Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Успокоился Аркадий Юрьевич, послал прошлое к чертовой матери, сбежал от цивилизации, и также, как и доктор Чех, отыскал точку равновесия своей жизни. Жил спокойно, женился, двумя дочками оброс, по вечерам много читал, а иногда играл с заведующим поликлиникой в шахматы или в карты, если к ним примыкал Барабанов. За событиями в стране и в ПГТ Красный историк Семыгин следил с интересом, но этот интерес был скорее выработанной годами профессиональной привычкой, чем потребностью. Он и так понимал, что и почему в стране твориться, и это понимание его утомляло и угнетало, потому что нет ничего хуже, чем знать правду и не иметь никакой возможности ею воспользоваться, то есть противопоставить эту правду лжи, а потому оставалось махнуть рукой, что бывший военкор и сделал.
Аркадий Юрьевич Семыгин, всю сознательную жизнь доказывавший себе, что социалистический строй СССР – суть разлагающийся труп когда-то красивой идеи, а правительство, ни больше, ни меньше – лживая тоталитарная машина, созданная с единственной целью утверждения собственной власти, и подумать не смел, что двадцать семь лет спустя именно он станет последней линий обороны, последним солдатом, с оружием в руках пытающимся спасти то, что столько лет ненавидел и в мечтах представлял себе уничтоженным. В пылающий июльский полдень безумного лета 1989-го года Аркадий Юрьевич откопает на дне сундука свой именной «ТТ», оставшийся со времен военкоровской молодости, и час спустя наведет оружие на человека. Мокрый от зноя и страха, глядя поверх ствола на спокойное лицо с невозможными бездонными глазами, Аркадий Юрьевич вдруг осознает, что все его диссиденство, вся его ненависть и неприятие социалистической действительности, в сущности, не имеют смысла, и никогда не имели. Потому что, когда в затылок тебе дышит смерть, когда она уже запустила в душу свои холодные скользкие пальцы… – да разве дело в собственной смерти?! Когда рушится все – плохое и хорошее, светлое и ужасное… мир, который знал, и уже не важно любил его или ненавидел, потому что он был единственно известным, единственно доступным, а потому вдруг оказался таким близким и настолько родным, что уже от себя его отделить (отодрать!) невозможно, и когда этот мир рассыпается в прах, а следом грядет неизвестность и хаос – новый порядок, новый настолько, что в нем нет места ни апологетом социалистического режима, ни его ярым противникам, начинаешь отчетливо осознавать, насколько был неправ по отношению к жизни, к стране, в которой родился, к окружающим людям, и как мало дал вселенной того самого сокровенного и заветного, – того самого, что зовется… любовью? И в то же время, теша больное самолюбие, упрекал вселенную в несправедливости! И как же это назвать, если не эгоизмом и самоглупостью!..
Пытаясь переорать ураганный ветер, срываясь то на фальцет, то на хрип, старый солдат Семыгин прокричит:
– Прекрати это! Слышишь! Немедленно прекрати! Сейчас же!..
Никодим не ответит.
Но этот момент от настоящего отделяла целая бездна времени, восемнадцать лет, и сейчас историк Семыгин думал не о будущем, а о письме отца Сергия, адресованном Тобольской епархии. Не мог упустить историк Семыгин этот документ, сердцем чувствовал, что в выцветшем конверте притаилось что-то важное, что-то запретно-притягательное. Так что вечером того дня, когда председатель горисполкома передал ему конверт, Аркадий Юрьевич заперся дома в своем рабочем кабинете, которым являлся застекленный и утепленный балкон, чтобы ни жена, ни дети не отвлекали, включил настольную лампу и конверт… вскрыл! Внутри он обнаружил сложенный вчетверо лист плотной желтой бумаги, развернул его и прочитал следующее.
«Его Высокопреосвященству светлейшему Викентию, Архиепископу Тобольскому и Архиерею Тобольской Епархии.
Ваше Высокопреосвященство!
Не сочтите за дерзость, что осмелился отвлечь Вас от дел насущных, потому как имею я основания полагать, что Господь ниспослал мне откровение, с которым я и тороплюсь поделиться с Вами, потому как считаю, что важность оно имеет наипервейшую.
Десятого дня месяца июня года сего в подвале церкви (который, как я докладывал ранее, почти полностью завален, и который я по мере сил разбираю) мною был обнаружен свиток, ценность имеющий если даже не содержанием, то летами, потому как год на нем значится 1754-ый. Дословно документ мне прочесть не удалось, потому как слог старорусский для меня непривычный и сложный, но суть, как мне кажется, уловить получилось. В свитке (который написан на козлиной шкуре) говорится, что каменная церковь поставлена на месте ранее там стоявшего деревянного храма клириком Фомой, который приписан был к Тобольской епархии (эта же имя стоит под документом). Так же в документе упоминается поселение на имя Ирий, которое было в двадцать улиц, и куда купцы из Тобольска и Екатеринбурга часто наведывались, за пушниной, янтарем и изумрудом приезжали, а то и дальше на север держали путь. Но от поселения тоже камня на камне не осталось (хотя было оно, так же как и церковь, деревянное), сгорело почти дотла, а выживших лихо на юг прогнало. Далее клирик Фома божится, что город на имя Ирий отстроит, дабы храм Господен не пустовал, а мирянами был заполнен, так же, как он отстроил церковь, благо средства Тобольская епархия предоставила в достатке. И еще чего-то говорится в свитке о Диаволе с бездонным взором, об небесах, полыхающих пламенем и языческой ереси, но я так и не уразумел, что именно. На этом документ заканчивается, и я не ведаю, что мне с ним делать далее. Почтой отправить его Вам я опасаюсь, так как документ ветхий и требует бережного обращения, а в пути без присмотра может повреждения получить, да и почте нашей веры особой нет, может документ затеряться и сгинуть. Мне же самому ехать нет никакой возможности, потому как не на кого оставить храм Господен и приход мой, и поэтому я осмелился испросить у Вашего Высокопреосвященства совета: может ли Тобольская епархия изыскать возможность прислать кого-нибудь за свитком, для истории государства Российского и Церкви Православной столь важного?
За сим прощаюсь, и да прибудет с Вами Господь.
Иерей Сергий, 13 июня 1962 г .
P. S.
Ваше Высокопреосвященство!
Не могу удержаться от вопроса, не дает мне покоя мысль о поселении на имя Ирий. Ведь получается, что если клирик Фома говорит о каменной церкви, в которой я на сей момент настоятелем состою, то и город наш Красный, тоже на старом фундаменте града Ирий поставлен. Не откажите, если есть в архивах епархии документы об этом поселении, что на имя Ирий, просветите слугу Вашего, Бога ради!»
Историк Семыгин в задумчивости перечитал письмо три раза, затем осторожно, как того требует обращение с историческими документами, вернул письмо в конверт, а конверт спрятал в ящик стола. Он уже знал, с чего начнет завтрашний день, а сегодняшний субботний вечер ему предстояло провести в Клубе в компании Барабанова и доктора Чеха за партией в преферанс. К тому же, Антон Павлович обещал побаловать друзей своей знаменитой настойкой, да и настроение у Аркадия Юрьевича теперь было приподнятое, задорное, ведь не каждый день выпадает историку столкнуться с исторической тайной, да и не только столкнуться, а стать ее частью, потому как Аркадий Юрьевич твердо положил себе в этой тайне разобраться. Так что историк Семыгин из-за стола выбрался бодро, крикнул супруге, что вернется поздно, так что пусть к ужину его не ждет, накинул плащ и отправился во Дворец Народного Творчества.
Когда Аркадий Юрьевич вошел в кабинет директора Клуба, доктор Чех читал газету, а Кондрат Олегович колдовал над странным прибором. Прибор представлял собой железное основание, на котором располагались радиоэлементы, в том числе массивный трансформатор и две электронные лампы. Рядом на столе лежал динамик, соединенный с прибором проводами, и издавал шипение и потрескивание, словно горящие поленья. Трансформатор гудел, лампы таинственно светились, Кондрат Олегович сосредоточенно крутил регулятор настройки, всем своим видом выказывая полную занятость.
– Где вы раздобыли радиоприемник? – поинтересовался почтальон Семыгин. – И кстати, он работает?
Сам по себе радиоприемник новостью для ПГТ Красный не был. В универсам завозили иногда радиоаппаратуру, и на полках магазина всегда стояли несколько видов «Радиол», «Спидол» и прочих «Транзисторов». А однажды жителей города удивили бобинным магнитофоном «Яуза» и даже цветным телевизором, правда, денег на такую чудо технику у обычного люда не хватало, так что магнитофон оказался по карману только начальнику базы производственного обеспечения Хапченко, а телевизор с цветным экраном – директору завода Огрехину. Радиоприемник же, над которым колдовал Барабанов, смахивал на образец военной эпохи, и даже по меркам Красного выглядел древним артефактом.
– Кондрат Олегович, голубчик, сделайте потише, – взмолился доктор Чех. – В ушах же звенит уже!
Но треск вдруг пропал, и динамик заговорил чистым женским голосом:
– На черно-белой фотографии молодой матрос. Соколиный взгляд, щегольские усики, густой, черный чуб. Бескозырка залихватски сдвинута на затылок…
– Друзья! – возвестил директор Клуба, поправил бабочку, торжественно продолжил. – Отныне мы всегда будем в курсе передовых событий, так как теперь мы вооружены инструментом научно-технического прогресса!
Кондрат Олегович был нынче одет в коричневый кремпленовый пиджак, который тихонько потрескивал статическим электричеством, когда Барабанов активно двигал руками.
– А когда я за фотографией пришел, он не хотел мне давать, пока я документы не показал… – отозвался приемник уже мужским голосом, а затем настройка поплыла, и голос за помехами стал почти неразличим.
– Ну сделайте же потише!
Барабанов снова принялся крутить регулятор настройки.
– Где он его взял? – спросил почтальон Семыгин Антона Павловича, указывая на тревожно гудящий, а потому жутковатый прибор.
– На заводе новый инженер появился, радиотехник… – начал Антон Павлович.
– Леня Михайлов, премилый юноша, – вставил Барабанов.
– …и наш Кондрат Олегович решил не отставать от технического прогресса и организовать кружок радиотехники для молодежи, я полагаю.
– Совершенно верно! – вскричал Кондрат Олегович. – Прогресс нам необходим! За техническим прогрессом будущее!
– Пусть его, – согласился Аркадий Юрьевич с улыбкой. – Сейчас меня больше интересует ваша настоечка, Антон Павлович.
Доктор Чех поставил на стол литровую банку, полную манящей жидкости медового цвета, а Барабанов тут же бросил свой технический прогресс и заторопился искать стаканы.
– С пьянством нужно бороться жестко! – сказал радиоприемник и Барабанов посмотрел на него укоризненно. – Пьянство несовместимо со светлым социалистическим будущим!
– Ну да, ну да… – пробормотал Кондрат Олегович, передал посуду Семыгину, а сам снова принялся крутить ручки приемника, желая быстрее сменить столь безапелляционную волну. Доктор Чех улыбнулся, Аркадий Юрьевич рассмеялся в голос.
Выпили за здоровье и за встречу, от души похвалили рецепт алкоголя Антона Павловича, разлили по-второй.
– Товарищи! – сказал динамик. – Центр космических полетов сообщает, что межпланетная станция «Марс 3» благополучно приземлилась на поверхность Красной планеты и сейчас ведет передачу изображения панорамы и проводит анализ пробы грунта и атмосферы. Социалистическая мысль снова доказала всему миру свою жизненную силу!
– Выпьем же за это! – вскричал Барабанов и подскочил со стула, статическое электричество в его рукавах едва уловимо хрустнуло.
– За что «за это»? – с ироничной улыбкой осведомился историк Семыгин. – За третий Марс? Или за первые два? Тогда не чокаясь, потому как ведь – за покойников.
– Ах, Аркадий Юрьевич! Оставьте свой пессимизм! – отмахнулся Барабанов. – Выпьем, товарищи, за прогресс, за космос!..
– …в эти торжественные минуты, мы понимаем, какой ценой далась нам эта победа, и помним имена первопроходцев, пионеров космоса, которые отдали за правое дело жизнь. Их имена навеки будут вписаны в историю… – добавил радиоприемник.
– Вот-вот, – заметил Аркадий Юрьевич уже без иронии. – Например, Добровольского, Волкова и Пацаева. А знаете, почему они погибли? Потому что «Союз 11» не был рассчитан на трех космонавтов, только на двух. А поскольку американский «Аполлон» трехместный, Партия решила, что и мы ничем не хуже. Космонавты отправились в полет в одних спортивных костюмах, потому что три скафандра не проходили ни по весу, ни по габаритам. При спуске произошла разгерметизация, и наши «пионеры-первопроходцы» погибли. Погибли, из-за глупости и амбиций сами знаете кого.
– Ну будет вам! – обиделся Барабанов. – Антон Павлович, повлияйте на него!
– Друзья, давайте сменим тему, – примирительно произнес доктор Чех. – В сам деле, не хочется сегодня о грустном. У меня вот интересный случай был пару недель назад. Я бы даже сказал: загадочный. Семья: муж, жена, трое детей от пяти до шестнадцати лет. Вернулись из отпуска в сентябре, первый раз в жизни отправились на Черное море. Но пробыли там недолго, всего неделю. Все дети заболели. Старшего тошнило, рвало иногда, среднего тоже рвало, и по коже пошло сильное раздражение, а самый младший, помимо рвоты и поноса, покрылся язвами, так, словно его крутым кипятком обварило. Родителям же – ничего, здоровы, перепугались за детей только. Питались вместе, вообще везде были вместе, так что отравление исключено. Но самое интересное в другом. Стоило им вернуться домой, и болезнь у всех детей как рукой сняло.
– Что это значит? – спросил, удивленный, почтальон Семыгин.
– Понятия не имею, – честно сознался доктор Чех и грустно улыбнулся. – Должно быть, морской воздух и солнце отрицательно влияют на юные поколения Красного.
– Советская власть и Партия Большевиков создала!.. для нашей молодежи!.. счастливую!.. радостную!.. пурпурную жизнь!.. – воинственно заверил радиоприемник мужским голосом, расставляя паузы и восклицания в самых неожиданных местах. – Наша молодежь не знает эксплуатации! Она не знает!.. физического!.. и морально!.. угнетения!
– Все это странно, – задумчиво произнес почтальон Семыгин и подумал, стоит ли рассказать о письме отца Сергия, но решил пока воздержаться. По крайней мере, Барабанову уж точно не обязательно было об этом знать.
Аркадий Юрьевич считал директора Клуба милым и забавным, но наивным в своем «прогрессивно-социалистическом» творчестве и вере в коммунизм, и даже где-то его любил, но делиться с Барабановым важной информацией было опасно, потому что в силу своей наивности – именно наивности, а не глупости, Кондрат Олегович мог проболтаться самым бесстыдным образом.
– Выходит, Антон Павлович, наш Красный становится для новых поколений молодежи единственно приемлемой средой обитания, так?
– Вот почему молодежь всего мира!.. – почти в отчаянье кричало радио, – нас с вами, товарищи!.. считает самой счастливой молодежью! Мы живем счастливо!!! Мы в праве называть себя счастливым поколением, потому что!.. Нас воспитала Партия Ленина! Она дала нам!.. возможность!.. работы, учебы!.. отдыха!..
– Боюсь даже предположения делать, голубчик, – отозвался доктор Чех. – Все это требует детального анализа.
– Друзья! – вклинился Барабанов. – Я задумал поставить пьесу!
– О чем же? – спросил Антон Павлович с любопытством.
Почтальон Семыгин не обращал на Барабанова внимание, он думал о своем.
– Я пока не решил! – радостно возвестил Кондрат Олегович. – Но это будет что-то грандиозное! Что-то, по размаху соизмеримое со стройкой века! Такое же величественное и масштабное, как!.. Как проект поворота северных рек!..
– Что?! – встрепенулся Аркадий Юрьевич, и сфокусировал на Барабанове внимание. – Что вы сказали?
– Я хочу написать пьесу!
– Да нет, я не об этом. Что вы сказали о проекте поворота рек?
– Как что! Это грандиозный проект, который по плечу только советскому человеку!
Аркадий Юрьевич перевел взгляд на доктора Чеха и несколько секунд пристально его рассматривал. Затем тихо произнес:
– Вот что мне подумалось, Антон Павлович. Уж не собрались ли наши гости – военные и ученные, повернуть вспять какую-нибудь реку? Иртыш, например?
– И на этой оптимистической ноте, товарищи, мы заканчиваем нашу передачу, – поставило точку радио и снова принялось противно шипеть.
Барабанов потянулся к регулятору настройки, но его кремпленовый пиджак-конденсатор на этот раз зарядился под завязку, электрические корпускулы рванулись к себе подобным, между пальцем Кондрата Олеговича и трансформатором бабахнул разряд, ослепив присутствующих, Барабанов хрюкнул и свалился под стол, шипение динамика прекратилось, лампы погасли, и в неожиданно нахлынувшей тишине, казалось, было слышно, как далекий Иртыш, встревоженный несуразными и пугающими намерениями человека, торопливо гонит на север свои темные воды.
Антон Павлович пощупал пульс лежащему под столом Барабанову, удовлетворительно кивнул, прокомментировал:
– Жив, легкий шок… Вот чем, Кондрат Олегович, приходится отдавать дань моде. Нейлон, кремплен… – нет ничего лучше льняной рубашки.
С улицы донеслось приглушенное мычание. Аркадий Юрьевич подошел к окну и выглянул наружу. Мимо Клуба шел мужчина и вел за руку ребенка, мальчика лет шести. Мальчик двигался как-то боком, мотал головой и махал свободной рукой, – ходьбе противился, чем сильно затруднял перемещение взрослому, так что мужчина скорее тащил его за собой. На какое-то мгновение взгляд Семыгина и ребенка пересеклись, и Аркадий Юрьевич вдруг почувствовал озноб, – глаза мальчика были мутны и безумны, а потом личико ребенка скорчилось в старческую гримасу, и он низко протяжно завыл. Аркадий Юрьевич порывисто задернул штору и глубоко вздохнул.
– Антон Павлович, налейте мне скорее вашей настойки! – попросил Семыгин, что доктор Чех тут же и сделал.
– Глава 8 —
Те, кто не поняли прошлого,
Те, кто не поняли прошлого человечества в целом,
Те, кто не поняли своего прошлого в частности,
Те будут осуждены на его воспроизведение.
Бернадр Вебер, «Энциклопедия относительного
и абсолютного знания», том 5.
Как бы Никокдим не желал отмежеваться от общественной жизни Красного, сделать это ему полностью не удалось. И звали эту упрямую незадачу Петя Маслов.
Петя Маслов родился в семье сталевара, кем в будущем и должен был стать, следуя, если и не призванию, то закономерности Красной действительности. Главу семейства Масловых звали Аркадий Митрофанович, и был он человеком угрюмым и замкнутым, правда в алкогольном опьянении раскрепощался, но раскрепощение это в равной степени могло вылиться как в веселье, так и в беспричинную агрессию. Так что в детстве братьям Масловым частенько влетало на ровном месте, только дочурку Аркадий Митрофанович никогда не трогал, мало того, она была единственной, кто мог на пьяного отца повлиять, и даже усмирить.
В родственных связях Петя имел трех родных братьев и сестру. Тихон Маслов был старше Петьки на два года, остальные два (Демьян и Артем) спускались вниз по иерархии старшинства с интервалом в год, а завершала эту Масловскую линейку отпрысков самая младшенькая – Юленька, – любовь и алтарь поклонения родителей, потому как сыновья все поголовно росли малолетними бандитами, в то время как дочурка светилась ангельским светом, и излучала одну только добродетель. Ах, Юленька!.. Тогда ей было всего-то девять, но какая-то древняя женская мудрость делала ее куда старше в суждениях, а белокурые локоны над невинным взором бледно-голубых, почти прозрачных глаз смущали даже умудренных опытом взрослых мужчин. Что-то было в этой маленькой фее, словно была она старше своих лет на пару тысячелетий, словно понимала мужчин не интеллектом, но некой животной силой, которая была дана ей свыше, как божественное (или диавольское?) наследие. Мало кто знал, что причина ее невинного взора крылась еще и в слепоте, – девочка родилась незрячей, но в повседневной жизни это не очень ее ограничивало, – оставшиеся органы чувств обострились и полностью заменили ей зрение. Глядя со стороны, как девочка плетет из веток венок, или завязывает свои чудные локоны бантом, или просто бежит вприпрыжку, никому и голову не могло прийти, что мировосприятие девочки избавлено от красок и света.
Юную принцессу Маслову братья рьяно оберегали. Даже не просто оберегали, но почти поклонялись. Если девочка находилась в их компании, парни безукоризненно выполняли все ее пожелания и вообще охотно становились вершителями ее прихотей. Точнее, почти все, потому что Петька и сам был личностью авторитарной, и подчиняться не любил в принципе, а в ситуации, когда братья оставались без сестры, даже старший Тихон не противился воле Петра.
Весной 1972-го сыновья Масловы стали самой надоедливой головной болью участкового Полищука. Петька отчаянно умнел, причем в криминальном уклоне, – в нем все отчетливее проявлялись хитрость и изворотливость, которые прекрасно уживались с внутренней выдержкой и здравым смыслом, а его братья шли за ним сплоченной фалангой Леонидовских спартанцев. Ничего особо ужасного они не делали, носились с гиканьем по городу, воображая себя «неуловимыми мстителями», а когда им это надоедало, могли разбить в гастрономе витрину и стырить пару ящиков конфет, чтобы потом раздавать их лояльно настроенной к ним детворе. Нелояльных же карапузов и подростков Масловы частенько мутузили. В этом уже просматривалась некоторое стремление к их собственному социальному порядку, но чтобы это понять требовался анализ, на который участковый Полищук был неспособен, а потому Казимир Григорьевич простодушно полагал, что проказы братьев Масловых – обычная подростковая жажда «выпучиться». К тому же участковый Полищук в отрочестве и сам не сильно от Петьки отличался, только теперь память об этом радости ему, отчего-то, не доставляла.
– Ничего, – успокаивал себя участковый. – Школу закончат (дай бы бог), в армию сходят, я их к себе на службу возьму. Дурь их в мирное дело направлю.
Такими вот были братья Масловы на момент, когда весенним солнечным днем 1972-го года они решили разыскать странного парнишку, о котором по подворотням Красного ходили толи слухи, толи сказки, и самостоятельно выяснить, что это за прыщ такой на теле Масловских угодий образовался. Что безотлагательно и сделали.
Никодим, наслышанный о подвигах бесшабашных братьев, с любопытством рассматривал перегородивших ему дорогу парней, затем поинтересовался, что вызвало их интерес к его скромной персоне. Манера разговора Никодима была скорее литературной, слишком вычурной для неизбалованных образованием подростков, а потому звучала как оскорбление, ведь в стране советов рабочему классу полагалось презирать пережитки буржуазии, в данном случае – культуру.
– Во загибает! – высказался Демьян Маслов и сплюнул.
– Так ты у нас барских кровей, что ли? – с нажимом спросил Петя и сделал шаг вперед.
Впрочем, воинственность Петьки была скорее напускная, на самом же деле он испытывал неуверенность и даже легкий испуг. Он смотрел на своего потенциального противника и чувствовал в нем притаившуюся силу, что-то подобное он иногда испытывал в присутствии сестры, только теперь это ощущение было в десятки раз сильнее. Но Петр был рожден настоящим лидером, он взял себя в руки и заставил взглянуть Никодиму в глаза, по опыту зная, что его прямого взгляда часто бывает достаточно, чтобы противник понял, кто тут главный. Секунду спустя Петя, чувствуя, как бешено колотится сердце, и понимая, что эту дуэль безнадежно проиграл, уже готов был кинуться на противника с кулаками, дабы кровью смыть позор поражения. Но Никодим вдруг улыбнулся, спокойно спросил:
– Ты когда-нибудь ел апельсины?
Вопрос обескуражил Петю, потому что в контекст происходящего совершенно не вписывался, да и вообще звучал глупо. Ну откуда в Красном апельсины?! Да и что это вообще такое?
– Ты что ли ел?! – со злостью выкрикнул Петр, думая, что если этот выскочка собрался хвастаться тем, что пробовал буржуйские лакомства, он его точно проучит.
– Нет, – по-прежнему спокойно ответил Никодим. – Так же, как и ты, я никогда не ел апельсин. Даже в руках не держал. Знаю, что он сочный, сладкий, с особой своей кислинкой, которую ни с чем не спутаешь, и еще чудесно пахнет. Я читал об этом. И еще я почти уверен, что никто из здесь присутствующих никогда в жизни этот удивительный фрукт не попробует. Но апельсины в наш город иногда привозят. Да и вообще много чего привозят. Только не для того, чтобы продавать в магазине – все это оседает в кладовых директора завода и его приближенных.
Братья Масловы переглянулись.
– Откуда знаешь? – все еще с напряжением спросил Петр.
– Видел, как Маша Огрехина ела этот самый апельсин. Знаешь ее? Это дочь директора завода.
Братья снова переглянулись, на этот раз их взгляды были многозначительнее. Напряжение в миг развеялось. Никодим указывал парням новое направление действия, давая понять, что стырить ящик конфет в гастрономе – это детские забавы, а вот стащить невиданные лакомства из-под носа городских шишек – это уже достойно уважения, потому как есть в этом что-то робингудовское, что-то благородное, типа маленькой революции, дающей право отнять «наворованное» у богатых, и поделить между «неимущими». Но и это еще не все. Из монолога Никодима следовало, что, несмотря на его вычурную речь, он все равно находился по их сторону баррикады, и радости сильных мира сего ему, как и братьям Масловым, заказаны. Нет смысла Масловым с Никодимом враждовать, – вот что читалось между строк Никодимовского выступления, и этот подтекст братья Масловы уловили и приняли. Таким вот образом, в противовес библейскому яблоку раздора, Никодим изобрел апельсин примирения.
– А ты ничо так парняга, – похвалил Никодима Петька и даже подмигнул ему. – Соображаешь.
И под занавес благополучного разрешения ситуации, из-за плеча Тихона выпорхнула Юленька и поспешно схватила Петьку за руку, словно хотела удержать брата от безрассудного шага. Девочка выглядела запыхавшейся, должно быть, в поисках братьев, долго бежала.
– Да чего ты, все путем, – добродушно произнес Петр. В его словах чувствовалась едва заметное смущение.
Никодим, уже собравшийся было проститься и держать путь дальше, задержался и внимательно девочку рассмотрел. Юленька же в свою очередь замерла и чуть заметно вытянула в сторону Никодима шею, словно прислушивалась или принюхивалась. Так они обоняли друг друга несколько секунд, затем Никодим задумчиво произнес:
– Для слепой, ты прекрасно ориентируешься в пространстве.
Братья взволновано оглянулись по сторонам, словно опасались, что слова Никодима кто-то не услышал. Никодим заметил их волнение, успокоил:
– Я не знаю, зачем вы храните это в тайне, но в любом случае – это не мое дело. Чужых тайн я не разглашаю, можете не тревожиться на этот счет. А теперь, товарищи, мне пора. Приятно было побеседовать.
Братья расступились, пропуская Никодима, и когда он отошел метров на десять, его догнал окрик Петьки:
– Никодим? Так тебя звать?
– Да.
– Еще свидимся.
Вместо ответа Никодим, не оглядываясь, отдал рукой салют.
– Он так говорит чудно, словно книжку читает, – тихо произнесла Юля, провожая Никодима невидящими глазами.
Одиннадцать лет спустя Юля, словно возвращая моральный долг, тоже разгадает один секрет Никодима, но уже сейчас она чувствовала, что этот мальчик, который пахнет сразу водой, землей и пламенем, – чем-то древним, словно само время материализовалось в юное человеческое тело, сыграет в ее жизни важную, а может и роковую, роль. Но своими соображениями девочка с братьями делиться не стала, по опыту зная, что они хоть и самые близкие ей люди, все равно ее не поймут, и только навязчивее станет их опека, потому что, как бы братья не храбрились-хорохорились, врожденное чутье Юлии, усиленное к тому же слепотой, пугало их.
Петьке же было не до анализа Никодимовой потусторонности, – его хваткий ум человека действия сконцентрировал внимание на том, как именно распорядиться новой и ценной информацией, то есть Петр был занят куда более реалистичными вещами, чем те, которые себе мыслила его сестра. И мыслил эти вещи Петя достаточно продуктивно. Уже месяц спустя, вязкой июльской ночью, тихой и черной, как вода в колодце, четыре тени перепорхнули ограду железнодорожного тупика, где в одиночестве спал отцепной вагон. Братья Масловы без единого звука вскрыли замок, и также бесшумно переправили через ограду два ящика сырокопченой колбасы, три лотка с огромными головами голландского сыра, четыре трехкилограммовых брикета весового шоколада, два ящика какой-то неслыханной рыбы Толстолобик в консервах, ящик винограда, три мешка гречневой крупы, бутыль подсолнечного масла, ящик лимонов, пятнадцать бутылок марочного армянского коньяка (хотя алкоголь пока еще не употребляли), и три больших картонки с апельсинами. Харчей в вагоне было намного больше, но жадность никогда не диктовала Петьке условия, к тому же, две припаркованные за забором тележки нагрузили с горой. Для своего возраста братья действовали профессионально, – сон дремавшего в сторожевой будке пожилого сторожа ничем потревожен не был.
Утром следующего дня Петр Маслов явился домой к Никодиму, придерживая подмышкой увесистый сверток. Никодим гостю не удивился, впустил его, и Петька, убедившись, что в квартире никого больше нет, со словами: «Держи, это твое. Лопай», сверток ему передал. Никодим развернул газету и обнаружил внутри палку колбасы, кусок сыра, скол шоколада и три апельсина. Никодим рассматривал это богатство долгую минуту, отчего Петька все отчетливее нервничал, затем взял апельсин, поднес к носу, глубоко втянул цитрусовый запах.
– Чудесно пахнет, верно?
– А то! И на вкус отпад! – тут же с улыбкой согласился Петька. – Мы уже половину раздали. По всему городу. Шевелиться надо, пока не хватились.
Никодим заглянул ему в глаза, сказал серьезно:
– Итак, Петр. Ты обокрал директора завода, и у кого-то может сложиться впечатление, что я тебя на это толкнул, – Никодим сделал паузу, наблюдая, как в Петькиных глазах растет недоумение, затем вдруг улыбнулся, продолжил. – И это впечатление будет верным. Думаю, теперь следует ждать проблем… И что же наш герой? Ни страха, ни сомнений, ни угрызения совести. Все верно, Петр, нужно верить в то, что делаешь. Чертов Робин Гуд.
