Текст книги " Душа моя - элизиум теней"

Автор книги: Евгения Вейтбрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Миновало полгода моего бездействия, и я стала тосковать по работе. Поступила

библиографом в Научный институт телевидения. Там проработала два года. Сговариваясь

с заведующей библиотекой о моих обязанностях, мы твердо установили, что я и мой

редактор составляем особый самостоятельный участок работы. Институт телевидения

первые месяцы своего существования помещался в Лесном, и вот туда мне надо было

приезжать к 9 часам утра. Вставать приходилось до 7, чтобы успеть убрать комнату. Так

как дело было зимой, то случалось выходить из дому до света, часто при луне и звездах.

Волнуясь, что просплю, я лишилась сна, обострилась бессонница. Затем институт стал

перебираться в новое помещение на Фонтанку около Невского. Мне в первую очередь

разрешили работать там. Дом был еще необитаемый, сырой, не отоплялся, и я получила

грипп с осложнением на сердце. Прохворала я долго. А когда поправилась, вернулась к

работе уже в хороших условиях, у меня начались неприятности с начальством. Работа шла

плодотворно и очень меня удовлетворяла. Чтобы пополнить недочеты в технических

знаниях, я достала учебник и стала заниматься физикой. Заведующая библиотекой,

бывшая на месте по усердию и знанию своего дела, оказалось властной, недалекой и

грубой. Потом появилось другое начальство, выше ее. Они составили союз и решили меня

выжить. 21 ноября я возвращалась домой очень расстроенная. Подойдя к переходу дороги

на Невском против моего дома, я не остановилась вместе с другими прохожими на

тротуаре, чтобы дать пройти трамваю, а, поглощенная своими мыслями, пошла прямо на

него. У меня выключились слух и зрение. Я не видала трамвая, не слыхала ни грохота его

приближения, ни звонков. Последнее мое впечатление было что-то красное, схваченное

уголком взгляда. От сильного удара я, упав на мостовую, потеряла сознание. Очень скоро я

пришла в себя, меня подхватили и привели в аптеку, где сделали первую перевязку.

Кровотечение было необычайно сильным. Оттуда в карете скорой помощи меня привезли

в Мариинскую больницу, где я пролежала пять дней. Через неделю я переехала на

Сиверскую, где Николай Арнольдович нанял мне комнату. Шок был настолько сильным,

что в дни, проведенные еще в городе, вступив на любые трамвайные рельсы, я падала как

подкошенная. Не могла ходить без провожатого. Все это прошло бесследно, только нервы

расшатались. Несмотря на уговоры парткома и секретаря директора, я не могла

продолжать работы с людьми, мне враждебными. Явилась мысль выхода на пенсию, что и

осуществилось в сентябре 1937 года.

69

Оглядываясь назад, я часто поражаюсь, какую малую роль во всех моих жизненных

решениях играла материальная сторона. Так вот и выход на пенсию. Деньги Торгсина

продержались только года два, потом были полностью аннулированы. Мои надежды иметь

что-то на черный день осуществились только в очень слабой степени. К моменту начала

отечественной войны у меня уже почти ничего не было. Помощью дочерей, неоднократно

предлагаемой, я стала пользоваться только с 1945 года и то в самом незначительном

размере. Я называю себя «любимицей богов». Жизнь всегда была ко мне очень милостива, и мои языки с момента выхода на пенсию всегда давали мне заработок, на который я

раньше не рассчитывала. Прошло два-три месяца, как я покинула последнее место работы, и я стала совсем иначе себя чувствовать, явился сон, даже сердце пошло на поправку.

Вместе со здоровьем вернулась и энергия, явилась потребность уйти с головой в

увлекательную работу. В то время взоры всего мира были устремлены на Испанию, там

народ восстал против правительства, защищая свои права на лучшую жизнь. У нас

появились испанские беженцы, для испанских детей стали организовываться специальные

школы, в университете появилась кафедра испанского языка. Не раздумывая долго, я

нашла преподавательницу и со всей свойственной мне горячностью принялась изучать

испанский язык. Как он захватил меня! Я взяла тридцать уроков и освоила язык настолько, что стала понемногу читать «ДонКихота». Это гениальное произведение я читала месяца

четыре. Силу впечатления я могу поставить наравне только с «Войной и миром». Бывало, сядешь в кресло, положишь на колени эту громадную книгу с чудесными иллюстрациями

и наслаждаешься целый вечер. Ее грандиозный переплет как-то изолировал, отъединял

меня от текущей жизни, заставлял полнее сосредоточиться. И сколько в этой мудрой книге

юмору, каким сочным и совершенно современным языком она написана!

В это время моя приятельница Л.Е., секретарь техникума, передала мне просьбу одного из

ее преподавателей давать ему уроки испанского языка. Это он прослышал от Л.Е., как я

увлекаюсь чтением «Дон-Кихота». Николай Сергеевич Масленников, историк по

образованию, взял тему для кандидатской диссертации «Альфонс Х», все материалы для

этой темы имеются только на испанском языке. Я с удовольствием согласилась ему

помочь, мне казалось полезным проработать с ним заново все освоенное по испанскому

языку. Я долго не соглашалась на платные уроки. Так состоялось мое знакомство с

Николаем Сергеевичем и его женой Надеждой Александровной. Наши дружественные

отношения остались на всю жизнь самыми крепкими. Очень скоро Николай Сергеевич

обнаружил полезность и продуктивность наших занятий и убедил меня сделать их

платными. Два года он изучал испанский и затем два года вместе с женой французский

язык. Он оригинально оплачивал уроки, вносил мне, как в сберегательную кассу то сто, а

иногда триста-четыреста рублей, так, чтобы я сама себе платила за каждый урок. Задолго

до окончания взноса Николай Сергеевич заботливо спрашивал меня: «Евгения Алексеевна, я вам не должен?». На редкость деликатный Николай Сергеевич за все время не пропустил

ни одного своего двухчасового урока, а если опаздывал на несколько минут, обязательно

предупреждал по телефону. В этом чудесном человеке имеются, несомненно, черты Дон-

Кихота. Его диссертация об Альфонсе X была закончена весной 1941 г., ему тогда было

45 лет. На другой день после начала отечественной войны он подал заявление о

добровольном вступлении в армию. «Я стрелок, – категорически заявил он, – и мое место

в строю». На фронте Масленников пользовался любовью товарищей, его берегли, и это его

очень сердило. «Что я, ребенок, что ли, что вы меня оберегаете? Думаете, что я не

замечаю!». Большой рост Николая Сергеевича требовал питания, а его было недостаточно, он исхудал, был истощен. Чтобы он подкормился, товарищи решили устроить его по

хозяйственной части. Какое тут! Как настоящий хозяйственник, он так понял свои задачи, что заботясь о других, довел свое питание до предела. Скоро, доведенный до полного

истощения, он был подобран товарищами в снегу в глубоком обмороке. Он долго

пролежал в госпитале. Кончилась война, надо было возвращаться домой. Педвуз им.

Герцена, желая ускорить и без того затянувшийся на четыре года срок защиты его

диссертации, хотел вызвать его из армии в первую очередь. Масленников отказался.

«Вернусь но приказу домой вместе с другими в положенный нам срок». Зато какими

овациями встретили сотрудники Педвуза этого простого советского человека-героя, когда

он, наконец, явился защищать диссертацию! Защита прошла блестяще, его засыпали

цветами, долго не смолкали оглушителные аплодисменты.

Через несколько дней Николай Сергеевич пришел просить меня возобновить наши уроки

по испанскому языку. Повторили мы и французский язык. Ему поручили лекции по

истории Испании в Фонетическом институте, которые надо составлять по испанским

материалам. Таким образом, закладывается фундамент для докторской диссертации

Николая Сергеевича.

После войны Масленников вступил в партию. Его жена, преподавательница литературы, культурная и милая женщина, является достойной подругой своего мужа. Уезжая на фронт, Николай Сергеевич просил жену принять все меры, чтобы сохранить диссертацию.

Масленниковы жили вместе с матерью Надежды Александровны в маленькой квартирке

на Петроградской стороне. У Николая Сергеевича на Выборгской стороне сохранилась его

холостяцкая комната. Чтобы не потерять ее, супруги жили то там, то тут, и все искали

возможность обменять две жилплощади на одну побольше. К их благополучию, им это

сделать не удалось. Надежда Александровна, проводив мужа на фонт и эвакуировав мать, проживала одна в квартире на Петроградской. Диссертация всегда была при ней. Дом, где

находилась эта квартира, был разрушен бомбой до основания. Надежда Александровна

едва удалось спастись только самой с диссертацией под мышкой. Как устроила

Масленниковых после войны комната на Выборгской!

70

Уютно сложилась моя жизнь до войны. Прекрасно оплачиваемые уроки Николаем

Сергеевичем плюс пенсия с небольшими добавлениями из сберегательной кассы

обеспечивали мою жизнь. С перерывами занималась у меня в эти годы и прежняя моя

ученица проф. Анна Викентьевна Риккль. Эти уроки с высококультурными людьми давали

мне большое удовлетворение. Я полюбила свои занятия со взрослыми и нашла особый

метод успешного преподавания языков.

Я начинала изучение языка с детского иностранного материала, как легче усвояемого, и

детских песенок. Так начиналось постепенное накопление слов и выражений. Никогда не

пользовалась никакими адаптированными источниками.

На всю жизнь сохранила я любовь к карточной игре в винт. Иногда по много лет не

приходилось брать карты в руки, но когда представлялся случай, винт всегда доставлял

мне удовольствие. В годы 1935-1941 у меня наладились карточные вечера не чаще раза в

месяц. У нас была постоянная компания четырех: Николай Арнольдович, я и две мои

старые приятельницы – Наталия Васильевна Савримович – времен Олиты – и

Лидия Григорьевна Якименко. Играли всегда весело, за ошибки не сердились.

Лидия Григорьевна Якименко, в девичестве Татаринова, была подругой по гимназии моей

старшей кузины Веры Исидоровны. Мы с ней познакомились еще на Бестужевских

курсах, затем лет тридцать не виделись и уже накрепко сошлись в последние годы жизни.

Трудно определить характер печати, которую получали на всю жизнь слушательницы

Бестужевских курсов. Я пробыла среди них только два года, а между прочим мне в жизни

не раз задавали вопрос: «Вы – бестужевка?», а иногда даже просто: «В котором году вы

окончили Бестужевские курсы?». Конечно, спрашивающие были всегда сами бестужевки.

Лидия Григорьевна свято пронесла через всю жизнь эту печать.

Достоевский советует людям не растерять по дороге к старости человеческие чувства. На

безучастном, отошедшем от жизни лице старика прочтешь меньше, чем на памятнике.

Лидия Григорьевна к 60-70 годам своей жизни, когда нас снова столкнула судьба,

сделалась живее и интереснее, чем в молодости. Я помню, как в 1937 году, выйдя на

пенсию, я захотела отпраздновать это событие и предложила Лидии Григорьевне провести

целый день в Павловске. Был конец сентября, стояла солнечная, теплая погода, которой

часто после холодного лета вознаграждает нас природа. Я особенно люблю Павловский

парк в осеннем убранстве хорошо подобранных оттенков разных пород деревьев и кустов.

Лидия Григорьевна охотно согласилась. Там в чудесном дворцовом парке

Лидия Григорьевна как-то застенчиво призналась мне в безумной любви к композитору

Чайковскому. «Он, как человек и композитор, всегда мне нравился, но последнее время вся

моя жизнь заполнена им. Даже когда я не слушаю его музыку и не читаю литературу о

нем, он неотступно со мной всегда и везде».

Лидии Григорьевне в это время не приходилось работать, она была на отдыхе. Ее дочь

Наталия Яковлевна Никифоровская – хорошая стенографистка – обеспечивала свою мать и

давала ей возможность не думать о хлебе насущном. Но это ли не красивая старость! За

несколько лет такого обожания Петра Ильича Лидия Григорьевна, обладая прекрасной

памятью, собрала большой, интересный материал о Чайковском. С громадным увлечением

делилась она им со всеми желающими. Она располагала богатыми биографическими

данными о Петре Ильиче, знала точно время и условия создания каждого его

произведения. Ежегодно Лидия Григорьевна совершала паломничество в Клин, где

находится музей имени Чайковского. По возвращении делала своим друзьям доклад о

поездке и о новых моментах в музее.

Кроме карточных вечеров в этот уютный, как я называю, предвоенный период моей

жизни, я устраивала у себя музыкальные вечера. Исполнительницей и душой этих вечеров

была моя приятельница Софья Васильевна Слободова. Свыше сорока лет дружбы

соединяли нас с ней. Поселившись в своей голубой комнатке, я очутилась очень близко от

Пушкинской улицы, на которой много лет проживала Софья Васильевна. Украшением

этих вечеров было исполнение моей племянницей Наташей Семеновой прелестных

песенок Беранже. Разумеется, Лидия Григорьевна заразила весь наш маленький кружок

своей любовью к Чайковскому. Ее влияние было неотразимо. И только после смерти

Лидии Григорьевны я вернулась к моему любимому композитору Бетховену.

В феврале 1939 года София Васильевна исполняла нам шестую симфонию Чайковского в

четыре руки со своей ученицей – моей племянницей Наташей Семеновой (женой

академика Н.Н. Семенова). Это были наши последние, прощальные концерты. 26 февраля

София Васильевна, проболев три дня, скончалась от крупозного воспаления легких. Как

тяжело пережила я эту смерть можно судить по краткой записи, сделанной в записной

книжке после похорон: «Сейчас мне кажется, что я потеряла, от меня оторвался кусок

жизни необычной ценности. Возможно, острота ощущений пройдет, но эти два дня

тяжелой скорби оставят навсегда глубокий след-рану. Она, моя такая скромная чудачка

Соня, унесла с собой мою душу. Я вся пустая, все потеряло для меня смысл и значение».

София Васильевна обожала моего зятя Николая Константиновича. Она считала его талант

перевоплощения непревзойденным и сумела понять и оценить его задолго до того, как он

сделался знаменитостью. Встречи с ним в моей комнатке она всегда радостно

приветствовала. Он тоже очень любил ее талантливую игру и постоянно просил исполнять

его любимые вещи. Поэтому на лентах большого венка, который я возложила на ее гроб, была такая надпись: «Прекрасной артистке, чудесному человеку, нашей дорогой тете Соне

от Черкасовых-Вейтбрехт».

71

Возвращаюсь к Лидии Григорьевне. Около нее всегда была молодежь – поклонники и

последователи, зараженные любовью к Чайковскому. После каждой объявленной продажи

билетов эта молодежь становилась в очередь перед кассой Мариинского театра и забирала

все билеты первых прямых рядов галерки на все оперы и балеты Чайковского. Так что

Лидия Григорьевна всегда была обеспечена возможностью по дешевке слушать музыку

своего обожаемого композитора. Благодаря любезности Лидии Григорьевны, и я часто

попадала на эти вечера наслаждений.

А вот сейчас, когда Лидии Григорьевны уже нет в живьх, за пять лет, что я вернулась из

эвакуации, несмотря на всю мою любовь к балетам Чайковского, я ни разу на них не

побывала. Дорогие места мне недоступны, а хорошие и дешевые нет возможности

достать.

Осенью 1941 года мы с Лидией Григорьевной расстались навсегда, разъехавшись по

разным городам. В эвакуации Лидия Григорьевна со своей семьей попала в очень тяжелые

условия жизни, но в своих всегда бодрых письмах она оставалась все той же

восторженной и неунывающей. Вот несколько выдержек из ее писем:

«Но какое счастье, – пишет она, – что я живу в мире моих грез, что Петр Ильич, заслонив

мое сознание, всегда для меня радость и упоение, всегда благодать и закон. Сегодня день

его рождения, и я из своего военного пайка пеку белые коржики и блинчики. Думаю, как

много потерял бы мир, если бы этот день выпал из календаря и по земле не прошел бы

этот человек».

«Сейчас читала и увлеклась милым Чеховым, ужасно он хорош. Дорог он мне, конечно, взаимным чувством симпатии с Петром Ильичем. На фотографической карточке своей,

подаренной Антону Павловичу, Петр Ильич надписал: «От пламенного поклонника». А

Чехов после смерти Петра Ильича пишет его брату Модесту: «Я готов день и ночь стоять

на карауле у дома, где жил Петр Ильич».

Описывая свою любимую внучку, Лидия Григорьевиа пишет: «Танюрка – это мой светик, и мне всегда кажется, что и Петр Ильич любил бы ее, как любил и восторгался трехлетним

Юрием Львовичем. Сегодня была в лесу с одной дамой и неумолчно рассказывала ей о

Петре Ильиче. Вчера слышала по радио Пятую симфонию и потому как-то легче

дышится».

Мечтая об окончании войны и возвращении в любимый Ленинград, Лидия Григорьевна

скоропостижно скончалась в местечке Таборы Свердловской области.

Французы говорят: «Nous ne lisons que nous dans les livres» (в книгах находим только себя).

Вспоминается несколько высказываний Чайковского, совпадающих с моими мыслями по

тем же вопросам.

«Умирать я вовсе не желаю и даже хочу достигнуть глубокой старости, но не согласился

бы сделаться молодым и снова целую жизнь проживать. Довольно и одной!».

О Флобере: «Вообще более симпатичной личности в сфере искусства еще, кажется,

никогда не было. Это какой-то герой и при этом до чего умен!».

«Только в одиночестве и на лоне симпатичной природы можно испытать моменты

действительного счастья. Даже искусство не может дать тех моментов экстатического

восторга, которые дает природа».

«Для моего благосостояния необходимо, чтобы люди, живущие около меня, оказывали

услуги не только по обязанности, но и с дружелюбием, и я стараюсь заслужить со стороны

слуг симпатичное к себе отношение».

Только вместо «слуг» (слово, которое звучит сейчас странно) я бы сказала просто

«окружающих меня людей».

Летом 1937 года Нина, взяв меня с собой на несколько дней в Москву, дала мне

возможность исполнить мое заветное желание познакомиться с метро. Николай

Константинович снимался в то время в фильме «Александр Невский» и был вызван для

съемки в Москву. Мы знали о смерти Станиславского, и Николай Константинович должен

был принять участие в похоронах, которые состоялись как раз в день нашего приезда.

Никто из нас не представлял себе, какой громадный наплыв работников театра вызовет это

печальное событие. Черкасовы обыкновенно останавливались в гостинице «Москва», но

там не оказалось ни одного свободного номера, то же и в другой, и в третьей гостинице.

Наконец, после долгих поисков мы нашли свободную комнату в одной второстепенной

гостинице, где и поселились.

Конечно, метро поразило меня в самое сердце. Его внешнее прекрасное оформление,

быстрота передвижения, необычайность пребывания под землей – все это, не увидав и не

почувствовав, не представить себе при наличии самого пылкого воображения.

Побывали мы с Ниной и в моей любимой Третьяковской галерее. Наше посещение

солярия не произвело на меня большого впечатления. На второй день нашего пребывания

в Москве (мы пробыли там, помнится, три дня) Николай Константинович сделал нам

сюрприз, предупредил по телефону и прислал за нами автомобиль, чтобы мы приехали на

Воробьевы горы поприсутствовать

Евгения Алексеевна Вейтбрехт 1937 г.

на съемках «Александра Невского». Мы забрались на вышку и наблюдали оттуда

величественную картину большого скопления войск и Николая Константиновича,

гарцующего на белом коне. Но какая тяжелая работа у кинорежиссера. Бесконечные

остановки и исправления неполадок. Как легко смотрится кинокартина, и как кропотливо

трудно ее сделать. Я поражалась бесконечному терпению Эйзенштейна.

В перерыве я уединилась и углубилась в мысли о Герцене и Огареве. Вот это тут, на

Воробьевых горах была дана ими клятва в дружбе на всю жизнь. Я перенеслась к

последнему моменту их дружбы, выдержавшей испытания целой жизни, к непосланной

предсмертной депеше Герцена к Огареву. Я мысленно цитировала эту депешу, прекраснее

ее я ничего не знаю:

72

«Твой образ, твоя ангельская доброта мирят меня со всем, что я видел среди людей, и в

себе первом, мелкого, возмутительного, грязного и хищного. Мне сладко мое преклонение

перед твоей святой личностью. Откликнисъ хотъ еще раз на мой призыв, одним словом

откликнись! Я жду твоей масличной ветви в моем предсмертном ковчеге. Ты один, твой

голос... и способен, быть может, вернуть меня к жизни! Прощай, Николя!..».

Как близки по самоуничижению и самобичеванию два русских гения прошлого столетия –

Герцен и Толстой.

Прекрасное впечатление сохранилось у меня от этой поездки, и как я была благодарна

Нине.

Пока я служила, день мой был заполнен, и я не так остро ощущала пустое место,

оставшееся после разлуки с семьей. Но вот я вышла на пенсию, пустота сделалась

тягостной. Явилась потребность заполнить ее чем-нибудь душевно-теплым.

Такого дела на свете непочатый край, и долго искать его не приходится. Моя соседка по

комнате как-то сказала мне, что у ее приятельницы, живущей в подвале, дочь Лена не

успевает по английскому языку, и мать не знает, как помочь ей. Я сейчас же вызвала к себе

девочку и стала с ней заниматься. Лена оказалась очень способной, и через два месяца

настолько поправилась, что англичанка просила ее, как отличницу, помогать

неуспевающим. Мы сдружились с моей ученицей, она стала много времени проводить

около меня. Я руководила ее чтением, мы с ней вместе стали посещать музеи, загородные

дворцы. Часто кончали вечера, беседуя на разные темы за чашкой чая с вареньем, к

которому Леночка в то время была очень неравнодушна. Иногда эти культурные походы

разделяла моя внучка Наташа, по возрасту девочки подходили. Иногда мы втроем бывали

в театрах на классических пьесах.

Домашняя жизнь Леночки была далеко не благополучной. Вдова Фомичева, ее мать,

занимала комнату в подвале подо мной. Кроме Лены у нее было еще двое младших детей –

сын Коля и дочь Муся, тоже уже школьники. Екатерина Петровна была очень

трудолюбивая, хорошо шила, всегда имела много заказов. И мать она была неплохая, детей

по-своему любила. Семья была сыта, одета, обута. Но у Екатерины Петровны была

слабость в виде жившего при ней дяди Васи, пьяницы и бездельника. Она не только

кормила его, но должна была еще постоянно снабжать его деньгами на выпивку. Как это

частенько бывает с женщинами ее возраста, жить без него она не могла. Легко можно себе

представить, что творилось по вечерам в комнате Екатерины Петровны. Дядя Вася

приводил пьяных товарищей, играл на гармонике, и вся ватага хором пела песни. Часто

бывали драки, приходилось звать милиционера.

И вот в такой обстановке трое школьников должны были готовить уроки. Понятно, что

Леночка почти все вечера проводила со мной. Часто приходила ко мне готовить уроки и

Муся, хорошенькая девочка, обладательница чудесных серых глазок с длинными

ресницами. Мы с Леночкой за эти годы постоянного общения очень привязались друг к

другу. У меня осталось сознание, что моя работа над ее культурным обликом не пропала

даром. Мировая война, не дав младшему поколению Фомичевых закончить школьное

образование, разбросала их в разные стороны. Во время войны мы с Леной

переписывались, а потом с большой радостью опять встретились в Ленинграде. Леночка

поступила в Электроток на очень хорошую работу с постоянной учебой и повышением

квалификации. Я радовалась ее успехам, но все прервалось каким-то нелепым браком.

Тщетны были мои советы не торопиться, подождать, пока она овладеет специальностью.

Вот уже три года, как она замужем, у нее двухлетний сын Дима. Стал пропадать чудесный

яркий румянец, который так ее красил, она теряет зубы, и нет времени, чтобы пойти к

врачу. Леночка замучена работой, хозяйством, заботой о ребенке. Как я все это предвидела.

Муж у нее не плохой, но очень молодой, неоперившийся, неорганизованный и по-

деревенски грубый. А главное, Лена не любила его, когда выходила замуж, и теперь не

любит, и нет у них этого цемента, который сглаживает шероховатости брачной жизни.

Хорошенькая Муся после долгого раздумья тоже вышла замуж за товарища детства,

толкового малого, который ее обожает и только и думает, чем бы ее порадовать. Она

учится на бухгалтерских курсах. Их брат Коля на хорошем пути, работает помощником

заведующего «Гастронома». Он тоже женат, у него дочка. Все это мои друзья, они всегда

приходят на помощь во всех моих жизненных затруднениях. Как ценно к старости обрасти

такими друзьями.

Лето 1940 года я очень приятно провела с Олей и ее дочкой Наташей в удивительно

красивой и живописной местности на полдороге в Москву. Колхоз, в котором мы жили, называется «Новое Почвино» . Таких прекрасных полей ржи и пшеницы в человеческий

рост я нигде не встречала. Кругом леса, а как благоухает трава, похожая на пестрый, роскошный ковер. И климат там другой, нет нашей ленинградской сырости и холодных

вечеров. Оленька откармливала нас с Наташей, каждый день пекла в большой русской

печке пироги и ватрушки. Милый гостеприимный уют исходил от соседней с нами дачи, где жила Олина подруга по гимназии Лидия Орестовна с мужем проф. Ипатьевым и

двумя дочушками . Перед отъездом я получила заказ на осенний урок итальянского языка, порядком мною забытого. В лесу, недалеко от нашей дачи я нашла пень со спинкой вроде

кресла. Много часов провела я на этом пне, штудируя итальянский учебник. Усвоение

новых иностранных языков, изучаемых на склоне лет, совершалось мною с прежней

быстротой, но знания задерживались ненадолго, быстро испарялись.

«Новое Почвино» находится в нескольких километрах от полустанка. Поезд на этом

полустанке стоит одну минуту. Высаживаться очень трудно, а о посадке на обратном пути

у меня сохранились просто тяжелые воспоминания. Мы приехали на лошади к утреннему

поезду, но не попали. Целый день томились в маленькой комнатке для пассажиров.

Прихода вечернего поезда мы ждали на платформе под проливным дождем. Волновались

ужасно. Где проведем ночь, если не попадем? Кроме всего прочего, Олечка опоздает на

работу. Нам посоветовали брать штурмом вагон, из которого выходят пассажиры. Но в

какое мы пришли отчаяние, когда, выпустив трех приехавших, кондукторша захлопнула

дверь, крикнув нам: «Мест нет, уходите со ступенек». Тогда моя 11летняя внучка Наташа, которая уже в то время отличалась находчивостью и предприимчивостью, стала громко

плакать, просто вопить на весь полустанок. Начальник станции, не понимая, в чем дело, замедлил с отправкой поезда. Кондукторша, крепко обругав Наташу, открыла дверь и

впустила нас. В вагоне были свободные места. Мы сели и были так счастливы, что ни

слова упрека не сказали бессовестной кондукторше.

73

Последние месяцы 1939 года и первые месяцы 1940 года мы пережили небольшую войну с

финнами, которые неожиданно напали на нас. Это была предвестница большой мировой

войны, которая уже разгоралась в Европе. Хотя и ненадолго, мы впервые познакомились с

такими неприятностями, как затемнения и осадное положение. Финны были отогнаны с

позором. И эту войну мы выиграли с большими для нас преимуществами. Кроме войны,

эта зима ознаменовалась еще невероятной для нашей местности стужей. Говорили, что

такие морозы (около 45 градусов) были в нашей местности сто лет тому назад и еще

раньше, во время нашествия Наполеона. В окрестностях Ленинграда погибла масса

фруктовых деревьев.

Переезд из организованного, установившегося быта нашей семьи в отдельную комнату

привел меня к полному самообслуживанию. Раньше, бывало, встанешь утром, у няни уже

готова горячая вода для мытья, на стол подается горячий кофе, и так целый день все для

тебя готово, все сделано. В таком баловстве прошла вся жизнь, а в 56 лет все коренным

образом изменилось.

Понятно, что я старалась всеми способами снять с себя тяготы жизни. Обедать я стала в

вегетарианской столовой, и это пришлось мне очень по вкусу, а главное, упрощался

вопрос хозяйства. Я совершенно отменила отопление моей, правда, по природе своей

очень теплой комнаты. «Доставать дрова, топить печку ни за что не стану». И так я

прожила в холоде лет 78. Посередине комнаты у меня стояла электрическая плитка,

которуя я потом дополнила рефлектором, благо тогда не было лимита на электричество.

Как меня ни уговаривали окружающие топить печку, я упрямо стояла на своем. Ну, а когда

зимой 19391940 гг. начались лютые морозы, я сбежала к Оленьке, которая жила на

Советской, близко около меня. Переночевала две ночи, меня потянуло домой, вернулась в

свою совершенно замороженную комнату с заиндевевшими окнами, включила рефлектор,

но это мало помогло. Утром я проснулась с температурой, получила глубокий бронхит.

Оля перевезла меня к Нине, где я пробыла до полного выздоровления. С тех пор я стала

заботиться о дровах и топить печку. Полюбила тепло, нахожу уют в топящейся печке и в

потрескивании дров.

20 января 1941 г. появился на свет мой внук Андрюша Черкасов, дорогой мальчик, озаривший светлым, теплым лучом всю мою жизнь. Удивительно, как первые три года,

проведенные в непрестанном общении с только что родившимся существом, делают его

навсегда близким и дорогим. Как радостно переживается первый сознательный лепет,

первый шаг ребенка. Мне кажется, что и родство тут не играет большой роли. Когда я

впервые увидала Андрюшу в колыбельке, я была поражена его миловидностью, так

несвойственной младенцам в этом возрасте. Миловидность с годами перешла в шарм, к

которому присоединились ум и оригинальность – качества, которыми щедро наделен мой

внук. Ему скоро минет 9 лет.

9. Война и эвакуация

В половине июня 1941 г. я закончила свои уроки с Масленниковыми. При прощании

обсуждался вопрос, какой язык они начнут изучать с осени, английский или итальянский.

Николай Сергеевич стоял за итальянский, Надежда Александровна за английский. На

следующий день я отправилась на житье в Куоккала, где в этом году нанимали дачу

Черкасовы. Вскоре после моего приезда Нина с пятимесячным Андрюшей, которого она

кормила, поехала на несколько дней в город, где ее и застало известие о начале войны. На

даче в то время находилась еще моя внучка Наташа и мать Николай Константинович

Анна Адриановна . Дача была большая, в два этажа, и часть ее занимала семья адвоката

Воробейчикова. Наша снаружи красивая дача стояла почти напротив репинских «Пенат».

Я так и не успела осмотретъ музей в те несколько дней, что мне удалось прожить в

Куоккала. Большой парк вокруг нашей дачи спускался прямо к морю, заканчиваясь

хорошей плошадкой для купанья. Я поселилась наверху, в большой неуютной комнате,

очень скудно обставленной, и никак не могла обжиться. Холодная погода не дала мне

возможности оценить по достоинству все местные красоты.

И вот настал знаменательный день 22 июня 1941 года. Часа в два пополудни я сидела

наверху в своей комнате, когда услышала снизу голос Воробейчикова, зовущего меня на