Текст книги " Душа моя - элизиум теней"

Автор книги: Евгения Вейтбрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

подхватывают нас за руки, мы образуем хоровод вокруг елки. Под музыку проносимся по

всем комнатам. Нам на головы надевают смешные колпаки из хлопушек. Вместе со всеми

танцуем, поем – в каком-то радостном экстазе. Получаем подарки, пьем чудесный чай с

пирожными. При прощании каждый из нас получает еще кулечек с гостинцами.

Полковник сам отвозит нас домой. Сказка окончена. Мир праху твоему, добрый человек!

За неимением лучшего светлым пятном в нашей жизни бывал поход всей семьей в баню.

Раз в день мы мыли лицо, вернее кончик носа и руки. Раз в месяц мы основательно

мылись в бане. И как только земля носила нас, таких грязнух! Отец брал c собой в номер

мальчиков, мачеха – меня и горничную. Традиционно в бане для нас покупались особо

вкусные фигурные мятные пряники. Возвращение домой на извозчиках и эти пряники

значительно усиливали обаяние бани.

С момента вступления отца во второй брак большую роль в нашей детской жизни

приобрела мать мачехи – Антонина Александровна, «наша новая бабушка». Потеряв мужа

– землемера, она осталась вдовой с двумя малышами и крошечной пенсией. Энергичная, дельная, она не растерялась, наняла квартиру побольше и стала сдавать комнаты с полным

пансионом. Дело пошло. Дети подрастали. «Дать Коленьке высшее образование» стало

целью ее жизни. Об образовании дочери она не заботилась. «Пусть брат с ней

позанимается, никаких особых знаний ей не нужно. Хорошенькая – она и так замуж

выйдет», – думала Антонина Александровна вместе со всеми неимущими мамашами

своего времени. Матери побогаче обучали девушек французскому языку и музыке. Эти

девушки могли рассчитывать на более блестящие партии. Имея одну цель в жизни – как

можно скорее и лучше выйти замуж, девушки того времени были очень кокетливы и

жеманны. Я помню, как моя мачеха уже в преклонном возрасте по привычке кокетливо

отставляла мизинчик, держа ложку или вилку. «Nous sommes elevèes pour plaire» (нас

воспитывают, чтобы мы умели нравиться), – говорили про себя светские барышни того

времени. Мечта Антонины Александровны осуществилась, сын окончил гимназию с

отличием и поступил на историко-филологический факультет Университета. Сразу стал

давать частные уроки, сделался помощником матери. Но какая жизнь проходит без

неприятностей! Когда Коленька перешел на второй курс, Антонина Александровна

случайно обнаружила, что он сошелся с ее прислугой. В бурном последующем разговоре

выяснились крайне тяжелые обстоятельства: ее сын категорически объявил, что «Маша

беременна, Машу он любит и женится на ней». Девушка чрезвычайно курносая, но не

лишенная миловидности, Маша была очень трудолюбива и чистоплотна. Отличалась

уживчивым, веселым характером. Побушевав, Антонине Александровне ничего не

оставалось, как принять наизбежное. Нужно сказать, что и Коленька, в отличие от своей

красивой сестры, был очень неказист. Маленького роста, рыжий, он кроме того отличался

какой-то инфантильностью, не хочется сказать, глупостью. Очень добродушный, он, когда

бывал чем-нибудь недоволен, любил покричать на мать и на жену, без памяти его

любивших. При этом, как капризный ребенок, делал сердитое лицо и топал своими

маленькими ножками. За обедом всю жизнь не ел никакого жаркого, кроме котлет.

Покупая календарь на новый год, всегда заклеивал все тринадцатые числа.

Окончив Университет, Николай Георгиевич получил место преподавателя латинского

языка в Гатчинском Николаевском Сиротском институте. Когда наши семьи породнились, Антонина Александровна жила у сына на покое. У нее было пять внуков, маленького

роста в отца, и курносых в мать. Только одна из внучек, младшая, вышла замуж.

Единственный сын был убит в первую мировую войну. Остальные, очень добрые,

восторженные, недалекие быстро угасли, не найдя в жизни себе места.

Маша, теперь уж раздобревшая Мария Платоновна, была радушная, хлопотливая хозяйка

большой семьи. Ее маленькие, заплывшие жиром карие глазки, излучали доброту и ласку.

Я очень ее любила и, когда при встрече она нежно обнимала и целовала меня, я просто

физически ощущала, как в меня вливается ее душевное тепло. Она не любила Елену

Геориевну, которая относилась к ней свысока.

Не осуждая, не критикуя, Мария Платоновна сочувствовала нашему сиротству, жалела

нас. Внуки окончательно примирили Антонину Александровну с браком сына. Внуков она

обожала и находила, что милее и краше их нет на свете.

Замужество дочери было вторым ударом. Она ненавидела нашего отца. С годами она

примирилась с ним, но в раннем детстве как нам тяжело и оскорбительно было слушать, когда, говоря со своими знакомыми о нашем отце, она употребляла пренебрежительные

выражения вроде «красавец», «куда конь с копытом...» и т.д.

Отец и мачеха очень часто уезжали в Петербург, летний отпуск проводили в путешествиях.

Мы оставались на попечении Антонины Александровны. Ее отношения к нам

складывались из элементов ненависти и природной доброты. Ненавидела она нас, как

обузу, несправедливо навязанную жизнью ее обожаемой дочери. Мы боялась подойти к

мачехе в ее присутствии, она отпихивала нас. Ей казалось, что мы, здоровые, рослые дети, искалечили ее щупленькую дочь. А между тем материально нам с ней жилось лучше.

Вегетарьянка, она кормила нас разными вкусными оладьями и пудингами со сладкими

подливками. Это меню было нам очень по вкусу. Всего давала нам вдоволь. При ней мы

пользовались большей свободой, запретные зоны отменялись, вся квартира была в нашем

распоряжении. Старший брат любил устраивать театральные представления, чаще всего из

восточной жизни. Он бывал султаном, сидел на троне, судил, распоряжался. Остальные с

полотенцами, повязанными в виде чалмы, играли вторые роли. Думаю, что

Антонина Александровна была искренна, когда, беря во всем за образец своих родных

внуков, не уставала повторять, что мы «кацапы несчастные», «уроды африканские» и что

детей хуже и безобразнее нас нет на свете. Все эти комплименты братья принимали

спокойно и даже с юмором. Но моя исключительная доверчивость и впечатлительность

заставляли меня воспринимать и переживать ее отношение ко мне очень тяжело.

Как-то раз она провожала свою гостью, которая, проходя мимо меня, мне показалось, залюбовалась мною и что-то сказала Антонине Александровне. Мне было лет тринадцать.

По ее уходе я спросила Антонину Александровну, что она про меня сказала. «Сказала, что

у тебя только цвет лица хороший, а все остальное безобразное», – резко ответила она.

И так всегда и все безнадежно плохо. Мачеха в этот период относилась ко мне

индифферентно. Об отце и говорить нечего.

Лет в 14-15 я стала со всех сторон получать положительные отзывы о моих как внешних, так и внутренних данных. Да и сама я стала путем сравнения разбираться в себе и

окружающем. Теперь я могла бороться с вредным влиянием Антонины Александровны.

Как-то раз в это время она уехала из Гатчины с семьей сына, и мы надолго расстались с

ней.

Но травма, нанесенная ею в такой важный период формирования детской психологии,

осталась у меня на всю жизнь. Вместо того, чтобы отпарировать проявления душевной

грубости, клеветы, несправедливости со стороны окружающих, я внутренне вся

сжимаюсь, молчу и надолго выхожу из строя. Заболеваю навязчивой идеей, переживаю

оскорбление, перестаю спать и есть. Окрепнув, пережив, я ни одно оскорбление не

оставлю без ответа, но ведь это получается в «пустой след».

Вредное влияние Антонины Александровны в какой-то степени отразилось и на братьях.

Они задумали исправить путем механического вмешательства линию своего носа и

придать ему более благородную форму. Витя – любимчик, был командирован к мачехе,

чтобы раздобыть четыре головных шпильки. Изогнув их в виде пенсне и нацепив их на

нос, мы ежедневно по несколько часов просиживали в таком виде. Носы разбухли,

появились рубцы.

Мне было 7-8 лет, когда Антонине Александровне была дана сложная задача – провести с

нами лето в Журавке. После очень мучительного путешествия в третьем классе с двумя

пересадками мы прибыли на конечный пункт – ст. Починок. Последние 40 верст нам

предстояло сделать на лошадях. И вот тут мы пережили ужасный момент – когда

Антонина Александровна стала нанимать извозчика, оказалось, никто не имеет понятия, где находится Журавка. Целых два дня прожили мы на грязном постоялом дворе, тщетно

пытаясь найти человека, знающего путь в наше имение. Вернуться в Гатчину было

невозможно, дачники уже переселились с нашу квартиру. Родители были где-то на Волге.

Мужественная Антонина Александровна уже стала терять терпение. Что делать? Вдруг в

комнату входит высокий еврей в лапсердаке, с пейсами, и объявляет: «Я отвезу вас в

Журавку». Не успел никто оглянуться, как я бросилась на шею нашему спасителю. Он

поднял меня на руки, и я крепко поцеловала его. Ехали в громадной телеге с навесом –

фуре. Дорога была ужасная, трясло невероятно, но как мы все были счастливы. Дом,

необитаемый со смерти деда в течение нескольких десятков лет, был мало приспособлен

для жилья. Кроме нескольких шкафов красного дерева с чудесными французскими

старинными книгами, все было унесено, разрушено. Это было царство крыс. Нужна была

вся энергия Антонины Александровны, чтобы в несколько дней сделать возможной жизнь

в этом доме. Везде вокруг полное запустение, не было и сада вокруг дома. Сохранились в

неприкосновенности только садовые аллеи и беседки из столетних развесистых лип. Но их

я оценила и полюбила лишь через несколько лет, когда приехала с родителями в

благоустроенный дом. Прекрасный сад был огорожен и тоже приведен в порядок.

Восьми лет я поступила в гимназию. Это было маленькое двухэтажное каменное здание с

двумя залами и четырьмя классными комнатами. Из-за недостатка помещения прием

новых учениц производился через каждые два года. Переходя из класса в класс, мы по два

года просиживали в той же комнате. Руководство гимназией было вверено трем бывшим

смолянкам, очень старым девам. Наименее старая из них, начальница Мария Иссидоровна

Елисеева имела тут же казенную квартиру. Громадная, толстая, неуклюжая, какая-то вся

распущенная (в то время носили корсеты), Мария Ивановна поражала нас странными

манерами. Выходя из дверей своей квартиры, она обычно держала руки за поясом юбки, как бы в карманах. Когда она в таком виде, крупными гвардейскими шагами проходила по

классу, трудно было поверить, что это бывшая институтка. Неразгаданным чудом для

девочек было знать со слов ее прислуги, что у нее была взрослая дочь, постоянно у нее

гостившая. Для того времени это была большая смелость.

Остальной административный персонал заключался в двух классных дамах. Совершенно

ветхие от старости, они неустанно следили за поддержанием строгой дисциплины.

Городское деление на касты сохранялось и в гимназии. Дочери дворцовых служащих и

военных держали себя аристократками, отнюдь не смешиваясь между собой. Они были

лучше одеты, приезжали и уезжали на казенных лошадях. Мы, дети педагогов, составляли

третью группу, более скромную и более интеллигентную. Наша группа давала лучших

учениц.

Начальница гимназии, несмотря на свои странности, была талантливым педагогом. Она

преподавала французский язык, умела заинтересовать учениц и дать им знания.

Выпускные экзамены по французскому языку были предметом ее славы. Было ли

преподавание по другим наукам так плохо, или я не интересовалась ими – не знаю.

Работала я только по французскому языку и математическим наукам. Стоило только

преподавателю объяснить новое правило по арифметике, геометрии или алгебре, как я, придя домой и, пообедав, садилась за задачник. Решала задачи все подряд без исключения.

Это было мое наслаждение. География, история, немецкий язык меня не интересовали.

Как мне удалось окончить гимназию с наградой, никогда не работая и не имея никаких

знаний по этим предметам! Красной нитью всей моей жизни прошло такое эпикурейство в

работе. Нравится она мне – я работаю страстно, бескорыстно, отдаю ей всю душу. Не

нравится – лучше бросить, все будет безрезультатно. Интересно, как отомстил мне

немецкий язык. Меня и сейчас, в 72 года, посещают сны-кошмары – я иду на экзамен

немецкого языка и ничего не знаю. Зато как радостно проснуться с мыслью, что все

ненавистные экзамены уже далеко позади. Не зная никаких правил, я все-таки свободно

читаю и работаю на немецком языке. Мое страстное увлечение одними предметами в

ущерб другим было отмечено педагогическим советом гимназии. Мачеха была вызвана

для объяснений. Очевидно, ей посоветовали принять меры, чтобы подравнять мою

успеваемость. «Девочка способная, мы намечаем ее в медалистки». И какую жестокую

меру она приняла – до сих пор ярко вспоминаю и не могу простить ей горе, мне

причиненное. В то время в дни царских праздников устраивались походы учебных

заведений в театры, причем каждый из учащихся получал коробку конфет. В выпускной

год я должна была вторично участвовать в театральном походе. Давали оперу «Евгений

Онегин». Прошлогодняя поездка произвела на нас, девочек-провинциалок, колоссальное

впечатление. Целый год мечтали мы о предстоящей радости. Накануне вечером мачеха мне

объявила, что она меня наказывает, и я не еду. Как горько проплакала я всю ночь.

Мое появление в гимназии было встречено очень приветливо. Я была объявлена

«аппетитной», старшие приходили тискать и целовать меня. Нравились им мои руки и

ногти, это заставляло меня быть чистоплотнее, лишний раз помыться. А вот поцелуев

терпеть не могла. Мне казалось, что меня слюнявят, я отходила и незаметно обтирала

щеки.

В первый же год поступления в гимназию я подружилась с Ией Голубковой, дочерью

сослуживца отца. С годами наша дружба крепла и приняла какой-то поэтический оттенок

взаимного обожания. Мы были так переполнены любовью, что иногда ссорились по

пустякам просто от избытка чувства. Об этих ссорах Теннисон говорит:

«The blessings on the falling out

That all the more endears».

(Да будут благословенны ссоры, которые все делают дороже)

Два дня мы были чужими, на переменах ходили, обнявшись с другими девочками. Обычно

вечером на другой день Ия приносила мне на дом письмо, полное тоски и нежности.

Утром, придя в гимназию, мы со слезами бросались в объятия друг другу. А как радостно

было примирение! Обе мы страстно любили читать, и вкусы у нас совпадали. В младших

классах мы увлекались сказками Андерсена, затем перешли на Диккенса и наших

классиков. Ия была первой в классе по всем предметам. Она вообще была талантливая

девочка. Ее классные сочинения всегда были выдающимися и по сюжету, и по стилю.

Странный человек был наш преподаватель русского языка Янковский. Вместо того чтобы

отметить и развивать юный талант, он придирался к Ие и уверял, что она занимается

плагиатом, и все у нее списано с классиков. «Такие сочинения – чепуха, подваренная на

постном масле», – говорил он, употребляя свое любимое изречение.

Ия относилась к его оценке равнодушно, я очень горячилась. Мне казалось, что Янковский

завидует своей ученице. «Ведь сам он никогда бы в жизни не написал так», – уверяла я

моего друга.

Весной 1888 года мы перешли в пятый класс. Я уезжала с Антониной Александровной на

дачу за город, Ия осталась в городе. В июне мы обменялись письмами, а в июле до меня

дошло известие об ее смерти. У нее был менингит, она проболела только три дня. Прошла

неделя, как ее похоронили.

Это было мое первое сознательное горе. Я предалась дикому отчаянию – Ии нет, я никогда

больше не увижу ее! Особенно тяжела была для меня первая ночь. Я спала с

Антониной Александровной наверху на даче. Знала, что не засну, легла не раздеваясь.

Когда мой плач переходил в рыдание, я, чтобы не разбудить Антонину Александровну, спускалась по лестнице в комнату мальчиков. Я чувствовала себя одинокой и несчастной, и мне хотелось быть среди людей, хотя бы спящих. Немного успокоившись, опять

поднималась. У меня осталось такое впечатление, что плача и рыдая, я целую ночь ходила

по лестнице.

В этом же году в сентябре произошло так называемое чудесное спасение царя с

семейством около ст. Борки, когда царский поезд на всем ходу сошел с рельс и

опрокинулся, а все остались живы.

Вспоминается, какой радостью было для нас, гимназисток, освобождение от занятий по

случаю похода всей гимназии на Балтийский вокзал для встречи государя, который

прибыл в Гатчинский дворец для свидания со своей матерью. Мы заранее

прорепетировали какое-то приветствие, которое произносили в момент его выхода из

вагона. Вспоминается отмена занятий в тот день и наша радость по этому поводу.

Выйдя замуж за нашего отца, наша мачеха очутилась в среде образованных жен педагогов.

Мы – дети – учились, двигали науку вперед, и только желанием Елены Георгиевны

подучиться можно объяснить появление в нашей семье Любови Андреевны, только что

кончившей Смольный Институт. Ее нельзя было назвать красивой, но хорошая фигура,

молодость, изящество делали ее привлекательной. Формально она считалась

гувернанткой, но фактически не имела к нам никакого отношения. По воскресеньям, когда

мы были свободны, она уезжала в Петербург. Нам с ней выделили отдельную комнату. У

меня появился ненадолго свой угол. Ей было лет 18-19, мне 13. Она была очень славная, и

я привязалась к ней.

Эта милая девушка сделалась героиней крупного скандала, разыгравшегося в нашем доме, который взволновал весь наш тихий городок. Началось это так: у нас в это время в доме

был датский дог, громадная, страшная собака. Я ее терпеть не могла, но мачеха и

Любовь Андреевна любили ее и возились с ней. Однажды в солнечный сентябрьский день

Любовь Андреевна в изящном туалете взяла на цепочку дога и отправилась с ним гулять.

Цепь она накрепко обмотала вокруг своей тончайшей талии. Сначала все шло хорошо, но

вдруг собаке вздумалось пробежаться, и бег ее все усиливался. Любовь Андреевна сначала

тоже побежала, но скоро, чувствуя, что выбивается из сил, схватилась одной рукой за

фонарный столб, стараясь другой снять с талии цепочку. Это ей не удавалось. Собака

яростно тянула цепочку все сильнее и сильнее. К счастью, в этот момент проезжавший

мимо доктор Павликовский выскочил из экипажа и поспешил на помощь девушке. Он

освободил ее от цепочки, проводил домой. Они разговорились, познакомились. Нужно

сказать, что Павликовский был мужчина-красавец и настоящий поляк – любезный,

приветливый. Был он врач, холостой, с хорошей практикой. Имел свой домик, свой выезд.

Короче говоря, наша барышня влюбилась в своего спасителя. Мы, дети, в этом были

уверены. Любовь Андреевна выучила Витю произносить вот какую французскую фразу:

«Amour fille d’André vous fait ses compliments» (Любовь Андреевна передает вам привет).

Он картавил, как отец, и французская фраза звучала у него очень красиво. При всякой

встрече с Павликовским он, согласно данным инструкциям, подходил к нему и произносил

эту фразу. Все это носило характер милой шутки.

В феврале 1889 года у нас состоялось празднование 25-летнего служебного юбилея отца. В

гостинной был накрыт громадный стол, собралось много гостей, все было, как полагается.

Много подношений, тостов и речей; роскошный обед с обильной выпивкой был заказан в

гостинице. Оттуда же были официанты для обслуживания гостей.

Среди последних был наш домашний врач Павликовский. День был воскресный.

Любовь Андреевна, как всегда, проводила его в Петербурге, но обещала приехать

пораньше, чтобы принять участие в празднике. Она опоздала, гости уже расходились.

Любовь Андреевна подсела к подвыпившему Павликовскому и стала обедать. Нужно

думать, что она, кокетничая с ним напропалую, все время подливала ему и себе вина.

Очевидно, она раздразнила его, он стал делать попытки обнять ее. Она вскочила, он за

ней. И вот тут разыгралась дикая сцена. Он утратил совершенно человеческий образ и, крича по-звериному, стал гоняться за ней. Мачеха не растерялась, она мгновенно

втолкнула Любовь Андреевну и меня в какую-то комнату, вскочила сама, заперла дверь на

ключ и стала ее баррикадировать. С диким рычанием Павликовский ломился в дверь.

Подоспела помощь. Отец с официантами связали отбивавшегося зверя и отвезли его

домой. В эту ночь Любовь Андреевна не ложилась. В слезах она укладывала свои вещи, и

уехала с первым утренним поездом. В доме одна я тяжело пережила эту разлуку. Мы

никогда больше ее не видели и ничего не слышали о ней. На следующий день

Павликовский пришел извиняться. Инцидент был исчерпан.

Мой отец был твердо уверен в своем долголетии. «У меня хорошая наследственность», –

говорил он, – «отец и мать умерли на девятом десятке». Прекрасное здоровье, живость, моложавый вид – все, казалось, подтверждало его предсказание. Правда, был небольшой

сигнал – припадок удушья месяца за два до кончины. Павликовский нашел кое-какие

непорядки в сердце, посоветовал бросить курить и не пить. И вот в одну из суббот

февраля 1890 года родители, как обычно, были в гостях. В два часа ночи я проснулась на

своем диване в кабинете от ужасных, нечеловеческих криков отца. «Умираю, спасите, доктора...». Вскочивший Веня помог мачехе ввести его в гостиную и положить на диван.

Он замолк. Приведенный Веней врач констатировал смерть от разрыва сердца. Последний

вечер он провел в очень оживленном настроении – играл в карты, после ужина

организовал веселые танцы. За несколько шагов до дома он почувствовал себя плохо, и

через пять минут его не стало.

Панихиды, похороны, поминальный обед – все эти аксессуары смерти прошли для нас,

детей, в каком-то тумане. И печаль наша относилась к потере отца, близкого нам, корнями

связанного с нами человека. И только через несколько дней мы осознали, что значит

потерять главу семьи, кормильца, как круто изменилась вся наша жизнь. Веня и Витя

сделались живущими воспитанниками института. Квартира была ликвидирована, вещи

частью проданы, частью расставлены у сослуживцев отца. Мы с мачехой очутились в

одной комнатке, которую наняли почему-то у гробовщика. Опустив в землю один гроб, мы

по какой-то инерции три месяца прожили среди других гробов.

2. Юность

В это лето наша осиротевшая семья встретилась в Журавке. В конце лета мачеха вздумала

съездить навестить своих родных и, вероятно, из экономических соображений не хотела

брать меня с собой. Мне только что исполнилось 15 лет. Куда девать меня? Она вспомнила, что кузина отца – тетя Анета – живет в Гомеле. Муж ее Антон Александрович Окинчиц .

был популярный городской врач. Елена Георгиевна решила завезти меня к тетке до начала

занятий в гимназии. Супруги были бездетны, оба полюбили и принялись баловать меня.

Тетя, заметив бедность моего гардероба, стала пополнять его. Антон Александрович, возвращаясь в работы, привозил мне конфеты, фрукты, а к концу моего пребывания

подарил мне часы. Моя радость и гордость при получении этого подарка были

беспредельны. Тетя как-то разумно распределила мое время. Я вышивала себе блузку под

ее руководством, впервые с наслаждением читала «Войну и мир». У них был свой выезд.

Мы с тетей много катались по живописным окрестностям Гомеля, ездили в гости к

соседним помещикам. Я прониклась благодарностью и обожанием к своей тетке. О

разлуке с ней и возвращении к мачехе я думала с содроганием. Как я была ранена в самое

сердце, когда после просьбы Антона Александровича, обращенной к мачехе, привезти

меня к ним после экзаменов на все лето, тетя Анета холодно сказала: «До будущего лета

много воды утечет, рано еще говорить об этом». Я поняла, что она не хочет моего приезда, и это еще увеличило горечь разлуки. Только потом мачеха мне объяснила, что стареющая

тетя видела во мне возможную будущую соперницу. Я впервые знакомилась с изнанкой

жизни. В каком неприглядном виде она стала передо мной.

Следующую зиму мы с мачехой провели в Гатчине. Я оканчивала гимназию. Желая

освободиться от меня и провести лето на юге, мачеха пристроила меня на три месяца у

француженки в городе Креславка Витебской губ. . Ее сын был преподаватель французского

языка в Гатчинском институте. Мм Генглез брала пансионерок. За 25 рублей в месяц она

давала им отдельную комнату, полный пансион и занятия по французскому языку. Мачеха

отличалась неимоверной скупостью, она стала торговаться, уперлась на 20 руб. – и ни в

какую. Разультаты для меня получились плачевные: мне пришлось спать на диване в

столовой, а комната стояла пустая. Со мной не занимались. Мм Генглез и ее престарелая

дочь встретили меня недружелюбно, а потом очень полюбили. Когда к ним приехал на

несколько дней их сын и брат, мм Генглез уговорила меня встретить его в малороссийском

костюме с распущенной косой.

В середине лета м-м Генглез сообщила мне, что я покорила сердце соседа, по ее словам, рыботорговца-миллионера, приехавшего в Креславку погостить у родных. По его

поручению приходила тетка меня сватать. Это предложение не возбудило во мне никакого

любопытства, я не пожелала его видеть, просила м-м Генглез ответить, что «я замуж не

собираюсь, а если когда-нибудь выйду, то только за студента».

Мне недавно исполнилось 16 лет, но я была не по летам юная девочка. После выпускных

экзаменов я с удовольствием следила, как горели все мои учебники, брошенные в печку.

«Хочу танцевать, смеяться, веселиться». Признаться, через 10-12 лет я со стыдом

вспоминала об этом периоде жизни – «что за пустая девчонка». А сейчас, на последнем

этапе, я любуюсь на эту девочку, и мне жалко с ней расставаться. Какая правильная

реакция после тяжелого, безрадостного детства. И как хорошо, что эта девочка не

задумывается о своем ближайшем будущем. А оно очень безрадостно. Единственно

близкий человек – мачеха – уже расправляет крылья. Еще одну зиму она пожертвует мне, а

потом бросит, и я буду долго скитаться по чужим углам. Горек был хлеб гувернантки. По

закабаленности ее положение ничем не отличалось от прислуги. Гувернантствуя с 16 до 20

лет, я убедилась в этом на собственном опыте. Мачеху я ни в чем не виню – красивая, 32-

летняя, моложавая вдова, обеспеченная хорошей пенсией, она хотела жить, имея на то

полное право. Кроме того, она любила цыганский образ жизни, почти все время проводила

на курортах, заезжая ненадолго то в Петербург, то к брату погостить. Мы с ней

переписывались, но очень редко виделись. Отношения всегда были дружелюбные.

Вскоре по приезде в Креславку я познакомилась и очень подружилась c Леночкой Бойе, дочерью полковника артиллерийской бригады. Мне было скучно дома, с двумя

старушками, я все чаще и чаще стала бывать в семье Бойе. Проводила там целые дни, а

иногда, предупредив свою хозяйку, приходила и ночевать. У Бойе было много молодежи, шумно, весело. Мы с Леночкой обе были хохотушки и всюду находили повод для смеха. В

этот период у меня проявилась способность смешить. Я никогда не умела рассказывать

смешное, мой дар был во вставлении в разговор словечек, которые смешили, и, подбавляя

еще и еще, я доводила людей до безумного хохота. Я удачно имитировала м-м Генглез, ее

походку, манеру говорить, а, главное, ее смех. Как только я, сделав серьезные глаза, растянув губы в улыбку, произносила «ха-ха-ха», все кругом покатывались со смеха.

Леночка была очень хорошая музыкантша, я часами наслаждалась ее игрой, часто

заставляла ее играть вальс, а сама, сняв туфли, чтобы не портить ковер, как безумная, носилась по комнате. Дружба наша все росла и росла. Она оказалась впоследствии одним

из звеньев, которые определяют крутые перемены жизненного пути. Роковой она была для

нас обеих.

Расставшись осенью, мы стали переписываться. Лето, проведенное в Креславке, я всегда

вспоминаю с удовольствием. Около милых старушек я, не взирая на все помехи, овладела

французской разговорной речью – и как она пригодилась мне в жизни!

Уже на следующее лето мачеха устроила меня в семью неких Рыбалтовских заниматься

французским языком с детьми на даче под Лугой. Как скучно, бесцветно прошло это лето.

Тем ярче кажется мне неделя, проведенная с разрешения мачехи на даче у дяди

Исидора Петровича, тоже в окрестностях Луги. Я тогда еще мало знала своих кузин. Мое

включение в их семью произошло несколько позднее. Как хорошо, как весело провела я

эту неделю. Из пустого сарая дачная молодежь сделала клуб. Сарай был разукрашен

флажками и цветами, достали рояль и каждый вечер собирались потанцевать.

В это лето состоялось знакомство дяди со студентами-медиками Александрой Ивановной

и Николаем Ивановичем Бурцевыми. Их отец был директором Медицинской Академии, автором учебника анатомии, по которому занимались многие годы студенты Медицинской

Академии и Женского медицинского института. Николай Иванович, впоследствии муж

моей двоюродной сестры Екатерины Исидоровны, был душой нашей молодой компании.

Он любил подбирать рифмы и составлять шутливые стихи, вызывавшие веселый смех.

Меня он сразу прозвал Glaucopis Athenae (волоокой Афиной), и при моем отъезде были

готовы стихи:

Волоокая Афина покинула нас,

О ней мы должны лить слезы

Не меньше, чем час.

Как неохотно возвращалась я на мою скучную дачу, к моим скучным хозяевам

Рыбалтовским.

Совершенно не зная, что делать со мной дальше, мачеха повезла меня в Ковно, где ее брат

Н.Г. Левлин был преподавателем гимназии. Утихомиренная Антонина Александровна

встретила меня дружелюбно, подросшие четыре ее внучки – восторженно. Через

несколько дней они с большой торжественностью объявили мне, что я зачислена на

седьмое место в их списках ковенских красавиц. Милые сентиментальные девочки. Одна

из них умерла очень рано, другая вышла замуж. Остальные перенесли свою

восторженность на религию. По моим последним о них сведениям, уже при советской

власти обе служили в церкви, исполняя функции, близкие к нищим. В Ковне семья

Левлиных жила очень бедно, помещалась в двух комнатах. В одной, совсем маленькой, спали родители, другая, побольше, делилась ширмой на две части – в одной половине ели, в другой спали шесть человек, включая бабушку. Мы с мачехой поместились в гостинице.

Не прошло и недели, как мачеха устроила меня гувернанткой в семью Казакина,

начальника водной дистанции. Они занимали целый второй этаж каменного дома на самом

берегу Немана.

В течение моей долгой жизни мне иногда задавали вопрос: «Ведете ли вы дневник?».

Отвечая отрицательно, я никогда не могла удержаться от содрогания при воспоминаниях о

тяжелых минутах, пережитых в связи с дневником. Дневник, закадычный друг, которому

18-летняя девочка поверяла свои заветные мысли и мечты – в какое страшное орудие он

обратился против меня!

Семья Казакиных состояла из родителей и четырех детей – двух девочек 6 и 10 лет, моих

воспитанниц, и двух мальчиков. Вечером, уложив девочек спать, я или читала, или писала