Текст книги " Душа моя - элизиум теней"

Автор книги: Евгения Вейтбрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

При царском режиме молодой офицер получал разрешение на женитьбу только в том

случае, если он или его невеста клали в банк неприкосновенный капитал в размере 5000.

Деньги эти по истечении положенного срока полностью им возвращали. На 400 рублей

процентов с этой суммы мы одевались.

Выплатой этой суммы закончилось мое право на наследство отцовского имения. Но закону

мне полагалась только четырнадцатая часть недвижимого имущества.

За мою долгую жизнь мне часто приходилось наблюдать молодоженов в первый год их

брака. У меня почти всегда создавалось впечатление трудности, с которой стирались углы, вырабатывались взаимные компромиссы. Обычно через известный период все входило в

ту или иную колею. А бывало и так, что состояние конфликта делалось постоянным, и

супруги безнадежно тянули свою лямку.

Николай Арнольдович и Евгения Алексеевна Вейтбрехты.

Первый год моей брачной жизни был особенно тяжелый. Я ничуть не раскаивалась в

сделанном шаге. Любовь к мужу привела меня к жизни в чужой среде, да еще в лесу. Мне

пришлось оставить курсы, родных, столичную жизнь. Все это я принимала, как

неизбежное. Правда, у меня были книги, я много читала, выписывала московскую,

прогрессивную газету. Николай Арнольдович, при всей любви ко мне, продолжал вести по

существу холостой образ жизни. Утром служба, после обеда биллиард, иногда азартная

игра в карты до рассвета. Я всю жизнь плохо спала и обычно, заснув, ждала его в тяжелом

нервном состоянии. Когда он приходил, я выговаривала ему, что он оставляет меня одну, и

я тоскую. А на другой день раскаивалась. Моя дневная выдержка изменяла мне в

бессонные ночи. Мы пробовали читать мои книги, но я видела, что он скучает, и сама

посылала его в клуб. Принесение жертв на алтарь любви ко мне казалось мне непрочным

и меня не устраивало. Он был хороший человек, и у него были все данные для хорошего

семьянина, каким он и сделался через несколько лет. Несмотря на то, что мы были

однолетки, он был значительно моложе меня.

Очевидно, ему надо было перебеситься. Но он поддавался моему влиянию, шел за мной, говоря: «Раньше я верил в бога, а теперь только в тебя». И это дало нам возможность

прожить в любви и согласии лет 1012, а с перебоями и все 15 лет.

Чтобы не беспокоить меня, Николай Арнольдович, уходя вечером в клуб, обычно брал с

собой ключ от парадной двери. Тоже делал и деньщик, уходя по черному ходу. Такой

порядок всех устраивал, и никому не приходило в голову, что он может привести к

тяжелым последствиям. Однажды, оставшись вечером одна, я читала у керосиновой

лампы за столом в гостинной. Вдруг я услышала за кухонной дверью какие-то странные

звуки. Я никогда не была трусом, сейчас же прошла в темную кухню, остановилась у

дверей и прислушалась, стараясь понять, в чем дело. И вся задрожала от ужаса, когда

услышала слабый мужской голос, произносивший вперемежку со стонами: «Ради бога,

спасите, помогите, я застрелился и умираю». Короткая пауза и опять: «Спасите, я не хочу

умирать, жить-жить хочу!». Голос переходил в стоны и рыдания. Абсолютная тьма вокруг

делала страшное еще страшнее. Умирающий у двери, невозможность придти ему на

помощь, какая-то ответственность за жизнь человека заставили меня пережить одну из

самых ужасных минут моей жизни. Ощупью, спотыкаясь, я дошла до парадной двери и

стала неистово стучать в тщетной надежде, что кто-нибудь услышит, проходя мимо. В

полном отчаянии я пошла к свету лампы и, вся сжавшись в комок, ждала. Через полчаса

пришел деньщик и нашел мертвое тело в луже крови у наших дверей. А когда вернулся из

клуба Николай Арнольдович, я была в очень тяжелом состоянии. Нервное потрясение не

прошло мне даром. Николаю Арнольдовичу пришлось ночью посылать телеграмму

знакомым в Вильну, спешно вызвать врача. Моей внутриутробной, первой,

четырехмесячной дочери не суждено было увидеть свет. Поручик, наш сосед, растратил

казенные деньги и застрелился у себя в комнате, а в последние минуты выполз в наш

общий коридор. Это случилось зимой 1899 года.

31

Инстинктивно, стараясь приспособиться к создавшимся условиям, я увлеклась

домоводством и сделалась образцовой хозяйкой. Помнится, когда я вышла замуж,

Николай Арнольдович получал 49 рублей в месяц плюс казенная квартира, отопление и

деньщик. Необычайно дешевой была тогда жизнь в Олите. Большая французская булка

стоила 5 коп., фунт сливочного масла 25 коп., фунт телятины 5 коп. Приехав в Олиту

осенью, я сразу принялась готовить запасы на зиму: квасить капусту, солить огурцы, помидоры. Яблоки, всякие варенья, пастилы я привезла из Журавки. Не могу без чувства

умиления вспомнить нашего первого деньщика Бурого. Что это был за чудесный человек!

Я научила его готовить, и он сделался великолепным поваром. Благодаря нашим с ним

стараньям, дом всегда был полной чашей. Мы пекли булки, зандкухены, сами делали

баранки. Когда приходили гости, у нас всегда было чем угостить. Котлеты Бурый научился

делать так, что они славились по всей бригаде. Мы с ним очень подружились. Я старалась, чтобы ему жилось получше. Несмотря на то, что он получал питание в казармах, я

закармливала его вкусными вещами. Я выписала из Петербурга две поваренные книги

Молоховец и Коломийцевой и с ними не расставалась. Много рецептов кушаний я привезла

из Риги. Бурому я устраивала свободные часы, заставляла его варить кофе и со всякими

печеньями угощать своих приятелей. В то время для солдат не было никаких развлечений

– ни радио, ни кино, ни клуба.

Бурый платил мне горячей привязанностью. Помню, как перед отъездом в лагеря я сказала

ему: «Придется нам с вами завтра поработать. Надо заготовить баранки, зандкухены на

целый месяц и спечь булки». На другое утро, когда я встала, в кухне на столе лежали

груды всякого печенья. Оказывается, Бурый работал всю ночь и не ложился. Однажды он

мне устроил такой сюрприз. У нас были гости. На ужин Бурый приготовил свои

знаменитые котлеты. Все сели за стол и занялись закусками. Вдруг дверь из кухни

отворяется, и несколько смущенный Бурый торжественно вносит блюдо с котлетами. На

руках у него белые перчатки. Он вымыл и починил перчатки Николая Арнольдовича и еле-

еле натянул их на свои большие, рабочие руки. Все с трудом сохраняли серьезность, до

того трогательно комично выглядела его фигура с растопыренными пальцами,

державшими блюдо.

4. Дети

В январе 1901 года я должна была родить своего первого ребенка. Заранее было

спланировано, что это событие произойдет в Виленской больнице, куда обещала ко

времени родов приехать Елена Георгиевна. Но за неделю до назначенного срока я

почувствовала себя плохо. К счастью, Елена Георгиевна находилась уже в Вильне, и мы

телеграфировали ей, чтобы она немедленно выезжала с врачом. Я, а вместе со мной и

Николай Арнольдович, прожили двое суток, полные страха и отчаяния. Мучительные

родовые схватки продолжались и днем, ночью, но без результата. Я так исстрадалась, что

ждала смерти, как избавления. Отсутствие телеграммы из Вильны, неизвестность, приедет

ли врач, делали положение еще более напряженным. Бригадные знакомые дамы

приходили, говорили шепотом слова утешения и целовали мне руки, как покойнице.

Бригадный врач, Гусев, добрый милый человек, навещал меня несколько раз в день. Он

садился около постели, устремлял глаза на образ и жарко молился. Потом уходил, даже не

пытаясь чем-нибудь облегчить мне положение. Бурый волновался не меньше. Николай

Арнольдович бегал, суетился, выполняя поручения, и все спрашивал, что еще нужно

сделать. А в свободные минуты рыдал, положив голову на кухонный стол, приговаривал:

«Помрет наша матушка-голубушка, помрет наше солнышко». Но я не умерла, родилась

наша старшая дочь Наташа. Я долго болела, кормилицей оказалась никудышной. Девочка

кричала, очевидно, от голода. Пока не наняли няню, Бурому приходилось иногда носить

малютку по комнате. Он делал это с большой осторожностью и нежностью, что-то

напевал, баюкал и спрашивал ее: «А кто это вас, такую красавицу, родил?». А красавица

она была действительно со дня рождения. Два года пробыл у нас Бурый, и мы расстались с

большой грустью. Он вернулся домой, в свою белорусскую деревню. Мы обменялись

письмами. На второе письмо он не ответил. Слишком разошлись наши дороги.

После него у нас был деньщик Миско, красивый поляк. Он так ухаживал за нашей няней

Франей, тоже полькой, что ей пришлось на полгода покинуть нас. Его, как и третьего и

последнего нашего деньщика Степана, я выучила кулинарному искусству, но это были

чужие для нас люди, отбывающие воинскую повинность. Четвертая и последняя моя

ученица была няня Франя, отдавшая нашей семье всю свою жизнь. Она жива до сих пор, ей 75 лет (Няня умерла 29 сентября 1950 г., 77 лет от роду). В поваренном искусстве она

далеко превзошла свою учительницу. А я, передав ей все свои знания и умения, почила на

лаврах и занялась другими делами. Сохранив за собой пост капитана дома-корабля, я

больше на вмешивалась в ее кухонные дела.

К сроку рождения нашей дочери Наташи к нам в Олиту приехала мачеха. Она, бедняжка, только что пережила тяжелую трагедию. Прожив счастливо несколько лет со своим

другом, она наконец, решила закрепить этот союз. Он поехал в Петербург оформлять

какие-то документы к свадьбе, она осталась на курорте ждать его возвращения. Через

несколько дней мачеха получила извещение о его скоропостижной смерти. Потрясенная

горем, поспешила она на похороны. Подробности смерти ее друга, которые не замедлили

сообщить ей ее знакомые, отняли красоту этой печали. Он умер ночью в номере

гостиницы, с ним находилась близкая подруга Елены Георгиевны. Туманно было будущее, ей было 42 года, уходило настоящее, отравлено было прошлое. Мачеха очень изменилась, постарела. Она стала плохо слышать и очень страдала от этого недостатка. Возясь с

малюткой-внучкой, она отвлекалась от своего горя и стала понемногу успокаиваться.

Елена Георгиевна пробыла у нас несколько месяцев, потом уехала опять на южный курорт

и утешилась. Только слух на всю жизнь остался неполноценным. За время ее пребывания

у нас она и Николай Арнольдович посвятили меня в тайны карточной игры – в винт. Это

соединило меня с олитским обществом. От скуки и от нечего делать винт был

единственным спасением. Несколько семейств сблизились и устраивали у себя поочередно

карточные вечера. Изредка собирались в клубе потанцевать. Через два года пребывания в

Олите я сделалась настоящей бригадной дамой. Уже больше не тосковала. Возилась с

дочкой, обшивала ее, хозяйничала, играла в винт. Танцы, несравненно лучше

обставленные, чем раньше, уже не доставляли мне прежней радости. За невозможностью

изменить среду, в которой мне приходилось жить, я сама приспособилась к ней. В

конечном счете, люди являются главным двигателем жизни. В Олите я встретила

симпатичных людей, с которыми сошлась и подружилась. Перед рождением ребенка

Николаю Арнольдовичу предложили квартиру в четыре комнаты, в которую мы и

переехали. Внизу под нами жила семья полковника Савримовича. Он сам был

деспотичный, скупой и на двадцать лет старше своей очень миловидной супруги

Наталии Васильевны. С ней мы скоро сделались друзьями и на всю жизнь не прерывали

отношений. Наталия Васильевна была только на год старше меня, а, когда я вышла замуж, имела уже четырех дочерей. Одновременно с рождением моей Наташи, она произвела на

свет пятого ребенка, сына. Ее материнская опытность была громадным подспорьем для

меня. Чуть какое-нибудь непонятное явление у моей дочери, бегу вниз к

Наталии Васильевне за советом.

32

Над нами жили супруги пан и пани Рачко. Рассказывали, что во время пребывания

43 артиллерийской бригады в Вильно, там проживала очень бедная польская семья.

Младшими членами этой семьи были две дочери-красотки. Пан Рачко, некрасивый,

скучный, неприятный, заполучил в жены одну из них. Блондинка, в меру полная,

белорозовая, она была олицетворение физического и душевного здоровья, благоухающей

свежести цветка. Муж был отчаянный служака, чем дышала и жила жена никто не знал.

Супруги никогда не бывали в клубе, ни с кем не были знакомы домами. Я видела

пани Рачко только на прогулке по шоссе, ведущему к Неману. Это был олитский

Невский проспект. В квартире Рачко царила мертвая тишина. Супруги были бездетны.

Только изредка у нас было слышно, как пани упражнялась на рояле. За год до войны в

бригаде появился очаровательный, изящный мальчик – подпоручик Прейс. Говорили, что

он музыкален и хорошо играет на скрипке. И вот каким-то непонятным чудом этот

прелестный молодой человек перешагнул порог квартиры Рачко и стал бывать у них. До

меня стали доходить сверху звуки Крейцеровой сонаты. Медленно, старательно трудились

пани Рачко и Прайс над разучиванием этого гениального произведения. Разразилась

японская война, мы спешно покинули Олиту. Дальнейшую судьбу пани Рачко я знаю

только по рассказам очевидцев. Какая-то часть бригады была отправлена на войну во

вторую очередь или просто оставалась в казармах – не помню. В эту группу попал и

пан Рачко, и Прейс. Очевидно, разучивание Крейцеровой сонаты продолжалось, пока не

оборвалось самым трагическим образом. Говорят, пани Рачко без памяти влюбилась в

Прейса. О его чувствах никто ничего не мог сказать. Но когда Прейсу пришлось покинуть

Олиту, пани Рачко застрелилась. Смертельно раненая, она прожила несколько часов. И

каждый раз, как к ней наклонялся убитый горем муж, она говорила: «Не трогайте меня, дайте мне умереть спокойно. Я жить не хочу и не буду».

Был у нас в бригаде капитан Шульц, маленький, ничтожный, исключительно безобразный.

Как-то раз он поехал в Вильну и всем на удивление привез оттуда молодую жену, сестру

пани Рачко. Это была женщина необычайной красоты, типа пани Рачко, но несравненно

красивее. Мадонна, на которую хотелось молиться и нельзя было налюбоваться. И

обезьяноподобный муж всегда неотлучно при ней. Ничего не знаю о ее дальнейшей

судьбе.

После Добужинского командиром 43 бригады был Коханов. Это был бравый, красивый

генерал, лет на двадцать моложе своей супруги. Лицо генеральши носило следы большой

красоты, и старость не обезобразила его. Умелое пользование косметикой ее молодило.

Она была очень богата и держала своего мужа в руках. Нам, молодым бригадным дамам, она говорила как бы в предупреждение: «Я не ревнива, но что мое, то мое». Коханова была

очень добра и гостеприимна со всеми, но ко мне она как-то особенно благоволила,

возможно потому, что Николай Арнольдович был адьютантом ее мужа. Однажды перед

бригадным балом она категорически объявила, что придет ко мне завить и причесать меня.

Мучила и жгла меня очень долго, и в результате вечером все удивлялись моему плохому

виду и спрашивали: «Что с вами, вы не больны? И что это за башня у вас на голове.

Насколько вы милее в вашей обычной гладкой прическе!».

Когда наши мужья воевали с японцами, мы обе жили в Петербурге. Генеральша

относилась ко мне очень сердечно и часто навещала меня. И, между прочим, рассказывала

мне о распоряжении, отданном родным по устройству ее похорон, а главное поминального

обеда. Она ассигновала на него отдельно большую сумму, сама составила меню и список

приглашенных, сочинила сама текст приглашения. В нем она просила всех собравшихся не

произносить поминальных речей, не плакать, не грустить, а побольше есть и пить и вести

себя так, как будто бы она, живая, принимает участие в их трапезе. «Отдав такое

распоряжение, – закончила она свой рассказ, – я легко стала думать о смерти, которая ждет

меня в близком будущем».

Наиболее яркое впечатление из олитских знакомых оставила у меня жена полковника

Ганичева. Это было на редкость счастливое супружество. В течение двадцати лет они

обожали друг друга. Ганичева была гораздо старше меня. Наше знакомство продолжалось

очень недолго. Вскоре после моего прибытия в Олиту, ее мужа перевели в другую бригаду.

Ганичева была морфинистка и так мне рассказывала о раздвоении своего бытия:

«Несмотря на то, что так исключительно удачно сложилась моя жизнь, время от времени я

чувствую непреодолимую потребность принять морфий. И сразу обрывается мое земное

существование, и я начинаю другую жизнь среди небесных светил в образе звезды. Вы не

можете себе представить, какое это ни с чем несравнимое счастье, какое блаженство». В

отличие от других небесных тел она пользовалась свободой передвижения. К сожалению, маршруты ее небесных путешествий не сохранились в моей памяти. Я с большим

интересом слушала ее. Мне она казалась загадочным существом. Покидая Олиту, она

подарила мне стадо индюков и индюшек. Их было штук пятнадцать. Мы с Бурым теряли

голову, как с ними быть и что с ними делать. Пришлось несколько штук зарезать и

засолить впрок, остальных раздать знакомым.

Еще до рождения Наташи я выписала книгу «Система доктора Кнейпа» . стала растить

дочку согласно указаниям врача. После каждодневной теплой ванны ее обливали

комнатной водой. После года няня ежедневно на ночь обмывала ей ноги тоже комнатной

водой. Девочка росла крепышкой, никаких простуд за время пребывания в Олите у нас не

случалось. Наташа отличалась великолепным аппетитом. Кормить ее манной кашей

приходилось системой конвейера, каша непрерывным потоком должна была вливаться ей в

рот. Она не признавала пауз и успевала заплакать, если продвижение каши прерывалось не

секунду. Приходилось кормить ее вдвоем двумя ложками. Когда Наташе исполнилось два с

половиной года, я заметила черное пятнышко на ее зубе. Проконсультировав свои книги, решила ехать в Вильну (12 часов езды) пломбировать зубы. Зная, что это будет трудно, я

взяла с собой Николая Арнольдовича и няню. Остановились в гостинице, переночевали и

утром все вчетвером со свежими силами отправились к врачу. Наташа, посаженная в

кресло, увидала бормашину и подняла неистовый крик. Отпихивая врача, она рвалась

прочь. Няня, жительница деревни, неискушенная в лечении зубов, приняла сторону

Наташи и всем своим видом демонстрировала возмущение. Николай Арнольдович после

некоторого колебания присоединился к няне и Наташе. Они образовали партию

внутреннего протеста. И только мы с врачем считали необходимым во чтобы то ни стало

выполнить задание. Николай Арнольдович, как более сильный, держал Наташины ноги,

мы с няней – руки. В рот был вставлен прибор, разжимающий зубы. Няня, испуганная не

меньше Наташи, кричала не переставая: «Матка боска ченстоховка, змилуйся над нами!».

Наташа, чувствуя, что няня хочет спасти ее, когда только могла, кричала вместе с ней:

«Матка боска ченстоховка!». Наконец, пломбирование было закончено. Я опустилась на

ближайший стул, мне сделалось дурно. Доктор спешно дал мне валериановых капель.

Затем в полном изнеможении стал готовить лекарство уже для себя – у него начался

припадок сердцебиения.

33

Объявление войны с Японией в 1904 году застало нас в лагерях. Сохранилось мое письмо

от 7 июня того года, написанное мачехе из лагеря – Ораны. В нем я сообщаю, что

Николай Арнольдович уxодит на войну, и прошу ее узнать о больнице в Петербурге, где

жены военных рожают даром. Затем пишу, что мы спешно возвращаемся в Олиту, откуда

бригада через две-три недели уходит на Восток. Думаю ехать в Петербург, не знаю, поедет

ли няня Франя, так как ее сестра и мать против ее отъезда. (Наша няня Франя была вдова и

имела двух детей). Тетя Екатерина Ивановна зовет меня в Петербург, но откровенно

пишет, что они живут очень тесно, и она не сумеет приютить меня с двумя детьми и няней.

За эти годы мой дядя – Исидор Петрович вышел в отставку, и из громадной казенной

квартиры в малом здании Технологического института семья переехала на частную

квартиру. Им обещают дать помещение побольше в Доме графа Шувалова , дела для

которого дядя вел в течение многих лет, но это еще не выяснено. Жалуюсь, что дают

только 500 рублей подъемных, а Николаю Арнольдовичу необходимо купить вещей на

300 рублей. Письмо очень мужественное, бодрое, несмотря на семь месяцев беременности

и предстоящую разлуку с мужем – его и наш отъезд из Олиты через двадцать дней и все

главные жизненные вопросы, висящие в воздухе. Но все устроилось как нельзя лучше.

Борейшы к моему приезду успели переехать в новую квартиру (Моховая, 10), в шесть

комнат, из которых большую, солнечную они выделили для моих детей. Франя поехала со

мной после того, как я обещала матери высылать ежемесячно большую часть няниного

жалованья. Вполне благополучно разрешился и вопрос о больнице.

В июле мы с Николаем Арнольдовичем, распродав часть вещей, а остальные отправив в

Петербург, выехали из Олиты, в которой я почти безвыездно прожила пять лет. На какой-

то станции Николай Арнольдович должен был оставить нас и пересесть в воинский поезд.

Как тяжела была для меня разлука с горячо любимым мужем. В течение неопределенно

долгого времени нас будет разделять расстояние в 10.000 верст. А что еще страшнее всего

– вернется ли он? Расставались мы ночью, наш петербургский поезд стоял на станции

полчаса. Николай Арнольдович, несмотря на всю тяжесть разлуки, вспомнил, что на этой

станции, говорят, бывают вкусные бифштексы, и отправился в буфет. Я тогда подумала, как по-разному переживают тяжелые минуты мужчины и женщины. Мы простились.

Поезд тронулся, и я осталась в купе одна со спящими Наташей и няней. Какими

безумными, отчаянными слезами проплакала я всю ночь. Но эти слезы оказались для меня

также благодетельными, как гроза в природе. Подъезжая к Петербургу, я была, как всегда, бодрой, мужественной и внешне покойной. Жалость к себе я всю жизнь ненавидела и

потому старалась сохранять наружное спокойствие, как бы тяжело ни было у меня на

душе. Я только просила всех окружающих никогда не спрашивать меня, есть ли известия

от Николая Арнольдовича. Никогда больше не плакала и никому не жаловалась, если

долго не было вестей. Письма и телеграммы получались постоянно, но, конечно, на таком

большом пути бывали задержки, иногда мучительные.

Громадным утешением для меня было рождение желанного второго ребенка Олечки.

Необычайно тяжелые первые рода, послеродовая инвалидность в течение полугода не

дали мне полноценного ощущения материнства. Все это пришло только со вторым

ребенком. Приветливая, жизнерадостная, вся в локонах, румяная, Олечка была полна

детского обаяния. Это была общая любимица. Красивая Наташа, избалованная няниной

самоотверженной любовью, отличалась первые голы детскими капризами и

настойчивостью. Ей было четыре-пять лет, когда она, рослая, здоровая девочка, требовала

во время прогулки, чтобы крошечного роста няня несла ее на руках. Когда та

протестовала, говорила, что «ты большая, должна сама ходить», – она садилась на тротуар, и ни с места. Кругом собиралась толпа, спрашивали, что с девочкой, думая, что няня ее

обижает. И побежденной Фране приходилось все-таки брать ее на руки и нести девочку

почти одного с ней роста.

Нам, женам офицеров, очень долго не выдавали жалованья за мужей. Жить становилось

все труднее. Бесконечные хождения в Главный Штаб не помогали. Потеряв терпение, я

написала об этой возмутительной задержке письмо в газету «Новое время» и подписала

«жена офицера». Письмо было напечатано, деньги были немедленно выплачены.

Моя жизнь в семье Борейш протекала спокойно. Родные относились с сочувствием к

моему положению. Мой двоюродный брат Всеволод Исидорович, студент-юрист,

прекрасный музыкант-самоучка, увлекался в то время оперой «Пиковая дама». Почти

каждый вечер он садился за рояль и играл оперу подряд, исполнял все мужские партии, доставляя нам громадное удовольствие. С тех пор эта прекрасная, самая моя любимая

опера прочно ассоциировалась у меня со временем, полным тревоги и неопределенности.

Под чудесную музыку я мечтала о встрече с любимым мужем и, вся ушедшая в своих

дорогих малюток, обшивала их. Провокацию Гапона, избиение мирных рабочих у

Зимнего дворца вся наша семья пережила с большим возмущением. Но я тогда кормила

Олечку и боялась нос показать на улицу, чтоб не попасть в какую-нибудь передрягу и не

оставить дочку голодной.

Летом родители Николая Арнольдовича наняли для меня на рижском взморье в

Майоренгофе, рядом с собой, маленькую дачку, где я и провела под их крылышком лето

1905 года. В августе для всех неожиданно пришло известие о мире. Когда я услышала эту

радостную весть, внезапно нахлынувшее счастье вызвало у меня слезы из глаз.

34

31 декабря 1905 года Николай Арнольдович вернулся к своей семье. Что это была за

встреча после полуторагодовой разлуки и неутолимой тоски друг по друге! Я просила

своих родных устроить так, чтобы первый момент нашего долгожданного свидания

прошел без свидетелей. Жизнь редко балует нас такими светлыми душевными

праздниками. Спустя несколько минут в комнату вошли наши дети. Олечке завязали

большой бант на кудрявой, золотистой головке, и пятилетняя Наташа торжественно

подвела ее за ручку к отцу со словами: «А вот наша роскошь». Он схватил их обеих в

объятия и долго не мог налюбоваться, так милы были они обе.

За время войны Николай Арнольдович, благодаря своим исключительным рабочим

качествам – добросовестности, точности, исполнительности – получил повышение по

службе. Он был назначен адьютантом командующего войсками Петербургского

Военного округа, генерала К.П. Фандерфлита . Этим назначением определилась наша

дальнейшая судьба. Сразу по возвращении в Петербург Николай Арнольдович поступил

на службу в Главное Артиллерийское управление и, как замечательный работник, быстро

дошел до начальника отделения. Получение должности в Главном Артиллерийском

управлении, наверное, прошло не без участия Фандерфлита. Он очень полюбил

Николая Арнольдовича. Что это был за чудесный старик! До самой своей смерти (он умер

в 1919 год) он был нашим частым и любимым гостем. У него было длинное, породистое

лицо с большой седой бородой и какие-то по-детски ясные, добрые голубые глаза. Совсем

в другом роде была его супруга. Ее воспитала гувернантка-англичанка, она прекрасно

владела английским языком. Маленькая, сухопарая, с крошечным носиком, тонкими всегда

поджатыми губами, по душевной сухости и скупости, была противоположностью своего

обаятельного мужа.

Используя в качестве предлога его болезни, она заставляла его подчиняться мучительно-

строгой диете. Родные говорили попросту, что она морила его голодом. Раз как-то мы с

мужем были у них в гостях, и я позволила себе вольнодумно возмутиться бесправным

положением евреев в России. Она резко оборвала меня, поджав еще больше свои злые, тонкие губы. Константин Петрович потом ласково попенял мне: «Не говорите так в

присутствии моей жены, она очень нетерпима в этих вопросах». Из дальнейших его слов я

поняла, что эта старушка далеко не безвредная, в ее руках сосредоточены большие связи, а

отсюда и большая власть, и что карьере моего мужа может грозить опасность. Стоило

быть осторожнее. Племянник генерала Фандерфлита, в честь дяди названный

Константином, был женат на Вере Ивашевой. Упоминая о нем, Константин Петрович

всегда сокрушенно качал головой, как бы говоря: «Экий беспутный малый!».

Пришла революция, а с ней и голодные 1918-1919 годы. Я как-то зашла к Фандерфлиту. У

них была еще громадная, роскошно обставленная квартира. Насколько я помню,

Константин Петрович в эти годы был уже в отставке. Оба они голодали, не умели или не

желали использовать свои драгоценные вещи, обменивая их на продукты. Особенно плох

был Константин Петрович, он уже не вставал с постели. Она, оберегая его здоровье, все

еще мучила его диетой. Я просила моего брата-врача зайти к ним посмотреть больного и

прописать ему дополнительный паек. Брат, очарованный стариком, проделал это несколько

раз, продлив, а, возможно, только скрасив последние дни умирающего. Как-то раз, когда я

принесла провизию по рецепту для ее мужа, мм Фандерфлит сняла со стены в передней

две плохоньких олеографии и просила передать их в благодарность моему брату. После

смерти мужа она стала давать уроки английского языка, занималась она и с моей младшей

дочерью, между прочим, просила меня взять ее жить в мою семью, но я не могла этого

сделать. Еще несколько лет в районе Сергиевской и Фурштадской улиц можно было

встретить во все времена года и во всякую погоду ее маленькую, сухонькую фигуру в

старомодной тальме и шляпе, семенящей на свою неблагодарную работу давания уроков.

Семья вдовы племянника ее мужа постоянно навещала и помогала ей, чем могла. Сами

они тоже были в тяжелом положении.

В 1906 году весна наступила необычайно рано. Помню, как в конце марта, когда мы

выехали на дачу в Шувалово, уже зеленела трава, и распускались деревья. Первую

половину лета мы провели в полном благополучии и еще не изжитой радости

восстановленной семьи. Но для нас наступал тяжелый период материальных невзгод и

потерь. Самостоятельная жизнь в Петербурге, при очень сначала маленьком содержании

Николая Арнольдовича, требовала большой осмотрительности. Как раз в это время я

получила возможность распоряжаться своими пятью тысячами. Одну тысячу я одолжила, и как она потом нам пригодилась. А остальные четыре отдала под залог мошеннического, как потом оказалось, дела, эти деньги были полностью потеряны. Суд наказал

мошенников, но от этого не улучшились наши финансы. Я всю жизнь хладнокровно

относилась к материальным потерям, но какой

Дочери Евгении Алексеевнй, 1911 г. Слева направо: Нина, Наташа и Оля.

помощью были для нас 400 рублей в год процентов, на которые мы одевались. Делать

нечего. Шекспир говорит: «Who steals my purse, steals a trash». (кто крадет мой кошелек, крадет хлам). Я преклоняюсь перед непревзойденной мощью его ума, но как объяснить

такое мое легкомыслие? Присущее мне недостаточно бережное отношение к деньгам и

легкость расставания с ними усугублялись еще одним обстоятельством: в течение первых

трех месяцев беременности состояние моей нервной системы всегда было очень

напряженным. Кроме того, природная исключительная доверчивость сочеталась с острым

желанием улучшить денежные дела ввиду предстоящего увеличения семейства.

Николай Арнольдович всегда полагался на мои организационные способности. «Делай,

как хочешь, решай сама, как находишь нужным», – постоянно говорил он. У него была

хорошая черта – никогда не пилить, не упрекать в случае неудач. И вообще мы жили очень

дружно, не зная ссор и супружеской грызни.

35

В конце августа мы наняли квартиру на Сергиевской, недалеко от Летнего сада. По

величине и цене она казалась нам подходящей. И только переехав, мы обнаружили ее

темноту и мрачность. Квартира совсем перестала нам нравиться, когда мы узнали, что