Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Врач из будущего

Глава 1
Окончательный диагноз

'Самое сложное в игре с историей – не изменить будущее.

Самое сложное – не сойти с ума, пока ты это делаешь.'

Часть 1: 2018 год. Иван Горьков.

Последний пациент ушел, хлопнув дверью. В опустевшем кабинете повисла тишина, густая и липкая, как сироп от кашля. Иван Горьков откинулся на спинку стула, и та жалобно скрипнула. Сорок лет. Сорок лет, и большую часть из них он провел здесь, в этой поликлинике города N, чье название всегда казалось ему синонимом слова «никуда». Воздух был насыщен запахами – спирта, дезинфекции, немытого тела и той особой безнадежности, которая исходит от бюджетных учреждений здравоохранения.

Он потянулся к кружке с остывшим чаем, на дне которой темнела забытая собачка-печенье.

– Ну вот и всё, – тихо прошептал он, и голос его прозвучал хрипло и устало.

– Еще один день в копилку мировой медицины.

Его взгляд скользнул по потрескавшейся кушетке, халату на вешалке, стопке историй болезней. Когда-то, кажется, в другой жизни, он мечтал о карьере хирурга. Питер. Москва. Скальпель в руке, блестящие инструменты, тишина операционной, нарушаемая только ровным гудением аппаратуры. Амбиции были. Талант, говорили преподаватели, был. Но для столицы нужны были связи, деньги, напор. А у него был только диплом и упрямство, которого хватило ровно на то, чтобы уехать сюда, в эту глухомань, где самыми сложными операциями были удаление бородавок и вправление вывихов, полученных в пьяных драках.

Мысленно он представил, как его однокурсник Сергей, теперь светило в московской клинике, проводит сложнейшую лапароскопию. А он, Иван Горьков, только что выслушал сорокалетнюю женщину с вегетососудистой дистонией, которая жаловалась на головокружение от плохой погоды.

– Пропейте пустырник, – сказал он ей, и в его голосе не было ни капли сочувствия, только профессиональная усталость.

– И меньше смотрите сериалы по вечерам.

Он резко встал, и старая травма колена отозвалась тупой болью. Колено. Еще один памятник его несостоявшимся амбициям. ММА, юношеский задор, перспективы… и один неудачный поворот, хруст, и прощай, спортивная карьера. Осталась только мышечная память, да иногда, в редкие моменты ярости, тело само вспоминало резкие движения. Но чаще – только эта ноющая боль, особенно к концу дня.

Он снял халат и бросил его на кушетку. Под халатом оказалась мятая рубашка. Он вышел из поликлиники в прохладный вечер. Город был серым, безликим. Он зашел в знакомый магазин у дома, купил готовую курицу-гриль, пакет пельменей и бутылку дешевого виски.

– Ужин чемпиона, – усмехнулся он про себя, расплачиваясь на кассе.

Его квартира в панельной хрущевке была точным отражением его внутреннего состояния: захламленная, пыльная, наполненная одиночеством. На полках стопками лежали книги – Атлас топографической анатомии, справочник фельдшера, учебник по органической химии, зачитанный до дыр. Рядом – пульт от телевизора, пустая пивная банка, пачка сигарет. Он включил ноутбук, и экран осветил его усталое лицо. Автоматическими движениями он нашел видео со старых соревнований по ММА. На экране молодой, гибкий, злой парень с горящими глазами делал болевой на противнике. Иван потрогал свое колено.

– Дурак, – прошептал он экрану. – Полный дурак.

Он налил виски в стакан, не разбавляя. Первая порция обожгла горло, принеся долгожданное тепло. Он ел курицу прямо из контейнера, глядя в одну точку. Жизнь – это не диагноз, ее не исправишь. Это анамнез. А его анамнез – это история болезни под названием «Как все пошло не так». Холост, семьи нет, друзей почти не осталось. Только работа, алкоголь и книги, как попытка сбежать от реальности в мир, где его знания что-то значат.

Виски делал свое дело. Тоска становилась менее острой, сменяясь привычным онемением. Но сегодня она была особенно навязчивой. Ему не хотелось оставаться в этой клетке из четырех стен.

– Ладно, Горьков, – сказал он себе вслух. – Хватит киснуть. Пора и честь знать.

Он надел потрепанную куртку и вышел из дома. Его ноги сами понесли его в бар «Гастроном» – заведение с линолеумом на полу, крашеными зеленой краской стенами и стойкой, за которой стояла вечно недовольная барменша Люда. Бар был полупуст. Пахло пивом, сигаретным дымом и жареным луком. Иван заказал виски и сел в углу, наблюдая за немногочисленными посетителями. Он видел свое отражение в грязном зеркале за стойкой – полное, обрюзгшее лицо с мешками под глазами. Сорокалетний неудачник в самом расцвете сил.

В баре была одна женщина, одинокая, привлекательная. Он видел, как она украдкой на него посматривала. Виски придал ему храбрости. Он подошел, неуклюже представился. – Иван. Врач.

– Ольга, – ответила она, улыбнулась. Разговор как-то сразу не заладился. Он был слишком циничен, она – слишком легкомысленна. Он пытался блеснуть знанием, рассказывая о последних статьях в медицинских журналах, но видел, что ей скучно.

И тут появился Он. Крупный, уверенный в себе, с взглядом хозяина положения.

– Оль, все нормально? – спросил он, положив руку ей на плечо. Его взгляд скользнул по Ивану с нескрываемым презрением.

– Все в порядке, Дима, – поспешно ответила Ольга.

Иван почувствовал, как по телу разливается знакомое тепло ярости. Пьяное, бесполезное чувство.

– Мы просто разговариваем, – сказал он, и его голос прозвучал резче, чем он хотел.

– Разговор окончен, – отрезал Димка. – Пошел вон.

Это было последней каплей. Годы накопленной злости, разочарования, унижений вырвались наружу. Не думая, на автопилоте, Иван рванулся вперед. Его тело, помнящее движения молодости, сработало четко и жестоко. Короткий удар в солнечное сплетение, захват. Димка ахнул от неожиданности и боли. Но он был тяжелее и моложе. Он рванулся, пытаясь вырваться. Иван, удерживая захват, сделал резкий шаг, и тут его предало старое травмированное колено. Оно подкосилось с острой, знакомой болью. Захват ослаб. Димка, рыча, оттолкнул его с силой.

Иван потерял равновесие и полетел навзничь. Время замедлилось. Он увидел грязный линолеум пола, ножку стула, окурок. И острый металлический угол столешницы, прямо на пути его головы. Он попытался уклониться, но не успел.

Раздался глухой, костяной щелчок. Не столько боль, сколько ощущение глупой, абсурдной нелепости пронзило его мозг.

– «Неужели все? Из-за такой ерунды?» – промелькнула последняя ясная мысль.

А потом – только темнота.

А потом – только темнота.

Часть 2: 1932 год. Лев Борисов.

Тишины не было. Ее вытеснил густой, многослойный гул. Скрип перьев по дешевой бумаге, сдержанный кашель с задних рядов – сухой, надрывный, частый спутник студенческой бедности. Шепот. Шуршание подошв по протертому до дыр паркету. Воздух в аудитории Первого Ленинградского медицинского института был тяжелым и насыщенным. Он пах дешевым табаком «Беломор», влажной шерстью просушивавшихся на телах пальто, мокрой известкой, сочившейся с потрескавшихся стен, и едким, неистребимым запахом карболовой кислоты – главного оружия против заразы.

Лев Борисов сидел, сгорбившись над конспектом. Двадцать лет. Всего двадцать. А за спиной – уже детство, опаленное Гражданской, и юность, вписанная в суровые рамки Новой Экономической Политики. Его пальцы замерли на странице, но глаза не видели выведенных химических формул. Он смотрел на огромную, некогда роскошную, а ныне потускневшую люстру, пылившуюся под потолком. На стенах висели портреты – Ленин, с строгим и умным взглядом, и другие, чьи лица уже начинали сливаться в единый образ Партии.

Он был одет просто, как и все: поношенные брюки, застиранная рубашка, сверху – грубый свитер. Рядом, на парте, лежали чернильница-непроливайка и перо с дешевым стальным пером. Его сосед, румяный и всегда голодный Сашка, что-то жадно жевал, пряча кусок хлеба с салом под партой.

– Борисов! – раздался резкий голос профессора Анатолия Игнатьевича, человека в потертом, но безупречно чистом костюме.

– Если вы уже усвоили сегодняшний материал, проиллюстрируйте нам механизм действия сальварсана.

Лев вздрогнул. Механизм? Он знал, что это соединение мышьяка, что оно как-то борется с сифилисом, но подробности… Он видел, как профессор смотрит на него через очки, и в его взгляде – не злоба, а усталое разочарование.

– Я… не совсем готов, Анатолий Игнатьевич.

– Жаль, – сухо ответил профессор и перевел взгляд на другого студента.

– Препарат, между прочим, Нобелевской премии удостоен. Не мешало бы знать.

Прозвучал звонок. Студенты поднялись с мест, задвигали стульями. Лев почувствовал, как накатывает волна усталости. Нужно было бежать в библиотеку, нужно было конспектировать, нужно… Он резко встал и, не глядя по сторонам, зашагал по коридору. В голове стучала одна мысль:

– «Успеть, успеть, успеть».

Коридор был широким, с высокими потолками, но от этого не казался просторным. Его заполняла толпа студентов – кто в военной форме, кто в гражданской, но одинаково бедной одежде. Лев, пробираясь сквозь нее, не заметил мокрый, темный участок пола у стены, где только что прошлась уборщица с тряпкой и ведром. Его нога резко поехала вперед.

Он не успел даже вскрикнуть. Нелепо взмахнув руками, он поскользнулся и полетел навзничь. Затылком он пришелся точно о выступ массивного дубового плинтуса, шедшего вдоль стены.

Раздался тот самый, глухой костяной щелчок.

Темнота нахлынула мгновенно, без всяких мыслей. Последнее, что он увидел, – это испуганные лица однокурсников и очки профессора Анатолия Игнатьевича, склонившиеся над ним.

Часть 3: 1932 год. Иван Горьков?

Сознание вернулось к нему не светом, а болью. Тупая, раскатистая волна, бьющая в затылок с каждым ударом сердца. Иван Горьков открыл глаза, и первое, что он увидел, – это потолок. Не ровный, побеленный потолок его панельной хрущевки, а высокий, с отслаивающейся штукатуркой, с трещиной, извивавшейся, как река на древней карте. По углу ползла серая паутина.

– Где я? – хотел он спросить, но из горла вырвался лишь хриплый стон.

Он попытался приподняться на локтях, и тело отозвалось протестующей ломотой. Но это было не его тело. Руки – более длинные, костлявые. Кожа гладкая, без знакомых шрамов и пигментных пятен. Он сжал пальцы в кулак – сила была чужой, непривычной.

– Лёв, очухался? – раздался голос справа.

Иван резко повернул голову (еще одна вспышка боли в виске) и увидел молодое, румяное лицо с коротко стриженными волосами и добрыми, немного простоватыми глазами. Парень сидел на соседней койке, застегивая серую гимнастерку.

– Мать-то твоя вчера приходила, пока ты без памяти валялся, – продолжал парень, не дожидаясь ответа.

– Молока оставила, хлебца. Говорит, пусть оклемается. Просила присмотреть за тобой.Иван уставился на него, не в силах вымолвить ни слова. Его мозг, отточенный годами диагностики, лихорадочно работал.

– Белая горячка? Кома? Передоз? Но симптомы не сходились. Галлюцинации не были такими… тактильными. Он чувствовал шершавую ткань одеяла на коже, вдыхал воздух, насыщенный странными запахами.

Он огляделся. Комната была огромной, похожей на казарму. Рядом стояли железные кровати с тонкими тюфяками, застеленные серыми одеялами. Посередине – длинный стол, заваленный книгами, бумагами и крошками черного хлеба. На стене висел портрет Ленина, смотрящего куда-то в сторону. Из окна, завешанного простой тканью, лился бледный свет зимнего ленинградского утра.

Запахи… Это был настоящий коктейль. Вонь дешевого табака, смешанная с запахом пота и влажного сукна. Кисловатый дух немытого пола. И снова – навязчивый, лекарственный запах карболовой кислоты.

– Леша, – наконец выдавил Иван, прочитав имя на спинке соседней кровати. Голос прозвучал чужим, более высоким.

– Ну, я и есть, – ухмыльнулся сосед.

– А ты кто? Только не говори, что память потерял. Профессор Анатолич такую лекцию прочитает…

Иван закрыл глаза, пытаясь отогнать наваждение. «Успокойся, Горьков. Это просто химия в мозгу. Драка в баре, черепно-мозговая. Сейчас пройдет. Сейчас…»

Но когда он вновь открыл их, ничего не изменилось. Он видел грубые доски пола, тумбочку с жестяной кружкой, свою собственную руку, лежащую на одеяле. Чужую руку.

Паника, холодная и липкая, поднялась из живота к горлу. Он был не в больнице. Он был не в своем времени. Он был не в своем теле.

– Ладно, добрей, – сказал Леша, вставая.

– Я на лекцию бегу. А то опоздаю, меня комсомольское собрание замучает. Ты лежи, оклемывайся. Родителей своих жди, они должны были к утру прийти.

Он вышел, и Иван снова остался один. Он сжал голову руками, пытаясь собрать мысли в кучу. Воспоминания о баре, о падении, о тупой боли… А потом – обрывки других воспоминаний. Чужих. Занятия в анатомичке, строгое лицо отца, теплые руки матери, вкладывающие в его руку стетоскоп… Лев Борисов. Студент-медик. Сын…

Дверь в комнату скрипнула и открылась. На пороге стояли двое.

Мужчина – в форменной гимнастерке темно-серого цвета, без явных знаков различия, но с такой выправкой и строгостью во взгляде, что не оставалось сомнений – военный или чекист. Его лицо было испещрено морщинами, волосы коротко подстрижены. Он смотрел на Ивана оценивающе, без улыбки.

Рядом с ним – женщина. В строгом темном платье, с уставшим, но умным и добрым лицом. В ее глазах читалась тревога. В ее руках была небольшая авоська.

– Ну что, студент, с парашютированием закончил? – раздался твердый, низкий голос мужчины.

– Или решил, что лоб крепче дубового плинтуса?

Иван замер. Он узнал их. Из тех самых, чужих воспоминаний. Борис Борисов. Отец. Анна Борисова. Мать.

– Борис, не усугубляй, – тихо сказала женщина, подходя к кровати. Ее пальцы, прохладные и уверенные, легли на его лоб. Прикосновение врача.

– Сотрясение, скорее всего. Лёва, как ты себя чувствуешь?

Ее взгляд был полон такой искренней заботы, что у Ивана комом подкатило к горлу. Он не помнил, когда к нему в последний раз прикасались с такой нежностью.

– Хорошо… – прохрипел он. – Все хорошо.

Но внутри все кричало. Это не галлюцинация. Слишком детально. Слишком реально. Он видел каждую морщинку на лице матери, каждую затяжку на гимнастерке отца. Он чувствовал запах дешевого мыла от ее кожи и легкий аромат махорки, исходящий от него.

– Голова не болит? – спросила Анна, заглядывая ему в глаза, проверяя зрачки.

– Немного, – соврал он.

– Ничего, заживет, – бросил Борис, все так же стоя у порога. – Главное, чтобы мозги на место встали. Учиться надо, Лев, а не по коридорам кувыркаться. Время сейчас серьезное. Разгильдяйство никому не нужно.

– Борис, – снова мягко остановила его Анна. – Давай оставим нотации. Дай ему прийти в себя.

Она вынула из авоськи бутылку молока и завернутый в тряпицу кусок хлеба. – Вот, подкрепись. Я вечером зайду, посмотрю.

Они поговорили еще несколько минут. Отец – сдержанно и строго, мать – с теплотой и беспокойством. Иван почти ничего не слышал. Он кивал, стараясь выдавить из себя короткие ответы. Его мозг анализировал: интонации, слова, одежду, обстановку. Все сходилось к одному, невозможному выводу.

Наконец, они ушли. Дверь закрылась. Иван остался один в гулкой тишине общежития.

Он медленно поднял перед собой свои новые, чужие руки. Развернул их, сжал кулаки. Он встал с кровати, шатаясь, подошел к маленькому, мутному зеркалу, висевшему на стене. Из него на него смотрел незнакомый юноша. Бледное лицо, темные волосы, прямые брови, испуганные глаза. Лев Борисов.

– Иван Горьков мертв, – тихо сказал он своему отражению.

И тут его накрыло. Не паникой. Не страхом. А холодной, хирургической ясностью. Он провел пальцами по виску, где пульсировала боль. Он был жив. Он был молод. Он был в Ленинграде. И он был студентом-медиком.

Он посмотрел на свои руки – руки врача. Пусть и в другом теле. Пусть и в другом времени.

– Я либо сошел с ума, – прошептал он, – либо мне невыносимо повезло. Пока не понял, что хуже.

За окном простучал по булыжникам автомобиль, какой-то допотопный, с дребезжащим звуком мотора. Крикнул человек. Где-то далеко играла гармошка. Он сделал глубокий вдох, вбирая в себя запахи этой новой, чужой жизни. Запахи эпохи.

Игра началась…

Глава 2
1932

Иван – нет, теперь уже Лев – сидел на своей койке в общежитии и методично, как хороший диагност, собирал анамнез своей новой жизни.

Он начал с самого простого – с вещей. Его одежда: грубые шерстяные брюки, простая рубаха, тяжелые ботинки на деревянной подошве. На вешалке висело пальто-вещмешок, подбитое ватой. В тумбочке – нищета: две пары казенного белья, бритва с опасными лезвиями, кусок хозяйственного мыла и несколько учебников. Он открыл один – «Фармакология» под редакцией профессора Кравкова, 1928 года издания. Полистал страницы. Арсенал лекарств был скуден и пугающе токсичен: ртутные препараты, мышьяковые соединения, препараты наперстянки, дозировки которых вызывали у него, терапевта XXI века, приступ паники.

Он вышел в коридор. Общежитие было огромным, холодным и гулом напоминавшим улей. Из-за дверей доносились споры, смех, чьи-то попытки играть на гитаре. В умывальной комнате ряд раковин с холодной водой, на стене – общее, на все этажи, полотенце, уже серое от использования. Туалет представлял собой ряд дыр в полу, от которых тянуло ледяным сквозняком и аммиачной вонью.

Еда в столовой была скудной и функциональной. На завтрак – жидкая пшенная каша-размазня и кусок черного, липкого хлеба. На обед – баланда с капустой и картошкой, в которой изредка попадались кусочки соленой рыбы. Мясо было роскошью. Студенты ели быстро, жадно, вытирая ложки об рукава. Лев смотрел на них и понимал: это не нищета, это – норма. Норма для 1932 года.

Именно в столовой он окончательно понял, где находится. На стене висела газета «Правда» от 15 января 1932 года. Его мозг, переполненный историческими датами, заработал как компьютер.

1932 год. Ленинград

Индустриализация в разгаре. Голод в Украине, на Кубани, в Поволжье. Коллективизация, раскулачивание. Сталин укрепляет власть. До «Большого Террора» еще несколько лет, но машина уже запущена. А в медицине… В медицине каменный век. Антибиотиков нет. Пенициллин Флеминга открыт, но это лишь запись в журнале, никто не верит в его клиническое применение. Сепсис, пневмония, туберкулез, сифилис – смертельные приговоры.

Он сидел, сжимая в руке жестяную ложку, и смотрел в окно на серые стены ленинградского дома. Его охватила странная смесь ужаса и дикого, неконтролируемого возбуждения. Он был атеистом до мозга костей, циником, презирающим любую мистику. Но факты были упрямы: он, Иван Горьков, мертвый алкоголик-неудачник из Киселевска, сидит в Ленинграде 1932 года в теле двадцатилетнего юноши.

– Магия? Нет, – тихо прошептал он себе. – Слишком ненаучно. Квантовая физика? Случайная аномалия? Или… или действительно кто-то свыше дал мне шанс?

Он вспомнил свою прошлую жизнь – бессмысленную, серую, потраченную впустую. Он был хорошим врачом, но никогда – великим. Он мог бы спасать жизни, но спасал лишь от насморка и гипертонии. А здесь… Здесь его знания были равноценны магии. Он мог стать тем, кем мечтал – не просто хирургом, а революционером. Творцом. Спасителем.

Мысль была одновременно головокружительной и пугающей. Один неверный шаг – и ОГПУ, лагерь, расстрел. Он должен был играть по правилам, оставаться в тени. Но как оставаться в тени, когда видишь, как всех вокруг лечат кровопусканиями и ртутными мазями?

– Ладно, Горьков, – сказал он сам себе, вставая. – Раз уж тебе выпал этот билет… Играем. Только осторожно. Очень осторожно.

Аудитория ЛМИ была огромным амфитеатром с рядами деревянных, испещренных поколениями студентов парт. Воздух, как и везде, был насыщен запахом табака, пыли и карболки. Студенты, человек пятьдесят, сидели в своих скромных одеждах, доставая перья и чернильницы. Лев занял место рядом с Лешей, который что-то быстро шептал, повторяя материал.

Вошла лектор – пожилая, строгая женщина в темном платье, с пучком седых волос. Профессор Мария Игнатьевна Орлова, как прошептал Леша, светило фармакологии, автор одного из учебников.

Лекция началась с обзора сердечных гликозидов. Профессор Орлова четко, почти сухо излагала материал о наперстянке.

– Таким образом, – говорила она, – при острой сердечной недостаточности мы применяем настойку наперстянки, начиная с дозы в 40–50 капель…

Лев слушал, и у него холодело внутри. Дозировки, которые она называла, были лошадиными. Предельно допустимые, на грани токсического эффекта. Он знал, что терапевтическое окно у дигоксина (активного компонента наперстянки) крайне узкое, и такие дозы гарантированно приведут к аритмии и смерти.

– Профессор, – не удержался он, поднимая руку.

В аудитории воцарилась тишина. Студенты переглянулись. Прерывать лекцию Орловой было равносильно самоубийству.

Профессор нахмурилась, посмотрев на него поверх очков. – Борисов, кажется? У вас есть вопрос?

– Вопрос и уточнение, – сказал Лев, вставая. Его голос дрожал лишь немного. – Вы называете дозу в 50 капель. Но ведь индивидуальная чувствительность к гликозидам наперстянки крайне вариабельна. Уже при дозе в 30 капель мы можем наблюдать брадикардию, тошноту, рвоту. А при 50 – высок риск развития желудочковой тахикардии и фибрилляции. Не считаете ли вы, что начинать следует с меньших, титруемых доз, постоянно контролируя пульс?

Тишина в аудитории стала гробовой. Леша с ужасом смотрел на него. Профессор Орлова медленно сняла очки.

– Товарищ Борисов, – произнесла она ледяным тоном. – Вы изволили прочесть какой-то новый, неизвестный мне труд? Или, может, провели собственные клинические исследования?

– Нет, профессор, – ответил Лев, чувствуя, как потеют ладони. – Это… логическое заключение на основе фармакодинамики. Препарат кумулируется в организме. Его выведение медленное. Следовательно, подход должен быть более осторожным.

– «Логическое заключение», – с насмешкой повторила она. – Вы слышите, коллеги? Студент первого курса делает «логические заключения», опровергающие классические труды и многолетнюю клиническую практику! Может, вы еще и механизм действия объясните с точки зрения вашей «логики»? Как вы полагаете, как именно действует наперстянка?

Лев глубоко вздохнул. Он перешел Рубикон. – Я полагаю, что сердечные гликозиды inhibit the sodium-potassium ATPase pump in the cardiomyocytes, leading to an increase in intracellular sodium, which then… – он запнулся, осознав, что говорит на английском и использует термины, которые еще не были изобретены. – То есть… они усиливают работу сердечной мышцы, блокируя определенные клеточные насосы, что ведет к накоплению кальция внутри клеток. Но именно из-за этого механизма и возникает токсичность – переизбыток кальция нарушает электрическую стабильность сердца.

Он стоял, краснея под пристальными взглядами. Кто-то сзади фыркнул. Профессор Орлова смотрела на него так, будто он был пришельцем с другой планеты. Ее лицо выражало не просто гнев, а полное недоумение.

– Борисов, – наконец сказала она, и ее голос был тихим и опасным. – Ваша «эрудиция» поражает. И ваша наглость – тоже. В моей аудитории не место дилетантским фантазиям, даже подкрепленным… столь экзотической терминологией. После лекции зайдите ко мне в кабинет. Садитесь.

Лев сел, чувствуя, как горят его уши. Леша смотрел на него с восхищением и ужасом.

– Ты спятил, Лёв! Ее же после этого к ОГПУ сдать могут за вредительство!

Лев не ответил. Он смотрел на доску, где были мелом выведены формулы, и понимал – его знания здесь были опаснее любого оружия. И ценнее.

Вечером того же дня Лев поехал домой, в квартиру родителей. Она находилась в «кировском» доме для партработников на Петроградской стороне – относительно благоустроенном, с высокими потолками, но все равно аскетичном. Прихожая, кабинет отца, гостиная с книжными шкафами, и его комната.

Мать, Анна, встретила его у порога. – Лёва, как ты? Голова не болит? Садись, я как раз ужин готовлю.

Он сел на кухне, наблюдая, как она ловко управляется у примуса. Запах тушеной капусты и картошки наполнял комнату. Он молчал, обдумывая события дня.

– Мама, – начал он осторожно, когда они сели за стол. – У нас сегодня была лекция по фармакологии. Про наперстянку.

– Да? – Анна подняла на него глаза. – Сложный материал. Токсичный препарат.

– Именно. Профессор Орлова давала дозировки… которые мне показались завышенными. – Он решил не говорить о скандале.

Анна вздохнула, отложив ложку.

– Мария Игнатьевна – классик. Она придерживается старых, проверенных школ. Риск есть, но и эффективность доказана.

– А если риск – смерть пациента? – тихо спросил Лев. – Отказ почек, остановка сердца… Мы называем это побочным действием, но по сути – это яд, который мы не умеем дозировать.

Анна смотрела на него с растущим интересом.

– Ты говоришь очень… уверенно для первокурсника.

Лев понял, что зашел слишком далеко, но остановиться не мог. Ему нужно было выговориться. Ему нужен был совет от коллеги, пусть и из другого времени.

– Я просто думаю… – он выбрал слова. – Мы лечим симптомы. Даем наперстянку, когда сердце слабое. Но мы не боремся с причиной. С той же инфекцией, которая могла привести к миокардиту. К примеру, при сепсисе…

– Сепсис – это смерть, Лёва, – грустно сказала Анна. – Мы можем бороться с очагом, если он локализован. Но когда инфекция в крови… Это конец.

– А почему? – настаивал он, чувствуя, как в нем просыпается лектор. – Почему это конец? Потому что у нас нет оружия против микробов в крови? Но ведь есть же иммунная система! Задача врача – не дать пациенту умереть от токсикоза, поддержать его органы, пока его собственный организм борется! Мы же не боремся! Мы сдаемся!

Он встал, начав ходить по кухне.

– Смотри, мама. Инфекция. Температура. Падение давления. Что мы делаем? Стимулируем сердце опасными дозами дигиталиса. А почему давление падает? Потому что происходит перераспределение кровотока, нарушение проницаемости капилляров, выброс цитокинов… – он снова поймал себя на слишком современных терминах. – Потому что организм сам себя травит, пытаясь бороться! Надо не сердце подстегивать, а бороться с интоксикацией! Вливать жидкости, поддерживать объем циркулирующей крови, искать и санировать очаг инфекции!

Анна сидела, опершись подбородком на руку, и смотрела на него с абсолютно новым, острым, аналитическим взглядом. Взглядом врача, услышавшего гениальную гипотезу.

– «Вливать жидкости»? – переспросила она медленно. – Ты имеешь в виду солевые растворы? Внутривенно?

– Да! – воскликнул Лев. – Чтобы предотвратить шок! Чтобы почки работали и выводили токсины! Чтобы кровь не сгущалась! Это же логично!

– Логично, – тихо согласилась она. – Странно, что до этого никто не додумался. Или додумался, но не смог доказать. – Она помолчала. – Лёва… откуда у тебя эти мысли? Такое ощущение, что ты… не первый курс, а проработал в реанимации лет десять.

Лев замер. Он подошел к окну, глядя на темнеющие улицы Ленинграда.

– Я не знаю, мама. После того удара… в голове как будто что-то прояснилось. Как будто я всегда это знал, но забыл, а теперь вспомнил.

Он обернулся к ней.

– Ты же не считаешь меня сумасшедшим?

Анна встала, подошла к нему и положила руку ему на плечо.

– Нет. Я считаю тебя… необыкновенным. И немного пугающим. Будь осторожен, сынок. Такие идеи… они могут и спасти, и погубить. Мир не всегда готов к гениям.

В ее глазах он видел не только материнскую любовь, но и профессиональное уважение. И что-то еще… Тревогу. Она, как врач, поняла масштаб его мыслей. И как мать – поняла исходящую от них опасность.

Лев кивнул.

– Я постараюсь.

Он смотрел в ночное окно, где в отражении видел свое новое молодое лицо. Путь был выбран. Обратной дороги не было. Он был врачом из будущего. И он собирался изменить историю медицины.

В этот момент скрипнула дверь кабинета, и в кухню вышел Борис Борисов. Он был без гимнастерки, в простой домашней рубахе, подтянутой под ремень, но от этого не казался менее строгим. В руках он держал папку с бумагами, а на лице застыло выражение легкой досады.

– Опять за медицинские диспуты взялись? – произнес он, бросая взгляд на жену и сына. – Слышал, голоса повышаются. У нас в учреждении, кстати, за споры с начальством тоже не жалуют. По голове не гладят.

– Это не спор, Борис, – мягко парировала Анна. – Лёва просто делится интересными мыслями.

– Мыслями? – Отец подошел к столу, взял со стола яблоко из вазы и внимательно осмотрел его. – Мысли – это хорошо. Но они должны быть в нужном месте и в нужное время. – Он откусил кусок, прожевал и посмотрел прямо на Льва. – Мне сегодня звонила Мария Игнатьевна Орлова. Рассказала о твоем… блестящем выступлении.

В кухне повисла напряженная тишина. Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– Она сказала, – продолжил Борис, откладывая яблоко, – что ты ведешь себя как вредитель. Подрываешь устои. Сеешь сомнения в умы студентов. Это правда?

– Борис! – воскликнула Анна, но отец поднял руку, требуя молчания.

– Я просто высказал профессиональное мнение, – тихо, но твердо сказал Лев. – Дозировки, которые она дает, убьют пациента с большей вероятностью, чем спасут.

– Твое профессиональное мнение? – Борис усмехнулся, но в его глазах не было веселья. – Ты пол года как на первом курсе, сынок. А она – профессор с тридцатилетним стажем. Кому, по-твоему, должны верить? Тебе или ей?

Лев молчал, сжав кулаки под столом. Он не мог объяснить отцу, что её тридцатилетний стаж меркнет перед знаниями, опережающими время на столетие.

– Она не подала на тебя официальный доклад, – разрядил обстановку Борис, видя его напряжение. – Пока. Сказала, что ты, видимо, получил сотрясение и не в себе. Так что твоя голова, Лёва, тебя пока что спасла. Но игра в гения закончилась. Понял? Учись, слушай старших и не высовывайся. В наше время быть умнее других – опасная роскошь.

Он повернулся, чтобы уйти, но на пороге остановился. – И да… Анна, уже поздно. Общежитие в одиннадцать закрывают. Пусть переночует здесь. А то еще по пути куда-нибудь ввяжется, доказывая свою правоту дворникам.

Дверь в кабинет закрылась. Лев выдохнул. Мать потянулась и погладила его по руке.

– Он прав, Лёва. Останься. На диване в гостиной постелю. И… он прав насчет остального. Будь осторожен.

Пока мать хлопотала с постелью, Лев остался сидеть за столом, глядя на свою кружку с недопитым чаем. Тактика. Ему нужна была тактика. Отец, по сути, озвучил ту же мысль, что крутилась у него в голове: «Не высовывайся». Но как не высовываться, когда вокруг – средневековая медицина? Когда каждый день люди умирают от того, что можно было бы предотвратить парой граммов сульфаниламидов или грамотной инфузионной терапией?

Он мысленно представил себе шахматную доску. Он – пешка, которую только что предупредили, что она ведет себя как ферзь. Профессор Орлова, система образования, а где-то на заднем плане – тени из ОГПУ… это были фигуры противника. Его союзники? Мать. Возможно, еще не найденные единомышленники среди студентов. Его ресурсы – знания. Но эти знания нужно было обернуть в приемлемую для эпохи обертку.