Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Гости были самые близкие. Родители. Друзья: Мишка, Сашка с сияющей Варей, Леша, пытавшийся выглядеть солидно в галстуке. И – что было самым ярким признаком статуса жениха – менторы. Дмитрий Аркадьевич Жданов с супругой, скромно беседующие с Анной Борисовной. И, к всеобщему удивлению, – Зинаида Виссарионовна Ермольева, чье появление было равносильно получению благословения от самой науки.

В разгар веселья, когда Сашка пытался рассказать какой-то бессмысленный тост, а Леша уже наливал всем по третьей порции шампанского, Борис Борисович кивнул Ивану и вышел с ним на кухню. Он закурил, глядя в окно на темнеющий двор.

– Ну, вот вы и поженились сынок, – Борис Борисович затянулся, выпустил струйку дыма в открытую форточку… – Теперь впереди взрослая жизнь. Так вот, не в общежитии же тебе с женой жить.

Иван ждал этого разговора. Он был готов снимать комнату, ютиться. Но надеялся на квартиру.

– Твои успехи, Лёва, – это не только твоя гордость. Это и мой капитал. Партия заботится о своих лучших кадрах. И о будущем новой, советской интеллигенции. – Борис Борисович обернулся. – Горком выделит вам новую квартиру. В доме на Карповке. В Первом доме Ленсовета. Я лично решил сообщить тебе.

Иван замер. Он слышал об этом доме. Настоящая легенда. Символ новой жизни для партийной, научной и творческой элиты.

– Я в шоке отец. Правда. А квартира трех комнатная? – не удержался он.

Борис Борисович усмехнулся.

– Шести комнатная, сынок. Наша страна ценит такие кадры, как ты с женой.

Это был шок. Шести комнатная квартира в 1935 году? Это был уровень, о котором он, Иван Горьков из 2018, не мог и мечтать. Это был не просто подарок. Это был знак. Система не просто приняла его. Она вознесла его на свою вершину. Он был своим. Полностью и безоговорочно.

– Спасибо, отец, – смог выдохнуть Иван.

– Не мне, – строго сказал Борис Борисович. – Государству. И помни: чем выше поднимаешься, тем больнее падать. Теперь ты в ответе за свою… науку.

Возвращение в реальность было стремительным. Его ждала командировка в Москву. И битва за будущее его империи в кабинетах Наркомздрава.

Кабинет заместителя наркома Устинова был обставлен с казенной, но внушительной простотой. Иван и Жданов сидели напротив него, разложив на столе толстую папку с ТЭО Биохимического комбината. Устинов, мужчина с лицом, изборожденным морщинами ответственности, молча листал документ.

– Грандиозно, – наконец произнес он, и в его голосе не было ни капли восторга. – Очень грандиозно. Борисов, вы предлагаете построить целый город. Для одной, с позволения сказать, плесени. А стране, вы не забыли, нужны станки, металл, тракторы. Где ресурсы? Где гарантии?

Иван чувствовал, как его уверенность начинает таять. Но он вспомнил разговор с Соколовым. И свой главный козырь.

– Товарищ Устинов, – заговорил он, и его голос зазвучал с новой, железной силой. – Вы смотрите на это как на лекарство. А я прошу вас посмотреть на это как на оборонный объект. В будущей войне, а она, увы, неизбежна, наши потери от инфекций и гангрены в разы превысят боевые. Пенициллин – это не пилюля. Это стратегический ресурс. Такие же, как патроны, снаряды, горючее. Без него мы потеряем миллионы бойцов. А с ним – спасем целые армии. Мы дадим им вторую жизнь. Мы превратим смертельные раны в тяжелые, а тяжелые – в легкие. Это вопрос обороноспособности страны. Не в перспективе. Уже сейчас.

Он видел, как взгляд Устинова изменился. Этот человек, прошедший Гражданскую войну, понимал язык потерь и спасения лучше любого другого.

После совещания Устинов вызвал Ивана одного.

– Ваш проект… поддержан наверху, – сказал он сухо. – Пока – как опытно-конструкторская работа. Выделяем триста тысяч рублей на проектно-изыскательские работы и создание опытного участка. – Он посмотрел на Ивана прямо, и его взгляд был тяжелым, как гиря. – Вы получили не игрушку, Борисов. Вы получили доверие государства и ответственность за народные деньги. Оправдайте их. И помните, отныне вы в ответе не только за свои гениальные идеи. Но и за каждую копейку.

Иван вышел из здания Наркомздрава. Москва пеклась в летнем зное. У него кружилась голова. Триста тысяч! По тем временам – гигантские деньги. Он получил не все. Но он получил пусковой капитал для своей самой большой мечты.

Возвращение в Ленинград и в свою лабораторию было триумфальным. Но триумф длился недолго. Управление командой оказалось сложнее управления идеями.

Однажды поздно вечером в СНПЛ-1 разгорелся спор. Сашка, привыкший к действию, требовал все ресурсы на запуск капельницы в серию.

– Мы теряем время, Лёва! Армия ждет! А мы тут с этими пробирками возимся!

Миша, всегда погруженный в свои формулы, вспылил:

– Без новых исследований мы упремся в потолок! Мне нужны реактивы, чтобы работать над новыми антибиотиками! Над стрептомицином! Как Лев рассказывал! Иначе после пенициллина нам нечего будет предложить!

– Какой еще стрептомицин⁈ – взорвался Сашка. – Люди сейчас умирают от сепсиса, который мы уже можем лечить!

Спор перешел на личности. Команда, еще недавно такая сплоченная, трещала по швам. Иван наблюдал за этим, и его разрывало на части. Он понимал и Сашку, и Мишу.

И тогда он принял решение. Жесткое и непопулярное.

– Все, стоп! – его голос прозвучал резко, заставив всех замолчать. – Приоритет – капельница и экспресс-тесты. Это даст нам быстрые, видимые результаты и укрепит доверие. Исследования Миши – продолжаются, но с минимальным выделением ресурсов. Решение окончательное. Вопросы?

Вопросов не было. Было недоумение и обида. Вечером, когда они остались с Катей вдвоем в опустевшей лаборатории, она сказала:

– Ты был прав. Но жесток. Я вижу, как ты меняешься, Лев. Раньше ты думал только о том, «что» сделать. Теперь ты думаешь о том, «кого» назначить и «чем» пожертвовать. Ты учишься быть лидером.

– Лидерство, Катя, – устало ответил он, – это не про то, чтобы все любили. Это про то, чтобы принимать решения, за которые потом не стыдно. Даже если они кажутся жестокими. Даже если ты при этом ошибаешься.

Он чувствовал тяжесть этой ответственности. Но он чувствовал и ее необходимость.

На следующее утро их ждало долгожданное событие – выпускной.

Торжественное заседание в актовом зале ЛМИ было выдержано в строгих, но праздничных тонах. На стенах – портреты вождей и красные знамена. На сцене – президиум из ректората, деканов и почетных гостей, среди которых Иван с гордостью узнал Жданова и Ермольеву. Студенты, постриженные, вымытые и непривычно нарядно одетые, сидели по курсам, стараясь сохранить серьезность, но не в силах скрыть волнения.

Ректор, профессор с седой бородкой, говорил о долге советского врача, о достижениях отечественной медицины, о великом доверии, которое оказывает им страна. Иван слушал, и в его душе боролись два чувства. Циник из 2018 года ехидно усмехался: «Ну вот, получил свой диплом. Только знаний твоих хватит на десять таких институтов». Но другая часть его, Лев Борисов, чувствовала нечто иное – гордость и причастность. Он прошел этот путь. Он сдал эти экзамены, пусть и с легкостью, недоступной другим. Он стал частью этого цеха, этой корпорации под названием «советская медицина».

И вот настал кульминационный момент.

– С отличием и занесением в Книгу почета института, – голос декана гремел под сводами зала, – диплом врача получает… Борисов Лев Борисович!

Гром аплодисментов. Иван поднимался на сцену, ловя на своем пути сияющие лица Кати, Сашки, Миши. Он пожимал руку ректору, принимал из его рук толстый, картонный диплом с гербом СССР. В этот момент он поймал взгляд Жданова. Тот не аплодировал, лишь слегка кивнул, и в его глазах Иван прочитал: «Ну вот, формальности соблюдены. Настоящая работа ждет впереди».

Они выходили из актового зала на залитую солнцем улицу. Кричали «Горько!», хотя свадьба была уже позади. Обнимались, хлопали друг друга по спинам. Сашка, уже получивший свой диплом (без отличия, но для него это не имело значения), схватил Вару на руки и кружил посреди толпы, пока та визжала от восторга. Леша, сияя, жал всем руки, повторяя: «Врачи, мы врачи!».

Но главное празднование ждало их вечером, в их родном, уже почти покинутом общежитии. Комнаты были полупустыми, вещи собраны в чемоданы и ящики для переезда в новые квартиры и общежития для ординаторов. Но в этот вечер общежитие ожило в последний раз.

В огромной, пустующей комнате, освобожденной под танцы, сдвинули столы. На них появилось то, что студенты-медики могли позволить себе в 1935 году: хлеб, колбаса, соленые огурцы, вареная картошка с селедкой и зеленым луком, и главный деликатес – несколько бутылок портвейна и советского шампанского, добытых Сашкой. Включили патефон. Зазвучали танго, фокстроты и «Кирпичики».

Иван и Катя, не сговариваясь, пришли сюда. Это был их последний вечер в этом мире, который стал для них первым домом в новой реальности. Они танцевали, прижавшись друг к другу, под медленную, грустную мелодию. Вокруг них кружились такие же пары. Сашка с Варей отплясывали какую-то залихватскую пляску, вызывая хохот и аплодисменты. Леша, раскрасневшийся, пытался рассказать тост, но сбивался, и все дружно подхватывали.

Иван смотрел на эти лица. На этих мальчишек и девчонок, которые завтра разъедутся по разным концам огромной страны, чтобы спасать жизни. Он думал о том, сколько из них уцелеет в грядущих жерновах истории. И он знал, что сделает все возможное, чтобы это число было больше.

– Спасибо, – тихо сказала Катя, прижимаясь к его плечу.

– За что?

– За то, что ты был здесь. Со мной и со всеми нами.

В ту ночь они последний раз спали в своих старых комнатах в общежитии. Наутро, собрав последние вещи, они навсегда закрыли за собой дверь.

А потом началось их свадебное путешествие. Краткое, но ставшее для них обоих тем самым мостом между прошлой и новой жизнью. Они поехали в Карелию. Не на курорт, а просто на берег Ладоги, в маленький домик, нанятый у местных рыбаков.

Неделя показалась им вечностью. Они спали до полудня, варили на костре уху из только что пойманной рыбы, часами лежали на огромных плоских валунах, греясь под непривычно ласковым северным солнцем. Они молчали, слушая, как ветер играет в соснах, и этого молчания было достаточно. Вода в озере была ледяной, даже в августе, но они купались, с визгом выбегая на берег и растираясь грубым полотенцем.

В одну из таких ночей, когда закат растянулся над Ладогой на полнеба, окрашивая воду и скалы в багровые и золотые тона, Иван обнял Катю.

– Я больше не чувствую себя чужим – сказал он вдруг, сам удивившись своей откровенности. – Я не знаю как описать. Но это… как сон. А это – как будто единственная реальность, которая у меня когда-либо была.

Катя посмотрела на него своими спокойными, умными глазами.

– А мне кажется, ты просто нашел свой дом, Лев. Ты боролся за него так яростно, что в конце концов он стал твоим.

Она была права. В эти несколько дней тишины и покоя что-то в нем окончательно встало на место. Он был Лев Борисов. Муж Кати. Врач. Ученый. Строитель будущего. Иван Горьков из 2018 года стал тенью, набором полезных знаний, грустной памятью, но не его личностью.

Они вернулись в Ленинград загорелые, отдохнувшие и готовые к бою. Их ждал переезд в новую квартиру на Карповке и новая, еще более масштабная работа.

Последние дни июля команда, чтобы снять напряжение, арендовала на выходные дачу на Карельском перешейке. Это была простая изба у озера, но для них она казалась раем. Солнце, запах хвои, холодная вода, шашлык, гитара у костра. Леша пытался поймать рыбу и благополучно свалился в воду, вызвав хохот всех присутствующих. Сашка и Варя неотрывно были рядом. Катя и Иван молча сидели на берегу, смотря на алый закат, отражавшийся в воде.

Иван наблюдал за ними. За своими друзьями, своей командой, своей семьей. Он видел не просто коллег. Он видел сплоченную группу, прошедшую через первые испытания и готовую к новым. Он чувствовал не тяжесть, а гордость. И уверенность.

Вернувшись в город, он нашел в своем почтовом ящике в общежитии официальный пакет. Вскрыв его, он увидел новое постановление. И первое штатное расписание СНПЛ-1. И извещение о переводе первого транша финансирования на ее счет.

Он пошел в их подвал. Было поздно. Он зажег свет. Комната была все такой же полупустой, но теперь она была их крепостью. Он положил документы на стол и подошел к окну. Ночной Ленинград зажигал огни. Там, за этими огнями, была его новая квартира на Карповке, его жена, его друзья, его команда, его лаборатория, его будущий комбинат.

Он обернулся и посмотрел на пустой стол, на котором лежали теперь уже не мечты, а официальные бумаги, дававшие им силу.

«Маленькая победа, – подумал он. – Одна из многих, что еще впереди. Но из таких побед и складывается будущее. Наша маленькая империя начала свой путь. И мы успеем. Мы должны успеть».

Глава 27
Новая крепость

Сентябрь 1935 года был для Льва Борисова на удивление ясным. Листья под ногами хрустели иначе, чем в его старом дворе, а ветер с Карповки пах не только дымом, но и свежей краской. Запах новой жизни.

После московского триумфа и получения финансирования их скромная «Специальная научно-производственная лаборатория №1» перестала умещаться в подвале ЛМИ не только физически, но и по статусу. Пришел казенный приказ о выделении им нового помещения.

Новым домом СНПЛ-1 стал не какой-нибудь безликий «дом культуры» или барачного типа постройка, а старинный, крепко сбитый особняк на Моховой, уцелевший в революционные лихолетья и недавно освобожденный от какого-то профсоюзного архива. Трехэтажный, с высокими арочными окнами, лепниной на фасаде и чугунным литьем балконов, он внушал чувство солидности, почти несовместимое с лихой юностью его новых обитателей.

– Ну, Зинаида Виссарионовна, – Иван обвел рукой пустующие, залитые сентябрьским светом залы с паркетом, поблескивающим темным золотом, – из подвала – во дворец. Как вам новые хоромы?

Ермольева, стоявшая рядом, скептически хмыкнула, поправляя прядь волос, выбившуюся из строгой прически.

– Дворец – это громко сказано, Лев Борисыч. Но пространство… да, пространство впечатляет. Впервые не придется думать, куда приткнуть новый термостат, чтобы он не мешал работе с микробиологическими чашками. – Она повернулась к нему, и в ее умных, цепких глазах читался не скепсис, а деловой расчет. – Списки оборудования я подготовила. Часть – отечественного производства, но для тонких работ, для аналитики… нужны немецкие микроскопы «Карл Цейсс», последние. Или, на худой конец, швейцарские. Без этого о высокой чистоте экспериментов можно забыть.

Иван взял у нее из рук испещренный аккуратным почерком лист. Список был длинным и дорогим. Центрифуги, сушильные шкафы, дистилляторы, автоклавы нового образца.

– Через Торгсин? – коротко спросил он, мысленно прикидывая, какая часть их московского транша может быть конвертирована в валюту для закупок через эту систему магазинов для иностранцев.

– Торгсин, – кивнула Ермольева. – И новая бюрократическая эпопея. Теперь будем доказывать не «полезность плесени», а то, почему именно «Цейсс», а не наша, ленинградская оптика. Готовьтесь, Лев Борисыч, к битве на новом уровне.

В этот момент в зал, громко стуча каблуками по паркету, ворвалась ватага их команды. Сашка и двое рабочих-монтажников вкатывали на ручной тележке громоздкий, тщательно упакованный в рогожу и деревянные щиты ящик.

– Осторожно! – кричал Сашка, его лицо было красным от натуги и волнения. – Здесь наш золотой запас! Культуры! Если расплескаете – Зинаида Виссарионовна нас живьем в автоклаве простерилизует!

За ними, осторожно переступая, как по тонкому льду, шел Миша. Он нес в руках, прижимая к груди, как младенца, затертую папку с чертежами капельницы и расчетами по хроматографии.

– Первый кирпичик нашей новой крепости, – улыбнулся Иван, глядя на эту процессию.

Он подошел к одному из огромных окон. Солнечный луч, пойманный в ловушку зала, пылил золотой взвесью. Где-то внизу, на Моховой, слышался гул трамвая, крики разносчиков, жизнь большого города. А здесь, в этой тишине, рождалось нечто иное. Не подпольная лаборатория отчаянных энтузиастов, а настоящий научный институт. Его институт, ну или его первые шаги к его созданию.

«Раньше мы прятались, как тараканы за плинтусом, – думал Иван, глядя, как Сашка и Миша с почти религиозным трепетом устанавливают первый ящик с оборудованием в углу самого большого зала. – Теперь у нас есть собственный замок. И мы будем его оборонять. Не от бедности и безвестности, а от зависти, бюрократии и… времени. Всегда – от времени».

Переезд занял несколько дней. Он лично таскал столы, спорил с электриками о разводке для микроскопов, чертил на клочке бумаги схему вентиляции. Пахучий лак кружил голову. Под ногами скрипел опилки. Это была не роль ученого, а роль прораба, созидающего пространство для будущих открытий. Это была новая, непривычная, но захватывающая роль – роль созидателя не только идей, но и пространства, в котором они будут рождаться.

Параллельно с лабораторией обустраивалась и их личная жизнь. Ключи от квартиры в Доме Ленсовета на Карповке Борис Борисович вручил им в тот же день, когда СНПЛ-1 получила свое новое здание. Символично, подумал тогда Иван. Один дом – для работы, другой – для жизни.

Когда они с Катей впервые переступили порог, у нее вырвался тихий, сдавленный возглас. Иван просто замер.

Он ожидал чего-то хорошего, но не этого. Шести комнатная квартира предстала перед ними не скопищем комнат, а настоящей анфиладой, где высокие, в четыре метра, потолки создавали ощущение воздушного, наполненного светом пространства. Паркет, уложенный сложной «елочкой» из темного дуба и светлой карельской березы, поблескивал, как отполированное озеро в лесу. Солнечные зайчики прыгали по стенам, отражаясь в лакированных поверхностях массивной, сделанной на заказ мебели.

Катя не произнесла ни слова. Она медленно прошла в центр гостиной, повернулась, и ее взгляд скользнул по высоким потолкам, паркету, огромному окну. Пальцы сами потянулись к дубовому серванту, прикоснулись к гладкому лаку.

– Это… просто чудо, – голос сорвался на шепот. Иван лишь кивнул, понимая, что слова сейчас лишние.

Иван молча кивнул. Его внутренний циник, Иван Горьков из 2018, язвительно усмехнулся:

«Шестикомнатная в элитном доме, – пронеслось в голове. – А в прошлой жизни ипотека на однушку казалась пределом мечтаний». Он сжал пальцы, чувствуя странный спазм – не вины, а чего-то острого и горького. И вдруг, словно в ответ, из памяти всплыл вонючий деревенский сортир, знакомый с детства. Холодный сквозняк из щелей в полу. Засаленные обои в его старой квартире… А здесь пахло деревом и лаком. Здесь было тепло. И эта волна памяти была не столько стыдом, сколько щитом. Он это заслужил.

Он подошел к огромному окну в гостиной. Внизу медленно катила свои темные воды Карповка. За ней – силуэты соборов и колоколен, увенчанные не крестами, а красными звездами. Он был здесь. На самом верху. В «золотом миллионе» Страны Советов.

Они стали исследовать квартиру, как первооткрыватели. На кухне, рядом с огромной кухонной плитой, стояла новенькая, блестящая эмалированная раковина с холодной и горячей водой. В ванной комнате – не только ванна сама по себе, но и тот самый фен, редчайшая роскошь, о которой Катя могла только мечтать. Иван с комическим благоговением взял в руки тяжелый, неудобный агрегат.

– Смотри, – сказал он, – аппарат для сушки волос. Тебе больше не придется ходить с мокрой головой часами.

Но главным сокровищем оказалась не техника, а маленькая, застекленная лоджия, выходившая прямо на воду. Они вышли на нее, и ветер с Карповки трепал их волосы.

– Наш собственный балкон, – сказала Катя, обнимая его за талию и прижимаясь головой к плечу. – Как в каком-нибудь романе.

На площадке они столкнулись с соседом. Пожилой, сухощавый мужчина в идеально сидящем костюме-тройке и с портфелем из дорогой кожи. Он кивнул им с вежливой, но отстраненной улыбкой.

– Новоселы? – спросил он, и его голос звучал тихо, но весомо, как будто каждое слово было взвешено на весах.

– Да, – ответил Иван. – Борисовы.

– Ага, – мужчина кивнул еще раз, оценивающе окинув их взглядом. – Рад знакомству. Желаю удачного обустройства. – И вышел, оставив за собой шлейф дорогого табака и незримого авторитета.

– Кто это был? – шепотом спросила Катя, когда дверь лифта закрылась.

– Не знаю, – так же тихо ответил Иван. – Но пахнет большими чинами. Очень большими.

Он понял, что этот дом – не просто здание. Это социальный лифт, который вознес их на самый верх. И теперь предстояло научиться здесь жить, не споткнувшись о собственный неожиданный статус.

Прошла неделя. Лаборатория потихоньку оживала, обрастая оборудованием, а квартира – вещами. Но в ней, несмотря на всю свою роскошь, не хватало каких-то мелочей. Того, к чему Иван привык в своем прошлом веке и о чем даже не задумывался, пока это было под рукой.

Однажды утром, пока Катя наводила порядок в спальне, он сидел на кухне за завтраком. Хлеб был черствым. Кофе, сваренный в жестяной турке, горчил. Его потянуло на странное. Ему дико захотелось тоста. Простого, хрустящего тоста с маслом. И хорошего, крепкого эспрессо.

Словно одержимый, он нашел в письменном столе блокнот и карандаш. Он не был инженером, но общие принципы были просты. Спираль накаливания, изолированная слюдой, между двумя металлическими пластинами. Джезва с герметичным клапаном для создания давления. Даже примитивная сендвичница – две чугунные плиты на шарнирах, которые можно разогревать на плите.

Он набросал несколько корявых эскизов. Это были не чертежи, а скорее идеи, воплощенные в линиях. В лаборатории он отловил Сашку, который как раз отчитывался о ходе работ по капельнице на «Красногвардейце».

– Сань, смотри, – Иван сунул ему в руки испещренный каракулями листок. – Есть на «Красногвардейце» умельцы, не официально? Кто в одной руке может сделать приборчики такие?

Сашка удивленно уставился на эскизы.

– Лёва, это что еще за приборы? Для опытов новых?

– Нет, – усмехнулся Иван. – Для завтрака. Скажи, что я заплачу. Из своих. В одну руку. Чтобы никто не знал. А тебе позже расскажу что это и зачем.

Сашка, всегда готовый к любым авантюрам, тут же проникся. Через неделю он появился на пороге их квартиры с загадочным свертком. Развернув его, Иван увидел три странных, кустарного вида, но вполне узнаваемых устройства.

Тостер, собранный из жести и слюды, угрожающе зашипел и выпустил струйку едкого дыма. Катя ахнула, но через мгновение устройство с глухим щелчком выплюнуло два идеально золотистых, дымящихся ломтика. Незнакомый, пьянящий аромат поджаренного хлеба заполнил кухню… Сэндвичница, тяжеленная, как гиря, после нескольких минут на плите выдавила из хлеба с сыром ароматный пар и оставила на нем аппетитные поджаристые корочки. А джезва, хоть и не дала нужного давления для настоящего эспрессо, но сварила кофе куда крепче и ароматнее, чем старая турка. Для кого-то, нет вкуснее кофе из турки, но спорить о вкусах не принято.

В то утро они с Катей завтракали, как короли. Тосты с настоящим сливочным маслом и красной икрой, которую Иван купил. Горячие, плавящие сыр сэндвичи. Крепкий, почти что «правильный» кофе.

– Как ты придумал эти приборы? – спросила Катя, с наслаждением отламывая кусочек хрустящего тоста. – Такие вещи в голову сами собой не придут. Это… будто с другой планеты.

Иван посмотрел на нее. Ее глаза были полны не подозрения, а восхищения и легкого недоумения. Он взял ее руку.

– С другого времени, Катя. Просто с другого времени. – Он помолчал, выбирая слова. – И чтобы это время… наше с тобой время… стало хоть чуточку лучше, удобнее.

Она улыбнулась, и в ее улыбке была бездна нежности и понимания.

– Оно уже стало лучше, Лев. С тех пор, как ты в нем появился.

Он обнял ее, и они сидели так молча, за своим футуристическим завтраком в старинной квартире, глядя на солнце, играющее в водах Карповки. Катя положила голову ему на плечо.

– Знаешь, – тихо сказала она, – иногда я думаю… о детях. Наши дети, они будут расти здесь. В такой красоте. В мире, который ты помогаешь делать безопаснее и лучше.

Иван почувствовал, как что-то сжалось у него внутри. Мысль о детях была одновременно пугающей и волнующей. Он поцеловал ее в макушку.

– Я знаю, Катя. И я тоже об этом думаю. Но… давай немного подождем. Сейчас… сейчас мне нужна ты. Не только как жена, а как мой главный соратник, мой клинический руководитель. Ты держишь половину нашей лаборатории. Нам нужно успеть построить наш «щит». Для страны. И для них, для наших будущих детей. Обещаю, как только мы запустим комбинат… Поговорим об этом серьезно.

Она не стала спорить, лишь кивнула, прижимаясь к нему еще крепче. Она понимала. Ее гений-муж нес на своих плечах груз, который она не могла до конца постичь, но который безоговорочно принимала.

Через пару недель, когда основная мебель была расставлена и жизнь более-менее вошла в колею, они устроили новоселье. Собрались самые близкие: родители, Сашка с сияющей Варей, Миша, вечно погруженный в свои мысли, и Леша, смущенно теребивший свой галстук.

Реакция гостей была предсказуемой и восхитительной. Леша, войдя в прихожую, замер как вкопанный и несколько минут просто включал и выключал свет, наблюдая за работой матового плафона на потолке.

– Это так по-новому, – прошептал он, и в его голосе была настоящая, детская вера в чудо.

– Ты еще пылесос с выводом пыли в подвал не видел! Вот техника! – с улыбкой, ответил Иван.

Сашка и Варя сразу же нашли патефон. Варя, осторожно проведя пальцем по темному, глянцевому диску, попросила что-нибудь поставить. Иван запустил пластинку с записью Утесова. Зазвучал бодрый, жизнеутверждающий джаз, и Сашка, подхватив Вару, начал лихо отплясывать прямо посреди гостиной, вызывая хохот и аплодисменты.

Миша же с чисто научным интересом устроился на кухне, разбирая и собирая кофеварку, пытаясь понять принцип ее работы.

– Интересная конструкция, – бормотал он, – шестерни стальные, закаленные. А тут пружина для отдачи… Гениально и просто. Ты не перестаешь удивлять, Лёв.

Иван, как хозяин, взял на себя роль повара. На свою зарплату в 800 рублей – баснословные по тем временам деньги – он закупил продуктов и приготовил несколько простых, но «новых» для эпохи блюд. Салат из свежих овощей с сухариками из черного хлеба, который он с гордостью назвал «Цезарем», картофель, запеченный со сливками и сыром, и шоколадный мусс, от которого у Леши, кажется, наступила легкая эйфория. Запеченная курица – огромная тушка маринованная с чесноком и травами в топленом масле – с гарниром из картофеля «аля по-деревенски», с хрустящей корочкой. Это были самые настоящие деликатесы. То, чего Ивану периодически не хватало.

За столом царила теплая, душевная атмосфера. Анна Борисова с материнской нежностью смотрела на молодых, а Борис Борисович, отпивая домашнюю настойку, прозрачно намекал:

– Квартира большая. Шумная. Внуков нам надо, Лёва. Шесть комнат – это вам не две. Шесть!

Все засмеялись. Иван перевел взгляд на Катю. Она покраснела, но улыбнулась ему в ответ. В этот момент он чувствовал себя не просто мужем и ученым. Он чувствовал себя главой новой, сложившейся вокруг него социальной ячейки. Его команда, его друзья, его семья – все были здесь, в этих стенах, которые стали их общим домом.

Идиллию нарушил сухой, казенный конверт, доставленный курьером прямо в лабораторию. Вызов. В «Большой дом» – управление НКВД по Ленобласти.

На следующий день Иван поднимался по широким, выложенным гранитом ступеням здания. Внутри пахло табаком и влажным сукном. Его провели в кабинет к невысокому, полному мужчине в форме. Лицо у сотрудника было непроницаемым, усталым.

– Борисов Лев Борисович, – он отложил в сторону папку с личным делом Ивана. – Ваша работа на благо обороноспособности страны получила высокую оценку.

Иван молча кивнул, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Любой визит сюда, даже «положительный», был сопряжен с леденящим душу холодком.

– В связи с этим, и учитывая характер ваших исследований, – сотрудник достал другой документ, – вам присваивается военно-учетное звание старший лейтенант государственной безопасности.

У Ивана похолодели пальцы. Старший лейтенант госбезопасности. Слова прозвучали как приговор. Не наказания, а пожизненного включения в систему. Это было не просто звание, он теперь КРАСКОМ. В иерархии НКВД оно котировалось на ступень или две выше РККА. Это был пропуск в закрытые распределители, право на ношение оружия, но, что важнее, – очередная, высшая степень доверия и вовлеченности в систему.

– Вам зачитывается ряд обязательств, – сухим, монотонным голосом продолжил сотрудник. – Запрет на переписку с заграничными корреспондентами. Обязанность сообщать о любых контактах с иностранными гражданами. Неразглашение характера вашей работы, выходящее за рамки официально утвержденных данных. – Он протянул Ивану несколько листов. – Подпишите.

Иван подписал, не читая. Он понимал, что спорить или выяснять тут бесполезно.

Ему вручили военный билет с новой, пугающей своей значимостью записью. Он вышел из «Большого дома» на площадь. Сентябрьское солнце слепило глаза. Он сунул руки в карманы пальто, сжимая в кулаке корочку военного билета. Он был теперь не просто ученым. Он был старлеем госбезопасности. Система не просто приняла его в свои объятия. Она надела на него свою форму. Это было новое чувство – пьянящее и теплое.

Он не сказал об этом Кате. Не сказал родителям. Некоторые знания были слишком опасны для самых близких. Он просто стал носить этот билет с собой, как талисман. Хотя Иван и полагал, что отец определенно узнает о новом «достижении» сына.

Апофеозом осени стала церемония в Смольном. Торжественный зал, красные знамена, портреты вождей. Иван в новом костюме и Катя в элегантном темном платье сидели в первом ряду рядом с Зинаидой Ермольевой.

– За выдающиеся заслуги в области отечественной медицины, за разработку и внедрение первого советского антибиотика «Крустозин», – гремел голос председателя комиссии, – Ленинская премия присуждается… Ермольевой Зинаиде Виссарионовне и Борисову Льву Борисовичу!

Гром аплодисментов. Вспышки фотокамер. Иван поднимался на сцену, чувствуя на себе сотни взглядов. Он пожимал руки, принимал из рук высокого партийного функционера тяжелый, с золотым тиснением диплом и конверт. Пять тысяч рублей. На двоих. Безумные деньги.

Его взгляд скользнул по залу. И он увидел их. В дальнем углу, почти в тени, стояли военврач 1 ранга Соколов и важняк Громов. Они не аплодировали. Они просто смотрели. Их присутствие было красноречивее любых речей и поздравлений. Государство не просто хвалило своих талантливых детей. Оно бдительно следило за своими стратегическими инвестициями. Но теперь это не пугало Ивана, наоборот, придавало уверенность.