дом, моя семья, моё дело. И я никуда отсюда не уйду'.

Он встал, потянулся. В душе воцарилось давно забытое спокойствие. Последние мостики, связывавшие его с прошлым, были сожжены. Он смотрел вперёд.

Роды начались поздно вечером 24 сентября. Отошедшие воды и первая схватка застали Катю врасплох, она просто остановилась посреди комнаты, схватившись за спинку кресла, и лицо её на мгновение исказилось гримасой удивления и боли.

– Лёва… – только и успела она выдохнуть.

Иван, который в этот момент чертил на столе схему нового без ртутного термостата, бросил карандаш так, что тот отскочил и закатился под диван. Врач в нём мгновенно проснулся холодный, собранный, аналитический. Он быстро подсчитал интервалы, проверил другие признаки. Всё шло по учебнику, но учебник этот был написан для кого-то другого, а не для его Кати.

– Всё в порядке, солнышко, всё нормально, – его голос прозвучал на удивление спокойно, хотя внутри всё сжалось в тугой, трепещущий комок. – Дыши, как мы учились. Помнишь?

Он мог бы принять роды сам. Теоретически. Он знал теорию лучше иных практикующих акушеров. Но сейчас он был не врачом, а мужем. Его руки, обычно такие твёрдые и уверенные, вдруг предательски дрогнули. Нет, он не мог рисковать.

– Я вызываю скорую, – твёрдо сказал он, уже снимая трубку телефона. Его пальцы сами набрали номер, голос отдавал чёткие, лаконичные распоряжения диспетчеру: адрес, срок, имя, симптомы. Пока он говорил, он одной рукой уже собирал заранее приготовленный чемоданчик, проверяя, всё ли на месте: пелёнки, распашонки, другие вещи.

Катя, справляясь с новой схваткой, смотрела на него с безграничным доверием.

Сама поездка в больницу превратилась в размытое, тревожное пятно. Яркий свет фонарей, мелькающие за окном «скорой» фасады спящего города, резкий запах антисептика. Рука Кати, сжимающая его ладонь с такой силой, что кости хрустели. Он не чувствовал боли. Только её холодные пальцы.

И вот он остался один. В длинном, пустынном коридоре роддома, пахнущем хлоркой и стерильной чистотой. Дверь в предродовую закрылась, загородив его от самого главного события в его жизни. Здесь, в больничной ночи, его профессиональное хладнокровие испарилось, оставив лишь голый страх.

Он шагал. От окна с чёрным квадратом ночи до глухой стены с портретом улыбающейся матери с ребёнком. Шаг. Разворот. Шаг. Разворот. Внутри него бушевала буря. Он, спасавший сотни жизней, создававший революционные лекарства, сейчас был абсолютно беспомощен. Он был просто мужем, ждущим вести о своей жене и ребёнке.

– Господи, – пронеслось в голове обрывком молитвы из далёкого, почти забытого детства. – Просто пусть всё будет хорошо. Всё, что у меня есть… всё отдам. Только пусть они будут здоровы.

Через час, показавшийся вечностью, в коридоре раздались торопливые шаги. Он обернулся. Борис Борисович и Анна Борисовна. Отец в расстёгнутой шинели поверх домашней одежды, лице суровое и сосредоточенное. Мать с огромной сумкой, откуда торчали банки с домашними соленьями и детские вещи, её глаза сразу же нашли сына, прочитали в них всё и наполнились решимостью.

– Сынок, – только и сказал Борис Борисович, тяжело опускаясь на скамью рядом. Его большая, жилистая рука легла Ивану на плечо, и в этом простом жесте была вся поддержка мира.

Анна Борисовна, не теряя ни секунды, направилась к посту дежурной медсестры. Несколько тихих, но властных фраз и дверь в предродовую распахнулась, поглотив её. Она была врачом. А фамилия открывала любые двери. Она была на своём месте.

Оставшись с отцом, Иван захотел закурить, вспомнив старую пагубную привычку. Молчание между ними было не пустым, а насыщенным, плотным. Борис Борисович вдруг заговорил, глядя прямо перед собой:

– Помню, когда ты родился. Я тоже сидел в таком же коридоре, курил «Яву». Думал, как же это страшно, быть совершенно беспомощным. И как же это… прекрасно. Потому что это и есть жизнь, Лёва. Полная беспомощность и полное доверие. Ты всё поймёшь. Сейчас поймёшь.

Иван кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Эти простые слова отца, этого «бумажника» из НКВД, были мудрее любых медицинских трактатов.

Ночь тянулась мучительно долго. Время сперва летело, затем замедлялось до полной остановки. Он слышал приглушённые крики из-за двери не Катины, чужие, и каждый раз вздрагивал, сердце уходило в пятки. Он видел, как мимо проносили на каталке окровавленное бельё, и его бросало в жар. Он, видевший в своей практике всё, сейчас был раздавлен этим ожиданием.

Когда за стеклом окна начало сереть, а потом розоветь, в измождённом лице Ивана уже не осталось ничего, кроме усталой покорности. И в этот момент дверь открылась.

Вышла акушерка, женщина лет пятидесяти с усталым, но добрым лицом, сняла маску. Она улыбнулась. Широкая, искренняя, солнечная улыбка, разгоняющая всю ночную тревогу.

– Поздравляю, товарищ Борисов. Всё позади. У вас сын. Крепыш, три тысячи восемьсот граммов. Пятьдесят два сантиметра. Мать чувствует себя хорошо, она молодец. Можете пройти.

Мир зазвучал по-другому. Краски стали ярче, звуки чище. Иван, не помня себя, буквально ворвался в палату.

Катя лежала на высокой койке, бледная, уставшая, с мокрыми от пота волосами, прилипшими ко лбу. Но в её глазах горел такой свет, такая вселенская, торжествующая любовь, что он на миг остановился на пороге, ослеплённый. Она была прекрасна. Более прекрасна, чем когда-либо.

На руках у неё, завёрнутый в стерильную белую пелёнку, лежал крохотный, красноватый комочек. Личико было сморщенным, как у старичка, с плотно сжатыми глазками.

– Сын, Лёва, – прошептала она, и в её голосе звучала усталость и безграничное счастье. – Смотри… Андрей. Андрюшенька'.

Он подошёл, опустился на колени у койки, чтобы быть с ними на одном уровне. Его могучие плечи, державшие на себе груз знаний из будущего и ответственности за целую страну, сейчас трепетали. Он осторожно, боясь дышать, протянул палец и коснулся крохотной, почти прозрачной ручки.

И тогда случилось чудо. Маленькие пальчики рефлекторно сжались вокруг его пальца. Сжались с неожиданной, цепкой силой. Это было рукопожатие.

– Андрюшенька… – его голос сорвался на полуслове, превратившись в сдавленный шепот. – Сынок…

По его щекам, впервые за долгие-долгие годы, покатились слёзы. Не слёзы боли, отчаяния или усталости. Это были слёзы беспредельного, всепоглощающего счастья, которое переполняло его, смывая последние остатки циничного врача из 2018 года. В этом крохотном существе заключался весь смысл. Его прошлое, настоящее и будущее сплелись здесь, в этой точке.

Он поднял взгляд на Катю, и в их молчаливом взгляде было всё: и благодарность, и любовь, и обещание. Он наклонился и поцеловал её мокрый лоб, а затем бархатистую макушку сына.

– Спасибо тебе, – прошептал он. – Я счастлив.

* * *

Ещё в середине ноября, в Колонном зале Смольного, под белыми сводами, где когда-то заседала революционная власть, состоялось торжественное заседание, подводившее итоги года в науке и здравоохранении. Атмосфера была торжественной и в то же время по-деловому напряжённой. В зале свет ленинградской интеллигенции, партийные работники, военные в форме.

Когда слово дали Льву Борисову, он вышел на трибуну, ощущая тяжесть ордена Трудового Красного Знамени на лацкане пиджака. Рядом в первом ряду сидели его соратники: Жданов, Ермольева, Неговский, Миша Баженов и другие. У каждого на груди тоже красовались награды. Лаборатория СНПЛ-1 была не просто признана, её назвали «флагманом советской медицинской науки» и анонсировали скорое преобразование в Научно-исследовательский институт.

Иван посмотрел на зал, на эти сотни лиц, и понял, что не может говорить казённых фраз. Он отложил заранее заготовленные тезисы.

– Товарищи! – начал он, и голос его прозвучал на удивление тихо, но его было слышно в самой дальней углу. – Когда-то, кажется очень давно, я задавал себе вопрос: зачем всё это? Зачем бороться, спорить, доказывать, изобретать? Ответ пришёл ко мне не в лаборатории, не в споре с оппонентами. Он пришёл ко мне в больничном коридоре, где я, как и многие здесь присутствующие мужья и отцы, ждал вести о рождении своего ребенка.

В зале воцарилась абсолютная тишина.

– И я понял, – продолжал Иван, и его слова обретали мощь, – что мы боремся не за абстрактные показатели и не за личную славу. Мы боремся за право этого малыша, и миллионов других малышей, дышать полной грудью. За право их матерей не хоронить своих детей от дизентерии или сепсиса. За право их отцов вернуться с поля боя, если враг посмеет на нас напасть, – живыми и здоровыми. Мы строим щит. Не из стали, а из знаний. И этот щит будет крепким! Потому что за ним будущее нашей великой Родины!

Зал взорвался аплодисментами. Это была не овация по протоколу, а искренний, мощный отклик.

И вот теперь, 31 декабря, их квартира на Карповке была наполнена этим самым «будущим» и теми, кто его создавал. В огромной гостиной, пахнущей ёлкой, мандаринами и свежей выпечкой, было шумно и тесно. Стол, составленный из нескольких столов, ломился от угощений: традиционные «Сельдь под шубой» и холодец, заливная рыба, фаршированные щуки, пироги с капустой и мясом, тарелки с красной и чёрной икрой, привезённые отцом.

Пришли все. Борис Борисович, сияющий новой должностью замначальника ОБХСС, и Анна Борисовна, с гордостью наблюдающая за внуком. Сияющий Сашка с Варей и маленькой Наташкой, которая с интересом таращила глазёнки на огромную ёлку. Миша, смущённо поправляющий очки, но счастливый. Леша, разливающий заботливо приготовленный самим Иваном пунш. Даже майор Громов заглянул ровно на пятнадцать минут, снял шинель, выпил стопку водки «за здоровье нового гражданина СССР», сухо, но искренне улыбнулся и удалился по служебным делам, оставив на подносе скромно завёрнутый подарок – серебряную погремушку.

Но, конечно, центром всеобщего обожания был маленький Андрейка. Катя, уже почти полностью восстановившаяся, сидела в большом кресле, словно царица на троне, и показывала гостям сына. Тот спал у неё на руках, посапывая, его пухлые щёчки розовели, и он совершенно не обращал внимания на окружающий шум и восхищённые возгласы.

– Ну, вы только посмотрите на него! – не унимался Сашка, покачивая на руках свою дочь. – Наташка, смотри, это твой будущий защитник!

– Главное, чтобы не дрались за игрушки, – с улыбкой парировала Варя.

Жданов и Ермольева, отойдя в сторонку, обсуждали с Мишей новые данные по хроматографии, но и их взгляды постоянно возвращались к малышу.

Борис Борисович поднял бокал. В комнате все стихли.

– Ну что, Лёва, – сказал он, и его голос, обычно такой строгий, сейчас звучал мягко и с огромной теплотой. – Год был непростым. Со своими битвами и победами. Но он был нашим. Выстояли. Победили. Приумножили. И самое главное продолжили наш род. За это! За новый, 1938 год! Пусть он принесёт нам всем мир на этой земле, здоровье нашим близким и новые победы нашему общему делу!

– За Новый год! – прогремел дружный, радостный хор голосов.

Ближе к полуночи все сгрудились у большого, тёмного «Рекорда». Стрелки неумолимо приближались к двенадцати. В комнате притушили свет, остались гореть только гирлянды на ёлке, отбрасывая на стены таинственные разноцветные блики.

Раздался бой курантов. Глухой, металлический, торжественный. Удары, от которых замирало сердце.

Бом… Бом… Бом…

Все встали, загадывая желания. Иван обнял Катю, прижимая к себе её и сына, завернутого в тёплое одеяльце. Малыш сквозь сон чмокнул губками.

…десять… одиннадцать… двенадцать!

Из радиоприёмника полилась песня «Легко на сердце от песни весёлой». Громкое, радостное «Ура!», смех, звон бокалов.

– С новым годом, папа, – тихо сказала Катя, прижимаясь головой к его плечу.

Иван стоял, обняв свою семью, и смотрел на сияющие лица друзей, на огни за окном, на тёмный силуэт Петропавловского собора вдали. Он чувствовал под ладонью тёплое, живое, дышащее тельце сына. И думал о том, что самое сложное – найти свой дом, свою землю, своих людей, было позади. Он нашёл их здесь, в этом суровом, но бесконечно родном 1937 году.

Строить и защищать этот дом, это была уже совсем другая история. Не менее трудная, полная новых вызовов и опасностей. Но это была его история. История Льва Борисова, мужа, отца, учёного, гражданина.

И, глядя в наступающий 1938 год, он чувствовал в себе полную, несокрушимую готовность к её продолжению. Ведь за его спиной было теперь не только прошлое, но и будущее, тихо посапывавшее у него на руках.

Конец первого тома.

От авторов:

Спасибо, что прошли этот путь вместе с Львом Борисовым. Его история для нас не просто фантастика. Это попытка понять, как один человек, вооруженный знанием и любовью, может изменить всё.

Но его испытания только начинаются. Впереди самые темные годы XX века. Огненные рубежи Халхин-Гола и Финской войны, где его разработки пройдут первое боевое крещение. Б локадный Ленинград, поля сражений, эвакуация и лишения. Именно там, в аду войны, его дар раскроется в полной мере. Именно там ему предстоит столкнуться с выбором, цену которому невозможно измерить.

Мы уже работаем над продолжением, с первыми главами вы уже можете ознакомиться! Обещаем, оно будет интереснее, масштабнее и эмоциональнее. Ведь самое интересное в судьбе героя не то, что он изменил прошлое, а то, как прошлое изменило его.

До скорой встречи на страницах второго тома: «Врач из будущего. Война»

Спасибо что были с нами, мы ценим каждого из вас! Будем рады обсуждению ваших мыслей в комментариях, так же вашим лайкам и наградам!

С любовью и уважением

Андрей Корнеев и Федор Серегин