Текст книги " Душа моя - элизиум теней"

Автор книги: Евгения Вейтбрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

из Москвы, книга все-таки не была напечатана. Новый заведующий Госиздатом

Ленинграда забраковал ее содержание. Рукопись находится в библиотеке педвуза. Может

быть, она когда-нибудь и увидит свет.

Пятилетие пребывания среди служащих канцелярии педвуза оставило во мне неприятное

впечатление. Самостоятельная работа, меньшее количество занятых часов создавали мне

как будто привилегированное положение и возбуждали зависть. Был даже такой момент, когда они предложили директору института ликвидировать мою должность, распределив

работу между собой. Проект этот не имел успеха, но, разумеется, не мог способствовать

нашим дружеским отношениям. Я всегда чувствовала себя во враждебном лагере.

В 1925 году, при моем поступлении в педвуз, директором института был Б.А. Фингерт .

Он был культурный, симпатичный человек, возможно, излишне мягкий для своего

ответственного положения. К концу моей пятилетней работы в институте практика

студентов заняла свое прежнее место в учебном плане, должность секретаря практики

была ликвидирована. В это время входило в силу знание иностранных языков. Меня все

более и более увлекала работа с аннотациями. Рассчитывая наверняка получить должность

библиографа, я подала заявление об уходе. На смену Фингерту директором института

была назначена тов. Лазуркина. Особа властная, несправедливая, нетактичная, она сумела

быстро восстановить против себя как студентов, так и преподавателей. У студентов она

старалась раскопать пятна в происхождении. Обнаружение в родословной студента

дедушки дьячка неминуемо приводило к исключению внука из педвуза. На этой почве

были известны случаи самоубийств. Мужа и жену, окончивших институт, она властно

рассылала в разные места. На их протесты и просьбы эта жесткая женщина не

реагировала. Мне случилось присутствовать при разговоре, когда окончившая педвуз

студентка настаивала на своем желании получить работу в одном городе с мужем. «Что вы

беспокоитесь, такая хорошенькая, вы везде найдете себе мужа!», – цинично ответила

Лазуркина, решительно отказываясь исполнить ее просьу. «Вы найдете себе другого мужа, другую жену», – говорила Лазуркина, разлучая супругов. Сама она, хорошая семьянинка, прожила много лет в счастливом браке со своим мужем.

64

Ольга Николаевна Вейтбрехт.

из Америки. Еще до революции туда отправился один из моих учеников по английскому

языку. Он охотно исполнял все мои поручения. Дело в том, что Публичная библиотека в

двадцатых годах выписывала не меньше сотни зарубежных педагогических журналов, а

около тридцатых годов ликвидировала полностью этот отдел. Два-три вновь выписанных

журнала вошли в отдел философии. К этому времени относится распоряжение

Наркомпроса о работе над созданием своей советской педагогики. Разные цели

воспитания должны создавать совершенно новые педагогические установки для

воспитания гражданина социалистического государства. Мне пришлось переключиться на

работу над техническими журналами в научных институтах, которую я и продолжала до

выхода на пенсию в 1937 году. Меня, как гуманитарку до мозга костей, не увлекало

содержание технических журналов. Но процесс работы и ее самостоятельность мне

нравились.

В 1925 году наша Оленька вышла замуж за Владимира Владимировича Щербинского и

оставила наш дом, осиротевший с ее уходом. В 1927 году появилась на свет моя первая

внучка Наташа. Сейчас она – аспирант химфака Лен. Университета.

Нина Николаевна Вейтбрехт (фото М.С.Наппельбаума ).

Моя старшая дочь Наташа, окончив студию при Александринском театре, была принята в

театр Грановской и Надеждина. Брак младшей дочери Нины с Борей Пхором оказался

неудачным, и они разошлись. В 1928 году у нас впервые появился, а потом стал частым

гостем очень милый и симпатичный молодой человек необычайно большого роста. Всегда

веселый, жизнерадостный, он скоро сделался душой собиравшейся у нас молодой

компании друзей моих дочерей и любимцем всей нашей семьи. По гибкости членов и

фокусам, которые он проделывал со своими руками, это был настоящий гуттаперчивый

мальчик. И как все это, вместе с игрой на рояле, пением, веселой декламацией забавляло и

восхищало нас!

Когда я впервые увидела его на сцене в роли ДонКихота, он произвел на меня

потрясающее впечатление. Я сразу сказала Нине: «Это мировой артист!».

Николай Черкасов, 1918 г.

Немного спустя Николай Константинович Черкасов перешел в театр Грановской, где уже

работала моя дочь Наташа. В 1928 году Николай Константинович и Нина поженились, он

перебрался к нам и стал членом нашей семьи. Тогда же он, вместе с двумя своими

товарищами, с большим успехом исполнял им придуманный и разработанный эстрадный

номер выступления под музыку Пата, Паташона и Чарли Чаплина.

У нас в это время образовалось общее хозяйство на коммунальных началах. Мы все

вносили няне ежемесячно определенные равные суммы, и она кормила нас. Мы с Наташей

дополнительно платили няне жалованье. Николай Константинович и теперь с

удовольствием вспоминает о нашей коммуне. В эти годы у нас с перерывами жила

падчерица моего двоюродного брата Нина Седельницкая. Природная интеллигентность и

благородство выгодно выделяли ее из общей людской массы. Мы с ней всегда были как-то

особенно душевно близкими. Я старалась приютить ее в нашей семье, когда она

проживала в Ленинграде вдалеке от родителей. Сейчас это уже пятидесятилетняя седая

женщина, мать взрослой дочери. Но она попрежнему мила и близка моему сердцу. Совсем

недавно мы с ней беседовали о прошлых годах, и разговор зашел между прочим о нашей

семье в те годы, когда она жила у нас. Мне было очень ценно выслушать объективный суд

этой умной женщины, так близко наблюдавшей нашу тогдашнюю жизнь... По ее словам,

наша коммуна производила впечатление нормально слаженной семьи. Она объясняет это, вопервых, моей спаянностью с детьми, которые попрежнему занимали в моей жизни

первое место; вовторых, наши отношения с Николаем Арнольдовичем всегда были

проникнуты взаимной дружеской любовью и уважением. Это создавало, по ее словам,

атмосферу, при которой домашним дышится легко и свободно. Мне не раз говорила моя

старшая дочь: «Я всегда буду жить с тобой, папой и няней, я никогда не уйду от вас». Это

заявление как будто иллюстрирует суждение, высказанное моей любимой племянницей.

8. Смерть Наташи

Наше более или менее спокойное житие продолжалось до июля 1931 года, когда

трагическая смерть моей дочери Наташи, а затем несравненно меньшее обстоятельство –

декрет, лишающий нас права жить в квартире военного ведомства, разрушили нашу

налаженную жизнь и разбросали нас в разные концы города.

В 19301931 гг. В театре Грановской, где работали в то время моя дочь и зять Черкасов, шли следующие постановки: «Миллион Антониев», «Люди и свиньи», «Браки

совершаются на небесах», «Роман» в чудесном исполнении Грановской, Надеждина и др.

Особенной популярностью пользовались антирелигиозная постановка «Миллион

Антониев» с Черкасовым в роли св. Антония. Театр устраивал и выездные спектакли. На

22 июля, трагический день моего громадного несчастья, театр получил заказ на устройство

спектакля «Миллион Антониев» в Кронштадте. Сбор актеров был назначен в

определенный час на пристани. Моряки прислали за ними очень легкую плоскодонную

шлюпку. На ней должны были разместиться сорок человек-участников спектакля и

декорации. Моя Наташа с чем-то завозилась дома, потом сильно заторопилась, мимоходом

крикнула мне: «Прощай, мамочка, опаздываю!» и убежала с маленьким чемоданчиком в

руке. Уходя, она обычно целовала меня на прощанье, а тут на вечную разлуку мы

простились впопыхах. Она должна была вернуться на другой день, и мы предполагали

вместе поехать на дачу в Толмачево к Оленьке, чтобы провести с ней ее именины.

Оказывается, Наташа моя задержала выезд шлюпки почти на целый час. И в этом был рок, в этом была ее гибель. Извинившись за опоздание, она прошла на нос шлюпки. Как

оказалось впоследствии при катастрофе, это было самое опасное место. В это время к

Ленинграду подходил громадный германо-американский пароход с экскурсантами. Он

прибывал в Ленинград с большим опозданием и по договору должен был платить

пассажирам (а их было около тысячи) громадную неустойку. Не опоздай моя Наташа, или

не опоздай пароход, все обошлось бы благополучно. Чтобы нагнать время, пароход развил

недозволенную скорость, давшую в результате громадные волны. Пассажиры шлюпки, со

своей стороны, и Наташа вместе с другими, просили капитана подъехать ближе к

пароходу, чтобы посмотреть на иностранцев. Последние слова, сказанные Наташей

стоящему рядом Бабочкину были: «Посмотри, какая красавица волна!..». Эта самая волна

захлестнула шлюпку и смыла с нее и пассажиров, и декорации. Моя Наташа, очевидно, ударилась о что-то острое виском, и смерть ее была моментальной. На шлюпке остались

только Грановская и Надеждин, все остальные барахтались в воде. Но благодаря

немедленной помощи, оказанной командой парохода, все были спасены. Для спасения

Наташи были вызваны водолазы, но все их поиски оказались тщетными, ее тело не было

найдено. Их работе помешала с невероятной силой разразившаяся буря.

65

Биологическая связь между матерью и детьми, по моему мнению, не прекращается. Буря

застала меня вне дома. Я вымокла и вернулась домой в необъяснимо тяжелом,

подавленном состоянии. Я прошла сразу в комнату Николая Арнольдовича и заявила:

«Случилось несчастье». Удивленный моим трагическим видом и словами

Николай Арнольдович посмотрел на меня и шутя сказал: «Какое несчастье, ты попала под

трамвай, что ли?».

После бессонной ночи, утром 23 июля я написала Оленьке открытку, в которой вместе с

поздравлением сообщала, что из-за скверного настроения не могу поехать к ней на

именины. Письмо это я так и не успела отправить. Часа в четыре мне позвонили по

телефону, спрашивая: «Когда возвращается Наташа из Кронштадта, нет ли у меня о ней

сведений, не читала ли я сегодняшнего «Вечернего Ленинграда»?». Встревоженная, через

минуту я была на углу, купила «Вечерку». Там был портрет Наташи и статья о ее гибели.

Тут меня подхватили и привели домой. Кругом все уверяли, что газеты часто ошибаются, и сведения еще нуждаются в проверке. Но у меня не было никаких сомнений, я твердо

знала, что моей дочери нет на свете. Ужасные дни сменялись еще более ужасными ночами, когда после часа-другого сна каждое пробуждение сопровождалось необычайно острым

болезненным сознанием утраты. Большим утешением была для меня в эти тяжелые дни

моя дочь Оленька, которая в течение месяца ни на минуту не оставляла меня.

Шесть дней шли безуспешные поиски трупа. Горе усугулялось мыслью, что останки

бедной Наташи носятся бесприютно по морским пучинам. Вспоминались однородные

переживания Герцена, когда где-то в далеком море утонули его мать и сын. На седьмую

ночь к нам позвонили из Кронштадта. Туда приплыл труп женщины. После нескольких

чрезвычайно тяжелых звонков и опознавательных вопросов и ответов было установлено, что это труп моей дочери. На следующий день гроб с тем, что от нее осталось, был

доставлен в Ленинград и поставлен на сутки в помещении театра на Литейном. Прощание

происходило под чудесные траурные марши оркестра Филармонии. Могила ее находится

на Смоленском кладбище.

За несколько лет пребывания Наташи в театре Грановской мне, конечно, часто случалось

бывать там на спектаклях. Грановская, несколько суховатая и неприветливая в жизни, очаровывала меня на сцене. Несмотря на возраст, близкий к моему, эта прекрасная актриса

до сих пор с большим и

Наталия Николаевна Вейтбрехт (фото М.С.Наппельбаума ).

заслуженным успехом выступает на сцене Большого Драматического таетра имени

Горького. Когда в те годы я шла смотреть пьесу с ее участием, я наверное знала, что

получу наслаждение. Уходя из театра, я всегда уносила какую-то теплоту на сердце от ее

всегда несравненной, талантливой игры.

Моя Наташа, очень творчески одаренная от природы, мало работала над своими ролями.

Слишком захватили ее успехи красивой, элегантной женщины. Но последний год своей

жизни она очень изменилась, стала серьезнее, с большим увлечением принялась

перерабатывать свои старые роли и

работать над новыми под руководством тогдашнего директора театра Грановской,

опытного театроведа тов. Шатова. Успехи она сделала необычайные. «Еще один год такой

работы, – говорил мне Шатов, – и ваша дочь будет знаменитой актрисой». В последнюю

зиму она дублировала Грановскую. Я помню ее волнение, когда эта честь впервые выпала

на ее долю. От природы она отличалась большой скромностью и всегда преуменьшала

свои возможности. Несмотря на любовь к Грановской посетителей ее театра, появление

вместо нее красивой молодой актрисы, уже известной по исполнению других ролей, было

встречено очень тепло. У Наташи было не сильное, но очень приятное сопрано, при

большой музыкальности. Она и ее подруга по театру Михайлова получили приглашение

знаменитого опереточного постановщика Феона перейти с осени в его театр. Наташа с

большой радостью приняла предложение, но судьба распорядилась иначе,

преждевременно оборвав ее красивую молодую жизнь. Разойдясь с первым мужем

Васильевым, Наташа по сцене сохранила его фамилию.

В июле мы похоронили Наташу, а 1 октября, согласно новому декрету, нам надлежало

немедленно освободить нашу прекрасную квартиру. Дело в том, что

Николай Арнольдович был в отставке и не имел права занимать жилплощадь военного

ведомства. Согласно тому же декрету мы не получали жилплощади гражданского

ведомства взамен отдаваемой. Все мы разбрелись в разные стороны. Николай

Арнольдович переехал в квартиру своей жены, которая давно оберегала там для него

комнатку. Николай Константинович выселил к матери свою парализованную бабушку,

освободив для меня ее очень хорошую комнату в доме, где когда-то жили его родители

(ул. Восстания, 1/39). В этой комнате я проживаю до сих пор.

В январе 1932 года, в момент моего въезда в эту комнату, окно ее выходило одной

половиной на Невский, другой – на здание Знаменской церкви. Против моего окна было

небольшое церковное окошечко, через которое виднелись огоньки свечек, теплившихся у

икон. В пасхальную ночь, глядя в окно, я могла наблюдать величественное зрелище

нескольких сот молящихся, стоявших с зажженными свечами около церкви за оградой.

Совсем театральное впечатление получалось, когда ровно в 12 часов ночи священник в

полном облачении выходил из церкви к народу, произнося слова: «Христос Воскресе!», и

вся громадная толпа отвечала ему: «Воистину Воскресе!». Затем начинался крестный ход

вокруг церкви.

Хотя я не верила ни в бога, ни в обряды, но я любила в эту ночь наблюдать за всем, что

происходило под моими окнами.

66

Но этим и закончились положительные стороны близости церкви, совершенно не

искупающие малого количества солнца, попадавшего в мою комнату.

В 1938 году до жильцов дома дошли слухи, что церковь собираются ломать и на ее месте

строить пятиэтажное здание гостиницы. Тогда уж к нам не попадет ни единого солнечного

луча. Эта перспектива нас не устраивала, но не стоило огорчаться, пока все было в области

слухов.

Но вот в июне 1941 года, почти накануне объявления войны, жильцы нашего дома, окна

которых выходили на церковь, получили предписание такого-то числа от 12 до 2 часов

ночи покинуть свои помещения ввиду намеченного на это время взрыва церкви. Когда я, согласно приказу, в ту памятную ночь вышла на двор, там кучка людей обсуждала вопрос, как лучше в данном случае – открыть окна или оставить их закрытыми. Первое

разрешение вопроса казалось мне правильнее. Я вернулась домой и открыла окно, затем

вынесла стул в переднюю и уселась, спокойно ожидая событий. Около 2 часов ночи

произошел взрыв. Создалось такое впечатление, будто наш громадный дом подпрыгнул.

Боже, в каком виде я застала комнаты! Пыль стояла столбом, трудно было что-нибудь

разглядеть. Но скоро пыль осела, и часа два пришлось приводить комнату в такое

состояние, чтобы можно было лечь спать. Перед окном оказалась разваленная громада

церкви. Это место было приведено в порядок только в 1945 году, когда силами трудящихся

здесь был разбит сквер с клумбами и дорожками, с зелеными лужайками. Трудно

переоценить, насколько выиграла теперь моя насквозь солнечная комната с видом на сквер

и на Невский.

Черкасовы с няней с конца 1931 года до 1934 года трижды обменивали комнату, переехав

сначала на Петроградскую сторону, затем на Морскую, потом на Басков пер., пока не

получили прекрасную квартиру в правительственном доме на Кировском пр., 26/28. Все

эти годы они жили, нуждаясь в самом необходимом. Особенно плохо жилось им на

Морской, там у них бывали совсем плохие дни. Иногда придешь к ним, а няня шепчет:

«Евгения Алексеевна, нет ли у Вас немного денег, сегодня мы без обеда». Из своего тоже

тощего кошелька я доставала несколько рублей, и няня шла купить что-нибудь поесть для

своих хозяев...

Как-то супруги Черкасовы и я пошли в кино «Баррикада» против их дома. Перед сеансом

администрация предложила премировать билетами в свой театр того из зрителей, кто

назовет правильно больше фамилий постановщиков фильмов, шедших за последние годы.

Мой зять безошибочно назвал всех постановщиков, и ему были вручены в порядке премии

два билета в кинотеатр на следующий новый фильм. Он уже снимался в нескольких

картинах, но был еще мало известен как киноактер.

Помнится, популярность его началась с роли Паганеля в фильме «Дети капитана Гранта»

Вспоминается и газетная статья Льва Кассиля, в которой он звал всех идти смотреть

Черкасова в этом фильме и слушать его песенку «Капитан, капитан, улыбнитесь...».

Популярность Черкасова вспыхнула сразу после появления этого фильма на экране. Об

этом можно судить по такому факту: еще не успел фильм сойти с экрана, и песенка

широко разошлась по Союзу, когда Николай Константинович с Ниной однажды

отправились на каток. С первого момента их появления громкоговоритель возвестил: «У

нас на катке находится Черкасов. Сейчас будет исполнена его песенка "Капитан, капитан...

"». Это произвело сенсацию, Николай Константинович был немедленно окружен толпой

катающихся. Пришлось уйти с катка, не покатавшись.

В квартире на Басковом, когда уже загоралась заря его мировой славы,

Николай Константинович как-то пожаловался мне: «Если бы Вы знали, какое у меня

последнее время скверное настроение – вот здесь (он дотронулся до того места, где у нас

находится солнечной сплетение нервов) – такое гнетущее состояние, как будто

предчувствие какого-то несчастья». С тех пор, когда у меня случаются такие

неврастенические подавленные состояния, я уже на примере Николая Константиновича

знаю, как мало они связаны с жизнью, и как мало можно верить предчувствиям.

Три месяца прошло со смерти Наташи, когда на еще незажившую рану болезненно легло

новое потрясение – ликвидация нашего семейного гнезда. Укладывая и упаковывая вещи, мы с Николаем Арнольдовичем признались друг другу, насколько тяжел для нас

переживаемый момент. Правда, пока Николай Арнольдович не привел в полный порядок

мою комнату и не вбил последнего гвоздика, он все свободное время проводил со мной. Да

и потом он был частым-частым моим гостем, благо мы жили на одной улице. Но все-таки

какая-то часть жизни ушла безвозвратно, и мы это сознавали.

Весь последующий год прошел у меня под знаком подавленного апатичного настроения.

При переезде из большой квартиры в маленькую комнату я продала за бесценок много

книг и по рассеянности оставила в квартире мои драгоценные тетради по искусству и

другим вопросам и письма к отцу покойной матери. И когда через несколько месяцев я это

обнаружила и пошла забрать их, то нашла шкаф, в котором они хранились, заполненным

другими вещами.

Если живущий в комнате видоизменяет ее, придавая ей индивидуальность, то, по моему

мнению, и комната, со своей стороны, своим видом, а, возможно, и какими-то

укоренившимися флюидами прежних хозяев влияет на нового жильца. Комнатка моя

оказалась удивительно уютной, особенно когда я отремонтировала ее, и флюиды,

сохранившиеся от добрейшей старушки, бабушки Николая Константиновича, имели на

меня умиротворяющее влияние. Но только через два-три года я привыкла и оценила покой

и то одиночество, в котором, по мнению Герцена, так нуждается в старости человек.

67

Не помню точно, в 1932 или 1933 году в Ленинграде открылся ТОРГСИН (торговля с

иностранцами) , где принимали от населения золотые и серебряные вещи, обменивая их

на боны. На эти боны в магазине можно было все приобретать. У меня сохранилось

несколько серебряных столовых ложек, это дало мне возможность устраивать вкусные, сытные угощения для моих детей – Оли и Нины с мужьями. Для меня это было большое

наслаждение накормить их любимыми кушаньями, что называется, «до отвала».

Николай Константинович особенно ценил эти чаепития, потому что они происходили в

комнате, где он родился. Шутя, он тогда говорил: «Если мы даже разведемся с Ниной, то

все равно я буду ходить к Евгении Алексеевне пить чай».

Прошло два года, и я смогла оказать им через тот же ТОРГСИН гораздо более

существенную помощь.

Через два года после смерти Наташи, когда горе немного притупилось, я принялась за

изучение итальянского языка. Этот язык был в моем жизненном плане, его знала моя

покойная мать. Благодаря близкому родству с французским он оказался для меня настолько

легким, что десяти урокой было достаточно, чтобы овладеть им, разумеется, только

теоретически. Очень скоро я свободно, без словаря, читала итальянскую художественную

литературу. Таким образом, я стала аннотировать иностранные журналы с четырех языков.

В начале 1933 года я поступила на должность секретаря Рабфака Второго Медицинского

института. Меня соблазнила, главным образом, территориальная близость учреждения.

Надо было только перейти дорогу. Пугал низкий уровень образования учащихся. Сумею

ли я подойти к ним? Я всегда могла работать плодотворно только в атмосфере дружеского

отношения окружающих.

Мои опасения оказались напрасными. Год, проведенный в стенах Рабфака, оставил у меня

самое светлое воспоминание. Удалось мне второй раз в жизни создать какую-то новую

работу на пустом месте. Я изобрела особую систему учета учебной жизни студента

Рабфака с момента подачи им прошения о приеме.

Директор Рабфака, очень хороший человек и работник тов. Цинберг, с гордостью

рассказывал представителям других Рабфаков, как образцово поставлено это дело.

Тотчас же, как я приступила и работе, мне пришлось составлять годовой отчет по Рабфаку.

Я составила его согласно законам логики, но, увы, Москва вернула его обратно. Я очень

огорчилась, но тов. Цинберг, как всегда спокойный, сказал мне: «Ничего страшного, не

волнуйтесь, давайте переделаем».

Через год второй годовой отчет, который я составила, перед моим уходом, был премирован

Москвой денежной наградой. Премировал мою работу на Рабфаке и сам тов. Цинберг.

Но главное в моей работе на Рабфаке, о чем я вспоминаю с большой теплотой, это

настоящая сердечная дружба со студентами. Почему-то интуитивно я с первого момента

стала говорить «ты» этим взрослым парням и девушкам. Им нравилась моя наружностъ –

«Вы такая чистенькая, аккуратненькая, мы все хотим быть похожими на вас».

Летом, после выпускных экзаменов студентки, мои друзья, пришли ко мне с детски-

наивным предложением – хлопотать, чтобы я перешла с ними секретарем в Медицинский

институт. «Мы не хотим расставаться с вами». Я разъяснила девочкам нежизненность их

предложения, но была очень расстрогана.

Вспоминается трагический случай с одним из студентов Рабфака. Среди слушателей было

много нацменов. Один из них часто приходил ко мне и жаловался, что у него нет обуви, он

ходит в каких-то опорках. Так он был трогателен со своими жалобами, совсем, как

больной ребенок, мне так хотелось помочь ему.

Велика была моя радость, когда я узнала, что Рабфак получил для раздачи студентам пять

пар ботинок. Дошло это известие и до моего протеже. Он пришел ко мне сияющий и

просил похлопотать за него. Я отправилась к Цинбергу, уверенная, что мне удастся мое

правое дело. Но разочарование было полное! Цинберг получил инструкцию о выдаче

ботинок только отличникам учебы. Как я ни убеждала его пожалеть молодого человека, он

был неумолим. Пришлось возвратиться с печальной вестью и сообщить о бесплодности

своих хлопот.

Ничего не сказав, мой нацмен круто повернулся и ушел, очевидно, решив привести в

исполнение уже принятое решение. Его больше не видели ни на Рабфаке, ни в общежитии.

Бедный мальчик кончил жизнь самоубийством.

Комиссия, прибывшая на Рабфак для выяснения причины его самоубийства, установила, что у молодого человека был неудачный роман, а неполучение ботинок послужило лишь

последней каплей, переполнившей чашу.

Моя секретарская работа на Рабфаке была этапом на перепутье. Проработав ровно год, я

после небольшого перерыва поступила на должность библиографа в Институт

телевидения.

В 1934 году актеры театра Комедии (Грановской) предъявили иск Германо-Американскому

пароходству о покрытии убытков при потере их имущества во время аварии. Совершенно

для меня неожиданно адвокат Петров, который вел дела всех актеров, присоединил к ним

особое ходатайство о выплате мне пенсии. Сам адвокат сначала говорил мне: «Давайте

попробуем, но шансов на успех почти никаких». А в декабре 1934 года мне было

объявлено, что пароходство, удовлетворив полностью иск актеров, дает и мне

единовременное пособие взамен пенсии.

Нужно сказать, что за двадцать лет состояния в родстве с моим зятем Черкасовым не было

для меня ни одной благоприятной возможности, которая обошлась бы без деятельной его

помощи. Все эти годы он был моим добрым гением. В момент аварии Николай

Константинович был председателем месткома театра, и это обстоятельство плюс его

энергия дали благоприятный результат. Я вдруг разбогатела. Все мое богатство я получила

в бонах ТОРГСИНа. Половину полученного я отдала Николаю Арнольдовичу и двум

дочерям. Из оставленной половины я делала подарки людям, мне милым, и тем, кому я в

жизни была чем-нибудь обязана. В этот недолгий период моего богатства возможность

радовать направо и налево, принося людям радость, я вспоминаю, как наиболее яркий

момент. Я и мои дочери оделись и обставились. Среди красивых вещей жизнь стала

приятнее. Особенно расцвела моя комната, когда я выкрасила ее голубой масляной

краской, и в ней появилось несколько предметов красного дерева. Мне было тогда 58 лет, я

решила на полгода оставить работу. А летом я позволила себе роскошь съездить на месяц

в Сочи с полным комфортом. На вокзале перед отъездом мой зять Николай

Константинович познакомил меня с кинорежиссером Петровым, постановщиком «Грозы», оказавшимся моим соседом по вагону, и просил его оказать мне содействие в случае

дорожных недоразумений. Но я ехала одна в четырехместном купе экспресса, и такое

путешествие не доставило мне ничего, кроме удовольствия. А на чету Петровых я

искренне любовалась. Они, очевидно, были молодожены. Она – юная, очаровательная,

похожая на девочку-подростка. Он, обращаясь к ней, все время называл ее «детка» и

«деточка». В Сочи мы с ними расстались, они проехали дальше.

68

В Сочи я остановилась в гостинице «Ривьера», у меня была прекрасная комната с

верандой, выходившей в парк, где в это время цвели магнолии. Букет из этих цветов все

время стоял у меня на столе. С помощью изящного вкуса моей младшей дочери Нины я

была хорошо одета. Благодаря знанию языков я как-то сразу попала в компанию

иностранцев. Много времени проводила я с француженкой, женой первого секретаря

посольства мадам Паяр. Мы с ней настолько подружились, что при отъезде она прислала

мне громадный букет цветов с милой запиской. Два письма написала она мне в Ленинград, я ей отвечала, но дальше переписка замолкла. Отдавая должное вкусу моей дочери, эта

парижанка как-то спросила меня: «Ou faites vous vos toileltes?» (Где вы шьете платья?).

Какое приятное впечатление сохранилось у меня от этой милой женщины! Ее нельзя было

даже назвать красивой, но какая она была обаятельная, приветливая, веселая! Она жила в

отеле с четырехлетним сыном и бонной. Несмотря на ее постоянное оживление, у нее

проскальзывало недовольство, неудовлетворенность жизнью. Она скучала по родине,

большой пост вечнозанятого мужа мало интересовал ее, а только обрекал на одиночество.

Мадам Паяр собиралась приехать ко мне в Ленинград повидаться, думала и я попасть в

Москву, но все это не удалось. По моим сведениям, она с мужем скоро покинула

Советский Союз.

Кроме мадам Паяр, я познакомилась и подружилась в Сочи с американцем-фермером. Мы

много с ним гуляли, вместе обедали. Он поразил меня высоким культурным уровнем.

Узнав, что я работала по народному образованию, он с большим интересом расспрашивал

меня, как прошла у нас ликвидация неграмотности и как строится работа в школах.

Первые дни нам было трудно понимать друг друга, бывали случаи, что приходилось

прибегать к карандашу и бумаге, а потом дело пошло.

Познакомилась я также с женщиной-скульптором, приглашенной для выполнения ряда

работ по украшению курорта. Моя двоюродная сестра Н.И. Рейц, тоже проводившая лето в

Сочи, зашла как-то ко мне и застала у меня на веранде целое общество. Она писала об

этом визите своей семье: «Женя по обыкновению и здесь окружила себя интересными

людьми...».

Совершая обратный путь, я опять очутилась одна в четырехместном купе с отдельной

уборной и была очень счастлива. «Вот, – думаю, – как везет». Но не тут-то было. Прошло

несколько часов, и ко мне вошел гражданин с чемоданом – главное к ночи, когда так

стесняет присутствие человека другого пола. Мы улеглись. Я очень боялась, что мой

спутник захрапит, тогда конец моему и без того плохому, тревожному сну. Я еще не успела

задремать, как наш вагон встряхнуло с такой силой, что опрокинулась банка с цветами

мадам Паяр, стоявшая на столике около окна. При слабом свете ночника я встала, чтобы

привести в порядок букет. Ровное дыхание моего соседа убедило меня, что он умеет спать

без храпа. Но все-таки не без злорадства я увидела, что вода из букета вылилась

прямехонько в его туфли. Вот будет ему сюрприз, когда он проснется! Не знаю, как он

обошелся с туфлями, но мы с ним хорошо провели вместе целый день и очень

подружились. Главное, оказались старыми знакомыми. Он был как-то по делу в

Ленинградском Губграмчека, и, хотя с тех пор прошло десять лет, сразу узнал меня.

Директор какого-то крупного завода на юге, он ехал по экстренному вызову в Москву. Этот

вызов его очень беспокоил. Мне он показался человеком сухим и деловым.