Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Глава 14
Сталь

Февраль 1933 года вломился в Ленинград колючей метелью и ледяным ветром, выстукивавшим по стеклам их новой, официальной лаборатории при кафедре Жданова замысловатый мотив – то ли похоронный марш, то ли победную поступь. Лев Борисов, стоя у окна и наблюдая, как снег заметает трамвайные пути, чувствовал, что в его собственной жизни наступила аналогичная пора – суровая, но ясная. Пора стратегических наступлений.

Лаборатория экспериментальной морфологии была, по меркам 1933 года, царством научной мысли. Но для Ивана Горькова, заглядывавшего в будущее, это был музей восковых фигур. Мощные, но неуклюжие микроскопы «Цейсс», от которых уставали глаза; бесконечные ряды стеклянных банок с заспиртованными препаратами; запах формалина, въедавшийся в одежду и, казалось, в саму душу. Иван привык к цифровым томографам и ПЦР-анализам, а здесь царила ручная работа, гениальная и медлительная, как труд средневекового алхимика.

Жданов, в застиранном халате, с горящими энтузиазмом глазами, был душой этого царства. Он водил Ивана между столами, показывая гистологические срезы, схемы лимфатических сплетений кишечника, зарисовки клапанов вен.

– Смотри, Борисов, – говорил он, тыча длинной указкой в сложный чертеж, – мы видим дренаж, видим коллатерали. Но картина неполная! Как будто пазл, в котором не хватает ключевых фрагментов. Я чувствую, что отток от внутренних органов, от тех же почек, устроен сложнее. Но доказать… доказать не могу.

Иван слушал, и знания, хранящиеся в его памяти, начинали шевелиться, как дремавший до поры зверь. Он знал, что Жданов в исторической реальности откроет лимфатическую систему мозга, совершив переворот в анатомии. Но произойдет это гораздо позже. Сейчас ученый бьется над частными проблемами, даже не подозревая о главном своем будущем открытии.

– Дмитрий Аркадьевич, – начал Иван осторожно, подходя к очередному препарату, – а вы не допускали мысль… что некоторые органы, считающиеся «белыми пятнами» в плане лимфодренажа, на самом деле его имеют? Просто система эта… очень ранима, скрыта, возможно, даже принципиально иного типа?

Жданов остановился и уставился на него поверх очков.

– Например?

– Например… центральная нервная система, – тихо произнес Иван. – Мозг. Считается, что там нет лимфы. Но как тогда происходит очистка межклеточного пространства от продуктов метаболизма? Кровь? Частично. Но… достаточно ли?

В лаборатории воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов. Жданов смотрел на Ивана так, будто видел его впервые.

– Лимфатическая система… мозга? – он произнес это словно кощунственную фразу. – Борисов, ты понимаешь, что это звучит как ересь? Как бред сумасшедшего?

– Все великие открытия поначалу звучали как бред, Дмитрий Аркадьевич, – парировал Иван. – Вы же сами говорили о барьерной функции узлов. Мозг – самый защищенный орган. Логично предположить, что и система его «канализации» будет особой, скрытой от грубых методов исследования.

Жданов медленно прошелся по комнате, его лицо выражало напряженную работу мысли.

– Особенная система… – бормотал он. – Скрытая… Если бы это было так… Это перевернуло бы не только анатомию, но и неврологию, и патофизиологию! Мы могли бы по-новому взглянуть на отеки мозга, на менингиты, на… Господи, Борисов, да что же ты такое предлагаешь!

Он подошел к столу и с силой ударил по нему ладонью.

– Так! Молчи. Никому ни слова. Это наша с тобой гипотеза. Наша. Мы будем ее проверять. Методику нужно продумать… Введение контраста… Эксперименты на животных… Это месяцы, если не годы работы! – Но в его глазах горел не страх перед годами работы, а азарт охотника, вышедшего на след невиданного зверя.

Иван понимал, что только что совершил главное на сегодняшний день вмешательство в историю науки. Он не создал пенициллин с нуля – он направил гениального ученого на его собственное величайшее открытие, ускорив его на годы, а может, и на десятилетия. Жданов смотрел на него теперь не как на студента, а как на коллегу, равного в интеллектуальной дуэли. Дверь в высшую научную лигу была приоткрыта.

Через неделю Жданов взял его с собой на закрытый межвузовский семинар. Мероприятие проходило в старинном здании Военно-медицинской академии. Пахло старыми книгами, дорогим табаком и властью. Здесь сидели те, кто определял лицо советской медицины.

Жданов, войдя в зал, кивнул нескольким человекам.

– Смотри, Борисов, впитывай, – тихо сказал он. – Это – мозг нации. Или, если угодно, ее дирижеры.

Он подвел Ивана к сухощавому, подтянутому мужчине с умными, пронзительными глазами.

– Николай Николаевич, разрешите представить – мой новый сотрудник, Лев Борисов. Тот самый, о чьих работах по антисептике вам докладывали.

Николай Николаевич Аничков, возглавляющий отделение патологической анатомии в больницу им. Мечникова, с интересом взглянул на Ивана. Иван помнил, что этот человек, станет Президентом АН СССР.

– А, так это вы тот самый юный рационализатор? Слышал о вашей системе сортировки. Здравая мысль. Простота и эффективность – ключ к успеху в наших условиях.

– Благодарю вас, Николай Николаевич, – кивнул Иван, стараясь скрыть волнение. Он стоял перед легендой, ученым, чьи работы по атеросклерозу и роли холестерина станут классикой.

– Ваши собственные исследования о роли липоидов в патогенезе атеросклероза… они наводят на мысль, что дело не только в механическом отложении «жира», но и в сложной воспалительной реакции сосудистой стенки. Возможно, здесь задействованы те же макрофаги, что и в лимфатических узлах.

Аничков поднял бровь. Студенты редко рассуждали на таком уровне.

– Воспалительная реакция? – переспросил он. – Интересная параллель. Жданов, вы его этому учите?

– Нет, Николай Николаевич, – улыбнулся Жданов. – Он сам доходит. У него… своеобразный взгляд на вещи.

– Вижу, – Аничков снова оценивающе посмотрел на Ивана. – Заходите как-нибудь в наш институт. Покажете свои методы стерилизации. У нас там вечные проблемы с культурами.

Следующим был грузный, но исполненный достоинства человек с седой бородкой – Сергей Петрович Федоров, патриарх русской хирургии.

– Сергей Петрович, – обратился к нему Жданов, – а вот молодой человек, который ваши послеоперационные нагноения, надеюсь, в прошлое отправит.

Федоров хмыкнул.

– Молодой человек, меня уже много чего в прошлое пыталось отправить. И скальпель с деревянной ручкой, и карболку. А больные все равно гноятся. Что вы мне нового предложите?

– Не новое, Сергей Петрович, – скромно сказал Иван. – Системное. От строгой асептики до… перспективных исследований в области антимикробных агентов. Есть, например, интересные работы англичанина Флеминга о плесени рода Penicillium.

– Плесень? – Федоров скептически фыркнул. – Это чтобы больных плесневеть пускать?

– Нет, – улыбнулся Иван. – Чтобы их ею лечить. Выделять из нее вещество, убивающее бактерии. Пока, конечно, на уровне лабораторных опытов.

Разговор был прерван появлением нового лица. К их группе подошла невысокая, энергичная женщина в очках, с умным и резким лицом. Иван узнал ее сразу по фотографиям в учебниках будущего. Зинаида Виссарионовна Ермольева, создательница первого советского пенициллина. Пока – ведущий микробиолог, сражающаяся с холерой и другими инфекциями.

– Дмитрий Аркадьевич, – кивнула она Жданову, – перехватываю вас на секунду. Слышала, у вас появился молодой светила, который не только анатомию лимфы потрясает, но и в микробиологии понимает. Это он? – она указала взглядом на Ивана.

– Зинаида Виссарионовна, – представил Жданов, – Лев Борисов. Лев, это профессор Ермольева, наш грозный борец с заразой.

– Профессор, – поклонился Иван.

– Борисов, – Ермольева изучающе его оглядела. – Мне рассказывали про ваш инцидент с отравлением на Выборгской. Действовали грамотно. А сейчас Федоров вам про плесень какую-то говорит… Совпадение? Я как раз над чем-то похожим работаю. Правда, с другими штаммами. Надо будет как-нибудь поговорить подробнее. Как вы на лизоцим смотрите?

Сердце Ивана екнуло. Он стоял перед человеком, который в исторической реальности сделает то, к чему он сам стремится сейчас.

– Лизоцим – прекрасный естественный барьер, профессор, – четко ответил он. – Но против большинства грозных инфекций его силы, увы, недостаточны. Нужно что-то более мощное. Целенаправленное.

Ермольева внимательно на него посмотрела, затем кивнула.

– Умно. Очень умно. Жданов, вы его зря в одном анатомическом направлении держите. Позвольте, я его как-нибудь переманю. – Она снова кивнула и отошла, оставив Ивана в легком шоке.

– Ну, поздравляю, – тихо сказал Жданов. – Тебя заметила Ермольева. Это дорогого стоит. И опасайся – она своих сотрудников на работе заезжает до потери пульса.

Выйдя с семинара, Иван чувствовал себя так, будто прошел через ускоритель частиц. Его идеи, его знания начинали резонировать с реальными титанами этой эпохи. Он был уже не одиноким гением-недоучкой, он становился частью научного сообщества. И это сообщество начинало его принимать.

Эта растущая репутация позволила ему совершить давно задуманное. Используя свой авторитет «спасшего Выборгскую сторону» и заручившись мощной поддержкой Жданова, он пробил-таки официальное разрешение на продолжение работ по пенициллину. Формулировка была выверенной и безопасной: «Экспериментальное изучение антибактериальной активности микромицетов и разработка методов получения биологически активных фракций».

Им выделили небольшую, но уже не подвальную, а настоящую комнату в том же здании, где располагалась лаборатория Жданова. И небольшой, но официальный лимит на реактивы и оборудование.

Первым делом они с Мишей и Катей провели там генеральную уборку, выметая многолетнюю пыль и паутину.

– Наконец-то! – радостно воскликнул Миша, устанавливая на мощную дубовую тумбу хлипкий самодельный автоклав, сконструированный по его чертежам. – Теперь можно работать, не оглядываясь на каждого завхоза!

Катя, протирая окно, улыбалась:

– Теперь наши результаты будут фиксироваться в официальных протоколах. Это уже не подпольная деятельность, Лев. Это наука.

Иван чувствовал то же самое. Теперь его миссия обретала легитимность. Он собрал команду.

– Итак, новый этап. Цель – не просто получить пенициллин, а получить его стабильно, в воспроизводимых условиях, и доказать его эффективность в серии экспериментов. Катя, тебе – ведение журнала, учет всех параметров культивирования, статистика. Сашка, – он повернулся к другу, который помогал таскать мебель, – тебе – организация. Нам нужно будет много лабораторной посуды, те самые чаны Петри. Добудь, где сможешь. И уговори девушек из общежития собирать для нас плесневые корки и фрукты. Легально, по комсомольской линии, как сбор полезных дикоросов для науки.

– Понял, командир! – Сашка, всегда горевший энтузиазмом, радостно салютовал.

Главная же роль, конечно, была у Миши. Химик с горящими глазами уже листал свои блокноты, испещренные формулами.

– Старая методика – это варварство, Лев! – заявил он. – Мы теряем до девяноста процентов активного вещества на этапе экстракции. Нужен новый подход.

Иван подошел к нему. Историю химии он знал куда лучше, чем мог показать.

– Согласен. Эфирная экстракция – это примитивно. – Он сделал паузу, как бы размышляя. – А что, если попробовать другие органические растворители? Например… амилацетат? Или поэкспериментировать с методикой осаждения. Говорят, за рубежом используют… – он снова сделал театральную паузу, – … хроматографию. Принцип, вроде бы, простой: разное вещество с разной скоростью движется по сорбенту.

Миша уставился на него, как на говорящую лошадь.

– Хроматогра… что? Откуда ты… Где ты про это вычитал? Я ничего подобного в наших журналах не видел!

– Попалась на глаза старая немецкая работа, – отмахнулся Иван. – Не уверен, что применимо, но… идея, в общем.

– Идея гениальная! – воскликнул Миша, его мозг уже работал с бешеной скоростью. – Движение по сорбенту… разделение смесей… Это же прорыв! Мы сможем очищать не только пенициллин, но и массу других веществ! Лев, да ты гений! Нужно пробовать! Сейчас, только найти подходящий сорбент… Оксид алюминия? Уголь активированный?

Иван отошел, оставив Мишу наедине с его химическим откровением. Он только что, под видом «случайной идеи», подкинул ему методику, которая станет общепринятой лишь через десятилетия. Теперь дело было за талантом Миши, а с этим проблем не было.

Параллельно с этой кипучей научной деятельностью Иван не забывал и о другой, не менее важной составляющей отцовского наказа – быть «безупречным КРАСКОМОМ системы». Он продолжал свои утренние пробежки, уже ставшие привычкой. Молодое тело, не отягощенное сигаретами, алкоголем и возрастными болячками, с благодарностью откликалось на нагрузки. Он чувствовал силу в мышцах, легкость в движении.

Как-то раз Сашка втащил его в спортзал на сдачу норм ГТО.

– Лёха, все идут! Наш курс должен быть впереди! Ты же у нас и умный, и спортивный!

В спортзале пахло потом, кожей и пылью. Студенты, разгоряченные, смеющиеся, сдавали нормативы: подтягивания, отжимания, бег на лыжах по залу (из-за метели на улице было не пробежаться). Иван, к своему удивлению, обнаружил, что легко обходит многих. Годы сидения в поликлинике и барах остались в другом теле, в другой жизни.

Кульминацией стала стрельба в тире. Когда он взял в руки малокалиберную винтовку, память тела сработала сама собой. Стойка, хват, дыхание – все вернулось из его прошлой жизни, из времен службы и соревнований. Он выдал серию выстрелов, уложив все пули почти в центр мишени.

Инструктор, суровый мужчина с нагрудным знаком Ворошиловского стрелка, удивленно свистнул.

– Борисов, да ты стреляешь как снайпер! Откуда?

– Отец учил, – коротко ответил Иван, списывая все на Бориса Борисовича. Этого было достаточно.

Когда ему вручали значок ГТО II ступени, а Сашка хлопал его по спине, восхищенно что-то говоря, Иван поймал себя на мысли, что испытывает странную, почти мальчишескую гордость. Это была не та сложная, двойственная радость от научного признания, а простая, чистая эмоция. Он – сильный, ловкий, умелый. И это видели другие.

Однако ничто не давалось без борьбы. Их растущий успех не мог не вызвать зависти. Главным оппонентом снова выступил Семенов, председатель комсомольского бюро курса. Тощий, амбициозный юноша с вечной партбилеткой в нагрудном кармане, он видел в Льве прямую угрозу своему влиянию.

Сначала пошли шепотки. «Борисов с кафедры Жданова совсем зазнался», «работает на себя, а не на коллектив», «комсомольские поручения саботирует». Потом Семенов попытался на комсомольском собрании приписать себе идею с «Бригадой рационализаторов», которую Иван когда-то предложил.

– Товарищи! – вещал Семенов с трибуны. – Инициатива по сбору рацпредложений назрела! И я, как ваш председатель, готов ее возглавить!

Иван сидел в зале, слушая это, и чувствовал, как Катя, сидевшая рядом, напряглась.

– Наглец, – прошептала она.

– Спокойно, – так же тихо ответил Иван.

Когда слово дали ему, он поднялся на трибуну неспешно, с видом человека, обдумывающего серьезное предложение.

– Товарищи, – начал он, – инициатива товарища Семенова, безусловно, правильная и своевременная. Но я хотел бы ее… развить.

Он сделал паузу, глядя на аудиторию.

– Создать просто бюро по сбору бумажек – мало. Нужно создать постоянно действующую «Бригаду молодых рационализаторов здравоохранения» при нашем комитете комсомола. Бригаду, которая будет не только собирать идеи, но и помогать их авторам с оформлением, с внедрением, связываться с предприятиями и больницами. Это будет настоящая школа научной организации труда для каждого из нас!

В зале загудело. Идея была куда более масштабной и интересной, чем просто «сбор предложений».

– И кто же возглавит такую бригаду? – громко спросил Семенов, почуяв, что инициатива ускользает.

– Возглавить такую сложную работу должен человек с большим организаторским опытом, – плавно парировал Иван.

– И, конечно, пользующийся полным доверием партийной организации. Я считаю, что идеальная кандидатура – товарищ Семенов. А я, со своей стороны, и мои товарищи, готовы взять на себя научно-консультационную часть работы. Чтобы ни одна здравая мысль не пропала даром.

В зале раздались аплодисменты. Семенов, польщенный и обезоруженный, не мог отказаться. Он получал формальный пост и кипу бюрократической работы, а Иван оставлял за собой реальное влияние и освобождался от части рутины. Петр Семёнович, присутствовавший на собрании, одобрительно кивнул. Конфликт был нейтрализован красиво и эффективно.

Поздним вечером того же дня Иван остался один в своей комнате в общежитии. Шум дня остался за дверью. Он подошел к столу, где лежала его заветная тетрадь с расчетами и планами. Рядом висела карта Европы, на которой он мысленно уже отмечал растущую, как злокачественная опухоль, тень со свастикой.

Он подводил итоги. Всего за несколько месяцев он:

Стал правой рукой Жданова в исследовании, способном перевернуть медицину. Получил доступ к высшим медицинским кругам (Аничков, Федоров) и привлек внимание Ермольевой. Легализовал работы по пенициллину и дал Мише толчок к химическому прорыву. Укрепил свой физический и социальный статус, нейтрализовал мелкого интригана.

Он больше не просто выживал и адаптировался. Он наступал по всем фронтам. Знания из будущего, как семена, упавшие на благодатную почву, начинали прорастать, ускоряя ход науки и меняя судьбы людей. Он чувствовал, как под его пальцами пульсирует живая плоть эпохи. Он учился направлять ее колоссальную энергию в нужное русло.

Но с ростом влияния росла и тяжесть ответственности. Каждое его слово, каждый шаг отныне имели вес. Одна ошибка, одно неверное движение могли разрушить все, что он с таким трудом выстроил.

Он открыл тетрадь и начал набрасывать план на следующую неделю: эксперименты с Ждановым, анализ новых образцов плесени с Мишей, подготовка отчета с Катей. Мысль о будущей войне больше не была абстрактным кошмаром. Теперь это была холодная, ясная цель, разбитая на конкретные, осязаемые задачи. Титан готовился к схватке, и он, Иван Горьков, Лев Борисов, должен был стать его оружейником.

Он потушил свет и лег в кровать, прислушиваясь к скрипу шагов за стеной и далекому гудку паровоза. Впереди была работа. Великая и страшная. И он был к ней готов как никогда. Игра входила в самую ответственную фазу.

Глава 15
Между буднями и вечностью

Последние дни учебного года витали в воздухе Ленинградского Медицинского, смешиваясь с запахом цветущей сирени и известки из только что побелённых коридоров. Для Ивана Горькова, прочно обосновавшегося в коже Льва Борисова, эта весна была особенной. Первая, которую он проживал от начала до конца, не как испуганный призрак из будущего, а как полноправный участник.

Сессия сдавалась почти сама собой. Знания сорокалетнего диагноста, наложенные на свежую память двадцатилетнего студента, делали любой экзамен не испытанием, а формальностью. Он щёлкал билеты по терапии, хирургии и фармакологии, порой выдавая такие глубокие и развёрнутые ответы, что экзаменаторы, кашляя, просили его «слегка упростить, товарищ Борисов, для учебной программы».

Его «Бригада молодых рационализаторов», возглавляемая по его же воле Семеновым, формально отчиталась о десятке внедрённых мелких улучшений – тех самых цветных бирок для пациентов и мерных таблиц для дезрастворов. Отчёт лег на стол к Петру Семёновичу и был встречен благосклонно. Система переваривала его инициативы, делая их своей частью. Иван чувствовал странное удовлетворение – как будто он не просто встроился, а начал мягко, но неумолимо менять саму ткань реальности вокруг себя.

Но настоящая, непарадная жизнь кипела в их компании.

Идея родилась спонтанно, вырвавшись из уст Сашки после сдачи последнего зачёта по гигиене.

– Всё! Категорически всё! – возвестил он, вывалившись из дверей института и вдохнув полной грудой тёплый воздух.

– Мозги встали колом. Требуется проветривание. Завтра. За город. На залив. С картошкой!

Возражений не было. Даже Миша, погружённый в построение своих первых хроматографических колонок из подручного хлама, оторвался от чертежей и кивнул.

– С точки зрения биохимии, свежий воздух и умеренная физическая нагрузка способствуют окислению продуктов распада, накопившихся в тканях мозга в период интенсивной умственной деятельности…

– То есть проще говоря, проветриться надо, – перебил его Иван, хлопая друга по плечу. – Едем.

Место они нашли чудесное – укромный песчаный косогор на берегу Финского залива, ещё не облюбованный толпами отдыхающих. Вода была ледяной, но солнце, висевшее в белесом от приближающихся белых ночей небе, припекало по-настоящему.

Иван, раскинувшись на шинелике, смотрел на них – этих людей, ставших за этот год его якорем в этом странном времени. Сашка с азартом школьника собирал хворост для костра. Леша, добродушно улыбаясь, чистил принесённую картошку здоровенным складным ножом. Катя, подобрав подол простенького ситцевого платья, сидела на корточках и раздувала едва тлеющие угли, её лицо было серьёзно и сосредоточено. А Миша, устроившись в стороне на пне, что-то яростно чертил в блокноте, изредка вскидывая голову и смотря на воду пустым, невидящим взглядом гения.

«Вот он, – поймал себя на мысли Иван. – Момент простого человеческого счастья. То, чего мне так не хватало в той жизни».

Костер разгорелся, запахло дымом и печёной картошкой. Сашка, довольный, как слон, вытащил из рюкзака чёрный хлеб, кусок сала и несколько крутых яиц.

– Пир на весь мир! – провозгласил он. – Только воды бы…

– Вода, – сказал Леша и многозначительно ткнул пальцем в сторону залива.

Все засмеялись. Атмосфера была лёгкой, почти беззаботной.

– А я вот думаю, – с набитым ртом начал Сашка, – эта картошка… с точки зрения химии… что в ней такого?

Миша встрепенулся, словно его ждали.

– В основном крахмал, который является полисахаридом. При термической обработке происходит деструкция клеточных стенок, крахмал клейстеризуется, что и обуславливает изменение консистенции и…

– Миш, – мягко остановил его Иван. – Ты картошку ешь или диссертацию защищаешь?

Миша смущённо замолчал, а Сашка, хохоча, принялся рассказывать историю про то, как на его заводе один слесарь так перепутал краны, что вместо воды в систему подачи воздуха для пневмоинструмента пустил… борщ.

– Представляете? Цех стоит, инструмент не работает, а из всех шлангов несёт запахом свекольным! Мастер чуть с ума не сошёл!

Все смеялись, даже Катя, прикрывая рот ладонью. Иван смеялся вместе со всеми, и этот смех был искренним. Хоть и было понятно что история выдумана. Он чувствовал лёгкость в теле, приятную усталость в мышцах после волейбола с мячом-попрыгунчиком, который Сашка притащил с собой, и тепло от плеча Кати, случайно прикоснувшегося к его плечу.

Потом Сашка достал гитару – старенькую, семиструнную, с облупившимся лаком. Зазвучали простые, наивные песни – про тайгу, про комсомольские стройки, про «синий платочек». Иван не знал слов, но подпевал тихо, вполголоса, ловя общее настроение. Катя, сидя рядом, тихонько подхватывала припев, и её голос, чистый и немного грустный, сливался с хрипловатым баритоном Сашки.

В какой-то момент Иван откинулся на спину и уставился в небо. Белая ночь только начиналась, и в его сияющей глубине уже проступали первые, самые яркие звёзды. Он смотрел на них и думал, что эти же самые звёзды видел и в 2018-м. Они были единственным мостом, неизменным свидетелем его невероятного путешествия. Но сейчас они не вызывали тоски. Они были просто красивы.

«Я здесь, – понял он. – Я не просто существую. Я живу».

Ужин в квартире Борисовых в тот вечер был особенным. Анна Борисова приготовила зразы – блюдо, на которое обычно не хватало ни времени, ни сил. Сам Борис Борисович вернулся домой раньше обычного и был необычно оживлён. Он даже достал бутылку грузинского «Киндзмараули», что случалось лишь по самым особым случаям.

– Ну что, студент, – обратился он к Ивану, когда сели за стол. – Год позади. Каковы итоги?

Иван, отложив вилку, сделал вид, что задумался.

– Итоги… Итоги, отец, пока промежуточные. Заложили фундамент. В науке и… в других вопросах.

– Слышал, тебя Жданов в свою лабораторию взял, – как бы между прочим заметил Борис Борисович. – И с Аничковым ты общаешься. И с Ермольевой. Неплохо для второкурсника. Лучше, чем неплохо.

– Лёва у нас золотой, – с гордостью в голосе сказала Анна, дотрагиваясь до его руки.

– Золотой, не золотой… – Борис Борисович отхлебнул вина. – Но польза от его деятельности идёт. Реальная. Её заметили.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Собственно, к чему я это. Меня сегодня утвердили в новой должности. – Он выдержал паузу, глядя на сына. – Буду руководить аналитическим отделом. Уровень… достаточно высокий.

– Борис! Поздравляю! – Анна всплеснула руками.

Иван тоже кивнул.

– Поздравляю, отец. Это заслуженно.

– Заслуженно, не заслуженно… – Борис Борисович снова сделал вид, что скромничает, но Иван видел в его глазах искру удовлетворения. – В характеристике, знаешь ли, отдельным пунктом было отмечено… что я «являюсь родителем образцового комсомольца-выдвиженца, чья рационализаторская и научная деятельность положительно характеризует воспитание в семье». – Он отпил ещё глоток. – Так что, выходит, и ты свою лепту внёс.

Иван понимающе кивнул. Так оно и работало. Его успех укреплял позиции отца, а возросший статус отца, в свою очередь, давал ему, Льву, ещё более прочный тыл. Стратегия «контролируемой эскалации» работала как швейцарские часы.

После ужина, когда Анна ушла на кухню мыть посуду, Борис Борисович кивком пригласил сына на балкон. Они вышли. Воздух был прохладен и свеж. Где-то вдали гудел пароход.

– Ты многого добился, Лёва, – тихо начал отец, облокачиваясь на перила. – По-настоящему. Я… горжусь тобой. – Эти слова дались ему, человеку сдержанному, видимо, нелегко. – Но я чувствую, ты засиделся в этих лабораториях и библиотеках.

Иван насторожился.

– В смысле?

– В прямом. Теория – это хорошо. Фундаментальная наука – важно. Но не забывай, для чего ты всё это затеял. Летняя практика скоро. Не отлынивай. Пора тебе окунуться в самую гущу. В грязь, в кровь, в настоящую больничную жизнь. Ощутить, что такое медицина без глянца. Без светил и семинаров. Там, на передовой, и видно, что по-настоящему нужно. – Он повернулся к сыну, и в его глазах не было приказа, только отеческая, немного усталая мудрость. – Совет, сынок. Не более.

Иван смотрел на проступающие в сумерках контуры строгих ленинградских дворов. Отец был прав. Он слишком увлёкся игрой в «науку будущего» в тепличных условиях. Пора было вспомнить, ради чего он, Иван Горьков, вообще стал врачом. Ради пациента. Ради одной-единственной жизни, висящей на волоске.

– Понял, отец, – тихо сказал он. – Спасибо за совет.

Борис Борисович просто хлопнул его по плечу, и в этом жесте было больше тепла, чем в самых пафосных речах.

В один из выходных Иван и Катя отправились на выставку. Не в Эрмитаж и не в Русский музей, а в ДК Первой пятилетки, где проходила выставка «Картин Ленинградского Областного Дома художника».

Зал был полон людей. Женщины в скромных платьях, мужчины в гимнастёрках и гражданских костюмах, немногочисленные дети – все неспешно переходили от одного полотна к другому.

– Ну что, искусствовед, – улыбнулся Иван, – просвещай.

Картины были… предсказуемы. Гигантские, написанные в коричневато-серых тонах заводские цеха, из которых лилось малиновое пламя стали. Улыбающиеся, румяные колхозницы на фоне золотых хлебов. И, конечно, он – Сталин. Мудрый, спокойный, с трубкой в руке, стоящий над картой великих строек или внимательно слушающий какого-нибудь старого рабочего.

«Соцреализм в его первозданной, неповторимой красоте», – с внутренней усмешкой подумал Иван.

– Ну и агитки, – не удержался он, тихо буркнув Кате на ухо.

– Не все, – так же тихо ответила она и взяла его под руку, подвод к другому краю зала. – Смотри.

Там висели пейзажи. Неброские, лишённые пафоса. Серое небо Невы, мокрые булыжники мостовой, ветер, гонящий по Охте последние жёлтые листья. И портреты – не вождей, а простых людей: уставшая женщина-уборщица, старик-сапожник, задумчивая девочка с книгой.

– Вот это… другое дело, – признал Иван.

– Искусство всегда находит лазейки, – прошептала Катя. – Даже в самые суровые времена.

К одному из таких «непарадных» пейзажей – изображению старого, дореволюционного особняка, занесённого снегом – был прикован немолодой, щуплый человек в поношенном пиджачке. Он стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на картину с такой тоской, что Иван не выдержал.

– Сильно, – сказал он, просто чтобы что-то сказать.

Художник, а это был он, вздрогнул и обернулся.

– Да… спасибо, молодой человек. – Голос у него был тихий, усталый. – Рисовал с натуры. Тот дом… его в прошлом году снесли. На его месте цех строят.

– Жаль, – искренне сказала Катя.

– Что поделать… Прогресс. – Художник горько усмехнулся. – Раньше, при «Мире искусства», мы б ещё поспорили, нужен ли такой прогресс… А теперь – тематический план, товарищ. Строительство и трудовой энтузиазм. А это… – он махнул рукой на свой пейзаж, – … это, выходит, отсебятина. Пережитки.

Он ещё немного постоял с ними, тихо жалуясь на невозможность достать хорошие краски и на засилье «конъюнктурщиков», а потом, кивнув, отошёл, растворившись в толпе.

После выставки они вышли на светлую, почти дневную улицу. Белая ночь вступала в свои права, окрашивая город в сиреневые, молочные тона.

– Мой отец любил водить меня на выставки, – вдруг сказала Катя, глядя перед собой. – Он говорил, что искусство – это последнее прибежище свободы. Когда всё вокруг пытаются загнать в рамки, холст остаётся местом, где можно быть собой.

Иван молчал, давая ей выговориться.

– А ты знаешь, Лёва… – она остановилась и посмотрела на него. – Иногда я смотрю на тебя и не понимаю. Ты видишь в этой эпохе столько ужасного. И это правда, оно есть. Но я… я вижу и другое. Я вижу её масштаб. Её энергию. Эту… странную, суровую красоту. Как тот пейзаж. Непарадную, настоящую.

Иван взял её руку. Её пальцы были тонкими и холодными.

– Я знаю, Катя. Я это чувствую. Страх никуда не делся. Но появилось… что-то ещё. Чувство долга. И чувство места. Я начинаю понимать, что это и есть моя жизнь. Со всеми её тенями и этим… вот этим странным северным светом.

Они дошли до её дома и долго стояли у подъезда, не в силах расстаться. Их связь, рождённая в подпольной лаборатории и отточенная в бюрократических битвах, теперь уходила корнями глубже – в общее понимание этой сложной, трагической и прекрасной эпохи, в которой им выпало жить.