Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Время, безжалостное и неумолимое, работало против него. Каждый прожитый день, каждая неделя отсчитывали последние секунды до начала того, что он так отчаянно пытался предотвратить или хотя бы смягчить.

«Успеваем?» – этот вопрос снова и снова впивался в мозг, как заноза. Он стоял, прикованный к стеклу, за которым лежал огромный, ничего не подозревающий город. Он был дирижером, пытающимся управлять оркестром, обреченным на страшную музыку, которую уже написал кто-то другой. Каждое его достижение – шприц, антисептика, намеки на антибиотики – было крошечным плотиком, который он спешно строил на берегу надвигающегося цунами. Успеет ли он построить флот до того, как гигантская волна накроет всех них с головой?

Он прислонился лбом к ледяному стеклу, позволяя холоду проникать в самое нутро. Битва, настоящая битва, только начиналась. И он уже знал, что проиграть ее – значит проиграть все. Не только свои открытия, но и Катю, и друзей, и этот хрупкий, обретенный с таким трудом смысл существования в чужом времени.

Глава 21
Триумф и триада

Январский ветер, мелкий и колючий, как стеклянная крошка, свистел в проемах между громадами ленинградских домов. Но внутри хирургического отделения больницы им. Боткина царила атмосфера, которую Иван с его циничным опытом прошлой жизни мог описать только одним словом – предпраздничная.

Он стоял рядом с Катей и Сашкой, наблюдая, как старшая операционная сестра, женщина с усталым, но теперь оживленным лицом, ловким движением вскрывала вощеный бумажный пакет.

– Вот, Лев Борисович, смотрите, – ее голос звенел неподдельным восторгом. – Достала, надела иглу – и все! Ни кипятить, ни мыть, ни спиртом ошпаривать! Как в сказке!

Кончик тонкой стальной иглы блеснул под светом лампы. Сестра уверенно сделала укол в бедро молодому рабочему, перенесшему аппендэктомию. Пациент лишь легонько сморщился.

– И не больно совсем, – удивился он. – Тонкая она, иголка-то.

– Это наша новая разработка, – с гордостью, которую он не пытался скрыть, сказал Иван. – Одноразовый шприц.

К ним подошел пожилой хирург с седыми залысинами и умными, внимательными глазами – доктор Васин, поначалу встречавший идею студентов с откровенным скепсисом. В руках он держал папку с бумагами.

– Ну, Борисов, признаюсь, я был не прав, – его бас пророкотал без тени раздражения, с оттенком уважения. – Смотрю статистику по своему отделению. Послеоперационные нагноения, абсцессы – на участке, где сестра Клавдия работает с вашими шприцами, цифры упали почти наполовину. Сорок процентов! Это вам не гипотеза, это – факт. Поздравляю. Хотя сначала я не принял вашу идею – что толку менять старые на такие! А теперь то вижу!

Иван кивнул, чувствуя, как по спине разливается теплая волна удовлетворения. Он видел это не в сухих цифрах, а в живых глазах медсестер, в их распрямленных спинах. Они экономили часы драгоценного времени, их руки не покрывались трещинами и язвами от постоянной возни с кипятком и спиртом. Но главное – они, сами того не ведая, уже начинали выигрывать свою, невидимую войну с внутрибольничными инфекциями, с сепсисом, с гангреной.

Сашка, сияя во всю свою широкую физиономию, получал похвалу от главврача. Катя, с карандашом и блокнотом, фиксировала отзывы, ее острый ум уже выстраивал эти данные в безупречную логическую цепочку для следующего отчета в Наркомздрав.

Именно в этот момент эйфории Иван заметил его. В дальнем конце длинного, вылизанного до блеска коридора, в нише у окна, стояла сухая, невыразительная фигура в штатском пальто. Следователь по особо важным Громов. Он не подходил, не вмешивался. Он просто наблюдал, время от времени делая аккуратную пометку в маленьком блокноте. Его взгляд был тяжелым и безразличным, как у бухгалтера, переводящего живые души в статьи безвозвратных потерь. Успех, как выяснилось, был просто еще одним активом, требующий инвентаризации.

Переезд в новую лабораторию был похож на переселение в большой, светлый, но абсолютно пустой мир. Помещение, выделенное под работу с Зинаидой Виссарионовной Ермольевой, поражало масштабами после их прежней, камерной лабораторки у Жданова. Высокие потолки, ряды мощных деревянных столов, пустые шкафы – все пахло свежей краской, стружкой и ожиданием.

Сама Ермольева появилась на пороге не как начальник, а как предводитель научной экспедиции. Энергия исходила от нее почти осязаемыми волнами. В ее очень умных глазах и очаровательной улыбкой читались и доброта, и стальная воля.

– Ну, вот мы и собрались, – обвела она взглядом Ивана, Катю, Мишу и Сашку, собравшихся в центре пустого зала. – Дмитрий Аркадьевич так расписывал ваши успехи, что я не могла не приехать. Показывайте, коллеги, ваши чудеса.

Иван, подготовившись к обороне, начал с осторожных гипотез. Но Ермольева слушала его, вглядываясь так пристально, что казалось, она видит не только его слова, но и сам ход его мыслей.

– Лев Борисович, – мягко перебила она его, когда он заговорил о «предполагаемых» штаммах, – давайте договоримся начистоту. Вы говорите не как студент, строящий догадки. Вы говорите с уверенностью человека, который… ну, не знаю… прочитал диссертацию по промышленной микробиологии лет этак через двадцать. Откуда информация? Я не требую признаний, мне важен источник. Личные изыскания? Неопубликованные работы?

Иван почувствовал, как у него похолодели ладони. Он рискнул.

– Зинаида Виссарионовна, некоторые мои преподаватели назвали бы это чушью – мыслить категориями, опережающими время. Я же называю это… экстраполяцией. Мы знаем из работ Флеминга, что пенициллин существует. Я просто проанализировал все доступные данные по микробиологии, химии и… логике технологических процессов. И предлагаю не тыкаться во все стороны, а выбрать самый прямой, с моей точки зрения, путь.

Он ждал взрыва, насмешки. Но Ермольева внимательно смотрела на него, и в ее глазах читался не гнев, а жгучий профессиональный интерес.

– Прямой путь? – переспросила она. – Хорошо. Я сама всегда предпочитала прямые пути. Объясняйте. Но только без этой дипломатической шелухи. Говорите как коллега.

И он заговорил. О поиске не просто любой плесени, а конкретного штамма Penicillium chrysogenum, наиболее продуктивного. О том, что поверхностное культивирование в чашках Петри – тупик для промышленных масштабов, и нужны аппараты для глубинного выращивания, подобные тем, что она, как он знал, в свое время блестяще применила для получения холерного бактериофага.

– Вы знаете о моих работах с бактериофагами? – удивилась Ермольева.

– Ваше имя знает каждый студент-микробиолог, Зинаида Виссарионовна, – честно ответил Иван. – Принцип глубинного культивирования – он универсален.

Он говорил о питательных средах, предлагая отказаться от дорогого и дефицитного бульона в пользу кукурузного экстракта – дешевого, эффективного и, как он знал, исторически верного выбора. Миша, засунув руки в карманы халата, кивал, его мозг уже просчитывал химические составляющие.

Трудности возникали одна за другой. Нехватка оборудования. Миша и Сашка, как одержимые, днями и ночами колдовали над созданием прототипов ферментеров из больших стеклянных баллонов и подручных материалов, паяли трубки, конструировали системы аэрации. Катя вела безупречный журнал экспериментов, выстраивая стройные ряды данных.

И вот настал день, когда на плотной агаризованной среде, засеянной золотистым стафилококком, вокруг кружка бумаги, пропитанного их экстрактом, выросла идеально круглая, чистая зона подавления роста. Широкая и явственная.

Ермольева смотрела на чашку Петри долгие секунды, потом подняла глаза на Ивана. В ее взгляде не было ни зависти, ни подозрения. Было чистое, незамутненное научное восхищение.

– Лев Борисович… – она покачала головой. – Это не гипотеза. Это – открытие. Вы вышли на стабильно продуктивный штамм. То, над чем бьются лучшие лаборатории мира. – Она протянула ему руку. – Добро пожаловать в команду. По-настоящему.

Вернувшись в общежитие под вечер, Иван застал Лешу одного. Тот сидел на своей кровати, сгорбившись, и бесцельно перебирал страницы учебника по анатомии. Он был не просто рассеян, он выглядел подавленным.

– Леш, что случилось? – спросил Иван, присаживаясь напротив. – На тебе лица нет.

Тот вздрогнул и неуверенно улыбнулся.

– Да так… устал.

– От чего? У тебя же сессия закрыта. – Иван почувствовал неладное. – Слушай, я, может, зря, но заметил… Я вот с Сашкой, с Катей, с Мишей все время в этих своих проектах. А тебя как-то в сторону отодвинул. Не обижайся, просто там… специфика. Рискованно.

Леша посмотрел на него, и в его простых, честных глазах было столько понимания, что Ивану стало стыдно за свои подозрения.

– Да брось, Лёв, – он махнул рукой. – Я все вижу. Вы там гениями прикидываетесь, а я и так знаю, что я не шибко умный. Мне бы диплом получить, в районную больницу устроиться, маме помогать… Я не обижаюсь. Ты же мне не раз помогал, конспекты давал, экзамены сдавать. Я тебе благодарен.

Он замолчал, глядя в пол. Потом тихо, почти шепотом, сказал:

– Меня вызывали, Лёв. – Он посмотрел на свои грубые, исцарапанные руки. – В одно… учреждение. Там пахнет… чернилами и страхом. Сказали, что Родина требует быть бдительным. Что даже друг может оказаться вредителем… и что молчание – это соучастие.

Иван похолодел, но сохранил спокойствие.

– В какое учреждение, Лёш?

– Ну… с Большого проспекта… – Леша беспомощно мотнул головой. – Спросили, какой ты товарищ. Что делаешь. С кем водишься. Сказали, что Родина требует быть бдительным. Что враги народа могут быть везде. И что… что если я буду помогать, то про дядю моего, который в двадцатом году… воевал, забудут. Кто ж откажется-то? Я же не отказывался… я не…

Он смотрел на Ивана с таким страхом и ожиданием осуждения, что у того сжалось сердце. Он положил руку на плечо друга.

– Леша, ты все правильно сделал. Ты ни в чем не виноват. Понимаешь? Ни в чем.

– Но я же… я же на тебя…

– Ты ни на кого не доносишь, – твердо сказал Иван. – Ты помогаешь государству отсеивать ложь. Ты им будешь говорить только правду. Что я патриот. Что я день и ночь работаю на благо советской медицины. Это же правда?

Леша кивнул, в его глазах появилась слабая надежда.

– Правда.

– Вот и хорошо. Спи спокойно. И помни – ты мой друг. И это главное.

Оставшись один, Иван понял, что игра вступила в новую фазу. Система не просто наблюдала. Она начинала прорастать в его жизнь, как та самая плесень.

На следующий день в актовом зале института было не протолкнуться. Все столпились у единственного телевизора «Б-2», на экране которого транслировался XVII съезд ВКП(б) – «Съезд победителей». Речи о вершинной индустриализации, о колхозном строе, о мощи страны. Зал замер, ловя каждое слово. Горящие глаза, взволнованные шепоты.

– Слышишь, Лёх? – Сашка, стоявший рядом, сжимал кулаки от восторга. – Наша мощь! Мы всего добились! Новый мир строим!

Иван смотрел на экран, на улыбающиеся, полные энтузиазма лица делегатов, и внутри у него все сжималось в ледяной ком. Он знал. Он знал, что некоторые из этих людей, этих «победителей», через несколько лет будут расстреляны. Что этот съезд войдет в историю как «съезд расстрелянных». Что ликование, которое он видел вокруг, было лишь прологом к величайшей трагедии.

Катя, стоявшая рядом, тихо тронула его за локоть.

– Что с тобой? – прошептала она. – Ты будто на похоронах.

Он посмотрел на нее, на ее умные, тревожные глаза, в которых отражался свет с экрана.

– Просто… ликование, – тихо сказал он. – Оно всегда пугает. За ним часто следует расплата.

Она не поняла до конца, но сжала его руку в своей, и в этом прикосновении была вся ее поддержка и вера в него. Они еще немного постояли в толпе, но Иван не выдержал этой давящей атмосферы всеобщего, слепого восторга. Он провел Катю через зал к выходу.

– Я не могу этого больше видеть, – признался он, когда они оказались в пустом коридоре. – Знаешь, когда сотни людей кричат «ура» одному человеку, мне всегда хочется спросить: а что этот человек сделает, когда крики стихнут? И что он сделает с теми, кто кричал не так громко?

Катя внимательно посмотрела на него.

– Ты о чем? О Сталине?

– О системе, – уклонился он от прямого ответа. – Она как машина: требует топлива в виде энтузиазма. Но что происходит с топливом, когда оно сгорает? Оно превращается в дым и пепел.

Они дошли до лабораторного корпуса. Здесь было тихо и пустынно – все были у телевизора.

– Ты иногда говоришь странные вещи, Лев, – сказала Катя, останавливаясь у двери лаборатории. – Но в этой странности есть своя правда. Я тоже сегодня чувствовала что-то… неестественное в этом ликовании. Как будто все играют роли в плохой пьесе.

Она на мгновение задержала его руку в своей.

– Будь осторожен. Если ты видишь то, чего не видят другие, – не показывай этого. Не всем это понравится.

Он кивнул, благодарный за ее проницательность и заботу. После ее ухода он еще какое-то время стоял в коридоре, прислушиваясь к доносящимся из актового зала приглушенным аплодисментам. Эхо истории звучало для него оглушительно.

На следующее утро, едва занялся рассвет, Иван был уже в лаборатории Ермольевой. К его удивлению, Зинаида Виссарионовна была уже там – стояла у окна и смотрела на просыпающийся город.

– Не спится, Лев Борисович? – обернулась она, услышав его шаги. – У меня тоже. После вчерашних торжеств как-то тревожно на душе.

– Перегруженность впечатлениями, – дипломатично ответил Иван.

– Возможно, – она подошла к столу, где стояли их чашки Петри. – Знаете, когда я только начинала работать с холерным вибрионом, меня многие считали сумасшедшей. Говорили: «Ермольева, ты с опаснейшей заразой возишься, себя не жалеешь!». А я считала, что если не я, то кто же? – Она провела пальцем по стеклу чашки. – Сейчас я чувствую то же самое. Эта плесень… она может изменить все. И я вижу, что вы это понимаете лучше многих.

Иван помнил из истории. В 1922 году Зинаида Виссарионовна провела на себе эксперимент, чтобы проверить гипотезу о том, что находящиеся в водопроводной воде холероподобные вибрионы могут вызвать холеру. Для этого она выпила воду, в которой были растворены миллионы микробов. Через сутки её состояние сильно ухудшилось, но организм смог побороть болезнь. Она была настоящим ученым.

В этот день они провели серию новых экспериментов. Иван, чувствуя растущее доверие Ермольевой, решился на еще один рискованный шаг. Он осторожно, в форме гипотезы, предложил методику экстракции и очистки пенициллина с использованием органических растворителей – этилацетата и хлороформа.

– Интересная мысль, – задумчиво сказала Ермольева. – Логика есть. Но откуда у вас, студента, такие познания в химической технологии?

– Я много читал, Зинаида Виссарионовна, – уклончиво ответил Иван. – И у меня хороший химик в команде. Миша может просчитать все детали.

Миша, услышав свое имя, поднял голову от чертежей и увлеченно кивнул:

– Да, да! Я уже думал о чем-то подобном! Мы можем попробовать!

Работа закипела с новой силой. Катя взяла на себя документацию всех процессов, а Сашка, как всегда, оказался незаменимым организатором – доставал через свои комсомольские связи дефицитные реактивы, организовывал доставку оборудования, то, что не давали «официально».

К концу дня, уставшие, но довольные, они сидели в лаборатории и пили чай из громадного эмалированного чайника.

– Знаете, – сказала Ермольева, – я сегодня писала отчет в Наркомздрав. И впервые за долгое время чувствую, что мы действительно на пороге чего-то великого. Не гипотетического, а реального.

Вечером Иван нашел время зайти к Жданову. Тот как раз заканчивал работу с препаратами.

– А, Борисов! – встретил он его. – Слышал, у Ермольевой кипит работа. И про ваши успехи со шприцем тоже известно. Поздравляю. Теперь ко мне пришли с предложением рассмотреть вашу следующую идею – ту самую капельницу.

Иван почувствовал прилив надежды.

– Да, Дмитрий Аркадьевич. После успеха со шприцем, я думаю, шансы…

– Шансы есть, – перебил его Жданов. – Но будьте готовы к тому, что сопротивление будет сильнее. Шприц – это относительно просто. А ваша система для внутривенных вливаний… это уже серьезная медицинская технология. Консерваторы будут противодействовать еще яростнее. И не только Орлова.

– Я готов, – твердо сказал Иван.

– И я в вас не сомневаюсь, – улыбнулся Жданов. – Но одних знаний и упорства мало. Нужны союзники. И, простите за цинизм, нужно «правильное» оформление. Мы подадим это не как революционное изобретение студента, а как логическое развитие работ по парентеральному питанию, которые ведутся в рамках моей кафедры. С вами, конечно, как с соавтором.

Иван понял, что Жданов не просто покровительствует ему, а ведет сложную стратегическую игру, встраивая его изобретения в существующую научную систему. Это был мудрый ход.

– Я согласен, Дмитрий Аркадьевич. И благодарен за поддержку.

– Так, – Жданов потер руки. – Тогда займемся подготовкой документов. И, Лев… – он посмотрел на Ивана поверх очков, – будьте осторожнее с высказываниями. Мне донеслись слухи, что вы позволяете себе… скептические замечания о некоторых политических процессах.

Иван похолодел. Донос поступил быстро. Возможно, это была работа Леши, а возможно – кто-то другой.

– Я понимаю, – кивнул он. – Больше не повторится.

Выйдя от Жданова, Иван направился в свою старую, маленькую лабораторию, где они начинали работу с пенициллином. Здесь, в тишине и уединении, он достал свой блокнот и снова открыл список лекарств, которые должны были изменить историю.

К уже имевшимся пунктам он добавил новые, тщательно взвешивая, что может быть реализовано в ближайшие годы:

«Сульфаниламиды», – вывел он первым пунктом. «Пронтозил» Домагка. Первые настоящие антибактериальные препараты. Немцы уже вовсю работают, но в СССР их еще нет. Нужно подкинуть идею Ермольевой или Жданову. Химическая структура относительно проста.

«Антигистаминные препараты» – для борьбы с аллергическими реакциями, шоком. В 1937 году французы синтезируют первый препарат этой группы. Можно попытаться ускорить.

«Противосудорожные» – фенобарбитал уже известен, но нужны более совершенные средства для лечения эпилепсии и последствий черепно-мозговых травм, которых на войне будет множество.

«Синтетические заменители плазмы» – препараты на основе полиглюкина. Спасение для раненых с большой кровопотерей, когда донорской крови не хватает.

«Витамины» – массовые авитаминозы были бичом и армии, и гражданского населения. Промышленный синтез витамина C, B1…

«Стрептомицин» Ваксмана. Для лечения туберкулеза. Сейчас от чахотки умирают пачками. Это будет революция.

«Антикоагулянты». Гепарин. Нефракционированный. Для профилактики тромбозов после ранений и операций.

«Противомалярийные препараты». Хлорохин. Война будет не только на севере.

«Анальгетики». Не только морфин. Нужно что-то менее аддиктивное. Может, подтолкнуть к изучению структуры… но здесь надо быть крайне осторожным.

Он сидел, погруженный в свои мысли, когда дверь скрипнула. На пороге стояла Катя.

– Я знала, что ты здесь, – тихо сказала она. – Ты всегда приходишь сюда, когда тебе нужно подумать.

Она подошла и села рядом, не глядя на его записи.

– Сегодня сложный день был, – сказал Иван, закрывая блокнот.

– Я знаю. Но ты не один. Помни это.

Она обняла его, и в этом простом жесте была такая сила, что ледяной ком внутри него начал понемногу таять.

– Спасибо, Катя. За все.

Они сидели так в тишине, в свете одинокой лампы, за стенами которой лежал огромный, темный, заснеженный город – город, который через несколько лет должен будет пережить страшнейшую в своей истории блокаду. Иван сжал кулаки. Он должен был успеть. Он создаст эти лекарства. Он подготовит медицину к испытаниям. Он спасет если не всех, то как можно больше.

Он посмотрел на Катю и понял, что сражается не только за абстрактное будущее. Он сражается за нее, за Сашку, за Мишу, даже за Лешу. За эту хрупкую, сложную, но настоящую жизнь, которая стала его жизнью.

«Успеем, – с внезапной железной уверенностью подумал он. – Мы обязаны успеть».

Мороз за окном крепчал, достигая рекордных отметок. Январь 1934 года был на редкость суровым. Но внутри маленькой лаборатории, где плесень побеждала бактерии, а любовь побеждала страх, было тепло.

Поздним вечером Иван остался один в новой, еще пахнущей стружкой лаборатории. Тишина здесь была особенной, густой и звонкой, нарушаемой лишь редким потрескиванием морозного дерева за окном.

Он подошел к столу, где стояли их главные сокровища – колбы и чашки Петри с золотистой, благородной плесенью. Заводя руку в карман, он нащупал сложенный листок – чертеж автоматического дозатора для питательной среды, следующего шага в индустриализации их кустарного производства.

Но мысли его уносились дальше. Гораздо дальше. Шприц – это победа. Пенициллин – это грядущий прорыв. Но что дальше? Война. Она была его главным кошмаром и главным оправданием.

Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. В голове выстраивалась грандиозная, пугающая своей сложностью схема. Три фронта, на которых ему предстояло сражаться одновременно: научный прорыв с Ермольевой, административная и политическая борьба за внедрение изобретений и тонкая, опаснейшая игра с системой, которая уже добралась до его друзей.

Он открыл глаза и снова посмотрел на колбы с пенициллином. Золотистая плесень тихо пульсировала в такт его мыслям.

«Знание против страха, – подумал он. – Наука против системы. Успеем ли?»

Мороз за окном крепчал. 1934-й год только начинался.