Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Глава 10
Цена прогресса

Тишина в комнате общежития была звенящей, густой и тяжелой, как вата. Ее разрывало лишь мерное, довольное храпение Сашки, который, решив все жизненные вопросы простым и ясным «надо было пытаться», отправился в царство снов с чистой совестью. С верхней полки двухъярусной кровати доносилось сопение Леши – правильного, не посвященного ни в какие тайны, который жил по уставу, верил в партию и спал сном праведника, потому что не нарушал ни единого правила.

Иван завидовал им обоим. Завидовал их простоте, их способности отключаться. Его же собственный мозг был раскаленной сковородой, на которой жарились самые страшные мысли.

Он ворочался на узком тюфяке, скрип пружин отдавался в висках дробным стуком. Каждый раз, закрывая глаза, он видел восковое лицо Тани. Чувствовал под пальцами упругое сопротивление кожи, когда игла входила в вену. Видел мутную жидкость в шприце – их «пенициллин», который был скорее актом отчаяния, чем лекарством.

«Анафилактический шок, – прокручивал он в голове. – Сырой токсин. Заражение крови. Она могла умереть не от тифа, а от моих рук. Сейчас, в эту самую секунду».

Он сел на кровати, провел рукой по лицу. В легком свете ленинградской белой ночи, пробивавшемся в окно, контуры комнаты казались призрачными, нереальными. Таким же нереальным иногда казалось и его собственное существование здесь. Сорокалетний циник, запертый в теле двадцатилетнего юнца, в эпохе, которую он знал лишь по учебникам, обреченный скрывать свои знания, как преступник.

Мысли, как заезженная пластинка, возвращались к одному: а был ли у него другой выбор? И он, врач, знал ответ. Был. Всегда есть выбор не вмешиваться. «Primum non nocere». И он это нарушил.

Чтобы заглушить внутренний диалог, он попытался перевести мысли в научное русло. Историческое. Кто вообще придумал эти антибиотики? В его времени это были имена из учебников, почти мифы. А здесь, в 1932-м, они были живы, молоды и, возможно, так же, как и он, бились над нерешаемыми задачами.

«Зинаида Ермольева, – вспомнил он, глядя в потолок, испещренный тенями. – Железная леди советской микробиологии. Но свой крустозин, тот же лизоцим, она получит только через пару лет. А советский пенициллин, тот самый, что спасет тысячи жизней на фронте, она создаст в 42-м, в Москве. Из плесени с… стены бомбоубежища, кажется. А производство начнут и того позже, вроде в 44-м».

Он мысленно ухмыльнулся. Какая ирония. Он, Иван Горьков, опережает саму Ермольеву на десятилетие. Но каким жалким выглядело его «опережение»! Она работала с поддержой государства, в рамках военной необходимости. А он? Он – подпольщик, самозванец, ворующий ночами время в больничном подвале.

«Георгий Гаузе, Мария Бражникова, – продолжил он мысленный список. – Выделят грамицидин С в 42-м. Из почвенной бациллы. Эффективен против грамположительных бактерий, тот же стафилококк. Но тоже не скоро».

Он опережал их всех. Он держал в руках ключ, но не имел права повернуть его в замке. Знание стало его проклятием. Он видел путь, но шел по нему вслепую, рискуя свалиться в пропасть и увлечь за собой других.

«Смогу ли я что-то изменить? – вопрос висел в ночной тишине. – Или система сотрет меня, как стирала других? Инженеров, как отец Кати. Ведь меня запросто могут посчитать „иноагентом“ или попросту террористом».

Он был песчинкой, пытающейся остановить цунами. Но разве не из песчинок состоит берег, способный его сдержать?

Эта мысль не принесла утешения. Только тяжесть ответственности. Если он сломается, если его вычислят, все его знания канут в лету. Он не станет страницей в учебнике. Он станет еще одной папкой в архиве ОГПУ с грифом «Вредитель».

От этих мыслей стало нечем дышать. Он встал, подошел к окну. Ленинград спал. Где-то там, в больнице им. Мечникова, возможно, умирала девушка, которой он, вопреки клятве Гиппократа, мог навредить. А он был здесь, в своей клетке из прошлого и будущего, и мог только ждать.

Ждать и бояться. Это было хуже самого худшего исхода.

Утро застало их всех изможденными. Иван не сомкнул глаз. Сашка, несмотря на свой богатырский сон, проснулся с запавшими глазами. Катя пришла в столовую бледная, с синяками под глазами, и лишь тронула кашу ложкой. Сюда же пришел и Миша, молча пил чай, его пальцы нервно барабанили по столу.

«Как на похоронах», – мрачно подумал Иван.

Леша, сияющий и выспавшийся, пытался их растормошить.

– Эй, комсомольцы! Что вы как вареные? Сегодня же субботник у цеха №2! Надо показать пример!

Иван едва сдержался, чтобы не рявкнуть на него. Его мир сузился до одной палаты в инфекционном бараке. Все остальное – субботники, лекции, комсомольские собрания – было фоновым шумом, бессмысленной возней муравьев.

Едва дождавшись окончания завтрака, они, не сговариваясь, рванули в больницу. Их шаги по пустынным утренним коридорам отдавались гулким эхом. Катя бежала чуть впереди, сжав кулаки. Сашка молчал, что для него было признаком высшего напряжения.

Они боялись зайти в палату. Боялись увидеть застеленную пустую койку.

Первой вошла Катя. Иван замер в дверях, сердце колотилось где-то в горле.

Таня лежала на своей койке. Та же, что и прошлой ночью. Восковая, неподвижная.

Но что-то было не так.

– Дышит, – прошептала Катя, обернувшись к ним. В ее глазах было нечто, похожее на надежду.

Иван подошел ближе, заслонив собой свет от окна. Да, дыхание было. Не ровное, не спокойное, но оно было. Он машинально потянулся ко лбу девушки. Кожа была влажной, горячей, но не обжигающе сухой, как вчера.

– Температура? – спросил он у дежурной медсестры, старшей Клавы, которая смотрела на них с привычным скепсисом.

Та пожала плечами.

– Померила на рассвете. Тридцать восемь и пять. Упала.

В ушах у Ивана зазвенело. Он услышал, как Сашка с силой выдохнул за его спиной. Миша протер очки.

– Упала? – недоверчиво переспросил Иван. Он ожидал всего чего угодно. Смерти, резкого ухудшения. Но не этого.

– Упала, – подтвердила Клава. – И даже в сознание ненадолго приходила. Воды попросила.

Это было маленькое, хрупкое, но ЧУДО. Сырой, неочищенный, рискованный бульон сработал. Антибиотик работал.

Эйфория, похожая на вчерашнюю, снова попыталась захлестнуть его. Но Иван тут же задавил ее в себе. Врач-диагност брал верх над мечтателем.

Он внимательно осмотрел Таню. Да, температура упала. Но общее состояние оставалось критическим. Бледность кожных покровов была смертельной, как у трупа. Слабость – абсолютной. Когда он приподнял ее веко, зрачок медленно среагировал на свет, но в глазах не было осознанности, лишь туман агонии.

«Работает, но недостаточно, – холодно констатировал он про себя. – Концентрация активного вещества слишком мала. Мы вводим микродозы, которые лишь слегка сдерживают рост бактерий, но не уничтожают их полностью. Нет возможности создать постоянную концентрацию в крови. Организм истощен до предела, у него нет сил бороться даже с ослабленной инфекцией».

Он отошел от койки и жестом подозвал группу в угол палаты.

– Это не победа, – тихо, но четко сказал он. – Это отсрочка. Температура упала, потому что мы нанесли первый удар. Но бактерии оправятся. Иммунитета у нее нет. Все может вернуться.

– Но Клавдия сказала она просила воды ночью! – не сдавался Сашка, его лицо светилось. – Значит, лучше!

– Значит, ей было достаточно сил на глоток, – жестко парировал Иван. – Это ничего не значит. Нам нужно больше препарата. Лучшего качества. И вводить его нужно регулярно, каждые несколько часов.

Они смотрели на него, и эйфория в их глазах медленно угасала, сменяясь пониманием масштаба задачи. Они выиграли один бой. Но война с тифом только начиналась.

Следующие несколько дней слились в одно напряженное, изматывающее действо. Их жизнь превратилась в бесконечный цикл: учеба – больница – подвал – дежурство – сон по два часа.

Они организовали график дежурств у постели Тани. Катя, с ее аккуратностью, вела подробный журнал наблюдений: температура, пульс, частота дыхания, малейшие изменения в состоянии. Она сидела у койки часами, с тетрадью на коленях, ее лицо было сосредоточенной маской ученого.

Сашка взял на себя роль охранника и добытчика. Он караулил у входа в подвал во время их работы, находил способ «достать» то немного сахара для питательной среды, то несколько новых колб, то лишние ватно-марлевые повязки. Его неуемная энергия и умение договариваться оказались бесценными.

Но главные события разворачивались в их подвальной лаборатории. Миша, этот чудаковатый гений, был на подъеме.

– Я проанализировал состав питательной среды! – объявил он однажды ночью, его глаза за толстыми стеклами очков горели фанатичным огнем. – Мы использовали стандартный бульон. Но если добавить дрожжевой экстракт и увеличить аэрацию… – Он показал на хитроумную систему из велосипедного насоса и стеклянных трубок, которую соорудил для насыщения раствора кислородом. – Выход пенициллина можно увеличить в три раза!

Иван, наблюдая за ним, испытывал странную смесь гордости и страха. Миша опережал время. Его интуитивные прорывы в методике культивации были гениальны. Но каждое такое усовершенствование делало их эксперимент еще более опасным. Чем больше они производили, тем сложнее было скрывать их деятельность.

Терапия Тани стала их главным фокусом. Каждые шесть часов, днем и ночью, кто-то из них пробирался в палату и вводил новую дозу их «препарата». Картина была всегда одинаковой, как в проклятом цикле.

После инъекции, через пару часов, наступало временное улучшение. Температура снижалась на полградуса, иногда на градус. Таня иногда даже открывала глаза, пыталась что-то сказать. Один раз она даже узнала Катю. Эти моменты дарили им призрачную надежду.

Но затем, неизменно, к утру или к вечеру, температура снова ползла вверх. 38.7. 39.2. 39.5. И с ней возвращалась та самая, нагоняющая на Ивана ужас, интоксикация. Появлялась легкая желтушность склер – признак токсического поражения печени их неочищенным бульоном. У девушки начиналась рвота.

– Это не тиф, – мрачно констатировал Иван, изучая записи Кати. – Это реакция на примеси. Наш «пенициллин» ее медленно травит. Мы находимся на острие ножа. Слишком маленькая доза – не подействует на тиф. Слишком большая – убьет ее нашей же отравой.

Они балансировали между спасением и убийством. И с каждым днем, с каждой инъекцией, моральная нагрузка на каждого из них становилась все невыносимее.

Опасность пришла оттуда, откуда ее не ждали. Не в лице бдительного чекиста или доносчика-студента, а в образе пожилого, вечно недовольного завхоза Степаныча.

Это случилось глубокой ночью. Иван и Миша возились с новой партией питательной среды. Катя дежурила у Тани. Сашка, как обычно, стоял на шухере у черного хода.

Вдруг снаружи, совсем рядом, раздался грубый окрик:

– Эй! Кто там? Свет у вас горит! Не положено!

Сердце Ивана упало в пятки. Это был голос Степаныча. Он метнул взгляд на Мишу. Тот замер с колбой в руках, его лицо вытянулось от ужаса. На столе стояли их самодельные аппараты, чашки Петри с цветущей плесенью, пузырьки с мутными жидкостями. Приговор в одном взгляде.

В голове у Ивана пронеслась мысленная картина: ОГПУ, допросы, обвинение в шпионаже и вредительстве, расстрел. Всего один старый завхоз – и конец.

Но тут дверь скрипнула, и внутрь просунулась голова Сашки. Его лицо было сосредоточено.

– Степаныч! – громко и радостно сказал он, отвлекая внимание. – Это мы! Студенты!

– Какие еще студенты ночью в подвале? – заворчал завхоз, пытаясь заглянуть за спину Сашки.

– Да крыс ловим! – без тени сомнения выпалил Сашка. – Для кафедры биологии! Опыты ставят, борьба с переносчиками заразы! Вам же лучше, Степаныч, порядок наводим!

Пока Сашка вел эту дурацкую, но блестящую в своей простоте атаку, Иван и Миша бросились прятать улики. Две секунды паники, и они сгребли самое ценное оборудование в большой ящик, стоявший в углу. К счастью, он был заполнен почти доверху солеными огурцами для больничного склада. Колбы и чашки Петри с глухим стуком утонули в рассоле и огурцах.

– Быстро! – прошипел Иван.

Миша, схватив пустую бутылку из-под спирта, который они использовали для стерилизации, вылил остатки на свою рубашку и гимнастерку, размазал по лицу. Потом плюхнулся на пол в самом темном углу, задрал ноги и начал негромко, но убедительно похрапывать, изображая пьяного.

Иван, убедившись, что следов их деятельности не осталось, вышел из-за ящика и предстал перед Степанычем, который наконец пролез в подвал.

– Товарищ завхоз, – сказал Иван, стараясь говорить максимально скучным, канцелярским тоном. – Простите за беспокойство. Младший научный сотрудник, – он кивнул на «спящего» Мишу, – перебрал, видимо, за успехи в борьбе с грызунами. Помогаем товарищу прийти в себя.

Степаныч, подозрительно щурясь, осветил фонарем подвал. Его взгляд скользнул по груде хлама, по ящику с огурцами, по «пьяному» Мише. В воздухе витал сладковатый запах плесени, но он перебивался резким духом спирта.

– Непорядок, – буркнул он, но агрессия в его голосе уже поутихла, сменившись брюзжанием. – Подвал не место для пьянок! И для крыс тоже! Я завтра доложу о непорядке! Чтобы больше такого не было!

– Обязательно, товарищ завхоз, – кивнул Иван. – Доложу самому декану. Непорядок.

Степаныч, ворча себе под нос, развернулся и ушел. Сашка проводил его взглядом, а потом, когда шаги затихли, прислонился к косяку двери и с облегчением выдохнул. Его рубашка промокла от пота.

Миша «очнулся» и сел, снимая запотевшие очки.

– Черт, я чуть не умер от страха.

Иван молча подошел к ящику и начал выуживать из рассола свои колбы. Угроза миновала. На этот раз. Но фраза «я доложу о непорядке» висела в воздухе дамокловым мечом. Система знала об их существовании. Теперь она могла проявить к ним интерес. Настоящий интерес.

Очередная ночь. Очередное дежурство. На этот раз вместе остались Иван и Катя. Сашка и Миша ушли спать, чтобы сменить их под утро.

В палате было тихо. Тяжелое, хриплое дыхание Тани было единственным звуком. Они сидели на табуретках по разные стороны койки. Иван смотрел на капельницу, Катя – на свои записи. Но оба чувствовали незримую нить, протянутую между ними через всю комнату.

– Иногда мне кажется, – тихо начала Катя, не поднимая глаз от тетради, – что я схожу с ума.

Иван посмотрел на нее.

– Почему?

– Потому что всего за несколько месяцев ты стал… всем. И ничем из того, что было до тебя, не важно. – Она наконец подняла на него взгляд. Ее глаза в полумгле казались огромными. – Я никогда не встречала никого похожего на тебя, Лев. Ты говоришь вещи, о которых здесь даже не задумываются. Ты смотришь на мир… как будто знаешь его финал.

Иван почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Она была слишком проницательна. Полуправда, которую он собирался сказать, застряла у него в горле. Вместо этого вырвалось нечто другое, более честное.

– А иногда мне кажется, что я и правда из другого времени, – тихо сказал он, глядя на горящую лампочку под абажуром. – Что я попал сюда по ошибке. Или по какой-то страшной шутке. И я знаю столько всего… и не могу этим ни с кем поделиться.

Он боялся ее реакции. Насмешки? Непонимания?

Но Катя лишь чуть склонила голову.

– Я знаю, – просто сказала она.

– Что ты знаешь?

– Что ты несешь в себе какую-то огромную тайну. И боль. Я вижу это в твоих глазах, когда ты думаешь, что на тебя никто не смотрит. Как будто ты оплакиваешь что-то, чего никто из нас еще не потерял.

Ее слова были так точны, что у него перехватило дыхание. Она видела его. Настоящего. Не Льва Борисова, студента-медика, а Ивана Горькова, уставшего от жизни циника из будущего.

Он встал и подошел к окну, чтобы скрыть дрожь в руках. За окном был Ленинград. Город, который он знал по учебникам. Город, который в ближайшее время переживет блокаду, голод, смерть. И он был здесь. В эпицентре будущей трагедии.

«Я могу это изменить? – думал он. – Смогу ли я к 41-му году наладить хоть какое-то производство антибиотиков? Спасти хоть кого-то?» Мысль о будущей войне вызывала у него леденящий душу ужас. Но тут же приходило холодное, рациональное осознание: до финской войны еще 7 лет. До Великой Отечественной – 9. Время есть. Он ДОЛЖЕН успеть.

Он чувствовал странное сплетение судьбы. Он, Иван Горьков, оказался здесь не просто так. Возможно, чтобы попытаться изменить ход истории. Не глобально, не предотвратить войну – это было не в его силах. Но спасти жизни. Конкретные жизни. Как жизнь этой девушки за его спиной.

Он обернулся. Катя стояла рядом. Она смотрела на него не с жалостью, а с пониманием. С тем принятием, которого ему так не хватало.

– Я не знаю, откуда ты, – прошептала она. – И мне, наверное, страшно это знать. Но я знаю, кто ты сейчас. И этого достаточно.

Она прикоснулась к его руке. Ее пальцы были холодными. Он взял ее ладонь в свою. И тогда она поднялась на носки и поцеловала его.

Это был не страстный, а скорее горький поцелуй. Поцелуй двух людей, стоявших на краю пропасти, в тени смерти, связанных общей тайной и общим страхом. В нем была нежность, но также и отчаяние, и обещание молчаливой поддержки.

И для Ивана это было… странно. Его внутренний циник, тот самый сорокалетний мужик, ехидно заметил: «Целуешься с девочкой, которая моложе тебя вдвое. Извращенец». Но этот голос быстро затих, заглушенный теплом, которое разливалось по его телу. Он забыл, когда в последний раз чувствовал что-то подобное. Не просто вожделение, а настоящую, глубокую связь.

И он понял, что это правильно. Машину времени он не создаст. Обратно не вернется. Его жизнь – здесь. С этим городом. С этими людьми. С этой умной, смелой, прекрасной девушкой, которая видела в нем не монстра и не вредителя, а человека. Сложного, странного, но своего.

Он ответил на поцелуй, и на миг весь ужас, все страхи отступили. Остались только они двое, в тихом свете ночной лампы, в комнате, где жизнь боролась со смертью.

На седьмой день их отчаянной терапии случилось то, чего Иван боялся больше всего.

Утром, когда на дежурстве была Катя, у Тани началось массивное кишечное кровотечение.

Катя ворвалась в подвал, где они как раз готовили новую партию препарата. Ее лицо было искажено ужасом.

– Лев! Быстро! С ней что-то не так!

Они бросились в барак. Картина была ужасающей. Таня лежала в луже темной, почти черной крови, которая сочилась из нее и пропитывала тюфяк. Ее дыхание стало прерывистым, пульс – нитевидным, едва прощупывался.

Иван подошел, посмотрел. И все понял. Перистальтика. Прободение язвы в кишечнике. Содержимое вышло в брюшную полость. Сепсис, перитонит. Даже в его время спасти пациента в таком состоянии было чудом. Здесь, в 1932 году, это был смертный приговор. Окончательный и обжалованию не подлежащий.

Он встретился взглядом с Катей и молча покачал головой. В ее глазах он увидел не вопрос, а такое же знание. Знание конца.

Они стояли вокруг ее койки, бессильные. Сашка сжал кулаки так, что кости побелели. Миша отвернулся, снимая и протирая очки, чтобы скрыть влагу на глазах.

И тогда случилось необъяснимое. Таня открыла глаза. Не туманные, как раньше, а почти ясные. Она медленно перевела взгляд с Кати на Ивана.

– Спасибо… – прошептала она, и ее губы дрогнули в подобии улыбки. – За… заботу…

Эти слова прозвучали как приговор. Она благодарила их за неделю мучений, за продленную агонию. Иван почувствовал, как что-то сжимается у него в груди.

Катя взяла ее руку.

– Держись, Таня. Держись.

Но держаться было уже не за что. Через несколько минут дыхание Тани стало редеть. Прерывистые вздохи. Пауза. Еще вздох. И тишина.

Она умерла. Тихо, почти незаметно. Ее рука безжизненно выскользнула из руки Кати.

В палате повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь сдавленным всхлипом Кати. Сашка с силой ударил кулаком по косяку двери. Миша, не говоря ни слова, развернулся и вышел.

Иван стоял и смотрел на бездыханное тело. Он не чувствовал ни боли, ни горя. Лишь ледяную, всепроникающую пустоту. Пустоту провала.

Они собрались в своем подвале на следующий день. Похороны Тани были казенными, быстрыми. Никто не пришел, кроме них. Ее смерть была просто еще одной строчкой в больничном отчете.

Атмосфера в подвале была тяжелее свинца.

Иван сидел на ящике, уставившись в одну точку. Внутри него бушевала война.

«Мы продлили ее мучения на неделю, – голос его внутреннего циника был безжалостен. – Семь дней боли, интоксикации, полубессознательного существования. Ради чего? Ради нашего научного любопытства? Ради того, чтобы убедиться, что наше гов… наш препарат хоть как-то работает? Мы были палачами в белых халатах».

«Но без таких жертв не было бы прогресса! – возражал в нем врач, ученый. – Каждая смерть в клинических испытаниях – это шаг вперед. Флеминг, Флори, Чейн… они тоже шли по трупам. Мы получили бесценные данные! Мы увидели временный эффект! Мы доказали, что это возможно!»

«Она была человеком, а не лабораторной крысой!»

«А сколько человек погибнет от тифа, если мы остановимся? Тысячи? Десятки тысяч?»

Он сжал голову руками. Эта внутренняя борьба была хуже любой физической усталости.

– Мы все сделали правильно! – внезапно громко сказал Сашка, ломая тишину. Он ходил по подвалу, как раненый зверь. – Мы боролись! Это не мы виноваты! Нет нормальных лекарств, нет условий! Мы пытались, чтоб меня!

В его голосе была злость. Злость на болезнь, на смерть, на всю эту несправедливую реальность.

Катя сидела, поджав ноги, и тихо плакала. Она не рыдала, просто слезы текли по ее щекам и капали на сложенные на коленях руки.

– Она так хотела жить, – прошептала она.

Миша, как всегда, пытался все анализировать, пряча эмоции за наукой.

– Мы получили бесценные данные, – сказал он, перебирая свои записи. – Мы установили временные рамки эффективности сырого экстракта. Зафиксировали симптомы интоксикации. Я почти нашел способ первичной очистки с помощью эфира… Следующий пациент будет иметь на тридцать, нет, на пятьдесят процентов больше шансов!

Они смотрели на него с немым укором. «Следующий пациент». Звучало так кощунственно.

Иван поднял голову. Он посмотрел на их лица – яростное Сашки, полное скорби Кати, отрешенно-научное Миши. Они были его командой. Его единственной опорой. И он был их лидером. Ему нельзя было ломаться.

– Миша прав, – тихо, но твердо сказал Иван. Все взгляды устремились на него. – Данные бесценны. Но Сашка тоже прав. Это не наша вина, без нас она умерла бы раньше. Сложность не только в том, что нет лекарств. А в том, что мы вынуждены делать это вот так. Тайком. В страхе. Как преступники.

Он встал.

– Мы не можем продолжать в том же духе. Одна смерть – это трагедия. Вторая – уже преступление. Мы не можем брать на себя право решать, кому жить, а кому умирать в нашем подпольном эксперименте.

– Что ты предлагаешь? – спросила Катя, вытирая слезы.

– Искать союзников, – сказал Иван. – В системе. Одними подпольными экспериментами мы не победим. Нужно легализовать исследования. Найти людей, которые поймут. Которые имеют власть и ресурсы.

Он думал о Жданове. О матери, которой он вкратце, без подробностей, рассказал о «ряде экспериментов с антисептиками» и смерти пациента. Анна Борисова выслушала его молча, а потом обняла и сказала только: «Будь осторожен, сынок. Я никому не скажу. Но будь осторожнее вдвойне». Она была на его стороне, но ее возможности были ограничены.

Нужен был кто-то с большим влиянием. Или нужно было самому это влияние получить.

Он посмотрел на свою маленькую, измученную группу.

– Мы сделали первый, самый страшный шаг. Мы доказали, что это работает. Теперь нам нужно сделать следующий. Более сложный. Не в обход системы, а через нее. Это займет время. Возможно, годы. Но другого пути нет.

Они молча кивнули. Эйфория первых открытий прошла. Романтика ночных бдений оказалась призрачной. Осталась суровая, горькая правда. Правда о цене прогресса. И они все, каждый по-своему, начали это понимать.

Смерть Тани стала не концом их пути, а его настоящим, тяжелым началом.