Текст книги " Душа моя - элизиум теней"

Автор книги: Евгения Вейтбрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

20 декабря 1941 г. мы получили грустную весть. Скончался почти внезапно, проболев

лишь несколько часов, мой дорогой друг Николай Арнольдович. Как я плакала и

тосковала, сразу осознав, какое сиротство принесла мне его смерть. Вспоминается, как

Николай Константинович, застав меня в слезах, сел около меня и стал утешать простыми, сочувственными словами, которые умеют находить только люди с добрым отзывчивым

сердцем. Да разве я и мои дочери одни в Ленинграде потеряли родного человека! Каждый

день приносил кому-нибудь из нас новые горести и страдания. Наша любовь к родному

городу носила явно гипертрофический характер. Многим из нас казалось, что, вернувшись

домой, мы встанем на колени и будем целовать и обливать слезами радости родную землю.

Е.П. Корчагина-Александровская не переставила по местному времени свои ручные

часики, они у нее всегда показывали ленинградское время. Она мне говорила, что, если бы

ей предложили прожить только год в Ленинграде или долгую жизнь в Новосибирске, она

выбрала бы первое.

В начале нашей новосибирской жизни меня очень взволновало событие, случившееся в

одной из квартир нашего этажа. Семья людей, нам незнакомых, состояла из мужа, жены и

ее матери-старушки. Говорят, очень хорошая была старушка, тихая, кроткая, безответная.

Как это часто бывает с тещами, она имела несчастье не нравится своему зятю и, как ни

старалась, не могла угодить ему. Он возненавидел ее и с утра до вечера пилил, что она

ничего не умеет делать и что от нее нет никакой пользы. Дочка, желая угодить мужу, не

защищала мать, а возможно и сама участвовала в травле. У старушки было единственное

сокровище – медный самовар. Она хотела его пожертвовать на войну. Не приняли,

«давайте лом, целые вещи не нужны». Когда издевательства зятя сделали жизнь старушки

совершенно невыносимой, она вместе со своим самоваром выбросилась с балкона

седьмого этажа. Был суд, зятя отправили на фронт, не знаю, какое наказание было

наложено на жестокую дочь. У меня эта трогательная старушка с самоваром долго не

выходила из головы.

79

В поезде я подружилась с Марией Константиновной и частенько заходила к Симоновым.

Однажды вечером мне открыл дверь сияющий Симонов радостно объявил, что сегодня у

него родился сын Николай.

Счастливый отец сейчас же притащил бутылку шампанского, и мы втроем распили ее за

здоровье новорожденного. Этот мальчик, красивый, в отца и сестру Катюшу, в раннем

детстве был настоящим вундеркиндом. В два года он показывал на географической карте, где идет война и где находятся какие страны. По виду своих детских книжек он называл их

авторов, в три года, насколько я помню, знал все буквы и читал. Мария Константиновна

приняла его в свое обширное сердце и, казалось, обожала его больше, чем двух старших

внучек. Приблизительно в это же время жена сына Рашевской родила дочку Наташу, и

Наталья Сергеевна оказалась чудесной бабушкой. Все свободное время она отдавала своей

прелестной внучке, которая, по общему мнению, была похожа на свою обаятельную

«маму-Наташу». Слово «бабушка» Наталья Сергеевна, также как я, не любила.

Я любовалась нежностью долголетнего брака Гайдарова-Гзовской. Уходя из дома, он

всегда прощался с женой, целуя ей руку. Она выходила на балкон, он с улицы приветливо

махал ей рукой, она отвечала, поворачивая за угол, он повторял приветствие. «Ромео и

Джульетта» – прозвали мы их. Ольга Владимировна не работала в Пушкинском театре,

она очень умело, практично вела хозяйство и кормила своего супруга изысканно-вкусными

кушаньями. Гайдаров и Гзовская организовали в Новосибирске по собственной

инициативе какую-то театральную студию или курсы, работали там очень много, ставили

ученические спектакли. Ольга Владимировна была окружена молодежью, поклонявшейся

ей, как бывшей актрисе Худож. театра и любимой ученице Станиславского.

Вскоре после нашего приезда стал функционировать Пушкинский театр. Шли

«Дворянское гнездо», «Суворов», «В.И. Ленин», «Лес», «Лгун», «Платон Кречет» с

Корчагиной-Александровской в роли Христины Архиповны. Помню новые постановки

«Нашествие», «Кремлевские куранты» и др. Большая радость была для нас, ленинградцев, открытие Филармонии. Зал, в котором давались концерты, чуточку напоминал наш

чудесный зал Ленинградской Филармонии.

Большую часть второго года эвакуации Николай Константинович Черкасов провел в

АлмаАте, снимаясь в роли Иоанна Грозного. Всегда возвращался домой усталый, больной.

Съемки совершались в очень тяжелых условиях. Отдыхать в перерывах приходилось тут

же в съемочной на голом полу. Таким путем он получил радикулит, и эта болезнь его долго

мучила. Лето второго года Нина с Андрюшей и няней провели с ним в яблоневом саду в

Алма-Ате. Зимой 1943 г. Николай Константинович с Ниной совершили очень опасную

поездку в Ленинград. Ладожское озеро перелетели

Николай Константинович Черкасов с сыном Андреем, Алма-Ата, 1944 г.

на самолете под самым носом у немцев. Через две недели они вернулись обратно. Доклад

Николая Константиновича в Пушкинском театре о состоянии Ленинграда и обо всем, что

им там пришлось видеть и слышать, вызвал слезы у многих слушателей.

После смерти Николая Арнольдовича меня из ленинградцев беспокоила, главным образом, судьба моего верного друга, секретаря губграмчека Л.Г. Яковлевой. Мы вели с ней

постоянную переписку. Когда беспокойство очень одолевало меня, я телеграммой

спрашивала о ее здоровье. Нина и Николай Константинович во время пребывания в

Ленинграде передали ей от меня в подарок килограмм сахара и повидали ее. Очень

интересные, содержательные письма Лидии Григорьевны, рассказывающие обо всем, что

творится в Ленинграде, читались обыкновенно у нас всей семьей вслух.

Внук мой развивался нормально, отличался необычайной живостью и шаловливостью.

Любил, чтобы ему читали вслух, и был ненасытен в этом отношении. Я была его любимая

чтица. «Бабушка читает с выражением», – оценивал он мое чтение в более сознательном

возрасте. Еще крошкой он получил в подарок «Почемучку» Житкова, и долго-долго эта

книжка была его самая любимая. С детства обладая прекрасной памятью, он скоро знал

всю книгу наизусть и все-таки без конца просил читать ее, сам разыскивал главы, которые

пришлись ему больше по вкусу. Весь в локонах, с удивительно миловидным лицом, он

пользовался общими симпатиями. Особенно любила его Гзовская, его постоянная гостья

снизу, и Ольга Алексеевна Мравинская. Та и другая бездетные, с большим запасом

неистраченного материнства, они умели каждая по-своему так хорошо и весело занять его.

Домашние тетя Оля и Наташа тоже очень любили его и много возились с ним. Андрюша с

детства отличался плохим аппетитом. Для того, чтобы он ел, надо было придумывать для

него какие-нибудь особые развлечения – рассказывать сказки, засовывая ему ложку в рот, или читать вслух. Если это не помогало, и родители были дома, то они устраивали ему

представления: особенно изощрялся Ник. Конст, мы все иногда хохотали до упаду, но для

Андрюши это было плохо, он не мог глотать от смеха, давился. Надо было забавлять его, но в меру. Николай Константинович в каждый свой приезд из Алма-Аты привозил

Андрюше игрушки, художественно исполненные в мастерских киностудии – то азбука в

кубиках с картинками в прекрасном ящике, то танк, и везде красивые надписи «Андрюша

Черкасов».

Насколько можно было судить о наклонностях 4летнего ребенка, они у него определялись, главным образом, большим интересом ко всему техническому. Он очень рано стал

рисовать, довольно удачно изображая корабли, грузовики, танки. Прирожденная

артистичность проявлялась у него в красивых, выразительных жестах и умении и охоте

смешить.

79

В поезде я подружилась с Марией Константиновной и частенько заходила к Симоновым.

Однажды вечером мне открыл дверь сияющий Симонов радостно объявил, что сегодня у

него родился сын Николай.

Счастливый отец сейчас же притащил бутылку шампанского, и мы втроем распили ее за

здоровье новорожденного. Этот мальчик, красивый, в отца и сестру Катюшу, в раннем

детстве был настоящим вундеркиндом. В два года он показывал на географической карте, где идет война и где находятся какие страны. По виду своих детских книжек он называл их

авторов, в три года, насколько я помню, знал все буквы и читал. Мария Константиновна

приняла его в свое обширное сердце и, казалось, обожала его больше, чем двух старших

внучек. Приблизительно в это же время жена сына Рашевской родила дочку Наташу, и

Наталья Сергеевна оказалась чудесной бабушкой. Все свободное время она отдавала своей

прелестной внучке, которая, по общему мнению, была похожа на свою обаятельную

«маму-Наташу». Слово «бабушка» Наталья Сергеевна, также как я, не любила.

Я любовалась нежностью долголетнего брака Гайдарова-Гзовской. Уходя из дома, он

всегда прощался с женой, целуя ей руку. Она выходила на балкон, он с улицы приветливо

махал ей рукой, она отвечала, поворачивая за угол, он повторял приветствие. «Ромео и

Джульетта» – прозвали мы их. Ольга Владимировна не работала в Пушкинском театре,

она очень умело, практично вела хозяйство и кормила своего супруга изысканно-вкусными

кушаньями. Гайдаров и Гзовская организовали в Новосибирске по собственной

инициативе какую-то театральную студию или курсы, работали там очень много, ставили

ученические спектакли. Ольга Владимировна была окружена молодежью, поклонявшейся

ей, как бывшей актрисе Худож. театра и любимой ученице Станиславского.

Вскоре после нашего приезда стал функционировать Пушкинский театр. Шли

«Дворянское гнездо», «Суворов», «В.И. Ленин», «Лес», «Лгун», «Платон Кречет» с

Корчагиной-Александровской в роли Христины Архиповны. Помню новые постановки

«Нашествие», «Кремлевские куранты» и др. Большая радость была для нас, ленинградцев, открытие Филармонии. Зал, в котором давались концерты, чуточку напоминал наш

чудесный зал Ленинградской Филармонии.

Большую часть второго года эвакуации Николай Константинович Черкасов провел в

АлмаАте, снимаясь в роли Иоанна Грозного. Всегда возвращался домой усталый, больной.

Съемки совершались в очень тяжелых условиях. Отдыхать в перерывах приходилось тут

же в съемочной на голом полу. Таким путем он получил радикулит, и эта болезнь его долго

мучила. Лето второго года Нина с Андрюшей и няней провели с ним в яблоневом саду в

Алма-Ате. Зимой 1943 г. Николай Константинович с Ниной совершили очень опасную

поездку в Ленинград. Ладожское озеро перелетели

Николай Константинович Черкасов с сыном Андреем, Алма-Ата, 1944 г.

на самолете под самым носом у немцев. Через две недели они вернулись обратно. Доклад

Николая Константиновича в Пушкинском театре о состоянии Ленинграда и обо всем, что

им там пришлось видеть и слышать, вызвал слезы у многих слушателей.

После смерти Николая Арнольдовича меня из ленинградцев беспокоила, главным образом, судьба моего верного друга, секретаря губграмчека Л.Г. Яковлевой. Мы вели с ней

постоянную переписку. Когда беспокойство очень одолевало меня, я телеграммой

спрашивала о ее здоровье. Нина и Николай Константинович во время пребывания в

Ленинграде передали ей от меня в подарок килограмм сахара и повидали ее. Очень

интересные, содержательные письма Лидии Григорьевны, рассказывающие обо всем, что

творится в Ленинграде, читались обыкновенно у нас всей семьей вслух.

Внук мой развивался нормально, отличался необычайной живостью и шаловливостью.

Любил, чтобы ему читали вслух, и был ненасытен в этом отношении. Я была его любимая

чтица. «Бабушка читает с выражением», – оценивал он мое чтение в более сознательном

возрасте. Еще крошкой он получил в подарок «Почемучку» Житкова, и долго-долго эта

книжка была его самая любимая. С детства обладая прекрасной памятью, он скоро знал

всю книгу наизусть и все-таки без конца просил читать ее, сам разыскивал главы, которые

пришлись ему больше по вкусу. Весь в локонах, с удивительно миловидным лицом, он

пользовался общими симпатиями. Особенно любила его Гзовская, его постоянная гостья

снизу, и Ольга Алексеевна Мравинская. Та и другая бездетные, с большим запасом

неистраченного материнства, они умели каждая по-своему так хорошо и весело занять его.

Домашние тетя Оля и Наташа тоже очень любили его и много возились с ним. Андрюша с

детства отличался плохим аппетитом. Для того, чтобы он ел, надо было придумывать для

него какие-нибудь особые развлечения – рассказывать сказки, засовывая ему ложку в рот, или читать вслух. Если это не помогало, и родители были дома, то они устраивали ему

представления: особенно изощрялся Ник. Конст, мы все иногда хохотали до упаду, но для

Андрюши это было плохо, он не мог глотать от смеха, давился. Надо было забавлять его, но в меру. Николай Константинович в каждый свой приезд из Алма-Аты привозил

Андрюше игрушки, художественно исполненные в мастерских киностудии – то азбука в

кубиках с картинками в прекрасном ящике, то танк, и везде красивые надписи «Андрюша

Черкасов».

Насколько можно было судить о наклонностях 4летнего ребенка, они у него определялись, главным образом, большим интересом ко всему техническому. Он очень рано стал

рисовать, довольно удачно изображая корабли, грузовики, танки. Прирожденная

артистичность проявлялась у него в красивых, выразительных жестах и умении и охоте

смешить.

80

Такой важный для меня вопрос, как добывание книг, разрешился в Новосибирске в

высшей степени благоприятно. Город обслуживается двумя библиотеками, областной и

городской. Последняя, благодаря богатству своего книжного фонда, дала мне возможность

познакомиться со многими новейшими советскими изданиями, а также иностранными

классиками. Все это в условиях громадной потребности Ленинграда было для меня почти

недоступно. Так, например, большое наслаждение дала мне двухтомная переписка

Флобера, а также биография Жорж Санд, написанная В. Карениным. Недавно я узнала, что

это псевдоним племянницы В.В Стасова В.Д. Комаровой. Книгу она писала одновременно

на русском и на французском языках. В Париже она нашла доступ к еще

неиспользованным материалам по биографии писательницы. Французы, не имея такой

полной биографии Жорж Санд, пользуются книгой нашей соотечественницы. Недавно я

читала переписку Толстого и Стасова. В примечании по поводу присылки Комаровой

своей книги Л. Толстому комментируются его разноречивые мнения о Жорж Санд.

«Отвратительная женщина, – как-то отозвался о ней Л. Толстой, – я не понимаю ее успеха.

Все фальшиво, скучно, я никогда не мог читать». А в письме Фету по поводу ее романа

«Malgretout» (вопреки всему), Толстой восклицает: «Молодец старушка».

Всю мою сознательную жизнь меня поражало, как Толстой, величайший в мире художник

и человек могучего ума, не сумел отойти от давно себя переживших религиозных

предрассудков.

Вот что пишет по этому поводу В.В. Стасов в письме к брату:

«Я не раз говаривал и писал Л.Н. Толстому на разные лады и под разными соусами: как

это Вы, Лев Николаевич, перескочили и перешагнули через сто тысяч больших и малых

барьеров, только ноги ваши чистокровного скакуна не берут двух остальных, и перед ними

Вы стоите в почтении и фетишизме – «божество и христианство». Отчего такая

странность? Почему? Зачем? – Но он тогда недоволен, ворчит, а то и клыки показывает.

Значит лучше этого и не тронь...».

Возвращаюсь к новосибирской библиотеке. С превеликой радостью я обслуживала

библиотечными книгами всю нашу семью. С этой стороны я была гораздо полезнее, чем

по хозяйству. С каким уважением и благодарностью вспоминаю я преданных работников

этой замечательной библиотеки. Скоро по приезде я связалась с библиотекой более

тесными узами. В разговоре с работниками выяснилось, что они голодают, на днях у одной

из них был тяжелый обморок на почве недоедания. Через моего зятя и тетю Катю мне

удалось выхлопотать для них обеды улучшенного качества.

В конце сентября в библиотечной очереди я познакомилась с очень милой студенткой

Московского университета Маней Карас. Узнав, что я преподаю иностранные языки, она

попросила меня давать ей уроки английского языка. Это была первая ласточка из большой

стаи моих будущих учеников.

Взявшись за английские уроки, я, признаться сказать, порядочно струхнула. Мне

пришлось несколько раз в жизни иметь учеников по английскому языку, но в последние

15 лет я вся ушла в изучение, а затем преподавание романской языковой группы, а

поанглийски мне даже читать не приходилось. Но, не теряя мужества, я впряглась и

проделала гигантскую работу, идя впереди своей ученицы. По счастью драгоценные

материалы мисс Спенс я взяла с собой в Новосибирск. Все, что мне было нужно по линии

учебников, я раздобыла в библиотеке. Придя на первый урок, Маня предупредила меня, что она неспособна к языкам. Год или два она изучала английский язык в Университете и

не получила никаких знаний. Но уже через несколько часов занятий я убедилась в

хороших способностях моей ученицы и ее необычайной толковости. Я уж не говорю о

доброй воле и интересе к изучению языка. Через 23 месяца мы с ней во время урока

говорили только поанглийски, и она делала большие успехи. Скоро я поняла, что имею

дело с девушкой незаурядной одаренности и подсказала ей блестящую будущность –

работника науки. Позанимавшись со мной два с половиной года, Маня уехала в Москву

продолжать учебу в Университете, увозя с собой хорошие знания по английскому языку и, по недостатку времени, некоторую осведомленность по недостаточно усвоенному

французскому языку. Она написала мне из Москвы, прося совета, не перейти ли ей на

фонетическое отделение. Я написала ей слова Ленина, который говорил, что изучение

языков не должно быть самоцелью, а только средством при овладении другими

специальностями. Она послушалась меня и блестяще окончила исторический факультет

Университета. Кроме двух языков она изучила еще испанский и специализировалась на

арабском. Академик Крачковский, по рекомендации московских профессоров, взял ее к

себе в Ленинград в качестве младшего сотрудника Восточного института. Сейчас она под

его руководством ведет большую, ответственную работу по овладению арабскими

материалами. Мы с Маней большие друзья, созвучные по интеллекту, можем часами вести

интересные для нас беседы, не касаясь бытовых тем. Мне нравится в моей ученице полное

отсутствие качеств «синего чулка». Внешне интересная, всегда изящно одета, причесана, она живо и широко интересуется вопросами науки и искусства, не замыкаясь в свою

арабскую раковину. Маня играет на рояле, поет, страстно любит и хорошо понимает

музыку.

В первые же месяцы моего пребывания в Новосибирске, по большой просьбе Марии

Константиновны, я согласилась заниматься французским языком с падчерицей Симонова

Леночкой. Я очень люблю детей, но не люблю заниматься с ними, точнее сказать, не умею.

Я всеми способами стимулирую в учениках любовь к изучаемому предмету и желание

овладеть им. Дети, которые сознательно хотят знать язык, являются редким исключением, и Леночка не принадлежала к их числу. Видя непродуктивность занятий, я скоро

отказалась от них.

81

В это время на меня, как из рога изобилия, посыпались предложения уроков. С одной

стороны, Маня пропагандировала меня, как хорошую преподавательницу, и другой, с

просьбой заниматься английским языком обратились ко мне мои дорожные спутники –

Лера Скоробогатова, Марина Вивьен и Екатерина Владимировна Александровская. Уроки

я давала только дома, но для Екатерины Владимировны я сделала исключение и ходила к

ней, так как она жила очень близко и все время недомогала. Таким образом, я очень

сблизилась с двумя Катюшами. Я с большим удовольствием вспоминаю часы,

проведенные в их уютной квартире в две комнаты с видом на бульвар.

Екатерина Владимировна оказалась очень интересной ученицей. Не обладая хорошей

памятью, она брала усидчивостью и талантом в использовании усвоенного материала.

Через два месяца занятий я задала ей сделать самостоятельное описание картинки, и она

составила такой поэтический рассказ, что я позвала тетю Катю подивиться на дочку.

Екатерина Павловна крепко поцеловала меня и сказала: «Какой вы замечательный человек

и какая замечательная преподавательница». Успехи Екатерины Владимировны были тем

более поразительны, что наш урок проходил обычно в атмосфере далеко не спокойной.

Самохвалов писал большой портрет Корчагиной-Александровской. Телефон на

письменном столе часто вызывал Екатерину Павловну, как депутата. Ее большие, сложные

депутатские дела, к которым она относилась с необычайной добросовестностью,

требовали с ее стороны тоже спешных разговоров по телефону. Проявления

исключительной экспансивности и жизнерадостности тети Кати тоже отвлекало нас от

урока.

В Новосибирске в это время была распродажа летних шляп. Екатерина Павловна купила

себе несколько штук и примеряла перед зеркалом то одну, то другую, спрашивала нас, какая ей больше к лицу. А то, бывало, соскучится, подойдет к нам и давай целовать

локотки своей обожаемой дочки и мой затылок, чтобы мне не было обидно. Мы выучили

ее двум английским фразам: «который час» и «благодарю вас». Предполагалось, что в

гостях тетя Катя обратится к дочке с английским вопросом и поблагодарит ее. Не знаю, осуществилось ли это. Все, что делала и говорила Екатерина Павловна, всегда было

непосредственно, просто, сердечно и проникнуто ей одной присущим обаянием. К кому

бы она ни обращалась по телефону, ее голос, манера просить за людей были совершенно

неотразимы. Все без исключения шли ей навстречу. Я часто была свидетельницей ее

депутатских побед. Люди злоупотребляли ее готовностью помочь, и у нее всегда было

бесконечное количество дел. Эти постоянные заботы, несомненно, отражались на ее

здоровье. Помню, раз во время невероятной бурной погоды ей было наначено деловое

свидание в Облисполкоме. Под руку с домработницей она отправилась туда, не слушая

наших советов позвонить отложить, переждать. Кстати сказать, на второй год пребывания

в Новосибирске приехала в конец измученная ленинградской жизнью ее преданная Поля.

Екатерина Павловна почти никогда не выходила на улицу одна, всегда под руку с кем-

нибудь. Иногда я составляла ей компанию, и мы вместе бродили по бульвару. Мальчишки, знавшие ее по кинофильмам, окликали ее по фамилии. Она никогда не ленилась

остановиться и ласково поговорить с ними, по каким фильмам они ее знают, где она им

больше понравилась.

Я уже говорила, что благодаря моей приятельнице-чайковистке мне в довоенные годы

часто случалось бывать на балетных спектаклях. Разумеется, всеобщий восторг зрителей

всегда вызывало выступление Улановой, тогда еще совсем юной, воплощению изящества

и грации. Велика была моя радость, когда я, придя как-то на урок к Катюшам, застала у

них простенькую советскую девушку, с которой меня познакомили, сказав, что это

Уланова. Проезжая к мужу в Алма-Ату, она остановилась и пробыла два дня у тети Кати. С

каким удовольствием просидела я около нее часок, слушая ее рассказы о тяжести балетной

профессии. Она жаловалась на неблагополучное состояние своих ног, говорила, что ее

рано, с неокрепшей техникой выпустили на самые трудные роли, и ей приходится иногда

после спектакля проводить несколько дней в постели в абсолютном покое. На редкость

простая, милая советская балерина, обладательница мирового таланта, Уланова ломает

представление о дореволюционных шикарных балеринах, обычно содержанок великих

князей.

Очень способной и старательной ученицей была у меня и Ольга Алексеевна Мравинская, жена дирижера. Быстро овладела английской речью Марина Вивьен, тоже талантливая

девушка. Я наслаждалась успехами своей работы, привязывалась к своим ученикам и все

душой стремилась давать им все больше и больше знаний. Занимались у меня актеры

Пушкинского театра, инженеры, студенты, работники библиотеки. Но я упорно не брала

больше 9 учеников, несмотря на то, что постоянно получала все новые и новые

предложения. В утешение всех желающих и не попавших ко мне в ученики я завела

списов кандидатов, но он был мертвым, никто не уходил. Скоро я прослыла в

Новосибирске знаменитой преподавательницей. В библиотеке Филармонии ко мне

подходили незнакомые люди и просили заниматься с ними. «Про вас говорят, что вы

просто вкладываете знания языка в своих учеников», – сказала мне одна девушка, прося

заниматься с нею. Это был светлый период моей педагогической деятельности.

По возвращении в Ленинград мои ученики из театра Пушкина попадали в такое

затруднительное положение с жилплощадью и другими неполадками, что всем им было не

до уроков. На второй год администрация театра, образовав группу желающих заниматься

английским языком, пригласила преподавательницу. В группу попали все мои ученики.

Преподавательница просила мою дочь Нину, тоже актрису Пушкинского театра, передать

мне благодарность, поражаясь хорошим выговором и количеством знаний, приобретенных

моими учениками в такой короткий срок. Такая высокая оценка моей работы была для

меня настоящей радостью.

82

Я имела хороший заработок, но не делала сбережений. Я старалась денежными посылками

помочь родным и друзьям, эвакуированным в разные места Союза и попавшим в беду.

Как-то в сентябрьский погожий день я сидела с книгой в сквере. Мое внимание привлекла

молодая интересная блондинка с сыном лет трех-четырех. Она что-то вязала или

вышивала и время от времени поглядывала на своего мальчика, что-то ласково ему

говорила. Мне понравилась и она сама, и ее музыкальный голос, и педагогический,

выдержанный тон обращения с ребенком. Мы разговорились, она оказалась ленинградкой, преподавательницей математики в Электротехническом институте. Эвакуировалась

индивидуально с матерью и сыном, живет у тетки в проходной комнате. Я познакомилась с

ними, побывала у них. Кроме тяжелых жилищных условий, семья Алексеевых, оказалось, голодала в полном смысле слова. Ольга Петровна, дочь, преподавала математику в каком-

то новосибирском вузе, но была так плохо обеспечена, что не могла прокормить и себя.

Мать ее, Вера Васильевна, женщина необычайно мужественная, энергичная,

самоотверженная, казалось, излучала доброту и сердечность. У нее были золотые руки, она, между прочим, очень хорошо шила. Я загорелась желанием им помочь, вытащить из

бедственного положения. Сначала попробовала помогать в одиночку соственными силами, но скоро убедилась в нереальности такой помощи и стала привлекать других к спасению

этих достойных женщин. Обратилась к моей удивительно добросердечной ученице Лере

Скоробогатовой. Она живо откликнулась и в тот же вечер пошла знакомиться с

Алексеевыми, захватив большой кусок хлеба, в котором они очень нуждались. Первый

блин вышел комом, ей было неудобно предложить хлеб, и она вернулась с ним домой. Мы

потом много смеялись все вместе, вспоминая этот первый ее визит. Но потом дело у нас

пошло. Вера Васильевна стала обшивать Скоробоготовых, Симоновых и нас. Наш

Андрюша тоже был ее клиентом. Она оказалась настолько всем полезной, что ее и

кормили, и хорошо оплачивали. Музыкальная Ольга Петровна своей игрой и пением

вносила большое оживление в семью Скоробогатовых, у которых стояло до тех пор

бездействующее пианино. При кратковременном отъезде членов семьи у всех нас бывали

лишние обеды, и мы несли их Алексеевым. Дружба Скоробогатовых и Алексеевых

приняла такой тесный характер, что в момент реэвакуации Константин Васильевич вписал

их всех трех в члены своей семьи. Как счастливы были Алексеевы, когла сели в вагон

театрального эшелона, возвращающегося в Ленинград. Нужно ли говорить, каких

преданных друзей приобрела я себе на всю жизнь.

Моя внучка Наташа с большим увлечением слушала и нас звала послушать выступления

по радио двух талантливых актеров Пушкинского театра Адашевского и Борисова. Актеры

выступали вместе со слепым баянистом Маланиным. Они мастерски владели песней и

шуткой. Основой передачи были материалы фронта, международные события, письма

слушателей, все было приправлено хорошим юмором. Эта радиопередача, имевшая

выдающийся успех у слушателей, называлась «Огонь по врагу». Вспоминается

четырехстишие, служившее припевом к каждой отдельной части передачи:

«Эх, ты, песня-душа,

Песенка-красавица,

Больно песня хороша,

Но врагу не нравится».

Вскоре по приезде в Новосибирск я стала встречать на бульваре хромую женщину с

палочкой, всегда обремененную большими пакетами, которые она тащила с трудом. Лицо

ее, молодое, довольно привлекательное, казалось всегда утомленным. Выражение

красивых карих глаз было ласковое, доброжелательное. Когда у нас проездом остановился

художник Кибрик, хромая дама принесла ему какую-то вещь, в которой он нуждался. Я

открыла ей дверь и познакомилась с ней. Кибрик сказал про нее, что она тоже художница, но не талантливая. С тех пор мы с ней, встречаясь на бульваре, приветствовали друг друга

и иногда останавливались поговорить о нашем родном Ленинграде. Я всегда верила в свое

чутье на людей, но в данном случае как оно меня обмануло. Раз как-то художница зашла к

нам, она задумала написать портрет Николая Константиновича, но он в это время надолго

уехал на съемку в АлмаАту. Тогда она обратилась с предложением ко мне: «У вас красивая

голова, разрешите мне написать ваш портрет». Я согласилась и заговорила о плате, она

как-будто даже обиделась. «Что вы, что вы, это будет моей радостью. Да ведь я вас

порядком помучаю. Вот только, может быть, выйдет плохо, тогда попробуем еще раз». И

вот она стала приходить ко мне, писать меня в черном шелковом платье с розовым

шарфиком на шее. Между прочим, с первых же сеансов моя новая подруга сообщила мне, что она получила премии за портреты Шостаковича и Халилеевой. Это заставило меня

смотреть другими глазами на ее, как мне казалось, неприятную манеру класть краски. Я

устраивала ей небольшие завтраки, кормила ее сахаром, который обменяла на золото. Она

торопилась кончить портрет к выставке новосибирских художников. Приблизительно

после 15 сеансов художница понесла мой портрет куда-то на экспертизу, но, очевидно, он

был безнадежно забракован. По ее словам, неудача была во мне, на выставке будут

представлены только портреты знатных людей. Но что это неправда, я убедилась, когда

увидела произведения новосибирских художников. Все знакомые и родные не находили

портрета похожим, а выполнение его называли мазней. Но сеансы проходили в

оживленных беседах. Мы с художницей казались созвучными, она тоже очень много

читала и думала, восхищалась моей наружностью и хвалила и общий ансамбль, и каждую

статью в отдельности. Я только потом поняла, какая она была льстивая, как мало было в