Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Как субботник? – наконец нарушил молчание отец.

– Нормально. Липы сажали. Распределил людей, проконтролировал.

– Это правильно. Общественная работа – это не просто галочка. Это твой политический капитал. Особенно сейчас.

– Почему сейчас? – насторожился Иван.

Борис Борисов выпустил струйку дыма в приоткрытое окно.

– Потому что у тебя, сынок, помимо репутации перспективного комсомольца, теперь заводится репутация человека, который… мыслит не по указке. Индивидуалиста. А в наше время коллектив важнее личности. Всегда. Запомни это раз и навсегда.

Они снова замолчали. Машина подъехала к их дому. Подъезд был чистым, пахло известкой и дешевым табаком.

Квартира встретила их запахом щей и свежего хлеба. Анна Борисова, сняв белый халат и надев простой домашний фартук, хлопотала на кухне. Увидев сына, она бросилась к нему, смахнула с его плеча соринку, посмотрела в лицо – ища в нем следы вчерашнего потрясения.

– Лёва, садись, сейчас поешь. Ты такой бледный.

Обед проходил в почти полном молчании. Ели щи, густые, наваристые, с куском ржаного хлеба, и гречневую кашу. Простая, но для 1932 года – роскошная еда. Иван снова ощутил этот разрыв: скудный паек в общежитии и относительно сытый быт «слуг системы». Его отец, «бумажник», уже был частью привилегированного класса.

Когда обед был окончен и посуда убрана, Борис Борисов кивком пригласил сына в свою маленькую, аскетично обставленную комнату-кабинет. Здесь стоял простой письменный стол, стул, этажерка с книгами Ленина и партийными съездов, и жесткая тахта. На стене – портрет Сталина. Отец сел за стол, указав Ивану на тахту.

– Ну что, герой, рассказывай. Что это за история с «рационализаторским предложением», о котором мне сегодня утром позвонил товарищ из Наркомздрава?

Иван почувствовал, как сжимается желудок. Он ожидал этого вопроса, но от этого не становилось легче. Он начал рассказывать, придерживаясь той же легенды, что и с матерью и главврачом: «изучение зарубежных журналов», «логическое развитие идей», «ночной эксперимент». Он говорил о химии, о хлорамине, о теории, стараясь звучать убедительно, но не вызывающе.

Борис Борисов слушал, не перебивая, его лицо было каменной маской. Когда Иван закончил, отец медленно достал папиросу, прикурил.

– Ты понимаешь, – начал он тихо, – что твои «логические развития», подкрепленные твоим положением в комсомоле, могут быть расценены не как глупость, а как целенаправленный вредительство? Как саботаж, прикрытый общественной деятельностью? – Он ударил костяшками пальцев по столу. Его каменное спокойствие треснуло, и Иван впервые увидел в его глазах неподдельный, животный страх. Не за себя – за сына. – Самостоятельные опыты? Ночью? В больничной лаборатории? Это по всем статьям, Лев. По всем. И твой комсомольский билет тебя не спасет, а погубит! Потому что на тебя была возложена доверенность коллектива, а ты использовал ее в личных, авантюрных целях! Это – двойное преступление!

– Но я спас человека! – не выдержал Иван. – Он бы умер!

– Люди умирают каждый день! – резко, почти крикнул отец. – Одним умершим больше, одним меньше – система не заметит! А вот одного не в меру активного комсомольского деятеля, который лезет со своими «рацпредложениями» куда не следует, система заметит очень хорошо! И сотрет в лагерную пыль вместе с его билетом! Ты думаешь, я смогу тебя спасти, если на тебя заведут дело? Я – мелкая сошка! Бумагу перебираю! Если начнется – меня самого под раздачу возьмут! За то, что недосмотрел, не воспитал, сына-вредителя вырастил!

Он тяжело дышал, отведя взгляд. В комнате повисло тяжелое молчание.

– Я не мог просто стоять и смотреть, – тихо сказал Иван.

– Мог! – отрезал отец. – Должен был! Врач в нашей системе – это не творец. Врач – это солдат. А солдат должен выполнять приказы, а не изобретать новое оружие в тылу без разрешения командования. Твоя задача – быть лучшим солдатом. Безупречным. А не генералом.

Он снова затянулся, успокаиваясь.

– Ладно. Сейчас, кажется, пронесло. Твое предложение отправили в комиссию. Это стандартная процедура. Оно утонет там под кипами других бумаг. На это и расчет.

– Но это же неправильно! – взорвался Иван. – Если мой метод работает, его нужно внедрять! Он может спасти сотни жизней!

– А ты думаешь, система заинтересована в том, чтобы спасать сотни жизней? – отец посмотрел на него с горькой усмешкой. – Система заинтересована в управлении. В контроле. Твой метод – это неконтролируемая переменная. Кто его придумал? Студент-комсомолец. На каком основании? На основании «интуиции». Это подрывает авторитет профессуры, авторитет Наркомздрава, авторитет Партии, которая якобы не смогла разглядеть такой простой метод. Ты создаешь проблему на идеологическом уровне. А идеологические проблемы… ликвидируют в первую очередь.

Иван слушал, и у него холодело внутри. Он смотрел на мир с точки зрения эффективности, спасения жизней. Его отец, человек системы, смотрел с точки зрения рисков, контроля и идеологической чистоты. И их картины мира не просто расходились – они находились в состоянии войны.

– Так что же мне делать? – спросил он, и в его голосе прозвучала искренняя растерянность. – Сидеть сложа руки, делать вид, что я образцовый комсомолец, и смотреть, как люди умирают от глупости и антисанитарии?

Борис Борисов вздохнул. Он подошел к сыну, положил тяжелую руку ему на плечо.

– Слушай меня внимательно, Лев. Если ты хочешь что-то изменить… если у тебя действительно есть эти… знания… ты должен играть по правилам системы лучше, чем она сама. Ты должен стать не просто солдатом, а КРАСКОМОМ. Безупречным.

– Что ты имеешь в виду?

– Во-первых, твоя комсомольская работа. Прекрати относиться к ней как к повинности. Это твой трамплин. Стань не просто членом бюро, стань незаменимым. Организуй не только субботники, но и военизированные походы, сдай на этот самый ГТО, причем на второй значок! Будь первым в учебе, в спорте, в общественной работе. Стань тем, на кого будут равняться. Выдвиженцем. Тогда твое слово будет иметь вес.

Иван понимал. Его статус был не щитом, а оружием. Им нужно было не прикрываться, а атаковать.

– Понимаю.

– Во-вторых, твои «рацпредложения». Забудь про эту химию. Забудь про создание новых лекарств. Это слишком сложно, слишком подозрительно. Найди что-то простое. Очевидное. Что-то, что улучшит быт, сэкономит копейки, упростит работу. Например… не знаю… как лучше стерилизовать инструменты? Как организовать работу в перевязочной, чтобы меньше бегать? Понимаешь? Простота и дешевизна. И оформляй все строго по правилам Всесоюзного общества рационализаторов. Через бюро рационализации при институте. Чтобы все было по форме. Без самодеятельности. Твоя инициатива должна выглядеть не как озарение гения, а как закономерный результат правильного советского воспитания и коллективного труда.

Отец смотрел на него, и в его глазах была не только родительская тревога, но и нечто иное – странная смесь страха и любопытства. Он чувствовал, что его сын изменился, что в нем скрывается что-то чужеродное и мощное, и он пытался это нечто обуздать, впрячь в общую упряжку, чтобы оно не сожгло их всех.

– Я… я подумаю, – сказал Иван.

– Не думай, а делай, – строго сказал отец. – С понедельника – активизируй работу в ячейке. А насчет рацпредложений… поговори с матерью. Она врач. Она подскажет, что можно улучшить без риска для жизни. Твоей жизни.

Разговор был исчерпан. Иван вышел из кабинета отца с тяжелой головой. Он чувствовал себя как шахматист, которому только что объяснили, что он все это время играл не в шахматы, а в поддавки, и что главная задача – не поставить мат, а сделать вид, что ты стараешься его поставить, при этом тайно готовя настоящую атаку.

Анна ждала его в гостиной. Она молча обняла его.

– Он прав, Лёва, – прошептала она. – Ужасно прав. Я так испугалась за тебя вчера… Ты должен быть не просто осторожным, ты должен быть мудрым. Мудрым, как змий.

– Я знаю, мама, – он обнял ее в ответ, чувствуя тепло и хрупкость ее плеч. Эта женщина, его новая мать, уже стала ему по-настоящему дорога. – Я буду. Я научусь.

Он провел остаток субботы в родительской квартире, пытаясь читать учебник по хирургии, но мысли путались. Вечером, отказавшись от предложения отца остаться ночевать, он пошел назад в общежитие. Ему нужно было побыть одному, осмыслить услышанное.

По дороге он зашел в сквер и сел на холодную железную скамейку. Сумерки сгущались, зажигались фонари. Мимо проходили парочки, слышался смех. Жизнь шла своим чередом. А он сидел и думал.

«Отец предлагает тактику контролируемой эскалации. Стать своим настолько, чтобы получить право на некоторую чуждость. Использовать систему против нее же самой. Он по-своему гениален. Но достаточно ли у меня выдержки?»

Он вспомнил свое прежнее бессилие, свою скучную, бессмысленную жизнь в 2018 году. Здесь, в этом суровом и жестоком мире, у него появился шанс. Шанс изменить что-то. Но цена ошибки – смерть. Не метафорическая, а самая что ни на есть реальная.

«Хорошо, – решил он, поднимаясь со скамейки. – Я сыграю по их правилам. Я стану лучшим комсомольцем ЛМИ. Я буду вносить дурацкие рацпредложения по стерилизации бинтов. Я буду сдавать нормы ГТО и организовывать походы с песнями у костра. Но параллельно… параллельно я буду готовить почву. Я буду искать союзников. Настоящих союзников. И когда система признает меня своим… вот тогда я и нанесу удар».

Вернувшись в общежитие, он застал Сашку и Лешу за игрой в шахматы. Комната была полна народа, кто-то читал вслух свежий номер «Правды», кто-то спорил. Было шумно, тесно, но по-своему уютно.

– Лёвка, садись с нами! – обрадовался Сашка. – Расскажи, как у родителей? Что отец сказал?

– Отец сказал, что мне пора активнее работать в комсомоле, – с легкой иронией в голосе ответил Иван, снимая пальто. – Готовиться к сдаче ГТО на второй значок. И вообще, показывать пример во всем.

– Вот! Правильно говорит товарищ отец! – Сашка сиял. – Я с тобой! Мы вместе будем готовиться! Мы с тобой, Лёвка, весь институт на уши поставим! Покажем, что комсомол – это сила!

Леша смотрел на Ивана с восхищением.

– А правда, что ты там, в больнице, человека от смерти спас? – спросил он шепотом.

Слух уже дошел и сюда.

– Не человека спас, а помог внедрить передовой метод борьбы с заражением, – отчеканил Иван, используя новую, безопасную терминологию, которую ему подсказал отец. – Это достижение советской медицины, к которому я, как комсомолец, просто приложил свои скромные силы.

Сашка одобрительно хлопнул его по спине.

– Смотри ты на него! Скромность, да с инициативой! Из тебя, Лёвка, выйдет большой человек. Настоящий строитель коммунизма.

Иван сел на свою койку, глядя на горящие энтузиазмом лица своих товарищей. Они были частью этой системы, ее плотью и кровью. И чтобы выжить и сделать что-то настоящее, ему предстояло не просто притворяться, а по-настоящему стать своим среди них. Проникнуться их ритмами, их верой, их сомнениями. Стать их лидером.

Он взял с тумбочки не только «Устав ВЛКСМ», но и брошюру с нормативами ГТО.

– Ладно, Саш, – сказал он, открывая страницу с упражнениями. – Просвети меня, с чего начать. Бег, метание гранаты или стрельба? Надо же с чего-то начинать путь в «оборонщики».

Сашка с радостью отложил шахматы и начал с жаром объяснять. Иван слушал, кивал, задавал вопросы. Внешне – он был вовлеченным комсомольским активистом, готовящимся к сдаче физкультурных нормативов. Внутренне – он проводил свою первую стратегическую операцию по захвату плацдарма внутри вражеской крепости.

И где-то в глубине души, под грузом страха и ответственности, шевельнулось странное, новое чувство. Чувство азарта. Он снова был в игре. Самой опасной игре в его жизни. И на этот раз он знал правила.

Он посмотрел на значок ГТО в брошюре. Простой значок с бегуном на шестерёнке. А для него он был сейчас важнее любого учебника по фармакологии. Это был его первый шаг к тому, чтобы получить право на собственный голос. Его первый, крошечный плацдарм в системе, который он был полон решимости расширить любой ценой.

Глава 8
Испытание на прочность

Пришел апрель и жизнь Ивана обрела стальной, выверенный до минуты ритм, напоминающий распорядок дня в армии его прошлой жизни.

Утро начиналось затемно, в пятом часу, с толчка Сашки в бок.

– Лёвка, подъем! Беговая!

Иван с глухим стоном отрывал голову от тонкого, пропахшего пылью тюфяка. Его сорокалетнее естество кричало о безумии, но двадцатилетнее тело, разбуженное резким движением, послушно подчинялось. Они выбегали на набережную Невы. Воздух был по-прежнему холодным, но уже без смертельной хватки. По граниту стелился туман, поднимающийся с черной, уже не скованной льдом воды.

– Держи дыхание! – командовал Сашка, сам пыхтя, как паровоз.

Иван бежал, и контраст был поразительным. Он вспоминал свое старое тело – тяжелое, с одышкой, с вечно ноющим коленом. Теперь же ноги были легкими, легкие жадно вбирали воздух, и даже усталость была приятной, мышечной, а не старческой. Он бежал не от чего-то, а к чему-то. Каждым шагом он утаптывал почву под ногами в этом новом мире.

Учеба стала для него полем для тонкой стратегической игры. Лекции по хирургии, гистологии, химии. Он продолжал поднимать руку и задавать вопросы. Не провокационные, а уточняющие.

– Профессор, разрешите вопрос? В учебнике Бородина указано, что при перитоните основной метод – это покой и голод. А если рассмотреть возможность раннего дренирования, не усугубит ли это состояние шока?

Профессор, старый хирург с седыми бакенбардами, хмурился, но не злился.

– Теоретически, Борисов, усугубит. Но интересная мысль. На практике, конечно, никто не рискнет…

Иван кивал, делая вид, что впитывает непогрешимую истину. Он не спорил. Он сеял. Семена сомнений, семена идей.

Спортзал и стадион стали его вторым домом. Нормы ГТО висели над ним как суровый, но справедливый закон.

Бег на 1000 метров. Последний круг. Ноги стали ватными, в горле пересохло, каждый вдох обжигал.

– Давай, Лёвка! – орал сбоку Сашка. – Последний рывок!

Иван, стиснув зубы, делал ускорение, проталкивая тело через барьер усталости, который его прежнее «я» сочло бы непреодолимым.

Метание гранаты. Деревянный муляж весом в 600 граммов был игрушкой по сравнению с гирями и мешками, которые он знал из ММА. Он не просто бросал, он чувствовал биомеханику: толчок ногой, разворот корпуса, хлесткий бросок рукой. Граната ложилась в песок далеко за чертой «отлично».

Стрельба. Тир в подвале одного из университетских зданий. Пахло порохом, машинным маслом и пылью. Старый, прошедший гражданскую войну инструктор вручил ему «мосинку».

– Покажи, чему отец-чекист научил.

Иван вскинул винтовку. Плечо само нашло упор. Глаз поймал мушку. Дыхание замерло. Он не думал, его тело помнило. Серия выстрелов. В грубоватой мишени, нарисованной на листе фанеры, почти в одной точке зияли три новые дыры.

– Черт возьми, – прошептал инструктор, снимая фуражку и почесывая затылок. – Таких с первого захода я еще не видел. Из тебя, Борисов, выйдет отличный оборонщик.

Вечером, возвращаясь в общежитие, Иван валился на койку, чувствуя, как каждая мышца поет от усталости. Эта физическая измотанность была благом. Она не оставляла сил на панику, на страх, на бесконечный анализ произошедшего. Она пригвождала его к реальности.

После изматывающей физической нагрузки наступала не менее изматывающая идеологическая. Апрель был окрашен в тревожные и торжественные тона подготовки к Первомаю. Для Ивана это стало новым полем для отработки тактики «безупречного КРАСКОМА».

Он проводил вечера в актовом зале, превращенном в мастерскую. Запах клея стоял густой, сладковатый и тошнотворный. На огромных листах бумаги, разложенных на полу, студенты-художники выводили алые буквы: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ 1 МАЯ!», «ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ!».

Иван, не обладая талантом живописца, занимался логистикой: подсчитывал, сколько нужно древков для флагов, организовывал доставку ткани, составлял списки дежурных.

– Борисов, подойди сюда! – кричал кто-то. – Реши, как нам лучше скомпоновать колонну: сначала оркестр, или сразу нести портреты членов Политбюро?

Он подходил и выдавал обоснованное, взвешенное решение. Он научился этому языку – языку мнимой коллективности, за которой всегда скрывался единоличный приказ. Его предложения были всегда практичны и легко выполнимы, что вызывало уважение даже у самых ретивых активистов.

Как-то раз Сашка, весь перемазанный красной краской, с восторгом сказал ему:

– Лёвка, да ты рожден для организационной работы!

Иван лишь усмехался про себя. «Рожден для этого» – нет. Он заставил себя. Это была такая же тренировка, как бег или стрельба. Тренировка на выносливость духа.

Кульминацией этой подготовки стало комсомольское собрание, посвященное подведению итогов года. Аудитория была набита битком, воздух спертый, пахший махоркой и дешевой одеколонной водой. На президиуме – серьезные лица членов бюро и сухощавая, аскетичная фигура Петра Семеновича.

Собрание началось с рутины: отчеты, планы на летнюю практику. Потом слово взял Петр Семенович.

– Товарищи! Мы подводим итоги сложного учебного года. И я хочу отметить резкий, качественный рост одного из наших товарищей. Рост, который является примером для всех нас. Борисов Лев! Встань.

Иван, внутренне содрогаясь, поднялся. Десятки глаз уставились на него.

– Товарищ Борисов не только подтянул успеваемость, но и активно включился в общественную работу, стал настоящим лидером курса! Его дисциплина, его энергия – это тот идеал, к которому должен стремиться каждый комсомолец!

Аплодисменты. Иван кивнул, изображая смущенную благодарность, и сел. Лесть была опаснее критики. Она приковывала внимание.

И тут тон собрания сменился. Лицо Петра Семеновича стало жестким.

– Но там, где есть свет, есть и тень. Товарищи, мы вынуждены рассмотреть вопрос об исключении из рядов ВЛКСМ студента Самохина.

В аудитории повисла гробовая тишина. Иван помнил этого парня – румяного, горячего, на одной из первых лекций по политэкономии спорившего с преподавателем о перегибах при коллективизации.

– Самохин, – холодно продолжал Петр Семенович, – систематически проявлял неуспеваемость по ключевым дисциплинам. Но что хуже – он высказывал чуждые, пораженческие настроения, порочил политику Партии. После последнего предупреждения он не только не встал на путь исправления, но и был замечен в чтении литературы, не рекомендованной для советской молодежи.

Иван сидел, не двигаясь, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он смотрел на Самохина, который сидел, сгорбившись, на отдельной скамье, его лицо было землистым, глаза пустыми. Он был уже сломан. Голосовали единогласно. Рука Ивана поднялась вверх вместе со всеми. Он ловил на себе взгляд Кати – быстрый, полный понимания и общего ужаса. Этот спектакль был для них посланием: «Смотрите, что бывает с теми, кто высовывается. И даже те, кого хвалят, не застрахованы».

После собрания Петр Семенович окликнул его.

– Борисов, задержитесь на минуту.

Когда аудитория опустела, замдекана подошел к нему. Его улыбка была тонкой, как лезвие бритвы.

– Рад вашему исправлению, Лев Борисович. Видимо, беседа с отцом пошла на пользу. Вы правильно поняли, что такое коллективная ответственность.

– Я стараюсь, Петр Семенович.

– Это видно. Мы даже подумываем утвердить вас профоргом вашей группы на летней практике. Большая ответственность. На вас будут равняться.

Иван почувствовал, как в его теле что-то сжимается. Это был новый уровень. Больше доверия – больше контроля.

– Спасибо за доверие, – автоматически ответил он.

– Да, доверие… – Петр Семенович помолчал, его взгляд стал отсутствующим. – Знаете, ко мне на днях обращалась профессор Орлова. Интересуется, не занимаетесь ли вы дополнительно где-то… на стороне. Говорит, уровень ваших медицинских познаний… не по курсу. Странно, да?

Ледяная игла прошла через сердце Ивана. Он сохранил лицо каменной маски.

– Я много читаю в библиотеке, Петр Семенович. И советуюсь с матерью. Она врач.

– Конечно, конечно, – замдекана кивнул, делая вид, что удовлетворен. – Так и думал. Просто… некоторые товарищи проявляют излишнее любопытство. Вы уж не обращайте внимания. Продолжайте в том же духе.

Он похлопал Ивана по плечу и вышел из аудитории. Иван остался стоять один, в гробовой тишине, с чувством, что на его кожу только что нанесли невидимую, ядовитую метку. Система не просто следила за ним. Она давала ему это понять.

Идея пришла к нему спонтанно, после очередного изматывающего комсомольского собрания. Он видел, как Катя собирает книги в свою потрепанную кожаную сумку. Сорокалетний циничный голос в его голове ехидно заметил: «И что, Горьков, будешь приглашать девочку на свидание? У нее грустные глаза, а у тебя – дурацкий значок ГТО на груди». Но он уже научился заглушать этот голос.

– Катя, – он подошел, стараясь, чтобы звучало нейтрально. – Не хочешь пройтись? В Летнем саду. Воздухом подышать. В четырех стенах задыхаться начинаю.

Она посмотрела на него своими большими, слишком взрослыми для двадцатилетней девушки глазами. В них мелькнуло удивление, легкая настороженность, а потом – понимание.

– Да, – просто сказала она. – Пойдем.

Летний сад просыпался. Скульптуры, укрытые на зиму деревянными щитами, еще стояли как закутанные призраки, но на аллеях уже не хрустел снег, а чавкала под ногами влажная земля. На деревьях лопались липкие почки, наполняя воздух горьковатым запахом. Они шли молча, и это молчание было удивительно комфортным.

– Экзамены скоро, – начала Катя, наконец, ломая тишину. – Боишься?

– Нет, – честно ответил Иван. – Учеба… она дается легко.

– Да, я заметила. Раньше ты этого не показывал.

Они вышли к пустынной, затянутой серой пленкой воде канала. Катя облокотилась на холодный гранит парапета.

– Зачем ты все это затеял, Лев? – спросила она, глядя на воду. – Бег, ГТО, эта… лихорадочная активность в ячейке? Раньше ты был тихим, незаметным. Другого человека я в аудитории видела.

Вопрос был прямым и неожиданным. Старый Иван начал бы юлить, строить из себя шутника. Но он устал от масок.

– Чтобы выжить, – так же прямо ответил он. – И чтобы… иметь право на голос. Чтобы, когда я что-то скажу, меня не приняли за сумасшедшего или вредителя, а хотя бы выслушали.

Катя медленно кивнула.

– Умная тактика. Опасная, но умная.

Она помолчала, а потом заговорила снова, тихо и ровно, как будто рассказывала давно заученную, горькую историю.

– Мой отец был инженером. На Путиловском. Он тоже хотел что-то улучшить. Разработал приспособление для токарного станка. Простое, дешевое. Увеличивало выработку на треть. Он оформил его как рацпредложение.

Она замолчала, и Иван почувствовал, как у него похолодело внутри.

– Что случилось? – тихо спросил он.

– Его рационализацию признали… вредительской. Сказали, что он хочет сорвать производственный план, изнашивая станки. Его «прорабатывали» на собрании. Он не выдержал… умер от инфаркта через месяц. Мама говорит – от стыда и отчаяния.

Иван смотрел на ее профиль, на сжатые губы. Он понял, что ее грусть – это не просто меланхолия. Это знание. Понимание цены.

– Я… я не знал, – пробормотал он.

– Теперь знаешь, – она повернулась к нему. В ее глазах не было слез, только твердая, холодная ясность. – Главное – не торопись, Лев. Ты строишь не дом, а фундамент. И он должен выдержать не только тебя, но и тех, кто будет рядом. Потому что, если он рухнет, обвал погребет всех.

Эти слова прозвучали не как угроза, а как предупреждение союзника. Как передача карты минных полей.

– Я постараюсь, – сказал он, и это было самое искреннее, что он говорил за последние недели.

Он проводил ее до старого, некогда богатого, а теперь заселенного десятками семей дома на Петроградской. Они стояли на ступенях, и между ними висело невысказанное, сложное чувство – не романтика, а глубокое интеллектуальное и человеческое понимание, связь двух чужих в этом мире, нашедших друг в друге родственную душу.

– Спасибо за прогулку, – сказала Катя.

– Спасибо, что пошла, – ответил Иван.

Она кивнула и скрылась в темном подъезде. Он постоял еще немного, глядя на освещенное окно на третьем этаже, где, как он предположил, была ее комната.

В следующую субботу он поехал к родителям. Отец, как обычно, был на работе – его «бумажная» служба в ОГПУ не знала выходных. Квартира утопала в тишине, нарушаемой лишь тиканьем стенных часов и скрипом половиц под ногами.

Анна встретила его с обычной сдержанной лаской, но в ее глазах он прочитал немой вопрос. Она видела его метаморфозу и беспокоилась.

После обеда, когда они остались на кухне вдвоем, он решился на прямой разговор.

– Мама, мне нужна твоя помощь.

– Что случилось, Лёва? – она насторожилась.

– Отец сказал, что мне нужно начинать с малого. С того, что просто, дешево и не вызывает вопросов. Помоги мне. Что в твоей больнице, в твоей поликлинике можно улучшить прямо сейчас? Без всякой химии, без новых лекарств. То, что лежит на поверхности.

Анна смотрела на него внимательно, оценивающе. Потом вздохнула, поставила чашку и достала блокнот и карандаш.

– Хорошо. Давай подумаем, как настоящие практики.

Она начала диктовать, а он – записывать. Это был не мозговой штурм гения, а перечень наболевших, бытовых проблем, с которыми сталкивался любой советский врач каждый день.

Проблема первая: Стерилизация.«Инструменты кипятят в общем баке-стерилизаторе. Потом сестра или санитарка запускает туда руку и на ощупь, под слоем пузырей, выуживает скальпели, зажимы, ножницы. Все перемешано. Потом этим же инструментом делают перевязку. Асептика, Лёва, это сказка для учебников».

Решение: Сшить из старой, но чистой марли простые мешочки-чехлы с завязками. Для скальпелей – один, для зажимов – другой, для зондов – третий. Кипятить инструменты уже в них. После стерилизации вынимать весь мешочек крюком, не касаясь содержимого. Все просто, чисто и ничего не теряется.

Проблема вторая: Дезинфекция.«Санитарки разводят сулему и карболовую кислоту на глазок. То так слабо, что толку ноль, то так крепко, что пары всю палату выедают. Никакого контроля».

Решение: Создать простейшие мерные таблицы-памятки. Нарисовать схематично ложку, стакан, литровую банку. Прописать: «На 1 литр воды – 2 грамма сулемы» или «1 столовая ложка карболовой кислоты на 5 литров». Отпечатать на машинке десяток копий и повесить в каждом процедурном кабинете, в каждой перевязочной.

Проблема третья: Уборка.«Одной и той же тряпкой моют пол в палате, в коридоре и в туалете. Потом удивляются, почему в хирургии такая высокая летальность».

Решение: Ввести цветное кодирование. Нашить на тряпки квадраты трех цветов. Красная – только для палат. Синяя – для коридоров и кабинетов. Желтая – для санузлов. Покрасить в те же цвета ручки ведер. И требовать неукоснительного соблюдения.

Иван слушал, и его охватывало странное чувство. Это было гениально. Не гениальностью прорывного открытия, а гениальностью простоты. Он, с его знаниями о бактериях, антисептиках и внутрибольничных инфекциях, искал сложные пути. А ответ лежал на поверхности: элементарная организация труда и цветные тряпки.

– Давай начнем с первого, – сказал он, указывая на запись о мешочках. – Это самое очевидное.

Они сели писать текст рацпредложения. Иван диктовал обоснование, используя термины «снижение времени на поиск инструмента», «сокращение риска потери мелкого инвентаря», «повышение культуры производства». Анна редактировала, убирая все, что могло бы пахнуть «чуждой теорией».

– Не будем писать «снижение риска заражения», – говорила она. – А напишем «создание более гигиеничных условий труда». Понимаешь разницу?

Он понимал. Идеологически выверенная чепуха была безопаснее, чем медицинская правда.

Через два часа у него на столе лежал аккуратно переписанный листок. «Рационализаторское предложение №1: Внедрение системы маркированных матерчатых чехлов для стерилизации хирургического инструментария». Он был абсолютно легальным, безопасным и… реально полезным.

Уезжая от родителей, Иван держал в руках не просто бумажку. Он держал свой первый, крошечный, но настоящий инструмент для изменения мира. Он не чувствовал триумфа. Он чувствовал тяжесть ответственности и холодную уверенность снайпера, нашедшего первую точку опоры.

Май стремительно подходил к концу. Учеба захлестнула всех последней волной зачетов и экзаменов. В воздухе витал предэкзаменационный зуд, смешанный с предвкушением каникул.

Иван зашел в тир в последний раз перед закрытием сессии. Инструктор молча вручил ему маленький жестяной значок – «Ворошиловский стрелок». Тот самый, с силуэтом стреляющего бойца. Иван приколол его к груди, рядом с комсомольским значком. Это была не просто безделушка. Это был первый материальный, осязаемый результат его новой тактики. Пропуск в мир «оборонщиков». Доказательство, что он может быть не только умным, но и сильным, метким – идеальным солдатом для системы.

В общежитии царил хаос сборов. Сашка, сияя, поймал его в коридоре.

– Лёвка, приказ! Нас с тобой распределили на практику в больницу им. Мечникова! В одну бригаду! Вот это да! Будем людей спасать!

Иван смотрел на его горящие энтузиазмом глаза и вспоминал глаза Кати. «Фундамент должен выдержать тех, кто рядом». Сашка был частью этого «рядом». Его наивная вера была и уязвимостью, и силой.

Вечером, перед сном, в комнате, заваленной учебниками и упакованными чемоданами, Иван лег на койку и закрыл глаза. Он подводил итоги.

Физически он стал другим человеком. Сильным, выносливым. Его новое тело было уже не чужой оболочкой, а его единственным инструментом.

В академической среде он больше не был изгоем. Он был перспективным студентом, с которым интересно поговорить.

В комсомоле он укрепил свои позиции. Он был не просто своим, он был одним из лидеров.

С Катей между ними возникла та тонкая, прочная нить понимания, которая была дороже десятка легкомысленных романов.

И самое главное – у него на руках был план. Реальный, легальный инструмент для начала изменений. Его рацпредложение о стерилизационных мешочках уже лежало в бюро ВОИР при институте.

Он встал и подошел к окну. За окном, в синих сумерках, темнел Ленинград. Где-то там были больницы, в которых люди умирали от глупости и антисанитарии. Где-то там была система, готовая смешать его в лагерную пыль. Но где-то там были и его союзники. Мать. Отец, по-своему. Катя. Сашка. Профессор Жданов.

«Первый курс позади, – подумал Иван Горьков, глядя на свои отражение в стекле, на котором висела тьма и дрожали первые огни. – Теперь начинается настоящая работа».

Он больше не был беспомощной жертвой обстоятельств. Он был солдатом, прошедшим начальную подготовку. И он был готов к выходу на передовую.