Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Аркадий Юрьевич находке, конечно же, обрадовался, но одновременно и чувствовал себя обманутым. Разумеется, ценность археологического открытия потрясала, но она ни на йоту не приближала его к пониманию истории Ирия, а потому отчасти разочаровывала. То есть, нашел он много, но не то, что хотел.
В присутствии участкового Полищука, Аркадий Юрьевич и обалдевший председатель горисполкома Поворотов составили опись «обнаруженных при историко-археологических изысканиях» ценностей, после чего законная власть в лице участкового вызвала из области «специалистов», и уже к концу следующего дня драгоценные камни покинули ПГТ Красный в сопровождении военизированного конвоя. Ценность камней оказалась намного выше, чем Аркадий Юрьевич себе представлял, потому что уже неделю спустя он получил свои положенные двадцать пять процентов от стоимости клада, и сумма эта была для советского человека просто непристойная. В сущности, она позволяла Аркадию Юрьевичу не работать несколько лет, но отказаться от работы он не решился, потому что мог загреметь за решетку по статье о тунеядстве.
Деньги экономить Аркадий Юрьевич не стал, приобрел телевизор «Рубин», холодильник «Зил», жене и дочерям купил на зиму шубы из искусственного меха, – дань докатившейся до Красного моды, и пообещал семье на следующее лето организовать отдых на побережье Черного моря, а то и на каком-нибудь прибалтийском курорте. Год назад, после урагана Алевтина, «земля» хоть и с опозданием, но откликнулась на стихийное бедствие Красного, и направила в город эшелон с продовольствием и товарами народного потребления. В первый и последний раз прилавки магазинов были заполнены полностью, так что гражданам, сумевшим скопить кое-какие сбережения, не требовалось ехать в областной центр, чтобы те сбережения потратить. Но поскольку таких горожан было мало, а телевизоры и холодильники стоили прилично, дорогостоящие товары народного потребления благополучно дождались, когда за ними явится разбогатевший Семыгин. Лично для себя Аркадий Юрьевич приобрел два книжных шкафа и выписал почти сотню книг. А тут день рождения Аркадия Юрьевича подходил, и решил он отпраздновать его весело, с богатым застольем, песнями, а может и плясками, если душа пожелает.
– Чего их жалеть, эти деньги, – говорил он супруге с улыбкой. – Сегодня есть – завтра нет. А так хоть скуку серую из подворотен шуганем. Сто лет уже ни один праздник нормально не отмечали.
Вера Михайловна, супруга Антона Павловича, предложение одобрила, а дочери и вовсе встретили его дружным «ура», и 14-го октября в квартире Семыгиных начался веселый переполох. Женщины носились из комнаты в комнату, вешали новые шторы, готовили салаты, накрывали накрахмаленную скатерть, звенели посудой, ругались, но тут же мирились, мыли полы, вытирали пыль с полок и подоконников. На кухне шкварчало мясо, в ванной плескалась вода, в батарею отопления время от времени постукивали соседи, на что Вера Михайловна отзывалась крепким словцом. Аркадий Юрьевич сидел в кресле, и, не обращая никакого внимания на весь этот житейский хаос, невозмутимо читал «Историю правления царицы Елисаветы Петровны» – первую пришедшую от Посылторга книгу. Пробегающие мимо дочери иногда притормаживали у кресла, чмокали «папку» в щеку и убегали дальше, это отвлекало Аркадия Юрьевича от чтения, и тогда он бросал взгляд на часы, потому что ждал шести вечера, когда начнут подтягиваться гости. В гости он ждал доктора Чеха, директора Клуба Барабанова, военврача Гуридзе и подругу жены Инну Марковну. Военврача Аркадий Юрьевич знал не очень хорошо, но ему нравился бравый грузин, к тому же Гуридзе в последнее время близко сошелся с Антоном Павловичем. Инна Марковна была тридцатитрехлетней вдовой, и выглядела вполне привлекательно, но в личной жизни ей не фартило, и Вера Михайловна, как истинная подруга, всячески пыталась помочь ее жизнь устроить. А тут застолье с холостыми мужчинами – куда ж без Инны.
Доктор Чех и военврач Гуридзе, как и положено пунктуальным медикам, пришли первыми ровно в 18:00, чем переполошили хозяйку, потому что, конечно же, еще ничего не было готово.
– Долго думал, что же вам подарить, голубчик, чтобы не только память осталась, но и в поисках ваших неугомонных посодействовало бы, – начал Антон Павлович, лукаво прищурив глаз. – Потом меня осенило.
С этими словами доктор Чех протянул имениннику огромный конверт. В конверте же пряталась подробная географическая карта Красного и близлежащих территорий. Карта была цветная, и еще пахла типографской краской.
– Ого! – удивился Аркадий Юрьевич, потому что раньше и не предполагал, что такая карта в природе существует, а в своих поисках использовал упрощенные схематические карты, оставленные основателями города. – Вот это подарок! Где вы ее раздобыли?
– Гиви Георгиевич помог. У военных на что-то выменял, я полагаю. Только на что именно, не признается. И с меня ничего не пожелал взять. Так что этот подарок больше от него.
– Э-э-э! Что карта? Бумага! – военврач Гуридзе открыл свой саквояж и принялся выставлять на стол бутылки с коньяком. Бутылок оказалось пять, все остальное пространство саквояжа занимали апельсины и персики. – Эй, красавицы! – окликнул он дочерей Аркадия Юрьевича, и когда девочки подошли, вручил им саквояж. – Это вам, кушайте, мои хорошие.
Сестры схватили саквояж с экзотическими южными фруктами и убежали на кухню исполнять наставление военврача – лопать лакомства.
– Мама, мама! Смотри, что Гиви Георгиевич принес!..
– Гиви Георгиевич, ну что вы право, у меня тоже есть коньяк… – начал было Аркадий Юрьевич, но военврач не дал ему договорить.
– Слушай, дорогой, какой твой коньяк? Зачем твой коньяк? Антон Павлович говорит: надо ему карту подарить. А что карта – бумага. Кто бумагу мужчине дарит? Хорошему человеку не бумагу надо дарить. Обидели они меня. Я им ящик коньяка заказывал, да? Я им два ящика фруктов заказывал, да? А они что? Пять бутылок и два килограмма!.. – Аркадий Юрьевич вдруг понял, что на самом деле военврач Гуридзе, удайся его замысел, сейчас припер бы ему двадцать бутылок коньяка и два ящика персиков, улыбнулся и решил больше не возражать.
У военврача Четыре Г были свои каналы поставки продовольствия. Очевидно, прямо из Грузинской ССР. Через кого и как южные деликатесы путешествовали до таежного городка Красный, было неизвестно, может быть их даже доставляли военными вертолетами, но запас чачи и коньяка у военврача не иссякал, за что его уважало начальство гарнизона, и вынужденно было с мнением Гиви Георгиевича считаться.
– Такой человек! Историческое открытие сделал! Большое открытие! Настоящий ученый! На таких людях наша наука стоит! – не унимался Гуридзе. – А они – два килограмма! Обидели они меня…
Тут появилась Инна Марковна, и внимание военврача сию минуту переключилось на нее. Гиви Георгиевич потребовал, чтобы его представили гостье, после чего усадил женщину рядом с собой и окружил ее таким вниманием, что Инна Марковна растерялась, щечки ее взялись румянцем, глазки потупились, и почти весь вечер она молчала.
Кондрат Олегович, как водится, опоздал минут на сорок, и компания уже успела продегустировать грузинский коньяк и отдать должное неповторимому букету. Барабанов был в белой рубашке, при бабочке, словно намеревался выступать перед публикой, в общем, смотрелся весьма комично, но был торжественен, и уже слегка пьян. Как оказалось, он действительно собирался продемонстрировать почтенной публике свой талант, и для храбрости дома принял пару стаканов портвейна. Его познакомили с военврачом и Инной Марковной, после чего он тут же сообщил, что закончил очередную главу, извлек из заднего кармана брюк стопочку мятых листков и целых пять минут декламировал увязанные в рифму панегирики советскому человеку, которому даже стихия нипочем. Обалдевший от такого поворота событий, Гуридзе слушал Барабанова с открытым ртом, и когда тот закончил, хлопнул в ладоши и воскликнул.
– Слушай, дорогой, как складно говоришь! Как поэт прям! – Барабанов не понял, похвала это, или критика, и осторожно прокашлялся. Антон Павлович улыбнулся, Аркадий Юрьевич засмеялся в голос, военврач же, не обращая на реакцию друзей никакого внимания, продолжил:
– Инночка, милая, ты слышала, как красиво Кондрат Олегович рассказывал тост? Так долго и так складно тосты не говорят даже у меня в Поти! Талантливый человек! Чего же никто не поднимает бокалы? Друзья! Выпьем же!
Настроение было задано в положительном направлении и уже не портилось. Барабанов вспомнил, что имениннику необходимо отдать подарок, хлопнул себя по лбу и вручил Аркадию Юрьевичу огромную книгу, обтянутую красным бархатом и перевязанную желтой ленточкой с бантиком. Книга оказалась юбилейным изданием «Истории Красного», отпечатанным к двадцатилетию города. На удивленный вопрос Аркадия Юрьевича, откуда она взялась, Барабанов ответил, что Поворотов передал ее в Клуб на хранение, надеясь, что когда-нибудь в городе появится краеведческий музей, главным экспонатом которого станет этот фолиант. Ну а поскольку музей вряд ли появится, а по-настоящему историей в городе занимается только Аркадий Юрьевич, то и книга ему нужнее. «История Красного» не содержала никакой информации о крае до 49-го года, и в основном повествовала о воздвижении завода, была обильно сдобрена фотографиями улыбающихся строителей и металлургов и, в сущности, исторической ценности для Семыгина не имела. Ну да в подарке главное сам факт дара, Аркадий Юрьевич принял книгу с теплой благодарностью.
Стол, наконец, был укомплектован закусками полностью, все расселись и принялись выпивать-закусывать. Было шумно и весело, и время пролетело быстро. Затем, устав от застолья, включили телевизор, там певец-оптимист Эдуард Хиль, обаятельно улыбаясь зрителям, толи пел, толи сладко рассказывал о семнадцатилетнем юнге, который в свои годы уже был настоящим морским волком. Барабанов к этому времени посапывал на диване, а женщины переместились на кухню мыть посуду, делиться впечатлениями и тихонько сплетничать о своих женских делах.
– А вы, голубчик, говорили, что никому больше не повезет, – с улыбкой сказал Антон Павлович, указывая на телевизор.
Аркадий Юрьевич улыбнулся в ответ, согласно кивнул.
– Почему не повезет? – не понял военврач Гуридзе.
Ему разъяснили, что в Красном имела место городская легенда о том, что если кто утром увидит дворника Гнома, тому в течение дня должна выпасть удача.
– Не то, чтобы кто-то воспринимал это всерьез, – рассказывал Аркадий Юрьевич, – но дворник Гном погиб в тот злополучный ураган. И от этого стало как-то грустно. А Антон Павлович намекает на то, что удача еще возможна, по крайней мере, она мне сопутствует в поисках, вот и телевизор я смог себе позволить…
Гиви Георгиевич выслушал друзей внимательно, после чего в свою очередь поведал, что среди его подопечных солдат тоже бродит один миф. Будто является им по ночам женщина с окровавленной головой и змеями, выползающими из глазниц. Доктор Чех заверил коллегу, что эта история так же является местным фольклором, и солдаты вполне могли услышать ее от жителей Красного. Военврачу показалось странным, что в молодом промышленном городке появилась легенда, попахивающая мрачным средневековьем. Тогда доктор Чех рассказал ему о Никодиме и его родителях. Гуридзе слушал с открытым ртом, качал головой и цокал языком.
– Этот феномен и по сей день остается для меня загадкой, голубчик, – завершил свой монолог доктор Чех. – Причем этому феномену уже одиннадцать лет и у него прекрасное здоровье, много лучше прочего населения города.
– Ну и дела у вас тут… – произнес пораженный военврач. – Микробы бензин кушают, смерть – уже и не смерть, да? Мальчик в завтра заглядывает… Плохо, совсем плохо…
– В прошлом году, за день до урагана, он приходил ко мне, – тихо продолжил Антон Павлович. – Положил мне на стол список из двадцати семи человек. Аля в этом списке была первой. На следующий день ураган всех их убил. Все мои потуги помешать смерти жены ни к чему не привели. С тех пор я все сильнее склоняюсь к мысли, что судьба – это не просто религиозная заумь.
Семыгин впервые слышал о списке людей, которых Никодим приговорил к смерти, но не стал спрашивать, почему Антон Павлович не рассказывал о нем раньше, и так было понятно, что доктор Чех не хотел о нем вспоминать, ведь он не просто потерял жену, он знал о ее неминуемой гибели, и ничего с этим знанием сделать не смог, Аля все равно погибла. Знание оказалось обузой, хуже того – проклятием.
«А что бы я делал и чувствовал, если бы Никодим назавтра напророчил смерть моей жене, или дочерям? – спросил себя Аркадий Юрьевич и почувствовал, как колючие мурашки побежали вдоль позвоночника, и липкий холод сжал сердце. Семыгин тряхнул головой, отгоняя прочь жуткую мысль. – Нет. Ничего такого не случится. Не может случиться!..»
– А что этот мальчик? – нарушил паузу Гиви Георгиевич, от его застольного озорства не осталось и тени, теперь он куда больше походил на представителя своей профессии. – С точки зрения психиатрии?
– Правильный вопрос, голубчик, – отозвался доктор Чех. – Хотя ответа на него у меня нет. Никаких видимых психических отклонений у Никодима выявлено не было. Но он отличается от нас, и я бы даже сказал, отличается кардинально. Но в первую очередь не в психическом плане, а в этическом. Я много размышлял на эту тему, и склоняюсь к выводу, что он выработал для себя совершенно новую мораль.
– Что вы имеете в виду? – спросил историк Семыгин. Под таким углом ему еще не доводилось смотреть на Никодима.
– Человечество тысячелетиями вырабатывало принципы этики и морали, на которых построены все известные нам общества – не важно, капиталистические, или социалистические. По сути, перечень добродетелей у всех народов схож, как и перечень грехов. Эта система моральных координат устоялась, никто на нее не посягает, но почему?
– Вот именно! – подхватил историк Семыгин. – Ведь за тысячелетия человечество так и не сумело построить идеальное общество и даже близко не подошло к его созданию!
Военврач Гуридзе бросил на Аркадия Юрьевича быстрый взгляд.
– Э-э-э, дорогой! Аккуратнее. – Он погрозил Аркадию Юрьевичу пальцем, впрочем, в глазах его появился задорный огонек. – Вижу, вижу симптомы. Смотри, как бы Червякин тобой не заинтересовался. – Затем повернулся к Антону Павловичу, сказал. – Прости, дорогой, продолжай.
– А что продолжать, голубчик. Я думаю, что Никодим отбросил нашу мораль, как неверную, и в жизни руководствуется принципами, которых нам никогда не понять. И это меня пугает гораздо больше, чем его способность предсказывать смерть. Никодим, как природное явление, как флуктуация психических энергий, непостижим. Он из другого племени – не человеческого. Но если природа допускает его существование, почему ей не допустить существование целой цивилизации ему подобных?
– А две противоположных в этике цивилизации не уживутся на одной планете. Вы об этом говорите? – догадался Аркадий Юрьевич.
Антон Павлович кивнул. Некоторое время все молчали, невесело размышляя каждый о своем, затем военврач произнес:
– Плохое место. Совсем плохое. Я сразу почувствовал, что плохое, как только приехал. Я видел плохие места, загаженные, брошенные, не города – свалки, да. Но здесь совсем по-другому плохо. Непонятно плохо. А потом еще хуже будет. Слушайте меня, дорогие мои, это Гиви вам говорит.
Антон Павлович и Аркадий Юрьевич переглянулись.
– Гиви Георгиевич, вы имеете в виду радиационное заражение? – осторожно поинтересовался историк Семыгин.
Вместо ответа военврач тяжело вздохнул, и этот вздох был красноречивее всяких слов. По телевизору Красноармейский хор вдарил задорную «Летку-еньку», но танцевать ни у кого желания не возникло.
Неделю спустя дочери Аркадия Юрьевича Семыгина погибли. Их сбил грузовик, управляемый пятнадцатилетним оболтусом Геной Сапрыкиным. На пару с приятелем Колей, подростки приняли по полстакана водки и возжелали приключений. Они забрались на территорию автопарка, угнали «Зил», вышибли ворота, и, выжимая из несчастной машины максимальную скорость, понеслись в центр города. Эта парочка и раньше развлекались подобным образом. Угонят грузовик, поколесят по ночному городу, пока бензин не кончится, потом машину бросают и смываются.
Была суббота, сестры Семыгины задержались у подруги и довольно поздно возвращались домой. И вдруг, визг колес и слепляющие фары, – девочки не успели даже испугаться. В последнюю секунду Гена понял, что впереди что-то есть и резко вывернул руль. На октябрьской грязи грузовик занесло, он пошел юзом и девочек смело бортом, – они отлетели метров на двадцать и, упав на землю, уже были мертвы. «Зил» опрокинулся, потом покатился, кабина грузовика стала центрифугой, перемалывающей кости малолетних преступников. Наконец, грузовик замер, двигатель заглох, одна фара погасла. Коля в этой костедробилке не выжил, Гена был еще жив, – вцепившись в руль, он избежал смертельных повреждений, но ноги были переломаны, а удар в голову лишил подростка сознания. Минут через тридцать он начал приходить в себя, но уже было поздно. Земля под грузовиком обрушилась и в кабину потекла черная жижа. На нечеловеческий визг разъедаемого кислотой человека выбежали люди, но пока разобрались, что происходит, Черный Мао уже переварил Гену, вместе с его воплем, мертвого Колю, запил все это бензином из баков и благополучно уполз под землю. Тела сестер Семыгиных остались в стороне, и Fluvius nigra их не тронула.
Узнав о смерти дочерей, Вера Михайловна упала в обморок, который на поверку оказался инсультом. Мероприятия по восстановлению кровообращения мозга, предпринятые доктором Чехом, не помогли, и женщина впала в кому.
– Ее организм отказывается жить. Нам приходится силой вкачивать в ее легкие воздух, ее инстинкт самосохранения подавлен полностью, – объяснял Антон Павлович другу ситуацию, стараясь обойти медицинские термины.
– Сколько ей осталось? – глухим, чужим голосом спросил Аркадий Юрьевич.
– Может быть месяц.
Неделю спустя сердце Веры Михайловны остановилось. Жена и дочери Аркадия Юрьевича так ни разу и не надели свои новые шубы из модного искусственного меха. Город недвусмысленно намекал, что с везением покончено раз и навсегда.
После этих трагических событий по подворотням Красного поползли слухи, что к городу подошла стая волков. Но никаких волков не было, – в ночь после похорон, выл на луну Семыгин. А на утро в его левом веке поселился тик. Этот тик от хозяина не зависел, никогда не пропадал, и просуществовал вплоть до смерти Аркадия Юрьевича, и даже чуть дольше.
– Глава 10 —
С облегчением, покорностью и ужасом он понял,
что и сам – лишь призрак, снящийся другому.
Х. Л. Борхес, «В кругу развалин».
Аркадий Юрьевич избегал встречи с друзьями. На работу он не ходил, но Поворотов и не настаивал. Дела почты председатель горисполкома временно перепоручил своему помощнику, рассудив, что почтальон Семыгин в такой непростой для него момент жизни заслуживает небольшой отпуск.
И доктор Чех, и Барабанов, и даже военврач Гуридзе беспокоились о друге, несколько раз приходили к нему домой, но неизменно наталкивались на запертую дверь. Аркадий Юрьевич никого не впускал, и даже на стук в дверь не отзывался. Сутками напролет он сидел у окна, слушал шелест холодных осенних дождей, смотрел, как город отекает бурой жижей, и размышлял над тем, что более нереально: ПГТ Красный, или люди, его населяющие? Через две недели подобной «медитации» Аркадий Юрьевич окончательно убедил себя, что жизнь вокруг – иллюзия, и сам он не более, чем чья-то фантазия, возможно, того писателя, который уже родился, и когда-то напишет роман о городе, которого, скорее всего, не существует. Это был нехороший вывод, темный, слишком много в нем было от самоуничтожения, отказа от жизни, но Семыгину казалось, что в этой невозможности и кроется истина. В каждом человеке дремлет древняя сила саморазрушения, и стоит инстинкту самосохранения ослабнуть, опуститься до критической отметки, эта сила тут же перерастает в неудержимую потребность, словно в саму суть человеческую вмонтирован переключатель существования: если ты больше не хочешь жить, надобность в тебе, как в носителе семени человечества отпадает, – предохранители инстинкта самосохранения перегорают, и на блок управления суицидом подается высокое напряжение. Простой механизм, но в простоте надежность. Аркадий Юрьевич Семыгин в своем дальнейшем существовании смысла не видел, – его тумблер самоуничтожения клацнул в положение «активно».
15-го ноября 1973-го года Семыгин произвел в квартире идеальную уборку, выстирал и отутюжил одежду, надраил до блеска обувь, принял душ, побрился, отключил ненужные электроприборы, облачился в белоснежную рубашку и черные брюки, надел новые носки, обулся, отпер входную дверь, достал свой именной «ТТ», оставшийся со времен военкоровской молодости, и, разобрав оружие, принялся тщательно чистить детали пистолета.
Зачем Аркадий Юрьевич отпер дверь, осталось неясно. Возможно, в глубине души он надеялся, что в последний момент кто-то появится и удержит его от рокового шага, но, учитывая ту тщательность приготовлений, которые историк Семыгин произвел перед запланированным самоубийством, более вероятным кажется то, что он попросту не хотел, чтобы его труп разлагался посреди идеально убранной квартиры.
Как бы там ни было, но на спусковой крючок Семыгину нажать не дали. И эту помеху звали Кондратом Олеговичем. Барабанов, человек чувствительный и беспокойный, больше всех волновался о друге и переживал его отчуждение, потому наведывался чаще других. Дверь оказалась незапертой, и Барабанов, почуяв недоброе, ворвался в квартиру. Семыгин не обратил на него никакого внимания, он сидел на кухне спиной ко входу и невозмутимо собирал пистолет. Кондрат Олегович, бросился к столу и схватил обойму. Сияние наполированной бронзы верхнего патрона его ужаснуло.
– Аркадий Юрьевич, Аркадий Юрьевич, что же это вы удумали… – бубнил Барабанов, но друг его не слушал, а может – не слышал.
Семыгин, не глядя, взял со стола несуществующую обойму, вставил ее в рукоять пистолета, приложил ствол к виску и нажал на курок. В напряженной тишине квартиры сухой щелчок спускового крючка для Барабанова прозвучал громом артиллерийского залпа. У Кондрата Олеговича подкосились ноги, он рухнул на пол, но тут же вскочил и вырвал пистолет из рук Семыгина.
– Да что же это вы! Аркадий Юрьевич, придите же в себя! – вскричал Барабанов.
Семыгин по-прежнему не реагировал. Только что он осознал, что смерть – всего лишь очередная иллюзия. Выхода не было, и происходящее вокруг его больше не беспокоило. Барабанов же пребывал в высшей степени волнения, у него дрожали руки, а лицо заливал холодный пот. Поведение Семыгина, в котором было больше от машины, от механической запрограммированности, до смерти пугали Кондрата Олеговича. Вдобавок ко всему, квартира, стерильная, как медицинская лаборатория, действовала на Барабанова угнетающе, ему казалось, что он каким-то образом угодил в инопланетный музей в качестве экспоната, и сейчас пристальные глаза неизвестных существ со всех сторон внимательно его рассматривают. Барабанов и сам начал ощущать, что вполне может застрелиться.
– Знаете, что, Аркадий Юрьевич… Пойдемте отсюда, не нужно тут оставаться, пойдемте…
Кондрат Олегович спрятал оружие в ящике стола, чуть замешкался, потом отправил туда же и обойму, затем поднырнул под руку Семыгина, поставил его на ноги и потащил к выходу. Семыгин не сопротивлялся.
Барабанов привел друга к себе в Клуб. В кабинете он усадил безучастного Семыигна в старое кресло с порванной дерматиновой обивкой, заварил крепкого чаю, откупорил бутылку портвейна.
– Я вам тут постелю, не надо вам сегодня домой ходить… – суетился директор Клуба. – Я вас не оставлю, с вами побуду… Не надо вам сегодня одному оставаться… Вот, чайку попейте, жаль лимончика нету…
Сам Барабанов чаю не хотел, а портвейна уже отпил пол стакана.
– Хотите, я вам вина нагрею, Аркадий Юрьевич? Помогает, сразу веселее становится… Нет? Ну ладно. Вам бы поговорить, Аркадий Юрьевич, а? Выговориться вам надо. Не держите в себе, пусть выйдет…
Семыгин поддался вперед, словно прислушивался к чему-то, затем медленно обвел взором комнату. В этом взгляде читался необязательный вопрос, словно Аркадий Юрьевич не совсем понимал, где находится, но ответ его не сильно-то интересовал.
Высокий потолок помещения терялся в сумраке, светильником служила одинокая лампочка без абажура, она свешивалась из темноты на длинном проводе в матерчатой оплетке, и, встав в полный рост, легко было до лампочки дотянуться. Колбу лампы покрывал бурый налет, отчего свет, пройдя железный светофильтр, получался не желтым, а оранжевым, и по комнате бродили красноватые блики. Стол был освещен лучше всего, – старый и массивный, с обтрепанными углами и вытертой столешницей, давно потерявший цвет благородного дуба, теперь имел матовый серый оттенок, отчего казался каменным склепом, под тяжелой крышкой которого покоится мумия какого-нибудь тирана тысячелетней давности, а то и тело самого графа Дракулы. На столе, рядом с бутылкой портвейна, соседствовал граненый стакан. Свет лампочки не мог преодолеть преграду стеклянных граней, и было понятно, что не мыли его очень давно. Край стакана был сколот, а на дне, словно кровь, запекалась капля черно-алого портвейна. Рядом красная чашка в белый горошек с нетронутым чаем испускала клубящийся пар, и в свете оранжевой лампы этот пар был не бел, но желтоват, словно в чашке не чай остывал, а кипела кислота.
В окно заглядывала ночь. Мутное небо иногда прояснялось, и тогда юный месяц сиял холодным серебром, – его свет был белее и чище электрического освещения комнаты, и от этого казался невозможным, потусторонним. Штора тяжелого бархата цвета сапфира была отдернута и висела на трех или четырех петлях, отчего казалось, что это не штора вовсе, а гематома, гнойные волдыри, поразившие часть стены. В дальнем углу ютился книжный шкаф, такой же древний, монументальный и серый, как и письменный стол. Правая створка с разбитым стеклом была распахнута, открывая завалившийся ряд обтрепанных книжных корешков. Впритык к шкафу стояло пианино. Лакированное покрытие инструмента давно потеряло блеск, местами растрескалось, да и само пианино стояло неровно, покосившись на правый бок, видно ножки инструмента продавили прогнивший пол. Пианино молчало, но в этом молчании был не сон музыки, когда клавиши тихо дремлют в ожидании пальцев музыканта, но кома, – глядя на инструмент не верилось, что он способен генерировать чистые звуковые волны. За фортепиано зеленым пятном выделалась входная дверь. Краска двери отслоилась и скукожилась, напоминая поверхность какой-нибудь раскаленной планеты. А правее дверного проема висело узкое овальное зеркало, удивительно целое и безжалостно честное, – оно смотрело Семыгину в душу черным отрешенным взором.
Где-то на улице жалобно скулила собака. На полу валялись старые газеты и ноты. Стены покрывала экзема отвалившейся штукатурки. И все это: стол, полы, шкаф, пианино, десятки различных предметов утвари и всякая мелочь, – казалось, что они изначально были созданы старыми, кто-то безжалостный отнял у них младенчество, юность и даже зрелость. Вещи, созданные не для жизни, но для разложения, умирания. На них всех, и даже на людях – на директоре Клуба и на самом почтальоне Семыгине лежала бурая пыль тлёна, – Аркадий Юрьевич увидел это в зеркале, всматриваясь в свое отражение, и поразился, что раньше этого не осознавал. А отражение ехидно подмигивало Семыгину правым глазом, и в этом подмигивании была какая-то ужасная ирония, какая-то диавольская насмешка. И тогда Аркадий Юрьевич начал говорить, обращаясь, толи к Барабанову, толик самому себе, толи к кому-то третьему, кого невозможно увидеть, но который всегда внимательно слушает.
– Мы в ловушке. Выхода нет, потому что не было и входа. Все мы здесь беглецы. Кто-то бежал от идеологии, кто-то от личных проблем, кто-то от внутреннего страха, что эта идеология невозможна. Все мы – вполне адекватные дети своей эпохи. Но рожденные в аду не осознают, что они в аду. Пока не увидишь, пока не пощупаешь другую реальность, твоя собственная жизнь кажется вполне нормальной и, главное, оправданной. Но все это – иллюзия. Нет никакого оправдания, нет даже смысла. Как бы ни хотелось правительству, инстинкты человека Партии неподвластны, а инстинкты эти говорят, что нас уже давно нет. Нас не существует. Нас переплавили в металлургических печах цивилизации, нас отработали, мы – просто шлак, высыпанный в отстойник. Отсюда сбежать невозможно, потому что в марафоне за смыслом жизни мы достигли финиша, и теперь видно, что никакого финиша нет, и быть не могло. Борясь с внутренней неудовлетворенностью, мы искали внешних врагов, не подозревая, что главный враг всегда внутри, то есть ты сам. Но борьба захватывает, становится призрачным смыслом жизни, и за этим копошением, за этой мышиной возней забываешь (да просто выкидываешь из головы!), что главное в другом! Главное в том древнем инстинкте, который заставляет искать себе половину, а потом радоваться зарождению новой жизни. Какой смысл в научных открытиях и достижениях прогресса, когда единственное счастье в ласковом взгляде жены и в торопливом чмоке дочери? И что стоило мне это понимание?! Я – просто муравей, карабкающийся по стеблю травинки, уверенный, что это ствол кедра. Самоуверенность стала моим проклятием. Близкие люди были моими тылами, просто отдохновением, куда я возвращался, чтобы зализать раны и заврачевать горечи поражений. Я должен был их защищать, я должен был драться за их существование, но я был беспечен и, конечно же, слаб. Мужская сила, мужская воля – очередное вранье, для того, чтобы завоевать женщину. Приходит случай, и эта иллюзия обращается в прах. Мы не подвластны сами себе, как можем мы претендовать на власть над другими судьбами, тем более стихиями?! Что за маниакальная тяга к божественному царствованию?! Кем я себя возомнил?! Богом?! Я даже не жив, хотя все еще не мертв… Мне бы каменное лицо, мимику которого не нужно спасать, и стеклянные глаза, которые не слезятся. А еще электрический насос вместо сердца – машину взамен живого органа, такую, чтоб не копила боль. И память младенца, девственно чистую, как пение жаворонка, чтобы не помнить, чтобы все с нуля…
