Душа моя - элизиум теней

Текст добавлен: 6 октября 2016, 05:35

Текст книги " Душа моя - элизиум теней"

Автор книги: Евгения Вейтбрехт

Жанры:

История

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Назад к карточке книги

были организационного порядка, хотя, само собой разумеется, я была тесно связана и с

методической работой. Между прочим, из Володарского района в то же время поступил к

нам в комиссию протокол заседания, в котором давалась уничтожающая характеристика

деятельности Мишуриной с просьбой снять ее с должности инструктора ликбеза.

Заведующий внешкольным подотделом Губоно тов. Лисовский с улыбкой приносил мне ее

доносы. Он явно хотел показать мне, что совершенно с ними не считается.

Но недаром говорят французы: «Calomniez, calomniez tougours, quelque chose en restera»

(клевещите, клевещите побольше, какой-то след останется).

Теккерей в романе «Виргинцы» пишет: «Разве стоило бы жить, если бы каждому

человеку приходилось опровергать распространяемые на его счет клеветы?» .

Между прочим, через год эта Мишурина в период моей работы в Педвузе имени Герцена

приходила просить моей помощи. Она хотела учиться в институте, ее документы были

потеряны. Мне всегда казалось, что ее умственные способности были не в полном

порядке. Глаза ее смотрели в разные стороны, лицо было перекошено.

Возможно, что ее доносы были использованы Гродницким в нужную минуту. План

удаления меня из комиссии ему удалось выполнить, поскольку на мое место он предложил

свою приятельницу, старую коммунистку, хорошего работника. Она вполне заменила меня

в хорошо налаженной работе. Пришлось на собственном опыте убедиться в том, как

ошибочна наша вера в свою незаменимость, и как легко жизнь шутя разрушает эту веру.

Но все это ненадолго. Не прошло и года, как должен был уйти и сам Гродницкий, а с ним и

вся наша комиссия. Работа была децентрализована и перешла в районы.

Что касается моей личной жизни за этот период, то первые два-три года я была так вся

отдана работе и наполнена ею, что, казалось, с этой стороной жизни покончено навеки. Но

на деле мне суждено было заплатить за несколько коротких моментов, правда, очень

большой и яркой радости, тремя годами страданий. Человек, так скупо отмеривший мне

радость и так щедро страдания, появился на моем горизонте в 1921 году. Все мое

существо инстинктивно отталкивало мысль о возможном сближении уже при появлении

первых симптомов опасности. Общая работа делала наши встречи неизбежными. Я

леденела и вся внутренне сжималась, когда он входил в комнату. Нам предстояла общая

командировка, я добилась того, что он не поехал. Время шло, он вместе с другими

сослуживцами стал бывать у нас. Николай Арнольдович, следя за мной любящим оком

друга, тоже как будто разделял мою тревогу. «Женечка, – как-то сказал он мне, – только не

этот, только не этот». Но разве можно бороться с неизбежным? За три года нашей близости

я во многом разобралась, я поняла, что в союзе мужчины и женщины терпимы и хорошо

исправляются такие недостатки, как несходство характеров, резкость и грубость в порыве

раздражения... При большой взаимной любви первое стирается, второе прощается, и

последующая реакция часто еще обостряет любовь. Но вот на моем опыте я убедилась, что катастрофичен союз, в котором одна сторона своим поведением и суждениями

смертельно оскорбляет другую, не понимая, в чем дело. Часто задается вопрос: «Да что же

тут оскорбительного? Неужели я не имею права так говорить и так поступать?». Тут

пропасть, и подать руки через нее невозможно. Все это не мешает человеку быть умным, образованным, просто даже эрудитом и культурным с общепринятой точки зрения. И

душевно люди эти совсем не плохие, но какое у них мещанское представление о мужской

порядочности и благородстве. Причина кроется, по всей вероятности, во взгляде на

женщину, которую даже при большом чувстве считают низшим существом. Никогда не

забуду моментов пережитых унижений! Мы идем по улице с низким тротуаром, нас

догоняет знакомый моего спутника, они здороваются. Меня не знакомят. Мы продолжаем

идти втроем. Они идут беседуя и занимая весь тротуар. С трудом поспевая за их крупным

шагом, я, как собачка, бегу рядом по камням.

Однажды мы слушали в филармонии симфонию Бетховена. Мой компаньон обладал

необычайной музыкальностью. Он и сам хорошо играл на рояле, и умел наслаждаться

серьезной музыкой. В начале жизни я очень любила легкую музыку и только путем

усиленной работы над своим музыкальным образованием развила в себе способность

воспринимать и в радостном забвении сливаться с чудесными звуками творений Бетховена

и Чайковского. Я отнюдь не преуменьшаю сделанного мною преступления в тот роковой

вечер. Экспансивность была моим недостатком и всю жизнь вредила мне. Имея рядом

такого музыкального соседа, я осмелилась шепотом спросить у него: «Это лейтмотив

симфонии?» Он сердито шикнул на меня, я поняла свою бестактность и почувствовала, что, наверное, никогда больше в жизни не повторю своей ошибки. Но наказание, мною

понесенное, превысило все, что я могла ожидать и, в сущности, было началом конца

наших отношений. Дня через два-три мне позвонили и сказали буквально следующее: «У

меня есть два билета в Филармонию на сегодня, но я хочу, чтобы со мной пошла которая-

нибудь из ваших дочерей. Если они не могут, то пойдете вы – последняя». Комментарии

излишни.

Нужно ли говорить, как часто бывали случаи, вызывающие унизительное чувство

ревности. И как в глухую стену упирались мои попытки доказать невозможность таких

отношений. Даже самые бескорыстные женщины, к которым я себя причисляла, любят и

ценят, когда близкий человек, оказывая им знаки внимания, выделяет их из ряда других.

Тут не должно быть уравниловки, любимая всегда должна быть отмечена. Меня очень

мало баловали, да и при моей любви давать как-то само собой выходило, что я всегда

дарила больше, чем дарили мне.

Но как-то раз в сочельник я получила корзинку цикламенов. Все редкое особенно ценится.

Я была довольна. На другой день моя сослуживица, прежняя любовь моего друга, с

восторгом сообщила мне: «Представьте, вчера мне принесли от Х корзинку цикламенов.

Он знает, что это мои любимые цветы и где-то их разыскал». А вечером того же дня мой

друг сообщил мне: «Вчера закупил сразу три корзинки цикламенов». Я поняла, что третья

была отправлена новой женщине, на которой он женился после того, как я оставила его.

Цикламены прибавили горечи к моей и без того нерадостной любви. И все чаще и чаще

меня тяготила мысль, не лучше ли остаться одной, чем иметь около себя человека,

заставляющего постоянно чувствовать себя униженной и оскорбленной. Такие мысли

мелькали, помогая созревать решению.

Я очень любила вечера, когда мы вместе с моим другом возвращались обычно пешком

после заседаний Губграмчека. Жили мы раздельно, и нам так мало приходилось бывать

вместе, а я при моей общительности так любила делиться с ним своими мыслями и

впечатлениями. Но случалось так, что после заседания мы выходили целой компанией, и

вот тогда мой друг неизменно покидал меня и шел в паре с нашей молодой и красивой

сослуживицей, его неизменной спутницей в таких случаях. А если мы садились в трамвай, мой друг всегда садился рядом с ней, а я – где-нибудь в сторонке. Я знала, что их

отношения не имеют ничего романтического, меня поражал такой modus vivendi. Не было

ни разу, чтобы при таких обстоятельствах меня не кольнуло горькое чувство одиночества.

Культурная женщина может получить большое удовольствие, путешествуя одна, скажем, по Волге, если она свободна от любви. В противном случае создается тоскливое

настроение, и одиночество делается тягостным, особенно когда знаешь, что любимый

человек мог бы быть с тобою. Мы с моим другом проектировали совместную поездку по

Волге и месячное пребывание на Кавказе. Перед самым отъездом мой спутник взял какую-

то необязательную командировку в среднюю полосу Союза. С тоской в душе созерцала я

красивые берега Поволжья, все время думая, насколько мне было бы приятнее провести

отпуск с детьми на даче. А потом, когда я освободилась от чувства, мешавшего мне жить, какой радостный отклик в моей душе находило все прекрасное!

Но вот настал момент перехода количества в качество. Процесс этот проходил во мне

очень медленно, но зато совершенно категорично и безвозвратно. Я всю жизнь ненавидела

истерики, упреки, семейные сцены. Но раза два меня прорвало, и я долго грызла себя

после этого. Одно только несомненно – не уйди я вовремя, жизнь моя была бы

непоправимо исковеркана, и психика надломлена. В момент разрыва чувство мое было в

полной силе, работа над его ликвидацией была проделана после.

Однажды я пришла и сказала: «Прощайте, между нами все кончено». Принесла ему

носовой платок и книгу, в чем мелькнул проблеск покинувшего меня юмора. Затем я

отправилась к моему другу Анатолию Федоровичу Кони, который в общих чертах знал о

моем неудачном романе. «Ну, слава богу, вы опять большой человек», – сказал

Анатолий Федорович, от души приветствуя мой уход. Анатолий Федорович Кони обладал

исключительным тактом, качеством, которое англичане называют «чудесным даром

богов». Сложных переживаний, чувств он или вовсе не касался, или подходил к ним в

бархатных перчатках. Но по поводу моего случая Анатолий Федорович как-то обронил

французскую фразу: «On passé quelquefois les positions equivogues mais on ne reste pes ladenbans» (люди попадают иногда в щекотливые положения, но из них выходят).

Это мудрое изречение запало мне в душу и послужило путеводной звездой в

последующих решениях.

Тщетны были попытки вернуть меня. Прошло некоторое время, и ко мне вернулись

временно утраченные спутники жизни – бодрость, мужество, юмор и жизнерадостность.

Через несколько лет при встрече мне задали вопрос: «Почему Вы не захотели выйти за

меня замуж? Ведь тогда было бы все иначе». Я ответила: «Запись в ЗАГСе так же, как

церковный обряд, были для меня всегда оформлением. Эти обряды, по моему мнению,

никак не могут влиять на поведение людей, связанных взаимной любовью. Поэтому я

считаю, что мы состояли в браке, и наш брак оказался неудачным».

И вот этот вопрос еще лишний раз подтвердил непримиримую разницу наших

миросозерцаний.

Как-то недавно я прочла в новом романе Каверина «Открытая книга» такое утверждение:

«Не все люди могут любить, а только те, которые обладают гением любви, потому что

любовь – это такой же талант, как художество или наука».

В июле я отправилась в путешествие по Волге. Жара была невероятная. Пассажиры

изнемогали. Казалось, вода ничуть не способствовала охлаждению воздуха. Чем ближе к

Астрахани, тем невыносимее делался зной.

И вот, наконец, добралась я до места назначения – Железноводска. Носильщик вынес из

вагона мои вещи и сложил их в кучку на платформе. Усталая, измученная жарой, которую

всегда плохо переносила, стояла я в полной растерянности и с тоской думала: «Что же

теперь делать, куда деваться, как найти комнату?».

Вдруг слышу позади меня приятный женский голос: «Вы меня не узнаете? А я помню Вас, как представителя Ленинграда на Всесоюзном съезде ликбеза в Москве».

С такой радостью откликнулась я на дружеское приветствие и сейчас же вспомнила мою

спасительницу, сидящую в президиуме съезда рядом с Крупской и Курской.

«Вы одна? А я с сыном Павлушей», – говорила моя новая знакомая, указывая на стоящего

рядом четырехлетнего мальчика, – «давайте устроимся вместе».

И все пошло, как по маслу. Носильщик сдал наши объединенные вещи на хранение, а мы

втроем пошли искать комнату.

Коммунистка Цецилия Михайловна Подгорненская оказалась чудесным человеком и

сожителем. Мы с ней очень сошлись и с грустью расстались, когда мой отпуск кончился, и

она провожала меня с букетом цветов.

Наши дружелюбные отношения не прерывались, мы переписывались много лет.

Подгорненская часто по делам службы приезжала в Ленинград, иногда останавливалась у

меня, и мы с ней вместе совершали экскурсии по музеям Ленинграда и пригородным

дворцам и паркам.

Как-то мы с ней посетили Эрмитаж, и как приятно было мне водить ее, давая пояснения к

шедеврам Рембрандта, Рубенса и других художников той эпохи. Помню, после нашего

посещения Цецилию Михайловну спросили в моем присутствии о впечатлении, которое

оставил на ней Эрмитаж. Конечно, она ответила восторженно, а затем добавила: «Очень

мне понравилась и Евгения Алексеевна на фоне Эрмитажа».

Последние годы перед войной Подгорненская не бывала в Ленинграде, замолкла и наша

переписка. В тяжелые годы переживаний, крушения любимой работы и личной жизни,

каким неизменным утешителем была для меня всегда бодрая, энергичная

Цецилия Михайловна и как всегда меня трогала ее нежная дружба.

«Пишите чаще, – просила она меня, – ведь вы знаете, что каждое ваше письмо для меня

ценный подарок».

Недавно я узнала, что Подгорненская состоит редактором какого-то академического

журнала. Постараюсь узнать ее адрес адрес и напишу ей. Как приятно было бы

встретиться опять! Так и стоит она передо мной – небольшая, стройная, с удивительно

свежим, милым лицом и с перекинутой через плечо густой каштановой косой. А сын ее

Павлуша уже, наверное, давно произвел ее в чин «бабушки».

К 1922-1925 гг. – блестящему периоду моей жизни – относятся и ежегодные роскошные

балы, которые устраивались у нас в сочельник (бывший день моих именин). В нашей

новой квартире, кроме шести комнат, была еще седьмая – большой танцевальный зал в три

окна. В течение нескольких лет этот зал был необитаем за ненужностью, отсутствием

мебели и экономией топлива. Но раз в год, 24 декабря, две печки этой громадной комнаты

начинали отапливаться уже накануне. Николай Арнольдович, радушный хозяин, устраивал

в зале кое-какой уют для приема гостей. Второй муж моей старшей дочери П.П. Малышев

брал на себя все расходы по угощению гостей. Большой стол в комнате, смежной с залом, накрывался человек на 3040 и обильно уставлялся самыми прекрасными закусками и

винами. Гостями были мои друзья и сослуживцы, а также Наташины товарищи по

театральной студии при Александринском театре. На этих вечерах часто исполнялись

балетные номера, всегда было много музыки. Классические трио великолепно звучала в

исполнении Б.А. Струве (виолончель), А.А. Самойлова (скрипка) и первого мужа моей

младшей дочери Нины – Бориса Пхора (рояль). За ужином центром всеобщего внимания и

веселья был товарищ Наташи по студии, изумительно талантливый, много обещающий

юноша Саша Итин. Он был братом известного артиста Александринского театра

Якова Осиповича Малютина. С неподражаемым совершенством имитировал он корифеев

Александринского театра. Особенно удавалась ему имитация Юрьева и Варламова. Какое

наслаждение доставлял он слушателям мастерством своего исполнения! Этот

очаровательный мальчик погиб в 1931 году при автомобильной аварии.

Возвращаюсь к нашим вечерам. После ужина, благодаря обилию вина, гости оживлялись, начинались танцы, игры, в которых все принимали участие. Расходились поздно, под утро.

Приходилось сервировать еще раз утренний чай.

Сочельник 1924 года был отпразднован исключительно удачно. Племянник

Николая Арнольдовича сделал нам сюрприз, пригласив на вечер артистов оперы

Народного дома. Конечно, он соблазнил их ужином – в то время это была очень большая

приманка. Артисты порадовали нас дуэтами и соло в хорошем исполнении. Бывают в

жизни дни какого-то необычайно радостного мироощущения. Таким днем был для меня

этот памятный сочельник. В таком настроении я проснулась. Парикмахер особенно

изящно уложил мои красиво, ровно седеющие волосы. Портниха принесла черное

шелковое платье, первое в моей жизни и последнее сшитое по бальному. Оно очень

украшало меня. В этот день я получила семь корзин цветов. За отсутствием мебели

пустоватый большой зал, убранный цветами, имел нарядный вид. «Напоминает комнату

артистки после бенефиса», – сказал кто-то из гостей. В цветах были вложены письма, записки, говорящие о дружбе, о любви. Я всему верила в этот день. Как-то особенно остро

ощущала свою личную любовь и верила, что любима, что скоро уйдет все, что стоит

между нами. После ужина мы с Николаем Арнольдовичем исполнили мазурку с фигурами

под аплодисменты. Все в жизни мне улыбалось.

На другой день Наташа сказала: «Какая ты вчера была интересная, все мои мальчики

влюбились в тебя». И вот – среди многолюдного, оживленного, подлинно моего праздника

какоето тяжелое предчувствие вкралось мне в сердце и овладело мной. Вся помрачневшая, подошла я к Лидии Евгеньевне (секретарь комиссии) и шепнула ей: «Вспомните мои слова

– это моя Лебединая песня!». И сейчас же, прогнав тяжелую мысль, снова включилась в

колею общего веселья.

Прошло четыре месяца. Я оборвала свою личную жизнь. По службе я была переведена на

заведование кабинетом ликвидатора. Но самое главное, я лишилась здоровья. Как-то сразу

из цветущей, здоровой женщины я превратилась в развалину! С трудом передвигаясь, я не

могла поднять рук, у меня сделалось воспаление слизистой оболочки глаз. Мне почти на

полгода пришлось оставить работу, пока не прекратились все эти явления, как говорили

врачи, чисто нервного порядка.

Все рушилось в моей жизни. Ушла от меня любимая работа, сама я ушла от любимого

человека. От тяжелых потрясений ушло здоровье. Но таково счастливое свойство моей

природы: в самые тяжелые, безотрадные периоды жизни неизбежная реакция

подавленности и уныния сменяется найденными в себе новыми источниками для радости.

Обычно я возвращаюсь со службы домой пешком. И вот помню, как в последние летние

месяцы моей работы по ликбезу меня потянуло к природе, и я составила себе новый,

живописный маршрут. Шла, любовалась и не могла налюбоваться Русским музеем, через

маленькую калитку проходила в Михайловский сквер, затем в Летний сад. Отвлекалась от

тяжелых мыслей, концентрируя свое внимание на красивых зданиях и пейзажах. А в

нашем чудесном городе есть чем залюбоваться. Начиная с маленького сквера перед

Русским музеем, во всех садах у меня были любимые скамейки, на которые я на несколько

минут присаживалась и включалась в окружающее.

Наравне с природой и музыкой, я всегда любила живопись. Когда-то приобрела «Историю

живописи» Мутера и Александра Бенуа . Было у меня и много монографий. В период

болезни я нашла у себя каталог картин Эрмитажа и засела за работу. По имеющимся у

меня источникам теоретически изучала картины северной половины Эрмитажа,

составляла отдельные записи по отдельным источникам биографий художников, быта

страны, условий создания картин и проч. Затем компилировала материал по отдельным

художникам и картинам. С каким наслаждением работала я дома, забыв все огорчения! А

какие чудесные минуты переживала я, когда, с трудом передвигаясь, уходила на много

часов в Эрмитаж. Там садилась около картин со своими записями и располагала их

материал как пояснение к наиболее известным дивным творениям голландцев –

Рембрандта, Рубенса, ВанДейка и др. Мне никогда не забыть этих чудесных часов. Мои

друзья, знакомые, старшая дочь Наташа и ее подруги просили меня показать мою работу.

Так начались экскурсии по Эрмитажу под моим неофициальным руководством. Мои

рассказы о художниках и их произведениях увлекали моих слушателей, а их всегда

собиралось много. «Мамочка, как интересно», – говорила мне Наташа. Эта работа давала

мне большое удовлетворение. Мой проект проработать точно так же южную половину

Эрмитажа никогда не осуществился. Я поправилась, надо было служить, зарабатывать. Не

было достаточно свободного времени, а когда оно появилось, другие увлекательные

занятия захватили меня целиком.

К лету 1926 года, проведенному мною в Лебяжьем, относится моя «встреча», короткость и

безнадежность которой подходит под английский термин «Ships that pass in the night»

(корабли, которые приходят ночью). У меня сохранилась фотография, запечатлевшая «эту

встречу»: я со всем своим выводком (тремя замужними дочерьми) живу в пансионате у

нашей милой тети Зины (поселок Лебяжье, Зинаида Васильевна Ливеровская). Мы

обедаем на веранде, сидим вокруг стола. Из мужей моих дочерей налицо только один

Владимир Владимирович Щербинский, муж Оли. Стол возглавлет на менер pater families некто Черкесов, один из бывших владельцев знаменитой до революции библиотеки.

Средних лет, удивительно симпатичный, образованный человек, он работает корректором

в Госиздате. Я переживаю время моего инвалидства, с трудом хожу, особенно по

лестницам, болят глаза, худая, бледная, вид у меня совсем непрезентабельный. Я начала

прорабатывать источники художественной литературы, не расстаюсь с выпусками по

истории живописи Бенуа.

С первого момента нашего совместного пребывания в пансионате Черкесов стал проявлять

ко мне дружественное расположение. Как-то сразу почувствовалась наша

интеллектуальная созвучность. Не только сведущий во всех областях науки и искусства, он

был и широко, прогрессивно мыслящим человеком. У него сохранилась своя личная, очень

ценная библиотека. «Я надеюсь вас видеть у себя и быть вам полезным в материалах по

искусству» – как-то сказал он мне.

Его внимание и интерес ко мне действовал, как бальзам на мою рану, еще не зажившую

после душевной операции. Мы много времени проводили вместе, чаще всего за столом на

веранде. Он казался совершенно здоровым, никто бы не сказал, что не только дни, но и

часы его уже сочтены.

Черкесов был женат на вдове с двумя сыновьями-шалопаями, и, очевидно, его тяготила

воспитательская работа над таким неблагодарным материалом. Он как-то сказал мне,

между прочим, что признает развод и не считает себя чем-либо связанным.

Наружность чеховского типа, возраст, манера держать себя – все в нем было удивительно

мне по душе. Мелькала иногда мысль, не нашла ли я свою половинку, не выпало ли на

мою долю такое счастье. Любя природу, мы не сходились с Черкесовым в одном: он любил

больше водную стихию, а я – леса. Он проектировал совместную прогулку в чудесный

Лебяжинский лес и просил меня показать мои любимые места.

Наши знакомство и дружба продолжались не больше двух недель. Однажды утром я

узнала, что ночью у Черкесова был тяжелый припадок печени, и сейчас он уезжает в

Ленинград. Я вышла на веранду, чтобы проститься с ним. Очевидно, у него было какое-то

тяжелое предчувствие, потому что, прощаясь со мной, он грустно сказал: «Как мне жаль, что я никогда не увижу вашего леса». У него оказался гной в печени, и он скончался во

время операции.

В конце 1926 года мне предложили место секретаря по практике в Пединституте имени

Герцена. Я с радостью согласилась. Был такой момент в педагогике, когда практика в

школах заняла чуть ли не половину учебного плана. Работа была по моему вкусу,

организационно связывающая педвуз со школами города. Практика была платная.

Приходилось составлять ведомости на оплаты школьных педагогов и студентов.

Начальником моим был светлой памяти Григорий Ионович Левин, брат Лилиной , которая

заведывала в то время ЛенОНО.

Большое влияние имел на меня сменивший Левина новый заведующий ученой частью

института. Коммунист, он привлек меня к изучению политграмоты и руководил моими

занятиями. Громадное впечатление произвели на меня законы диалектики, они внесли

логическую ясность во все мое миросозерцание. Я поняла, что все прежние философские

системы, из которых ни одна меня не удовлетворяла, являлись только ступенями для

установления законов диалектики. Как мне стало просто и понятно жить, когда я

почувствовала себя не наблюдателем природы, а ее маленькой частичкой, вовлеченной в

вечный круг ее закономерностей. Увлекло меня и изучение исторического материализма.

Как всегда, я составляла конспекты прочитанных книг. Первый муж Нины Боря Пхор, в то

время студент правового факультета Университета, занимаясь по тем же источникам,

пользовался иногда моими конспектами. Вот когда я ясно осознала неизбежность наукой

установленного перехода капитализма в социализм. Надо ли говорить, как внимательно

слежу с тех пор за колоссальной борьбой двух враждебных лагерей и как радуюсь

каждому завоеванному шагу на пути к «социализму во всем мире».

Глубоко заинтересовал меня также и великий политический деятель, имя которого было

присвоено институту. Целый год я отдавала все свое свободное время на ознакомление со

всем им и о нем написанным. В то же время я стала составлять аннотации статей

педагогических иностранных журналов для педагогического кабинета института. Мои

статьи-компиляции зарубежной педагогики печатались в журнале ОНО «Просвещение».

Показался мне интересным план работы американской школы «Виннетка» . От имени

Государственного института научной педагогики (ГИНП) я послала письмо в Америку

заведующему этой школой и получила исчерпывающий материал. Воспользовавшись им, я

написала статью о «Виннетка»-плане и зачитала доклад в ГИНП’е. Николай Арнольдович

сделал к докладу интересные диаграммы. Мое сообщение было заслушано с большим

интересом.

В этот же период я сделала перевод книги, выписанной мною из Америки по совету

проф. Мясищева. Он же был и ее редактором. Книга носила заглавие «Волевой

темперамент и его экспериментальное исследование». Мы много над ней потрудились.

Принятая к печатанию Госиздатом, получившая одобрительный отзыв о качестве перевода

из Москвы, книга все-таки не была напечатана. Новый заведующий Госиздатом

Ленинграда забраковал ее содержание. Рукопись находится в библиотеке педвуза. Может

быть, она когда-нибудь и увидит свет.

Пятилетие пребывания среди служащих канцелярии педвуза оставило во мне неприятное

впечатление. Самостоятельная работа, меньшее количество занятых часов создавали мне

как будто привилегированное положение и возбуждали зависть. Был даже такой момент, когда они предложили директору института ликвидировать мою должность, распределив

работу между собой. Проект этот не имел успеха, но, разумеется, не мог способствовать

нашим дружеским отношениям. Я всегда чувствовала себя во враждебном лагере.

В 1925 году, при моем поступлении в педвуз, директором института был Б.А. Фингерт .

Он был культурный, симпатичный человек, возможно, излишне мягкий для своего

ответственного положения. К концу моей пятилетней работы в институте практика

студентов заняла свое прежнее место в учебном плане, должность секретаря практики

была ликвидирована. В это время входило в силу знание иностранных языков. Меня все

более и более увлекала работа с аннотациями. Рассчитывая наверняка получить должность

библиографа, я подала заявление об уходе. На смену Фингерту директором института

была назначена тов. Лазуркина. Особа властная, несправедливая, нетактичная, она сумела

быстро восстановить против себя как студентов, так и преподавателей. У студентов она

старалась раскопать пятна в происхождении. Обнаружение в родословной студента

дедушки дьячка неминуемо приводило к исключению внука из педвуза. На этой почве

были известны случаи самоубийств. Мужа и жену, окончивших институт, она властно

рассылала в разные места. На их протесты и просьбы эта жесткая женщина не

реагировала. Мне случилось присутствовать при разговоре, когда окончившая педвуз

студентка настаивала на своем желании получить работу в одном городе с мужем. «Что вы

беспокоитесь, такая хорошенькая, вы везде найдете себе мужа!», – цинично ответила

Лазуркина, решительно отказываясь исполнить ее просьу. «Вы найдете себе другого мужа, другую жену», – говорила Лазуркина, разлучая супругов. Сама она, хорошая семьянинка, прожила много лет в счастливом браке со своим мужем.