Текст книги "Врач из будущего (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Глава 22
Весна побед

Февраль 1934 года выдался на удивление мягким. С крыш свисали длинные, прозрачные сосульки, с которых целый день капала звонкая капель. Снег на бульварах осел, потемнел, стал рыхлым. Казалось, сама природа вместе со всей страной готовилась встречать весну – весну побед, свершений и новых надежд.

*** Иван стоял у окна в своей комнате в общежитии и пересчитывал деньги. Пачка новеньких, хрустящих банкнот – пятьсот рублей. Премия от института за шприц. Для большинства студентов это была фантастическая сумма, несколько месячных стипендий. Для него – еще один кирпичик в фундаменте его грядущих проектов. Он уже откладывал почти всю свою стипендию, а теперь и эти деньги присоединились к его тайному фонду. «На оборудование, на реактивы, на чертежи, – мысленно перечислял он. – На будущее». ***

Мысли его прервал Сашка, ввалившийся в комнату с сияющим от возбуждения лицом.

– Лёх! Ты тут чего ворон считаешь? Бегом собираться! В актовом зале уже яблоку негде упасть! Тебя чествовать будут!

Иван вздохнул. Он терпеть не мог публичных мероприятий, но понимал – это неизбежная часть его нового статуса. «Играть придется по правилам», – напомнил он себе.

Актовый зал Ленинградского медицинского института и впрямь был полон. Студенты, преподаватели, представители парткома и комсомола – все собрались по случаю торжественного собрания, посвященного «успехам советской науки и выдающимся достижениям студентов-новаторов».

Когда слово дали Ивану, он вышел на сцену, чувствуя на себе сотни взглядов – восторженных, завистливых, оценивающих. В зале он заметил и суровое лицо профессора Орловой, и одобрительные улыбки Жданова и Ермольевой, и горящие энтузиазмом глаза своих друзей.

Он сделал глубокий вдох и начал говорить. Голос его, поначалу чуть скрипучий от волнения, скоро набрал силу и уверенность.

– Товарищи! Дорогие друзья, преподаватели, товарищи комсомольцы! – начал он. – Сегодняшнее событие – это не личная победа. Это победа всей нашей великой страны, нашего социалистического строя, который, под мудрым руководством Коммунистической партии и лично товарища Сталина, открывает перед молодежью все дороги!

Зал взорвался аплодисментами. Иван, поймав ритм, продолжал, все больше входя в роль:

– Этот простой предмет, – он взял со стола один из своих шприцев, и он засверкал в его руке, как символ, – это не просто моя идея! Это воплощение силы советской мысли, это результат поддержки моих товарищей – Александра Морозова, Екатерины Кузнецовой, Михаила Баженова, без которых ничего бы не вышло! Это забота нашего комсомола, воспитывающего в нас дух новаторства и преданности Родине! И, конечно, это любовь и поддержка моих родителей, которые воспитали меня настоящим советским человеком!

Он видел, как на глазах у Анны Борисовой, сидевшей в первом ряду, выступили слезы. Борис Борисович, сидевший рядом, выпрямил плечи, и его обычно суровое лицо смягчилось от гордости.

– Мы стоим на пороге великих свершений! – гремел Иван, и сам начинал верить в то, что говорил, потому что в этом был и его искренний порыв, пусть и подкрепленный знанием будущего. – И я клянусь, что отдам все свои силы, все свои знания для процветания нашей советской Родины, для укрепления ее оборонной мощи, для светлого будущего, которое мы вместе строим!

Когда он закончил, зал взорвался овацией. Стоя аплодировали все – даже профессор Орлова, скрепя сердце, вынуждена была поднять ладони. Декан вручил ему Почетную грамоту ЦК ВЛКСМ и тот самый конверт с деньгами. Сашка, казалось, готов был поднять его на руки, а Катя смотрела на него с таким восхищением, что у него защемило сердце.

Вечером того же дня в общежитии устроили импровизированный праздник. Леша, который обычно сторонился шумных компаний, на этот раз пришел одним из первых.

– Лёв, я за тебя реально рад! – сказал он, краснея. – Все в общежитии только и говорят о твоей речи. И на собрании ячейки тебя хвалили.

Иван тепло улыбнулся другу. Он понимал, что Леша чувствует себя немного в стороне от их тесной компании, но искренне радуется его успехам.

– Спасибо, Леш. Без твоей поддержки в самые первые дни мне бы было куда сложнее.

Леша смущенно потупился, но было видно, что эти слова ему приятны.

Катя тем временем накрывала на стол вместе с Сашкой. Тот, не справляясь с энтузиазмом, чуть не разбил тарелку, но вовремя подхваченная Катей, она чудом уцелела.

– Осторожнее, богатырь, – с улыбкой сказала Катя. – Посуда-то не виновата, что ты счастлив.

– Да я сам не свой! – воскликнул Сашка. – Нашего Лёву на всю страну знают! Разве не повод для гордости?

Миша, сидевший в углу с блокнотом, что-то быстро вычислял.

– Интересно, – проговорил он, не отрываясь от цифр. – Если перевести стоимость твоей премии на количество лабораторных пробирок или реактивов…

– Миш, хватит тебе считать, – перебил его Сашка. – Сегодня праздник! Давай лучше расскажи, как тебе речь нашего оратора?

Миша поднял на Ивана свои умные, немного отсутствующие глаза.

– Речь была логически безупречна и идеологически выверена. Коэффициент эмоционального воздействия на аудиторию близок к максимальному. Поздравляю.

Все рассмеялись. В такой простой, душевной обстановке Иван чувствовал себя по-настоящему счастливым. Эти люди стали его семьей.

Всего через несколько дней его вызвали к декану. В кабинете, помимо самого декана и секретаря парткома, находился невысокий, щуплый человек в очках, от которого веяло холодом официальности.

– Борисов, – сказал декан, и в его голосе звучала несвойственная ему почтительность. – Поздравляю. Ваше выступление и ваши достижения получили высокую оценку. Вас приглашают в Москву. Для вручения награды.

Он протянул Ивану телеграмму на бланке Президиума Центрального Исполнительного Комитета СССР.

Иван прочитал текст, и у него перехватило дыхание. Его вызывали в Кремль.

– И… я могу взять с собой Катю Кузнецову? – вдруг спросил он, сам удивившись своей наглости. – Она была моим главным помощником, без нее…

Чиновник из Москвы, представившийся сотрудником аппарата ЦИК, оценивающе посмотрел на него, потом кивнул.

– Разумно. Подготовьте ее характеристики. Девушка из вашего актива? Отлично. Пусть едет.

Новость о том, что они едут в Москву, повергла Катю в состояние, среднее между шоком и восторгом. Сборы были недолгими, но волнительными. Отъезд в столицу воспринимался всеми как нечто фантастическое, почти как полет на Луну.

Дорога в поезде пролетела как один миг. Они говорили, смотрели в окно на проплывающие мимо леса и поля, строили планы. А когда поутру за окном показались первые московские пригороды, Катя вскрикнула от восторга.

Москва поразила их обоих. Не та Москва, которую Иван помнил по смутным воспоминаниям из своего времени, а Москва 1934 года – грандиозная стройплощадка, кипящая жизнью и энергией.

Их поселили в гостинице «Москва», только что построенной и поражавшей своим масштабом. Из окон открывался вид на Манежную площадь и начинающуюся стройку будущего здания Наркомтяжпрома.

Первый день они посвятили прогулкам по городу. Катя не могла наглядеться на широкие проспекты, украшенные красными флагами, на новенькие троллейбусы, бесшумно скользившие по асфальту, на нарядные витрины магазинов.

– Смотри, Иван, – восторженно говорила она, – какая красота! Все такое новое, чистое! И люди какие уверенные!

Они дошли до Москвы-реки и остановились на Большом Каменном мосту. Отсюда открывалась панорама Кремля – древние стены и башни, увенчанные рубиновыми звездами, сияли в лучах заходящего солнца. Золотые купола храмов сверкали так ярко, что больно было глазам. А на противоположном берегу высилась громада Дворца Советов, который только начинали возводить на месте взорванного Храма Христа Спасителя.

– Какая мощь… – прошептала Катя, вжимаясь в его плечо. – Я и представить не могла…

Иван молча кивал. Он видел и другое – тесноту переулков за главными улицами, очереди за хлебом, бедно одетых людей. Но общее впечатление было именно таким – гигантский город, устремленный в будущее, полный сил и надежд. Этот оптимизм был заразителен.

Вечером они попали в только что открывшийся Парк культуры и отдыха им. Горького. Под звуки духового оркестра пары кружились на танцплощадке, дети катались на каруселях, а по аллеям гуляли нарядные москвичи. Воздух был наполнен смехом, музыкой и ароматом свежей выпечки из летних кафе.

– Я никогда не видела ничего подобного, – призналась Катя, сжимая его руку. – Кажется, здесь действительно живут люди будущего.

На следующий день состоялась церемония награждения. Катю, как и ожидалось, в Кремль не пустили, пообещав организовать для нее экскурсию в Третьяковскую галерею.

Иван входил под своды Спасской башни с замиранием сердца. Георгиевский зал Кремля поразил его своим величием – беломраморные стены, золотые люстры, бархатные драпировки. Воздух был пропитан запахом дорогого паркета, полировки и безграничной власти.

Церемония проходила с настоящей имперской помпой. Оркестр исполнял торжественные марши, а по обеим сторонам зала выстроились курсанты в парадной форме. Ивана и еще нескольких новаторов из разных областей построили в шеренгу.

Под фанфары к ним подошел сам Михаил Калинин, «всесоюзный староста». Пожилой, добродушный на вид человек в простой крестьянской одежде, но от него веяло такой незыблемой государственной силой, что Иван невольно выпрямился по струнке.

– Молодые орлы! – голос у Калинина был хрипловатый, но громкий и душевный. – Радуете старика! Страна гордится вами!

Он вручил Ивану не орден – орденов за такие заслуги в 34-м еще не давали, – а Почетную грамоту ЦИК СССР и, как и предполагалось, тяжелые золотые карманные часы «Молния» в корпусе из красного золота – невероятно ценный и статусный подарок по тем временам.

– Спасибо за доверие, товарищ Калинин! – четко отрапортовал Иван, пожимая его руку. – Обещаю, это только начало! Мы сделаем советскую медицину лучшей в мире!

Калинин одобрительно хлопнул его по плечу.

– Так держать, сынок! Такие кадры – наше главное богатство!

После церемонии был фуршет в Грановитой палате. Здесь Иван смог пообщаться с другими награжденными – молодым инженером-металлургом, совершившим прорыв в производстве специальных сталей для авиации, и агрономом, выведшим новый сорт морозоустойчивой пшеницы.

Разговор шел о будущем, о технологиях, о том, как их внедрять. Инженер, фамилия которого была Петров, с горящими глазами рассказывал о перспективах советского самолетостроения.

– С такой сталью мы сможем строить машины, которые превзойдут все зарубежные аналоги! – с жаром говорил он. – И все – на собственном сырье, на своих технологиях!

Агроном Семенов, скромный с виду человек, делился успехами в повышении урожайности в подмосковных колхозах.

– Земля наша щедрая, нужно только умно к ней подойти, – говорил он. – И люди у нас трудолюбивые. Вот и получаются чудеса.

Иван слушал их и понимал, что это те самые люди, которые действительно строят новую страну – умные, преданные своему делу, горящие идеей. Они обменялись контактами, договорились о переписке. В этих беседах Иван почерпнул для себя несколько интересных мыслей о стандартизации и организации производства, которые могли пригодиться ему при запуске шприца и будущей капельницы.

Вернувшись в Ленинград, они с Катей еще несколько дней находились под впечатлением от поездки. Иван чувствовал себя другим человеком. Не просто студентом-выскочкой, а человеком, которого заметила и отметила сама Власть.

И вскоре после возвращения его снова навестил важняк Громов.

На этот раз он пришел без вызова, под вечер, когда Иван один засиделся в лаборатории Ермольевой, составляя отчет о московской поездке.

– Борисов, – Громов вошел бесшумно, как всегда. – Поздравляю с высокой наградой.

Иван внутренне напрягся, ожидая подвоха. Но лицо у него было спокойным, даже одобрительным.

– Спасибо, товарищ.

– Расследование по вашему делу закрыто, – отчеканил Громов, подходя к столу и взглянув на разложенные чертежи. – Шприц – прорыв. Документация чиста. Работаете вы на благо страны. Подозрения сняты.

Иван выдохнул. Наконец-то.

– Объясню ситуацию, – Громов говорил спокойно, без тени угрозы, как констатируя факты. – Понимаете, картина была странной. Молодой студент, ни с того ни с сего, начинает ломать устои. У нас информация – за границей такие же работы ведутся. Возник вопрос: гений или… вредитель? Может, вас завербовали, чтобы вы дискредитировали советскую науку, внедряя заведомо провальные методы? Проверили. Оказалось – гений. Патриот. Теперь ваши успехи – это успехи страны.

Он помолчал, давая Ивану осознать сказанное.

– Но теперь, Борисов, ваша роль меняется. Вы – публичная фигура. Лицо нашей науки. От вас ждут не только изобретений. Ваши речи в Ленинграде и Москве произвели правильное впечатление. Так держать. Берите пример с профессора Жданова – ученый и гражданин. Участвуйте в собраниях, выступайте перед рабочими, пишите статьи. Ваш долг – нести свет знаний в массы и вдохновлять их своим примером.

С этими словами Громов развернулся и ушел, оставив Ивана в раздумьях. Угроза миновала, но ее сменила новая ответственность. Он стал официальным, «придворным» новатором.

Одним из первых таких поручений стало выступление на Кировском заводе. По заданию райкома комсомола его отправили с лекцией о его изобретениях перед передовиками производства.

Цех встретил его грохотом станков и любопытными взглядами рабочих. Он, волнуясь, начал рассказывать о шприце, о том, как это простое устройство спасает жизни. Говорил не о сложных медицинских терминах, а о понятных вещах – о времени, о чистоте, о здоровье их детей.

И увидел в глазах этих уставших, пропахших машинным маслом людей неподдельный интерес, а потом и восторг. После лекции к нему подошла пожилая работница, вытерла о фартук руку и крепко пожала его ладонь.

– Спасибо, сынок, – прошамкала она. – У меня внук в больнице лежал, так там этими твоими шприцами кололи. Говорит, бабка, совсем не больно. Спасибо тебе.

В этот момент Иван почувствовал, что его работа – не просто игра с историей. Она реально меняет жизни здесь и сейчас. И это чувство было куда ценнее любой грамоты из Кремля.

Лето принесло с собой не только тепло, но и долгожданную практику. На этот раз их направили в современную, хорошо оснащенную больницу на Выборгской стороне. И здесь Иван с Катей и Сашкой воочию увидели плоды своего труда. Их шприцы использовались повсеместно. Старшая медсестра, энергичная женщина лет сорока, с гордостью демонстрировала им журнал учета:

– Смотрите, молодые люди! С тех пор как ваши шприцы в обиход пошли, гнойных осложнений после полостных операций стало в разы меньше! Это же победа!

Они обходили палаты, и пациенты, узнавая «того самого студента, что шприцы придумал», благодарили их. Это была не показуха, а искренняя, простая человеческая благодарность. Да, медицина 1934 года была далека от совершенства, но она боролась. И они были частью этой борьбы.

Практика закончилась, и наступил тот редкий, ничем не омраченный вечер, когда Иван привел Катю к себе домой на ужин. Анна Борисова встретила девушку с распростертыми объятиями. За столом царила теплая, почти семейная атмосфера. Даже Борис Борисович заметно смягчился.

– Ну что, будущие светила медицины, – сказал он, отодвигая тарелку. – Планы на жизнь строите? Когда свадьбу-то играть будем?

Катя покраснела и опустила глаза. Иван улыбнулся и взял ее руку.

– После института, отец. Сначала учебу закончить надо. А там… а там видно будет.

– Правильно, – кивнул Борис Борисович. – Все в свое время.

Проводив Катю, Иван еще долго стоял на балконе родительской квартиры, глядя на темные очертания спящего города. Впереди был четвертый курс, диплом, новые открытия и новые битвы. Но сейчас, в этот тихий летний вечер, он чувствовал не тяжесть груза ответственности, а уверенность в своих силах. Он нашел свое место в этом времени. Нашел друзей, любовь, признание. И был полон решимости идти вперед, чтобы защитить все это от грозовых туч, которые он один видел на горизонт

Глава 23
Осень

Осеннее солнце, бледное и прощальное, заливало светом высокий кабинет профессора Жданова. В воздухе пахло старыми книгами, скипидаром от препаратов и возбуждением – тем особенным, научным возбуждением, которое витает накануне великих открытий. Иван стоял у окна, сжимая в руках свежий, еще пахнущий типографской краской экземпляр журнала «Хирургия». Его взгляд скользил по заголовку: «О путях оттока лимфы из больших полушарий головного мозга». А ниже – имена: профессор Д. А. Жданов и… студент Л. Б. Борисов.

Сердце сжалось в странном, двойном узле. Холодная, горькая усмешка Ивана Горькова: «Наконец-то тебя признали, пусть и в другом теле и в другом веке». И тут же – горячий, почти болезненный восторг Льва Борисова, для которого эта распечатка была не итогом, а билетом в ту самую большую науку, о которой он когда-то мечтал. Он провел пальцем по шершавой бумаге. Это был не просто оттиск. Это был пропуск в высшую лигу советской, да и мировой науки.

– Ну что, Лев Борисович, испытываете чувство глубокого удовлетворения? – раздался за его спиной голос Жданова.

Иван обернулся. Профессор стоял, опершись о свой массивный стол, и смотрел на него с теплой, чуть ироничной улыбкой. В его глазах светилась неподдельная радость.

– Чувство немного сюрреалистическое, Дмитрий Аркадьевич, – честно ответил Иван, откладывая журнал. – Я всего лишь студент.

– А я всего лишь анатом, который сделал свое главное открытие, потому что один не в меру начитанный студент задал ему на лекции правильный вопрос, – парировал Жданов. – Не принижайте свою роль. Без ваших… э-э-э… логических построений о иммунной функции, без ваших наводящих гипотез о возможных путях оттока, я бы бродил в потемках еще лет пять, если не десять. Вы были не источником сырья, Лев, вы были компасом. А это в науке куда ценнее.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и начали подтягиваться члены ученого совета, приглашенные на расширенное заседание. В воздухе повис гул голосов, перемешанный со скрипом стульев. Иван занял место в первом ряду, поймав на себе взгляд профессора Орловой. Та сидела с каменным лицом, уставившись в лежавший перед ней тот же номер «Хирургии». Их взгляды встретились на секунду. В глазах Марии Игнатьевны не было ни злобы, ни признания. Лишь холодное, недоуменное изучение. Как будто она рассматривала редкий, не поддающийся классификации биологический вид.

Жданов вышел к кафедре. Его доклад был образцом научной ясности и красноречия. Он избегал сложного жаргона, объясняя революционную суть открытия – существование лимфатической системы мозга – на пальцах, с помощью схем и аналогий.

– Мы привыкли думать о мозге как о неком замкнутом пространстве, – его голос звенел в тишине зала. – Но природа не терпит изоляции. Наши исследования, проведенные совместно со студентом Борисовым, убедительно доказывают, что мозг не является «империей в себе». Он связан с общей лимфатической системой организма сложной, но абсолютно реальной сетью каналов. Это открывает совершенно новые горизонты в понимании патогенеза таких заболеваний, как рассеянный склероз, болезнь Альцгеймера, последствия черепно-мозговых травм и нейроинфекций. Мы стоим на пороге новой эры в неврологии.

Когда он закончил, в зале на мгновение воцарилась тишина, а затем взорвался аплодисментами. Не теми, ритуальными, какими обычно встречали выступления маститых профессоров, а живыми, искренними. К Жданову тут же подбежали коллеги, забросали его вопросами, поздравлениями.

Иван оставался на своем месте, чувствуя себя немного не в своей тарелке. И тут к нему подошла профессор Орлова.

– Борисов, – произнесла она сухо. Иван внутренне приготовился к выговору. – Ваша фамилия в соавторах… это дань педагогическому энтузиазму Дмитрия Аркадьевича или вы действительно внесли существенный вклад?

Иван посмотрел ей прямо в глаза. Циник Горьков внутри него ехидно усмехнулся: «Ну что, Мария Игнатьевна, проглотишь свою гордость?»

– Я лишь помогал профессору с теоретическими выкладками и поиском литературы, – скромно ответил он, выбирая нейтральный вариант.

Орлова молча кивнула, ее взгляд скользнул по журналу в его руках.

– В таком случае… поздравляю, – выдохнула она, и в этих словах прозвучало нечто, похожее на вынужденное, но признание. – Работа, без сомнения, выдающаяся. Жданов прав – это меняет многое. – Она резко развернулась и ушла, оставив Ивана в легком ступоре.

К нему подошел сияющий Жданов.

– Видели? Даже наша грозная Мария Игнатьевна капитулировала перед очевидностью. Лев, о формальностях. Диссертация. Готовы ли вы начать работу над кандидатской? Сразу, минуя аспирантуру. Учитывая ваши… э-э-э… уникальные познания, я считаю это возможным. Тема – смежная, по применению наших находок в клинической практике.

Иван почувствовал, как земля уплывает из-под ног. Диссертация. Он, Иван Горьков, заслуженный циник и неудачник, в другом времени начинает путь к ученой степени.

– Да, Дмитрий Аркадьевич. Готов.

– Отлично! – Жданов хлопнул его по плечу. – Тогда за дело. У нас с вами, Лев Борисович, впереди еще много работы.

* * *

Глухой, ритмичный гул цеха завода «Красногвардеец» был музыкой прогресса. В воздухе стоял запах машинного масла, раскаленного металла и свежей стружки. Иван и Сашка, в защитных очках и прорезиненных плащах, шли вдоль конвейера, наблюдая за его работой.

– Смотри, Лёва! – Сашка, не скрывая восторга, указывал на готовые изделия, упаковывавшиеся в стерильные пакеты. – Наша кровь с тобой! По всей стране разойдутся!

Директор завода, коренастый, плечистый человек по фамилии Козлов, с гордостью комментировал:

– Процесс отладили, Борисов. Ваша схема – просто песня. Просто, дешево, технологично. Сейчас запускаем вторую линию. К Новому году выйдем на плановые пятьдесят тысяч в месяц.

Иван кивал, глядя на это промышленное чудо. Его маленькое изобретение, рожденное в больничном подвале, теперь обретало мощь советской индустрии. Он представлял, как эти шприцы поедут в сибирские поселки, в среднеазиатские кишлаки, в прифронтовые госпитали… которых пока не было.

– Петр Семеныч, – обратился Иван к директору, переходя к главному. – У меня есть новая разработка. Система для внутривенных вливаний.

Он разложил на столе в кабинете Козлова чертежи капельницы. Упрощенной, но функциональной. Резиновая трубка, стеклянная колба, зажим, игла.

– Принцип тот же – простота и массовость. Это спасет тысячи жизней при операциях, кровопотерях, инфекциях.

Козлов, хмурясь, изучал чертежи.

– Сложнее, Борисов. Резина, стекло… Надо с технологиями разбираться. Но… – он посмотрел на Ивана оценивающе, – раз уж ваши шприцы себя оправдали, и раз вам покровительствует сам товарищ Жданов… и кое-кто еще, – он многозначительно хмыкнул, – думаю, сможем изготовить опытную партию. Инженеры помогут доработать.

«Кое-кто еще» дал о себе знать на следующий день. В лабораторию к Ивану снова нагрянул Громов. На этот раз он был немногословен.

– Ваш шприц прошел проверку боем. Наркомздрав доволен. По поводу новой вашей идеи… – Громов достал из портфеля тот самый чертеж. – Козлов доложил. Я прослежу, чтобы согласования в смежных наркоматах прошли без проволочек. Стране нужны такие вещи. Но, Борисов, – его взгляд стал жестким, – без самодеятельности. Все строго по инструкциям. Понятно?

– Понятно, товарищ следователь, – кивнул Иван. Он понимал. Система приняла его, но теперь держала на коротком поводке. Помощь и контроль шли рука об руку. Как и в любое время в любом государстве.

В лаборатории Ермольевой пахло по-другому – сладковатым запахом культурной среды, спиртом и напряженной сосредоточенностью. Миша, не отрываясь, смотрел на причудливую стеклянную конструкцию, собранную своими руками. Это был его ребенок – хроматографическая колонка, пока примитивная, но Миша продолжал работу над ней.

– Принцип, который ты подсказал, Лев, – гениален, – бормотал он, регулируя подачу растворителя. – Разделение по степени адсорбции… Просто и главное работает. Смотри!

По стеклу медленно сползали разноцветные полосы. Миша ловко собрал нужную фракцию – ту, что, по его расчетам, и должна была содержать очищенный пенициллин.

– Старые методы – осаждение, экстракция – давали на выходе гремучую смесь. А это… – он с торжеством поднял пробирку с мутноватой жидкостью, – это почти чистое вещество. Активность выше в сорок раз!

Зинаида Виссарионовна Ермольева, обычно сдержанная, не скрывала волнения. Она взяла пробирку, как драгоценность.

– Это тот самый «Крустозин»… – прошептала она, давая веществу рабочее название. – Лев Борисович, ваши гипотезы о штамме и глубинном культивировании… они сработали. Все сработало.

В виварии лаборатории царила тишина, нарушаемая лишь писком мышей. В две клетки поместили животных, зараженных смертельной дозой стафилококка. Одной группе начали вводить полученный препарат. Другой – нет.

На следующий день результат был очевиден. Мыши в контрольной группе лежали без движения. В опытной – они хоть и были вялыми, но пили воду и даже пытались есть. Выжили восемь из десяти.

В лаборатории воцарилась эйфория. Сашка, присутствовавший при эксперименте, схватил Ивана в охапку.

– Лёва! Да мы же войну с заразой выиграем! Ты понимаешь?

Иван понимал. Он смотрел на сияющие лица Миши, Кати, на сдержанно улыбающуюся Ермольеву. Это был звездный час. Мир стоял на пороге эры антибиотиков, и они, горстка людей в ленинградской лаборатории, толкали его через этот порог.

Жизнь, однако, не состояла из одних лишь научных триумфов. В мужском общежитии ЛМИ царил привычный хаос, но в воздухе витало нечто новое – предчувствие любви.

Сашка, начищенный до блеска, в отглаженной гимнастерке, нервно прохаживался по комнате.

– Лёв, как думаешь, понравится ей, если я расскажу про наш пенициллин? – терзался он.

– Только без подробностей про мышей, – посоветовал Иван, с улыбкой наблюдая за метаниями друга. – Скажи, что мы боремся с инфекциями. Девушкам это нравится.

Сашка мчался на свидание с Варей, медсестрой из больницы им. Мечникова, с которой он познакомился во время практики. Их свидания были полны забавного простодушия: походы в кино, прогулки по парку, где Сашка, краснея, пытался взять ее за руку, и восторженные рассказы о «гениальном друге Лёве».

А у Ивана и Кати была своя, тихая осень. Они гуляли по засыпанным золотыми листьями аллеям Летнего сада, говорили о будущем.

– После института, – сказал Иван, крепче сжимая ее руку в своей. – Сразу после защиты диплома.

– Согласна, – тихо ответила Катя, и ее щеки порозовели. – Только скромно. Без помпезности.

Они зашли к Борисовым. Анна встретила их, как всегда, с теплотой, а Борис Борисович, отложив газету, устроил короткий допрос.

– Планы на жизнь строите? Квартиру присматривать надо, Лев. Я могу поспособствовать.

Иван ловил себя на мысли, что эта обыденная, бытовая суета – свадебные хлопоты, забота родителей, дружеские подначки – вызывает в нем странное чувство умиротворения. Он, беженец из будущего, по кирпичику строил себе новую, настоящую жизнь.

Эйфорию в лаборатории сменилось суровой, будничной работой. Разрешение от Наркомздрава было получено. Начались испытания на собаках.

Виварий превратился в поле боя. Подопытным животным вводили культуры перитонита или зараженную кровь. Потом начиналась борьба. Иван, Катя и Миша дежурили у клеток сутками, вводя пенициллин, измеряя температуру, следя за состоянием.

Были моменты отчаяния. Одна из собак, рыжий дворняга по кличке Марс, несмотря на ударные дозы антибиотика, угасал на глазах. Катя, обычно сдержанная, выбежала из вивария, прижав ко рту скомканный халат, чтобы не закричать. Иван опустился на корточки у клетки. Он гладил теплый, еще живой бок Марса, чувствуя под ладонью слабеющий трепет. «Цена прогресса, – твердил внутри Горьков. – Всего лишь подопытное животное». Но Лев Борисов сжимал челюсти, чувствуя, как эта цена впивается в него острыми когтями.

Но были и победы. Другая собака, крупная лайка по кличке Север, на третий день терапии поднялась на ноги и потянулась к миске с водой. Это был момент настоящего, ни с чем не сравнимого торжества.

Когда подвели итоги, результат ошеломил даже Ермольеву. В контрольной группе – стопроцентная летальность. В опытной – выжило восемьдесят процентов животных.

– Революция, – сказала Зинаида Виссарионовна, снимая очки и устало проводя рукой по глазам. – Мы стоим на пороге медицинской революции. Вы понимаете это, Лев Борисович?

Иван понимал. Он видел это в ее глазах – тот же огонь, что горел когда-то в глазах Флеминга, Флори и Чейна. Они были первыми.

Вечер в квартире Борисовых был тихим. Анна вязала, Иван читал свежий номер «Правды», где в сотый раз восхвалялись успехи стахановского движения и уборки урожая. Борис Борисович молча курил у окна, глядя на темнеющие улицы.

– Лев, – неожиданно прервал он тишину. – Подойди-ка.

Иван подошел. Отец говорил тихо, почти шепотом, хотя в квартире никого, кроме них, не было.

– Сынок, у тебя все хорошо. Наука, признание… Рад за тебя. Но я должен тебя кое о чем предупредить.

Он пустил струйку дыма в стекло.

– В верхах, в нашем… ведомстве, неспокойно. Идут сложные процессы. Чистки. – Он помолчал, подбирая слова. – Будь осторожен в высказываниях. И в окружении. Не всем можно доверять. Времена наступают непростые. Концентрируйся на своей науке. Она твой главный щит.

Иван смотрел на отца. Этот всегда уверенный в себе, несгибаемый «бумажник» из НКВД сейчас выглядел усталым и по-настоящему озабоченным. Он чувствовал приближение бури.

«1934 год, – пронеслось в голове у Ивана. – Киров. Скоро». Он знал, что отец прав. Но знал он и другое – масштаб надвигающейся трагедии был известен только ему одному.

– Не переживай, отец, – сказал он, кладя руку на его плечо. – Я буду осторожен. Мы со всем справимся.

Он не мог сказать большего. Не мог объяснить, что «большой террор», ужас которого он знал из учебников, для простых людей, не втянутых в политические дрязги, часто проходил фоном. Это была направленная, чудовищная по масштабу, но все же точечная акция против «врагов народа», реальных и мнимых. Ему было горько и страшно от этого знания, но он понимал: его миссия – спасать жизни будущей войны – была куда важнее.

* * *

Звонок раздался глубокой ночью. Голос в трубке был паническим: звонил дежурный врач детской больницы на Выборгской стороне. Пятилетний мальчик, Сережа. Острая пневмококковая пневмония. Двустороннее поражение. Сепсис. Температура под сорок. Врачи разводили руками – безнадежен.