Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
В Харьков они приехали вместе, и каждый из них понимал, что встреча их судьбоносна и никуда им уже друг от друга не деться. Алевтине было не просто преодолеть классовое неравенство, но ей хватило мудрости осознать, что жизнь изменилась окончательно и бесповоротно, и то обеспеченное и размеренное будущее, которое ей раньше сулила фамилия удачливого волжского купца, отныне невозможно, а тоска по ней – опасна. Мир взбесился, все перевернулось с ног на голову, старые святыни втоптали в грязь, а новые походили на бред душевнобольного, – Алевтина, вчерашняя выпускница женской гимназии, образованная и утонченная, не способна была в одиночку в новом порядке не то что разобраться, но и выжить. Девушка смотрела на Павла – мужественного, уверенного в себе человека, и чувствовала, что за этим мужчиной, сильным, грубоватым, но не лишенным человеческого участия, она сможет схорониться от штормовых ветров бурлящей эпохи, и это толкало ее к Павлу с такой силой, что разница в сословии и возрасте переставали иметь значение. Разумеется, она понимала, что тем самым предает весь свой род, его устоявшиеся десятилетиями традиции и добродетели, но иногда ведь хочется просто жить, не ради идеалов, традиций или великих идей, но ради самой жизни. Особенно, когда тебе всего девятнадцать.
Алевтина наврала Павлу, что родом она из Пскова, родители ее померли от оспы, и сама она покинула город, боясь той же участи, потому как проклятая хворь лютовала там безбожно. Следом она добавила, что скудные сбережения родителей у нее украли в пути, потому она в последние дни голодает и молит бога только о том, чтобы дал ей сил добраться до Полтавы, где живет ее двоюродная тетушка по матушкиной линии, которую она ни разу в жизни в глаза не видала.
Павел был старше Алевтины на двенадцать лет, и, будучи человеком практичным, смотрел на новую знакомую как на ценное приобретение. Разумеется, в манере разговора и жестах он тут же разглядел вовсе не крестьянское происхождение, но разъяснения Алевтины о том, что отец ее был служащим при Псковском губернском управлении, а мать учительствовала в женской гимназии, и родители сумели скопить денег на ее обучение, Павла успокоили. Девушка владела грамотой, что весьма повышало ее авторитет в глазах коммуниста Чеха, которому грамотных людей в агитационной работе катастрофически не хватало. К тому же он был вдовцом, жена скончалась два года назад от холеры, оставив супругу, и так занятого по уши, двух дочерей, за которыми нужно было присматривать, воспитывать, и грамоте обучать. Ну и как женщина, Алевтина очень Павлу приглянулась, чего уж там.
– Вот что, Аля, – сказал Павел Романович со свойственной ему прямотой. – Нет тебе надобности торопиться в Полтаву к родственнице, которую ты толком и знать не знаешь. Нужда у нас в Харькове есть в грамотных людях. У меня на первых порах определишься, а там… если чего по нутру не придется, подыщем вариант. С работой поможем, нам народ грамоте учить надобно ой как!
Девушка смутилась, и даже робко начала протестовать, давая тем самым возможность мужчине проявить настойчивость, хотя с первых же слов Павла была готова вцепиться в его предложение (да и в него самого) мертвой хваткой. Но нельзя утверждать, что только интересы личной выгоды заставили купеческую дочь пойти на сближение с коммунистом Чехом. Была и симпатия, и даже доброе женское сострадание, и появились они тогда, когда Павел Романович поведал о своих дочерях и помершей от холеры жене. Как-то в одночасье прониклась Алевтина сопереживанием к этому сильному мужчине, который рассказывал о своих несчастьях на первый взгляд легко, но чувствовалось, что душа его от этого страдает, а стало быть, роднят их – Алевтину и Павла, очень похожие вещи – утрата близких. А горе, – не знает оно классовых различий и идеологических направленностей, одинаково оно и для царей, и для челяди.
С дочерями Павла Алевтина сошлась легко и быстро. Девочки (Наташенька и Машенька) были сообразительны, общительны и томились нехваткой родительского внимания. Алевтину они не воспринимали как мать (никто на этом и не настаивал), скорее как старшую сестру, и тянулись к ней юными девичьими душами, чувствуя за внешней закрытостью и настороженностью истинную материнскую нежность и заботу. А родившегося позже Антона обе сестренки обожали и даже тихонько ругались за право с ним нянчиться.
Сам же Антон тоже любил своих сестер и очень переживал, когда они одна за другой скончались от туберкулеза. Наверное, это и определило его решение стать врачом, – найти причины страшного недуга и раз и навсегда избавить людей от такого проклятья. Но, конечно, не только это сыграло роль в выборе профессии. Алевтина Васильевна хоть и занималась коммунистической работой (редактировала тексты листовок и статьи «Пролетариата», среди рабочих вела «курсы повышения грамотности», а их детей обучала письму и счету), на самом деле оставалась осколком буржуазного прошлого, вечерами читала детям поэзию чувственного «серебряного» века, учила французскому и даже такой страшной философской ереси, как православие (хотя и предупреждала, что на улице лучше это знание не обнародовать). Вообще-то, у российского купечества образование особым почетом не пользовалось, купечество было куда ближе к народу, чем к дворянству, и Василий Громов со своей лояльностью к интеллигенции был скорее исключением из правил. Сам он много читал, среди московских и петербургских интеллектуалов водил знакомства, и конечно, позаботился о том, чтобы дети его получили образование. В конечном итоге это и спасло жизнь его дочери. Кто знает, как сложились бы ее отношения с Павлом Чехом, и сложились бы они вообще, не будь Алевтина образована.
Сына и приемных дочерей Алевтина обучала не в манере навязывания, скорее, в стиле альтернативных вариантов, оставляя детям возможность со временем самим разобраться и решить что для них верно, а что неприемлемо. И делала она это настолько тонко и невесомо, что, в конце концов, Антон вырос интеллигентным человеком, хотя круг его общения состоял в основном из детей рабочих. Так что, сам того не осознавая, Антон не мог выбрать профессию, отличную от вложенного в него матерью мировоззрения. Болезнь и смерть сестер стали всего лишь катализатором.
Когда же мать поведала Антону тайну ее происхождения, юный Чех был ошеломлен, но не столько поразительными фактами, столько тем, что матери пришлось вынести, и какую цену заплатить, чтобы выжить и дать жизнь ему – Антону, сыну коммуниста и купеческой дочери. После этого признания многое в жизни юного Чеха стало на свои места, прояснилось. И в первую очередь, ему стал понятен он сам. Окружавшие юного Чеха люди уверяли его, что он сын героя, бесстрашного большевика, и Антон чувствовал гордость за отца, но при этом к делу родителя относился отстраненно и даже прохладно, считая, что идеи идеями, но любое государство нуждается в первую очередь в специалистах, и только потом – в глашатаях коммунистической истины. Не трогала политика молодого Антона Павловича, и теперь он осознавал, что такое его отношение —наследство матери. Понял Антон и загадочное замечание Алевтины Васильевны о том, что революция дала супругу что-то в личное пользование. И, наверное, только мать – человек из иного круга (если не сказать – из противоположного лагеря) могла сделать подобный бесстрастный анализ. Революция дала коммунисту Чеху возможность самореализоваться, возвыситься, из серого и забитого рабочего, коих сотни тысяч, вырасти в адепта нового порядка. Отец Антона был тщеславен, и нахлынувший шквал революции дал его тщеславию волю. При общем равенстве и братстве, которые воспевали большевики, революция организовывалась и вершилась лидерами-индивидуалистами, тем самым изначально противореча своим принципам. Раньше царь-батюшка говорил своему народу, что для него хорошо, а что плохо, – теперь это делала партия большевиков. А стал быть, по сути ничего не изменилось. Кроме, конечно же, надежды, – мощной, но, как правило, иллюзорной мотивации. Алевтина Васильевна понимала это с момента встречи с Павлом Романовичем, теперь это понимал и Антон.
Окончить медицинское училище молодому медику Чеху помешала война. Но поскольку первые четыре года он отучился на отлично, к тому же проявлял огромный интерес к изыскательской работе, в частности к борьбе с туберкулезом, и даже достиг на этом поприще определенных результатов, седые профессора посчитали приемлемым дать Антону диплом полного медицинского образования и поскорее отправить на фронт, как того хотела страна. С началом боевых действий надобность во врачах у линии фронта возросла многократно, и двадцатидвухлетнего доктора-ординатора Чеха откомандировали в 432-ой специализированный эвакуационный госпиталь, который дислоцировался в Минске. По мере наступления Вермахта, госпиталь отодвигался на восток – вглубь страны, и в районе Брянска угодил под массированный артобстрел. Треть состава врачей и санитаров погибла, медицинское оборудование и техника были полностью уничтожены. Антон Павлович же отделался контузией и переломом ноги. Вместе с другими тяжелоранеными медиками его эвакуировали в Челябинский госпиталь, а после выздоровления предложили (вернее, приказали) остаться, потому что квалифицированный врачей, тем более, с опытом полевой работы в боевых условиях не хватало, а перед Челябинским госпиталем была поставлена задача подготовки именно таких кадров. Антон Павлович согласился и работал в Челябинске вплоть до 48-го года. Кроме непосредственно практики, Антон Павлович писал статьи в медицинские журналы и вообще много занимался научными исследованиями. В конечном итоге, подающего большие надежды молодого ученого заметили, и предложили место терапевта в Свердловской окружной клинике. Антон Павлович предложение принял.
Год спустя доктор Чех женился на миловидной женщине, которая родила ему белокурую дочурку, и подумывал вступить в партию. Никакого партийного рвения Антон Чех не испытывал, но выбора у него особенно то и не было. Сотрудники клиники видели в Антоне Павловиче незлобивого человека, надежного товарища, грамотного и проницательного врача, но в наследство от отца доктор Чех получил достаточную долю тщеславия, и в делах медицинской практики всегда хотел большего. Он жаждал возглавить исследовательский отдел, открывать новые методы диагностики и лечения, быть первопроходцем, быть тем, чье имя впишется в историю медицины золотыми буквами, рядом с такими корифеями, как Пирогов, Павлов, или там Кащенко. Мать Антона Павловича оказалась женщиной проницательной и дальновидной, она понимала, что тщеславие супруга всенепременно проявится в сыне, и сумела воспитать Антона так, чтобы это тщеславие вылилось в что-то не столь кровавое, как, например, политика. Но времена вчерашних добродетелей отчаянно таяли в тумане прошлого и Антон Павлович понимал, что, не будучи членом партии, никаких вершин покорить ему попросту не дадут, а потому был готов пойти на копеечное лицемерие. К тому же, его супруга, особа еще более амбициозная, чем сам Антон Павлович, всячески мужа к такому шагу подталкивала. Но шаг этот Антону Павловичу совершить было не суждено.
Случилось так, что доктор Чех поставил неверный диагноз тяжело больному пациенту. Хирурги провели операцию, чего-то вырезали, благополучно зашили. А на следующий день пациент скончался. Ничего бы и страшного, врачи не боги, могут ошибаться, но пациент оказался любимым сынулей райкома партии. «Большой папа» взбеленился и требовал назначить и покарать виновного. С той злополучной смерти карьера доктора Чеха полетела к чертовой матери. И хорошо, что только карьера, потому как коммунистический папик требовал посадить нерадивого врача за решетку, обвиняя его чуть ли не в преднамеренном убийстве. Коллеги, да и само начальство клиники сделало все, чтобы замять проблему без уголовщины, но карьеру и, тем более, душевное равновесие доктора Чеха, спасти были не в силах.
Низвержение было ошеломляющим, и Антон Павлович оказался к нему не готов. Ко всему прочему супруга доктора Чеха, глядя на то, как от мужа стремительно уплывает удача, поспешила расторгнуть брак. Антон Павлович, осознав, что будущее, к которому он так стремился, отныне недостижимо, впал в глубокую депрессию, для лечения которой выписал себе антидепрессант – морфий, и врачевался им целый год, все больше теряя интерес к работе, да и к жизни вообще, пока от него не отвернулись последние друзья, а начальство не постановило, что отныне доктор Чех – позор клиники, и дальнейшее его пребывание на занимаемой должности недопустимо. Как раз к этому времени в ПГТ Красный строители сдали в эксплуатацию поликлинику, и теперь ее требовалось укомплектовать персоналом. Начальство, полагая, что тратить ценные (то есть высокоидейные) кадры на такое захолустье, как ПГТ Красный расточительно, и так же памятуя прошлые заслуги доктора Чеха, решило не выгонять его из медицины окончательно, но с глаз убрать подальше, и заведующим той поликлиникой Антона Павловича назначило. Так что осенью 1954-года доктор Чех, с безразличием приняв известие о новом назначении, отправился в ПГТ Красный.
Как ни странно, но, вступив в новую должность, Антон Павлович пошел на поправку. Отдалившись от цивилизации на полтысячи километров, он и от своих проблем отдалился на столько же. Отныне его не окружали сочувствие, снисхождение и жалость, которые раньше опутывали его, словно липкая паутина, развеялось напряжения, ушла апатия. В своем падении доктор Чех достиг дна, и это вернуло его к жизни, потому что страшно не то, насколько глубока пропасть, в которую падаешь, но сам факт падения, а оно завершилось. Антон Павлович завязал с морфием, с амбициями, да и вообще с прошлой жизнью, и начал по утрам делать гимнастику. Да и некогда теперь было доктору Чеху копаться в себе и своей меланхолии, потому что работы было через край. Большую часть населения составляла молодежь, прибывшая по комсомольским путевкам поднимать завод. Молоденькие жены металлургов постоянно беременели, потом рожали, а их мужья получали на заводе увечья, или вне его стен, по пьяному делу избивая друг друга, – скучать Антону Павловичу не приходилось, и он был этому рад.
За семь лет практики в Красном доктор Чех заработал репутацию доброго врача и неконфликтного человека, восстановил связи с некоторыми бывшими коллегами на «большой земле», подружился с директором Клуба Барабановым, а затем и с почтальоном Семыгиным, и подобрал удивительный рецепт настойки, основанной на таежных травах, благо, Минздрав СССР предоставлял спирт в достаточном количестве. К концу 50-ых Антон Павлович сошелся с Алевтиной Аркадьевной, тихой матерью-одиночкой, служившей в школе учителем литературы, которая не только редким именем, но и характером напоминала ему мать, и в целом, понял, что больше от жизни ему ничего и не нужно, и только изредка сожалел, что потерял связь со своей белокурой дочуркой от первого брака. Одним словом, Антон Павлович отыскал точку равновесия собственной жизни и испытывал чувство, сходное с умиротворением. Но годы шли, и ПГТ Красный брал свое.
По мере того, как завод повышал темпы производства, все чаще случались аварии, рабочие калечились, погибали, не выдерживая нервного напряжения или переутомления, спивались, замерзали зимой в сугробах или тонули в грязевых реках. Чем больше завод давал железа, тем гаже становилась экология, – город стремительно превращался в среду, агрессивную для человека, и древний гнозис людской расы начал вносить в анатомию и психику новых поколений Красного поправки, – у новорожденных стали проявляться мутации.
Как исследователя, доктора Чеха очень эти отклонения интересовали, поэтому каждого младенца он обследовал лично, тщательно записывая и анализируя наблюдения. Но как человека, Антона Павловича происходящее тревожило и заставляло задаться вопросом: неужели железо для страны важнее людей? И то, что ответ на этот вопрос, скорее всего, был положителен, пугало Антона Павловича даже больше, чем сам факт мутаций. За десять лет практики в Красном Антон Павлович написал объемистый труд, в котором на реальных примерах показывал, каким образом тотальное загрязнение окружающей среды ведет к необратимым последствиям в анатомии и психике человека. Эту кропотливую работу доктор Чех проделал вовсе не из амбиций, – теперь уже не из-за амбиций, но хотел призвать общественность к здравому смыслу, потому что на одной чаше весов находилось железо, а на другой – проблема вырождения населения страны. И первая чаша все отчетливее перевешивала.
Одну копию этого монументального труда Антон Павлович отправил в министерство здравоохранения, вторую – своему начальству в областной центр. Ответом же ему было молчание, и в этом молчании чувствовался испуг. Месяц спустя доктор Чех получил письмо от коллеги из областной клиники, с которым состоял в добрых отношениях. В письме было всего два предложения:
«Антон, не дури. Сам утонешь, и нас следом потянешь».
Начальство Антона Павловича, как и министерство здравоохранения, и в самом деле испугалось, но вовсе не за здоровье населения ПГТ Красный, а за свои задницы, и доктор Чех окончательно это уяснил, когда еще неделю спустя к нему в кабинет вошел мужчина в штатском и показал удостоверение майора комитета государственной безопасности. Из-за плеча офицера выглядывал перепуганный Полищук.
«Вот и все», – устало подумал доктор Чех. Но он ошибся.
– Антон Павлович, нам нужно поговорить, – сказал майор вполне дружелюбно, усаживаясь напротив заведующего поликлиникой, затем оглянулся на Полищука, добавил, – прапорщик, свободен.
Полищук поспешно козырнул и испарился, майор вернул взгляд на доктора Чеха, спросил:
– Как вам тут работается? Медикаментов хватает? Оборудования?
– Спасибо, справляемся, – осторожно ответил Антон Павлович.
– Хорошо. Ну что ж, тогда к делу. Вы догадываетесь, почему я здесь?
– Из-за моей работы по влиянию загрязнения окружающей среды на мутации населения, я полагаю. Неужели вашу организацию интересует медицина?
– Нашу организацию интересует все, что касается безопасности государства. Так вот. Прежде, чем сюда приехать, я ознакомился с мнениями компетентных людей. В частности профессор Астахов Всеволод Вениаминович отозвался о вашей работе, как о фундаментальном труде, и особо отметил ваш дар исследователя и широту взглядов, позволивших вам сделать смелые выводы.
– Весьма польщен, – Антон Павлович был обескуражен.
– Были и другие уважаемые представители Академии Наук, отметившие профессионализм вашего труда, да и бывшие ваши коллеги отзывались о вас положительно… Ах, да! Эта незадача восемь лет назад, когда вы поставили неверный диагноз, от чего ваш пациент скончался. Досадная оплошность… Ну что ж, почти в каждой профессии гибнут люди, не так ли, гражданин Чех?
Антон Павлович сглотнул, кивнул неуверенно. Майор продолжил, но теперь в его голосе не осталось и намека на дружелюбие:
– Границы СССР оберегают наши сыновья, а за границами – враг! И враг, знаете ли, в пограничников иногда стреляет. Проклятая Америка вторглась в дружественный нам Вьетнам, – вот до чего дошло вероломство империалистических оккупантов! Где гарантия, что следующими будем не мы?! В моей профессии гибнут люди, в вашей профессии гибнут люди, в любой профессии погибают люди, и металлурги не исключение! Потому что мы боремся за наше будущее! Потому что, сложи мы руки, машина буржуазии перемелет нас в муку! Идет война, и каждый гражданин СССР – солдат! А вы призываете остановить столь важное стратегическое производство! Да вы знаете, что это провокация, хуже того – измена!
– Да нет же! – возмутился Антон Павлович. – Ни к чему подобному я не призываю! Но можно же как-то снизить уровень загрязнения, фильтры там какие-нибудь, утилизацию шлаков…
– Вот и славно, что не призываете, – перебил его майор, – потому что, если я приеду сюда во второй раз, то уеду отсюда вместе с вами. И чтобы этого не произошло, я предлагаю вам переосмыслить выводы, к которым вы пришли в своей работе. Вы это сможете. Как справедливо заметил профессор Астахов, вы человек широких взглядов, у вас получится. А когда закончите редакцию своего, без сомнения, великого труда, будьте уверены, он будет детально рассмотрен в самых высоких медицинских кругах, а его автор оценен по заслугам. Нашему государству нужны грамотные специалисты, тем более ученые, – майор многозначительно приподнял левую бровь, добавил после паузы, – Антон Павлович, я должен быть уверен, что мы поняли друг друга.
– Конечно, – отозвался доктор Чех, чувствуя, что майка прилипла к спине. – Я все прекрасно понимаю.
– Ну вот и славно. Делайте свою работу, Антон Павлович, ваш долг лечить людей, а они пусть делают свою. И не надо им в этом мешать, или тем более учить. Металлурги же не учат вас медицине. А теперь мне пора. Приятно было побеседовать.
– До свиданья…
После этого разговора Антон Павлович изменил своей традиции и принял сто грамм настойки не вечером, а уже в обед. Участковый Полищук, проводив жуткого гостя на поезд, и, сгорая от желания узнать насколько глубока вина доктора Чеха перед родиной, примчался в поликлинику, но был разочарован заверениями Антона Павловича, что все дело в медицинском труде с труднозапоминающимся названием, но зауважал врача еще сильнее.
Железо для страны оказалось куда важнее человеческих жизней, чему доктор Чех получил чуть ли не официальное подтверждение, как и тому, что стоит избавить рукопись от этой мысли, и перед исследователем-медиком Чехом распахнутся врата в большую науку.
В своей рукописи Антон Павлович ничего исправлять не стал, но и лезть на рожон не собирался, справедливо полагая, что бороться в одиночку с целой системой бессмысленно, а потому со словами «гори оно все синим пламенем», спрятал рукопись в дальний ящик стола и больше к ней не прикасался. Но тем не менее, десятилетняя работа Антона Павловича не пропала совсем задаром. Вскорости пришел целый вагон нового оборудования и медикаментов, а еще чуть позже в распоряжение заведующего поликлиникой прибыл хирург Ванько, человек неразговорчивый и замкнутый, но исполнительный. Очевидно, областное начальство решило умилостивить врача-баламута, дабы он больше не наводил смуту, а может, в верхах и в самом деле озаботились здоровьем жителей Красного, но вместо того, чтобы искоренить проблему, придумали ее залечить. С экономической точки зрения оно и верно, одно дело вагон лекарств, и совсем другое – модернизация производства.
Как бы там ни было, а в генетических отклонениях детей доктор Чех стал специалистом высшего класса, и уже не надеялся удивиться чему-то из ряда вон выходящему. Поэтому встреча с Никодимом повергла его в шок.
На предложение Ивана сделать медицинское обследование Никодим выказал заинтересованность и согласился сразу же. На следующий день отец с сыном отправились в поликлинику. К доктору Чеху, как обычно, стояла очередь, но с появлением Никодима она быстро рассосалась. В присутствии мальчика люди испытывали дискомфорт, ощущали непонятную тревогу, а потому предпочли потерпеть с получением рецептов и поспешили ретироваться. Так что, как только доктор Чех освободился, отец и сын Староверцевы беспрепятственно проследовали к нему в кабинет.
Говоря о том, что красавцем Никодим не был, все же назвать его уродом было бы неверно. По-своему, его лицо было даже симпатично, присутствовала в нем некоторая гармония, но эта гармония не соответствовала понятию человеческой привлекательности, – в ней не было тех линий, изгибов и округлостей, которые делают из лица картину, радующую глаз. Лицо Никодима было избавлено от грима переживаний и макияжа чувств, а потому без искажений передавало сущность мальчика, и именно это пугало, потому что сущность Никодима была темной и непостижимой, как смерть. Примерно такие соображения родились в голове доктора Чеха, когда он встретился с Никодимом взглядом. Антону Павловичу понадобилась целая минута, чтобы прийти в себя и начать беседу.
– Здравствуй, мальчик. Меня зовут Антон Павлович. Как твое имя?
– Никодим.
– Сколько тебе лет?
– Семьсот тридцать два дня.
– Как это? – удивился Антон Павлович, и даже не сразу понял, сколько это в годах. – Это два года. Почему ты считаешь свой возраст в днях?
– Это два года и два дня, – поправил Никодим. – Потому что счет в днях точнее.
– Да, несомненно, точнее, – озадачено согласился доктор Чех, и вдруг понял, что мальчик умеет не только считать, но и делить. – Тебя кто-то учил математике, или ты сам научился?
– Я умел это всегда.
– Весьма любопытно. А что ты еще умеешь?
– Глупый вопрос, доктор. Рассказать все, что я умею, займет шесть часов и двадцать минут.
Антон Павлович покосился на Ивана, тот неопределенно пожал плечами, словно хотел сказать: вот об этом я и говорил. Доктор Чех вернул взгляд на мальчика, продолжил:
– Я имел в виду умения, которые у остальных детей не наблюдаются.
– Я не знаю, что не умеют другие. Они мне не интересны… пока.
– У тебя нет друзей?
– Нет.
Доктор Чех снова посмотрел на Ивана, тот отрицательно покачал головой. Никодим это заметил, прохладно прокомментировал:
– Ты мне не веришь.
– Почему? – не понял Антон Павлович.
– Потому что смотришь на Ивана, чтобы он подтвердил мои слова.
– Ну да, – Антон Павлович смутился. – Обычно дети, знаешь ли, склонны к фантазии. Не то, чтобы они были лгунами от природы…
– Как раз так оно и есть, – перебил его Никодим. – Все врут, и взрослые даже больше, чем дети. Но мне врать незачем. В отличие от вас, я не испытываю потребность во лжи.
– Что ж, обещаю впредь тебе не лгать. А почему ты говоришь мне «ты»? Это не вежливо.
– Вежливость – лицемерие, призванное скрыть, кого люди на самом деле уважают, а кого нет. Я знаю тебя всего двенадцать минут, мало, чтобы появилось уважение.
– Разумно… – отозвался Антон Павлович, понимая, что в этом диалоге мальчик, бесспорно, доминирует, при этом остается спокойным, то есть не делает никаких психических или эмоциональных усилий, а значит, превосходство дается ему просто и естественно, как дыхание.
«Не удивительно, что отец его боится, – размышлял доктор Чех. – Совершенно уникальный случай, но может ли это быть мутацией? До сих пор не было известно случаев, когда мутация сказывается на психике положительно, то есть ускоряет развитие мозга, как органа, и интеллекта, как механизма самопознания. Но отсутствие подобных прецедентов еще не говорит о том, что они невозможны… Необходимо сделать все возможные анализы!»
– Что ж, уважение и в самом деле нужно заслужить, тут я спорить не смею… Но пока мы беседуем, я проверю твое здоровье, хорошо? На что жалуешься?
Мальчик внимательно посмотрел на отца, от чего тот покраснел, вернул взгляд на Антона Павловича, ответил:
– Зачем мне жаловаться? У меня все в порядке.
– В самом деле, зачем жаловаться, когда все в порядке… Я имел в виду, может быть, у тебя болит что-нибудь? Нет? Ну хорошо. Давай мы тебя осмотрим. Садись на кушетку… Открой рот, скажи а-а-а… то есть, просто высунь язык… Теперь послушаем сердце… рефлексы…
Никодим с любопытством следил за манипуляциями врача, особенно, когда Антон Павлович брал у него из пальца кровь. Когда процедуры были окончены, он спросил:
– И как мое здоровье, доктор?
– Поскольку я обещал тебе не врать, то вот тебе правда. Здоровье у тебя, как у обычного двухлетнего мальчика, то есть лучше некуда. А интеллект, как у сорокалетнего преподавателя цинизма, если, конечно, имеются преподаватели такой науки… И это очень-очень непонятно.
– Ты разберешься, Антон, – серьезно сказал Никодим и ободрительно похлопал доктора по ладони, – хотя это может тебе и не понравиться.
– Любишь загадывать загадки?
– Это интересно. И вот тебе, доктор, еще одна. Полчаса назад я видел в коридоре пожилую санитарку, она катила кровать на колесиках, а в ней лежала женщина с коричневыми волосами. Завтра эта женщина умрет.
Антон Павлович почувствовал, как вдоль позвоночника прошлась волна прохлады, и кожа на затылке начала чесаться. В устах двухлетнего мальчика эти слова прозвучали настолько жутко и невозможно, что доктор Чех вдруг ощутил: это и в самом деле может произойти. Он перевел взгляд на Ивана, тот сидел побелевший и боялся шелохнуться, вернул взгляд на Никодима, глубоко вздохнул, отозвался:
– Тут много больных, знаешь ли… Иногда они умирают…
– Нет, – отрезал мальчик. – Она. Умрет. Завтра.
Выдержав паузу в ожидании, когда смысл произнесенного дойдет до сознания Антона Павловича, Никодим холодно улыбнулся, соскочил с кушетки и, не прощаясь, покинул кабинет.
– Доктор, – прошептал Иван, – вот так же он напророчил смерть своей бабке. На следующий день она того… померла. Что с ним, а? Это можно вылечить?
«Разве что пригласить батюшку, чтобы он изгнал беса», – подумал Антон Павлович, а вслух сказал:
– Не буду лукавить, пока не знаю. Физически он полностью здоров, остальное для меня загадка. Очень редкий феномен, я бы даже сказал единственный в своем роде. Но не отчаивайтесь, голубчик. Ваш мальчик, с его интеллектом, вполне может стать великим ученым. Математиком, например. Разве это не замечательно?
– Математиком, ага… А если он мне тоже того… напророчит?.. И за что мне такое наказание?.. – грустно пробубнил Иван, и тихо покинул кабинет Антона Павловича, осторожно прикрыв за сбою дверь.
Антон Павлович был озадачен, вернее – растерян. Здравый смысл, медицинское образование, опыт изучения мутаций, – ничто из этого не давало и намека на природу феномена Никодима. Первая глава его монументального труда была посвящена классификации мутаций, которые делились на четыре основные группы: мутации строения тела (отсутствие или трансформация конечностей, либо присутствие лишних, торможение роста, деформации черепа, пр.); мутации внутренних органов (недоразвитость или гипертрофированность, некорректное функционирование); мутации половых органов (неспособность к детородным функциям); мутации интеллекта (все виды врожденной интеллектуальной недостаточности). Никодим же был абсолютно здоров, адекватен, и разумен. То есть, не просто разумен, но сверхразумен, и это было необъяснимо и тревожно.
