Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Ермольева, не раздумывая, бросила трубку и стала названивать Ивану и своим помощникам. Через час они были в больнице.

Ребенок лежал в отдельной палате, бледный, с синюшным оттенком кожи, часто и поверхностно дыша. Его мать, убитая горем женщина, смотрела на врачей умоляющими глазами.

– Зинаида Виссарионовна, это риск, – сказал главврач, нервно теребя бородку. – Препарат экспериментальный. Если ребенок умрет…

– Он умрет наверняка, если мы ничего не сделаем, – холодно парировала Ермольева. – Я беру ответственность на себя. Лев Борисович, готовьте препарат.

Иван, с дрожащими от волнения руками, но с ясной головой, развел первую дозу очищенного пенициллина. Это был момент истины. Не мыши, не собаки – человек. Ребенок.

Укол сделали глубоко в мышцу. Первые сутки прошли в томительном ожидании. Температура не падала. Состояние оставалось критическим. Катя не отходила от постели, следя за пульсом и дыханием.

На вторые сутки ввели вторую дозу. И к вечеру случилось чудо – страшный, лихорадочный бред сменился глубоким, тяжелым сном. Температура упала до 38.5.

На третьи сутки, после утренней инъекции, Сережа открыл глаза и тихо спросил: «Мама?»

В палате воцарилась оглушительная тишина, а затем ее нарушил тихий, счастливый плач его матери. Она упала на колени перед Ермольевой, целуя ей руки. Та, с трудом сдерживая эмоции, подняла ее.

– Это не мне, – сказала она, указывая на Ивана и Катю. – Это им спасибо. И науке.

Иван стоял, прислонившись к стене, и чувствовал, как по его щекам катятся слезы. Он не стыдился их. Это был первый человек, спасенный ими. Первая ласточка. За ней должны были прийти тысячи, миллионы. Война с микробами была объявлена, и они одержали первую решающую победу.

Радость от спасения ребенка была еще так свежа. Вечером первого декабря Иван и Катя сидели в его комнате в общежитии. Готовились к семинару. На столе лежали конспекты, чертежи капельницы, расчеты по пенициллину. Катя что-то увлеченно рассказывала, а Иван смотрел на нее и думал, что, возможно, счастье – это именно такие тихие, мирные вечера.

Внезапно из репродуктора, висевшего в коридоре, донеслись не обычные звуки музыки или сводки новостей, а тревожные, прерывистые позывные. Затем – голос диктора, неестественно напряженный и торжественный:

«Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Сегодня, 1 декабря, в Ленинграде, в Смольном, совершено злодейское убийство…»

Иван замер. Он знал, что услышит дальше.

«…члена Политбюро ЦК ВКП(б), секретаря ЦК и Ленинградского обкома ВКП(б), любимца партии и всего советского народа – Сергея Мироновича КИРОВА!»

В коридоре повисла гробовая тишина, которую через секунду разорвал чей-то сдавленный крик: «Не может быть!» Затем все зашумело, заговорило разом, в голосах слышалось недоумение, ужас, неверие.

Иван подошел к окну. Город за окном будто вымер. Люди застыли на улицах, столпились у репродукторов. Потом пошел снег – крупный, тяжелый, будто сама природа оплакивала случившееся.

В институте на следующий день был стихийный митинг. Студенты и преподаватели, с бледными, потрясенными лицами, клялись отомстить «врагам народа». Говорили о происках троцкистов, зиновьевцев, фашистских агентов. В воздухе витали гнев и страх – странная, удушающая смесь.

К Ивану подошел Леша. Его добродушное лицо было искажено яростью.

– Сволочи! – срывался его голос. – Такого человека! Убить! Да их всех к стенке поставить надо!

Иван смотрел на него и видел в его глазах не только гнев, но и животный, неподдельный страх. Страх перед невидимым, непонятным злом, которое пришло в их упорядоченный мир.

– Успокойся, Леша, – тихо сказал Иван. – Все будет хорошо. Власть разберется.

Он не мог сказать ничего другого. Он не мог объяснить, что эта смерть – лишь первый акт великой трагедии. Что волна арестов и подозрений уже набирает силу. Но он знал и другое – для таких, как они, для ученых, врачей, рабочих, главным щитом останется их работа. Их реальный, осязаемый вклад в будущее страны. Под угрозой были лишь террористы. Настоящие враги нации. И система должна была ответить. И она ответит. Иван, помня курс истории – знал, что «Большой террор», это не про борьбу с народом, а про борьбу с врагом. Хотя ему и сложно в это верилось.

Вечером он снова стоял у окна. Город погрузился во тьму и тишину комендантского часа. Снег продолжал идти, застилая белым саваном крыши, тротуары, трамвайные пути. Огни Невского проспекта погасли.

Контраст был оглушительным. Вчера – спасенный ребенок, триумф науки, личное счастье. Сегодня – смерть, страх и тяжелая, давящая тень, легшая на весь город. На всю страну.

Он мысленно перебирал планы: диссертация, капельница, пенициллин, новые лекарства. Это был его фронт. Его способ сражаться. И он не собирался отступать.

Глава 24
Ритмы новой эпохи

Первые дни декабря выдались на удивление тихими, словно огромный город, оглушенный трагедией в Смольном, затаился, замер в ожидании. Но жизнь, вопреки всему, брала свое. Снег, шедший в ту роковую ночь, укрыл Ленинград пушистым, немым саваном, а к утру превратился в привычную зимнюю грязь под ногами тысяч спешащих по своим делам людей. Шок постепенно рассасывался, уступая место будничной суете, в которой, однако, теперь постоянно присутствовал легкий, почти неосязаемый привкус тревоги. Он витал в воздухе, читался в быстром, чуть исподлобья взгляде прохожих, слышался в приглушенных интонациях разговоров.

Иван стоял у окна в лаборатории Ермольевой, глядя, как дворник сгребает снег. Внутренний циник, Горьков, скептически отмечал: «Ну вот и началось. Теперь понесется». Но Лев Борисов, уже прочно сросшийся со своей новой сущностью, гнал эти мысли прочь. Его миссия не терпела паники. Она требовала действия, упорства, холодного расчета. И первые плоды их титанического труда уже зрели здесь, в стерильной прохладе лаборатории.

Успех со спасением мальчика Сережи был не единичным чудом, а прорывом, который нужно было превратить в систему. Под строгим, взыскательным взором Зинаиды Виссарионовны Ермольевой и при ежедневном кураторстве Ивана, в изолированном бараке больницы им. Мечникова начались плановые клинические испытания «Крустозина». Двадцать пять человек с тяжелейшими формами инфекций, которых традиционная медицина 1934 года уже списала со счетов, стали первыми солдатами в этой битве.

Это была не парадная картина триумфа, а суровая, ежедневная работа. Иван, Катя и дежурившие с ними медсестры проводили у коек долгие часы. Они боролись не только с болезнью, но и с собственными страхами.

Одним из пациентов был не молодой рабочий с завода «Красный выборжец» с обширной флегмоной бедра. После второй инъекции у него внезапно поднялась температура, появилась крапивница. Катя, заметившая это первой, с тревогой посмотрела на Ивана.

– Анафилаксия, – тихо сказал он, почувствовав холодок внутри. – Аллергическая реакция. – Адреналин, сейчас же! – голос Ивана прозвучал с новой, металлической нотой, от которой Сашка вздрогнул и бросился к аптечному шкафу. Следующие минуты спрессовались в один сплошной мышечный спазм. Иван, не глядя, протянул руку – и в нее тут же лег холодный цилиндр шприца. Его пальцы, холодные и точные, сами знали, что делать, пока сознание фиксировало лишь прерывистый хрип рабочего и белое от ужаса лицо Кати.

Следующие минуты были сумасшедшей гонкой. Иван, вспоминая протоколы из своего прошлого, руководил действиями. Адреналин, прототип антигистаминного препарата, который с трудом раздобыли в аптеке… Рабочий бредил, его тело покрылось красными пятнами. Но через час кризис миновал. Это был ценный, хоть и пугающий урок – их оружие было неидеально, оно требовало точного знания и готовности к любым неожиданностям.

Но были и победы, которые перекрывали все трудности. Молодая женщина с послеродовым сепсисом, которую уже отпевали в соседней палате родственники, на третьи сутки терапии открыла глаза и попросила пить. Пожилой профессор, скептически наблюдавший за экспериментом, снял очки и, молча, крепко пожал руку сначала Ермольевой, а потом и Ивану. В его глазах стояли слезы.

– Я сорок лет практикую, – прошептал он. – И никогда не видел ничего подобного. Вы… вы воскрешаете мертвых.

К концу месяца были подведены первые официальные итоги. Из двадцати пяти безнадежных больных двадцать один либо полностью выздоровел, либо демонстрировал кардинальное улучшение. Статистика, холодная и беспристрастная, гласила: 85% эффективности. Среди медперсонала больницы за Иваном и Ермольевой прочно закрепилась слава «чудесников», но они-то знали, что это чудо было рукотворным, рожденным в пробирках, у плиток с печами и в бессонных ночах у постелей больных.

Ветер прогресса дул не только в больничных палатах. На заводе «Красногвардеец», окрыленные успехом шприцев, инженеры под руководством новой начальницы экспериментального цеха – Людмилы Павловны, женщины с острым, цепким умом и руками, вечно испачканными машинным маслом, – представили на суд Жданова и Ивана три опытных образца системы для внутривенных вливаний.

Совещание проходило в том самом кабинете директора Козлова, где когда-то решалась судьба шприца. На столе лежали три конструкции, каждая из которых была воплощением определенной философии.

Первый образец – полностью стеклянный, изящный, как химический прибор, с тонкими прозрачными трубками и гравированной шкалой. «Надежный, стерильный, но хрупкий и дорогой, как сам чёрт», – доложил один из инженеров. – Одна качка грузовика по фронтовому бездорожью – и одни осколки'.

Второй – комбинированный. Стеклянный резервуар, но уже с резиновыми трубками и простым винтовым зажимом. Прототип той самой капельницы, что на десятилетия станет стандартом во всем мире. «Золотая середина, – пояснила Людмила Павловна. – Достаточно технологичен для серийного производства, достаточно прочен для госпиталя».

Третий – упрощенный, «полевой». Практически целиком из резины. Грубый, утилитарный, но максимально дешевый и практически не убиваемый. «Для медсанбатов, для условий абсолютного бездорожья», – коротко охарактеризовала его инженер. *Да, медсанбат упоминается за год до его формирования в РККА*

Жданов, заложив руки за спину, молча обходил стол, изучая образцы. Затем его взгляд упал на Ивана.

– Ваше мнение, Лев Борисович? Вы как автор идеи…

Иван сделал шаг вперед. В его голове всплывали картинки из будущего: стандартные капельницы в палатах современных больниц, портативные системы для скорой помощи.

– Второй вариант, Дмитрий Аркадьевич, – уверенно сказал он. – Он оптимален для развертывания в гражданской лечебной сети. Но… – Иван взял в руки «полевой» образец. – Я настаиваю на параллельной разработке и этого. Смотрите. – Он повертел грубоватый прибор в руках. – Его можно производить десятками тысяч, он почти вечный, его может освоить любой санитар за пять минут. Уверен, наши военные медики оценили бы такой инструмент.

Жданов задумался, его взгляд стал острым, стратегическим.

– Вы мыслите на шаг вперед, Борисов. Гражданская оборона, мобилизационные резервы… Вы правы. – Он кивнул Людмиле Павловне. – Готовьте документацию по второму варианту для больницы Боткина. И по третьему – направьте запрос в Военно-медицинскую академию. Пусть специалисты выскажут свое мнение. Надо опережать время.

Выйдя с завода в промозглый зимний вечер, Иван чувствовал не только холодную усталость, но и гордость. Его знание будущего постепенно, кирпичик за кирпичиком, становилось реальностью этого мира.

* * *

Этот визит был не просто очередным ужином. Для Ивана и Кати он был куда более волнительным, чем любое научное совещание. Марья Петровна, мать Кати, в своем скромном, но безупречно чистом платье, с прямой, почти аристократической осанкой, сидела в гостиной Борисовых. Анна Борисова, стараясь скрыть легкое напряжение, разливала чай. Борис Борисович, вернувшийся со службы раньше обычного, молча курил у окна, изучающе поглядывая на гостью.

Иван видел, как Катя незаметно сжимает пальцы. Он сам чувствовал легкое беспокойство. Соединить два таких разных мира – семью высокопоставленного чекиста и интеллигенцию «из бывших» – было задачей не из легких.

Разговор сначала тёк немного натянуто. Говорили о погоде, о последних новостях из Мариинского театра. Но постепенно лед тронулся. Марья Петровна, отвечая на деликатный вопрос Анны о своей прежней жизни пианистки, заговорила о музыке, о том, как до революции собирались музыкальные вечера. Анна, сама человек глубоко интеллигентный, подхватила тему. Они обнаружили общих знакомых из медицинской и музыкальной среды старого Ленинграда.

Борис Борисович, к удивлению Ивана, отложил газету и вступил в разговор. Он задал Марье Петровне несколько точных, неожиданно глубоких вопросов о композиторах «Могучей кучки», обнаружив познания, о которых сын даже не подозревал.

– В молодости, до всего этого, – он неопределенно махнул рукой, будто указывая на свою службу, – мечтал стать дирижером. Не вышло.

Это признание стало переломным. Напряжение окончательно растаяло. За ужином царила теплая, почти семейная атмосфера. И когда подали десерт, Борис Борисович неожиданно поднял бокал.

– Я не любитель громких слов, – сказал он, и его голос прозвучал особенно весомо в наступившей тишине. – Но сегодня я хочу поднять тост. За будущее нашей семьи. И за ваше общее счастье, Лев, Екатерина. – Его строгое лицо тронула редкая, мягкая улыбка.

В этот момент Иван понял – все барьеры рухнули. Его новая жизнь, его любовь, его семья – все это стало по-настоящему прочным и незыблемым. Провожая Катю и Марью Петровну, он долго стоял в подъезде, держа Катю за руку.

– После института, – тихо сказал он. – Сразу после защиты.

– Согласна, – так же тихо ответила она, и в темноте ее глаза сияли, как две звезды.

Спустя несколько дней Иван был вызван в кабинет Жданова. Войдя, он увидел, что Дмитрий Аркадьевич беседует с незнакомым человеком в военной форме с медицинскими эмблемами в петлицах. Военный сидел прямо, его поза и взгляд излучали спокойную, деловую уверенность.

– Лев Борисович, знакомьтесь, – произнес Жданов. – Военврач первого ранга Соколов, представитель Военно-медицинской академии.

Военврач встал, пожал Ивану руку крепким, коротким рукопожатием.

– Борисов, о ваших работах наслышан. Шприц – дело нужное. Но меня больше интересует то, что вы называете «системой для инфузии». И кое-что еще, о чем мне прожужжали все уши наши разведчики от медицины, – он чуть усмехнулся, – про какой-то «Крустозин».

Разговор был конкретным и лишенным всякой бюрократической шелухи. Соколов задавал точные, пронзительные вопросы: о скорости развертывания системы в полевых условиях, о сроках хранения антибиотика, о возможности его массового производства.

– Вот смотрите, – Соколов положил на стол ладонь с коротко остриженными ногтями, будто прижимая невидимую карту. – Дивизия вгрызается в оборону. Санитарные потери от гнойных инфекций… – он хлопнул другой ладонью по столу, – втрое, а то и вчетверо превышают боевые. Можете ли вы дать мне инструмент, чтобы переломить эту арифметику?

Иван, отбросив всякую осторожность, отвечал так же прямо. Он говорил о необходимости специальных подразделений для внутривенных вливаний, о полевых стерилизационных установках, о технологии лиофилизации пенициллина для увеличения срока годности. Его знания из будущего, подкрепленные уже реальными результатами, текли рекой.

Соколов слушал, не перебивая, лишь изредка кивая.

– Ясно, – резюмировал он, когда Иван закончил. – Это не фантастика. Это реальные проекты, имеющие оборонное значение. Академия готова выступить с предложением о сотрудничестве. Мы предоставим вам полигон для испытаний в условиях, приближенных к полевым, и своих специалистов. Оформляйте ваши наработки. Это не приказ, – он посмотрел прямо на Ивана, – это предложение. Но отказываться от него, по-моему, неразумно.

После его ухода в кабинете повисло молчание. Жданов подошел к окну.

– Ну, Лев Борисович, похоже, ваши идеи дошли до самых нужных кабинетов. Теперь дело за малым – воплотить их в металле, стекле и химических формулах. И сделать это быстрее, чем грянет гроза.

Иван молча кивнул. Он понимал лучше любого другого, как мало у них было времени. Но теперь у него за спиной была не только лаборатория Ермольевой, но и мощь Военно-медицинской академии. Игра выходила на совершенно новый уровень.

Шел декабрь. И по мере приближения Нового года в жизни города, несмотря ни на что, начали происходить перемены к лучшему. Главной из них, затмившей даже слухи и тревоги, стала отмена карточной системы. Историческое постановление, которое должно было вступить в силу 1 января 1935 года, обсуждалось повсюду – в очередях, в трамваях, в институтских коридорах.

В один из предпраздничных дней Иван, Катя, Сашка и его новая знакомая, медсестра Варя, отправились в центральный гастроном. Атмосфера здесь разительно отличалась от обычной. Не было той давящей безнадежности, что витала в очередях за скудным пайком. Люди, сбившись в кучки, с оживленными, даже счастливыми лицами, рассматривали витрины, где появились большие ассортименты колбасы, сыра, сливочного масла, конфеты в ярких обертках.

– Смотри, Лёв, колбаса «Краковская»! – восторженно тыкал пальцем Сашка. – А вон сыр новый!

Варя, румяная, с сияющими глазами, держала его под руку.

Иван наблюдал за этой сценой и чувствовал сложную гамму чувств. Он знал, что это лишь короткая передышка, что впереди страшные годы, каких-то пару лет. Но вид этих простых, искренних радостей заставлял его сердце сжиматься. Он боролся не с абстрактным будущим, а за право этих людей на вот такие простые, человеческие моменты.

Вечером того же дня в общежитии царила неразбериха, пахло хвоей и домашним печеньем, которое кто-то принес из дома. Леша, исполненный важности, карабкался на табуретку, пытаясь водрузить на макушку скупой елочки самодельную картонную звезду, покрашенную серебрянкой. Сашка и Варя, смеясь, помогали ему, запутавшись в гирлянде из цветной бумаги.

Иван и Катя стояли в стороне, наблюдая за этой суетой. По маленькому, потрескивающему репродуктору транслировали праздничный концерт. И вдруг музыка смолкла, и в эфире раздались торжественные фанфары, а затем – голос диктора, объявивший о новогоднем обращении от имени партии и правительства. Для всех собравшихся это было в новинку – традиции ежегодного обращения еще не сложилось. Все замерли, слушая. Говорили о достижениях, о победах, о светлом будущем.

Для Ивана это был еще один знак – страна входила в новую эпоху, с новыми ритмами, новыми символами. Эпоху, которую он должен был изменить.

Новый год они встречали в двух местах одновременно. Сначала – тихий, душевный ужин в квартире Борисовых. Стол ломился от яств – тут была и селедка «под шубой», и холодец, и картофельные котлеты, и даже собственноручно приготовленное Анной Борисовной печенье. Борис Борисович, сняв китель и оставаясь в домашней косоворотке, был необычайно мягок. Он поднял бокал.

– За 1934-й, – сказал он, обводя взглядом Ивана, Катю, Анну и Марью Петровну – Год наших великих свершений. И за 1935-й, который, я уверен, будет еще лучше.

Все чокнулись. Иван смотрел на лица своих близких – родителей, любимой женщины – и чувствовал себя частью этого мира, этой семьи, этой эпохи. Не пришельцем, не наблюдателем, а действующим лицом.

Около одиннадцати они с Катей ушли, сославшись на дежурство в лаборатории. На улице был лютый, по-настоящему новогодний мороз. Воздух звенел от тишины и холода. Город затих, лишь кое-где в окнах мигали огни.

В лаборатории Ермольевой их ждал Миша. Он, как всегда, углубился в расчеты, но на столе рядом с микроскопом скромно стояла бутылка советского шампанского и три мензурки.

– Для стерильности, – смущенно пробормотал он в ответ на улыбку Кати.

Когда на Спасской башне пробили куранты, они подняли свои необычные бокалы.

– За науку, – сказал Миша.

– За жизнь, – добавила Катя.

– За будущее, – заключил Иван.

Он подошел к окну лаборатории, выходившему на темный, засыпающий город. Где-то там гремели салюты, люди обнимались, пели песни. А здесь, в тишине лаборатории, пахшей спиртом и надеждой, рождалось то, что должно было перевернуть мир.

«1934-й закончился, – думал Иван. – Киров, страх, первая паника – остались позади. Жизнь берет свое. Шприцы, капельницы, пенициллин… Это только начало. Впереди – 1935-й. Год, когда наша маленькая лабораторная победа должна стать победой для всей страны. Пришло время для „Большой Музыки“».

Он обернулся, посмотрел на Катю и Мишу, на пробирки с драгоценным «Крустозином». Его миссия продолжалась.