Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
– Я еще надеюсь, что город можно спасти. Правда эта надежда с каждым днем становится все более призрачной, – с печалью сознался историк Семыгин, помянув в мыслях Тобольскую епархию недобрым словом, потому что на его письмо неразговорчивые священники так и не ответили.
– Ну пока ваша надежда не истлела полностью, давайте придумаем, как отобрать у этой булькающей грязи тепло, – Леонид Валерьевич товарищу улыбнулся, но улыбка эта, казалось, была изъедена ржавчиной.
Три года назад, в июне 83-го, Юлия Маслова пережила ни с чем несравнимое потрясение. Она увидела мир глазами Никодима, и это уложило ее в постель на месяц. Тридцать дней она металась в лихорадке, мучилась ознобом, а иногда и бредила. В ее сердце шла отчаянная борьба двух противоположных мировосприятий, и судьба девушки зависела от того, какое из них одержит верх. Поцелуй Никодима оказался губительнее укуса аспида, и Юлия понимала, что молодой человек пытался ее от этого оградить. Но девушка не жалела о проделанном эксперименте, потому что древний ведический гнозис подсказывал ей простую истину: поцелуй Никодима, этот шприц с отравленным мировоззрением, всего лишь прививка, и теперь, если она одолеет каплю Никодимовой вечности, то выработает к ней иммунитет. Юлия сознательно заразила себя Никодимовой смертью, чтобы победить ее и стать к своему избраннику ближе.
Призванный на осмотр доктор Чех не выявил никаких физических отклонений, и пришел к заключению, что заболевание девушки имеет психическую основу, а узнав, что ее ближайший друг – Никодим, и вовсе в таком диагнозе утвердился.
– Как ты можешь с ним общаться? – удивился Антон Павлович.
– Господи, вы только посмотрите, до чего он довел мою девочку! – причитала мать Юлии.
– В этом нет его вины, – ответила девушка, пытаясь матери улыбнуться.
– Что?! Что он с тобой сделал?! – не унималась Нина Павловна.
– Просто показал, что такое смерть…
– Доктор, помогите ей! Вылечите ее!
– Боюсь, голубушка, от видения смерти у меня нет лекарства. Разве что хирургическое вмешательство в работу коры головного мозга. Но тогда она и жизнь перестанет замечать, – рассудительно ответил Антон Павлович, а затем посоветовал не разводить вокруг больной суету и нервозность, но держать ее в покое и ласке.
В конечном итоге Юлия справилась с болезнью, только в уголках глаз ее поселились едва заметные морщинки.
Следующие три года Юля и Никодим общались немного, да и то урывками. Никодим с головой ушел в работу над своей загадочной Машиной, и было видно, что он торопится. Он почти не выбирался из лаборатории, стены которой завесил сложными чертежами и замысловатыми схемами, спал не больше четырех часов в сутки, иногда забывал поесть. Крыша его дома теперь напоминала иллюстрацию к фантастическому роману, ее полностью покрывали антенны всевозможных форм и размеров, разрядники, молниеотводы, шипастые мачты и бог еще знает какие конструкции. В центре этого металлического хаоса утвердился массивный пьедестал, а на нем расположилась огромная чаша, метра три в диаметре. С крыши по стене к окнам лаборатории тянулись толстые кабеля.
С Петей Никодим тоже общался мало и, как правило, только по делу. Лишь однажды, в феврале 85-го, Петр буквально заставил друга сделать перерыв на несколько дней, потому что наблюдал у товарища явные признаки переутомления. Никодим похудел, осунулся, его щеки впали, а глаза блестели болезненным блеском.
– Ты же свалишься, помрешь, как загнанная лошадь! – убеждал Петя товарища. – Посмотри на себя, от тебя одна тень осталась.
Никодим над словами друга поразмыслил и пришел к выводу, что они справедливы, а потому позволил вытянуть себя из работы на недельный отпуск.
Петю же тревожило не только переутомление товарища. Поскольку его собственная мастерская нынче располагалась этажом ниже, он имел возможность иногда наблюдать товарища за работой, и даже помогать ему, хотя о помощи Никодим просил крайне редко. Глядя на то, как работает друг, Петя испытывал тревогу, а то и легкую панику, потому что действия, жесты и мимика Никодима скорее напоминали шаманский ритуал, чем работу инженера, или ученого. Никодим производил руками странные пасы, вертел головой, словно следил за перемещением невидимой точки, бросался то к одному чертежу, то к другому, делал какие-то правки, отчего чертежи становились еще более запутанными, тут же возвращался и погружал во внутренности разобранных приборов пальцы, или замирал на минуту, глядя в пространство перед собой и шевелил губами, словно прямо в воздухе читал только ему заметные инструкции или послания. Ко всему прочему Никодим часто разговаривал сам с собой, когда шепотом, когда достаточно отчетливо. Иногда этот монолог велся на русском языке, иногда на английском, но случалось Пете слышать от товарища и вовсе непонятную речь. Одним словом, в работе над своей Машиной Никодим походил на душевнобольного, что, в общем-то, в реалиях существования ПГТ Красный, никого бы не удивило. Проблема же заключалась в том, что приборы, механизмы и агрегаты, которые создавал Никодим, работали, и работали превосходно. В его лаборатории уже стояли в ожидании пуска восемь отлаженных генераторов тока, разрядники на крыше исправно наводили коронарный разряд, если на них пускали ток, а блоки конденсаторов с готовностью копили электрический заряд до сотен фарад. Правда, было совершенно неясно, какой цели мудреное оборудование призвано служить. Все это не давало Пете покоя, и в один из дней отпуска Никодима, он решился озвучить волнующую его тему:
– Слушай, Никодим, я когда вижу тебя за работой, меня жуть берет. Кажется, будто ты находишься в каком-то другом месте. А то и в другом мире. Что это? Почему?
– Я похож на сумасшедшего, да? – Никодим позволил себе легкую улыбку.
– Да! То есть… То есть я понимаю, что ты все делаешь верно, потому что твои устройства в конечном итоге работают. Но разве обычным человеческим способом их нельзя изготовить?
– Нет, – последовал незамедлительный ответ.
Петр минуту ждал разъяснений, но их не последовало.
– Ну что ж… Нет так нет… – произнес Петя, понимая, что вытянуть из товарища что-то существенное не удастся.
Но Никодим вдруг сам продолжил беседу.
– Петр, слушай внимательно, два раза объяснять не буду. Я много лет специально учился работать именно так, как ты наблюдаешь. И не для того, чтобы тебя напугать. Путь первооткрывателя, как считает твой учитель физики Вениамин Альбертович, это накопление знаний, ошибок и поиски путей преодоления тех ошибок и просчетов, чтобы потом сделать выводы, на их основе построить теорию, а затем снова опыты, ошибки, корректировки теории и так без конца. Ты идешь именно такой дорогой, но для меня подобная технология неприемлема. Видишь ли, тебе необходимо построить всего лишь самолет, функционирование которого опирается на уже известные законы мироздания, мне же необходимо обуздать силы, о существовании которых наука пока что не подозревает. Иди я дорогой Цандеровского, мне и сотни лет не хватит, чтобы заставить Машину работать. Поэтому я выбрал другой путь.
– И что это за путь?
– Путь непосредственного единения со знанием. Я раскрепощаю разум и позволяю гармонии руководить собой. В сущности, я получаю ответы, всего лишь поставив задачи, не прибегая к решениям.
– Опять гармония…
– Да. Без нее никуда.
Петя немного помолчал, собираясь с мыслями. Пока что ему было понятно немного, затем вздохнул, спросил:
– Ты иногда разговариваешь сам с собой на неизвестном мне языке. Что это за язык? И зачем тебе вообще нужно что-то говорить?
– Затем же, зачем и все остальное. Зачем люди придумали речь? Зачем шаманы поют песни, входя в транс? Зачем эхолокацию используют летучие мыши, кашалоты и подводные лодки? Потому что звук – древнее и мощное средство коммуникации.
– Я, кажется, понял! – вскричал обрадованный Петя, – звук, это же колебания, это же та вибрация, о которой ты мне рассказывал. Ну, теория судьбы… да?
– Ты умнеешь прямо на глазах, – Никодим позволил себе вторую улыбку. – Но звуковые вибрации всего лишь частность, в картине связанной вселенной звук – просто одно из многих средств связи отдельных сущностей. Но как таковое, я обязан его использовать.
Петя понимающе кивнул, ему казалось, что он и в самом деле начинает что-то понимать.
– А что за язык? – вспомнил он первую половину своего вопроса. – С русским понятно, английский я узнал. А третий?
– Сербский.
– Почему сербский?! – удивился Петр.
– Потому что это язык великого Николы Теслы.
– Кто это? Чем он велик?! – еще больше удивился Петр, но не столько имени неизвестного ему ученого, сколько тому, что Никодим, оказывается, признает авторитеты.
– Физик. Электродинамика была его океаном, а он в ней – дельфином. Об электричестве он знал столько, сколько не знает все человечество до сих пор. Число его патентов и авторских свидетельств доходит до пугающего числа с тремя нулями. Генераторы переменного тока и асинхронные электродвигатели, на которых и по сей день стоит вся электрификация планеты. Передача электромагнитных волн на расстоянии. К твоему сведенью и Попов, и Маркони в своих изобретениях использовали патенты Теслы, а уж куда им было до радиоуправления, которое именно Тесла впервые осуществил. Принципы робототехники, не те псевдоэтические литературные посылы старика Азимова, а именно научные основы робототехники – заслуга все того же гениального серба. Солнечные батареи, счетчик электроэнергии, рентгеновский аппарат, люминесцентные лампы, электрические часы, и уровень чувствительности нервных окончаний человека к воздействию высокочастотных токов, – все это только скудная выдержка из фундаментальных достижений Теслы.
Минуту Петр, оглушенный свалившейся на него информацией, сидел молча, рассматривая свои ладони, затем поднял на товарища глаза. Во взгляде Пети притаилась хитринка, он спросил с подозрением:
– Так ты изучал его работы? Вот зачем тебе понадобился сербский язык?
– Нет. После смерти Теслы остались только загадки. А их он оставил много. Его электромобиль. Тунгусский метеорит… Ни рукописей, ни дневников, ни чертежей, или даже схематических набросков. Ничего.
– Как такое возможно? – засомневался Петр. – Работы ученых не исчезают бесследно!
– Только если этот ученый не разрабатывает принципиально новые технологии движения, или перемещения энергии. Тут есть два варианта. В первом случае, Никола вообще не вел никаких записей, потому что обладал уникальной памятью. И тому есть подтверждение. После пожара в лаборатории, который уничтожил несколько его новых объектов исследования, Тесла заявил, что все восстановит по памяти, что благополучно и сделал. Второй вариант: после смерти Теслы спецслужбы различных стран растащили его работы и засекретили. Не исключено, кстати, что часть материалов Теслы пылится в бронированных архивах КГБ.
– Обалдеть! – только и сказал Петя, потом встряхнулся, прогоняя ошеломление, спросил, – ну и зачем тогда тебе сербский, если работы этого Теслы прочитать невозможно? Их же просто нет, так?
– Мне не нужны были его работы, мне нужно было узнать о нем, – последовал спокойный ответ. – О нем, и о том, как он работал. А больше всего информации такого рода я мог почерпнуть только из сербских источников, потому что сербы его чтят, как национального героя. Потому и выучил язык. В сущности, Никола важен мне не своими открытиями, а тем, что эти открытия возможны, если следовать пути… я бы назвал этот путь «контактное знание». Я просто увидел в прошлом свой прототип, и понял, что двигаюсь в верном направлении. Наше с ним восприятие мира схоже, а может и – идентично.
– Но почему ты в этом уверен?
– Потому что однажды он сознался: «эти изобретения сделал не я».
– Что это значит?! – поразился Петр.
– Это значит то, что он ничего не изобретал, – растягивая слова, словно говорил с младенцем, пояснил Никодим. – То есть не изобретал в том смысле, как люди себе это видят. Никола не придумывал новое, по крайней мере не стремился к этому, он искоренял несуразности мира, то есть следовал закону гармонии. Подумай сам, любая Машина не может работать, если она не гармонична. Ведь Машина – сложная система взаимодействия отдельных сущностей, и если эти сущности между собой не в гармонии, они не смогут функционировать единой системой. По большому счету, любое гениальное изобретение – всего лишь искоренение дисгармонии. Проблема в том, что гармонию и ее отсутствие видеть, осязать и тем более понимать может далеко не каждый. В обычной практике исследователь идет к гармонии через опыт, мелкими шажками, как ребенок, учащийся ходить. Человечество столетиями накапливает опыт понимания гармонии. Сила пружины, сила гравитации, сила огня, сила пара, сила сгораемых нефтепродуктов… – сколько прошло тысячелетий, прежде чем человечество прошло такой незначительный путь в изобретении двигателя внутреннего сгорания? Но природа время от времени дает человечеству шанс, она порождает сознание, способное к иному восприятию. Эти сознания становятся поворотными точками развития научного прогресса…
– Как Никола Тесла, – догадался Петя.
Никодим кивнул.
– Ну а ты? – тут же встрепенулся Петр. – Твоя Машина зачем? Что она должна сделать.
– На этот счет, любознательный Петр, у меня смутное представление, – Никодим одарил товарища третьей улыбкой. – Одно могу сказать точно, моя Машина будет в гармонии с окружающим миром. В сущности, для этого она и строится.
Друзья молчали некоторое время, размышляя каждый о своем, затем Никодим добавил задумчиво, но так, словно обращался не к другу, а к самому себе:
– Ты, скорее всего, ничего не понял из сказанного мною. Гармония не предполагает какой-либо смысл, вернее, какой-либо человеческий смысл. Гармония – это первостепенный закон существования вселенной, и ему наплевать на то, что ты о нем думаешь. Что это значит? Это значит, что я могу создавать работающую – гармоничную машину, не зная ее конечной цели применения. И цель эту я познаю только после того, как Машина заработает.
После этой реплики Петя молчал минут пять. Он пытался осмыслить философские посылы товарища, отдавая себе отчет, что постигнуть их ему пока что не по силам. Как-то в один миг Петя понял, что Никодим сидит на облаке, в то время, когда он – Петр Маслов ходит по земле, в лучшем случае пытается оторваться от нее на жалком подобии самолета… Это было горькое понимание, но в тоже время оно и вселяло надежду, потому что если заоблачье позволено кому-то, стало быть до него все таки можно дотянуться…
Никодим перебил размышления Пети вопросом:
– Как продвигаются дела с воздушным шаром?
– Нормально, строчу, как швея-мотористка первого разряда, – автоматически отозвался Петя, потом встряхнулся, решив, что работу мысли надо оставить на время одиночного осмысления, кивнул головой в сторону лаборатории, спросил, хитро прищурив правый глаз:
– А ты? Ты ведешь дневники?
И тут Никодим расхохотался. Но смех его был резкий и жесткий, так что Петя отшатнулся и похолодел.
– После того, как Машина сделает то, что она сделать обязана, ты можешь забрать все мои чертежи, схемы, лабораторные дневники, да и вообще все, что тебе приглянется в моей квартире и лаборатории, – уже серьезно произнес Никодим. – Если, конечно, Машина все еще будет тебе необходима. И если ты все еще будешь жить.
А Петя, облитый смехом товарища, как ведром ледяной воды, вдруг каким-то внутренним чутьем осознал, что и сам он – всего лишь часть Никодимовой Машины, невзрачный винтик, или шуруп, в лучшем случае шестерня, как и все прочие жители Красного, – живые, полуживые, сумасшедшие… И Петр подумал:
«А что иначе? Что у меня есть кроме Никодима и того будущего, которое он строит? Он же честно меня предупреждал – за все нужно платить. Я пешка в его игре, как и все жители города, но есть ли у меня выбор?.. Нет, выбор, конечно есть, но не в выборе дело, а в том, что у меня самого больше ничего то и нет… Чтобы я был без него? Жалкий, спрятавшийся от собственных мечтаний мальчишка, сбежавший в анархию и агрессию!.. То, что строит Никодим… да не важно, что это будет, важно то, что, скорее всего, мы не впишемся в новую гармонию, в его новую жизнь, – вот что он пытается до меня донести. Но, если разобраться, лучше стать навозом – удобрением для взрастания будущего, чем остаться совсем никем, раствориться, исчезнуть бесследно. Так что пусть все идет так, как идет…»
Если бы Петя знал, что следующие несколько лет, вплоть до самой смерти, ему больше не удастся вот так глубоко поговорить с Никодимом на отвлеченные темы, он бы, наверное, не позволил беседе закончиться и засыпал бы товарища еще кучей вопросов. Но Петр этого не знал, от последних своих размышлений пребывал к грусти, а потому разговор тихо сошел на нет.
Следующий перерыв в работе Никодим сделал только в сентябре 86-го года. Причиной этого отпуска теперь стала Юлия. Она пришла к Никодиму домой и прождала его на кухне восемь часов. Никодим освободился только к четырем часам ночи.
– Поразительное терпение, – похвалил Никодим настойчивость девушки.
Юлия подошла к молодому человеку, провела ладонью по его заросшей щеке.
– Когда ты брился в последний раз? – спросила она.
– Бриться каждый день – нерациональное использование времени.
Юлия глубоко втянула ноздрями воздух, спросила с улыбкой:
– А мыться, стирать белье, есть?
Никодим в свою очередь улыбнулся, ответил устало:
– Ты права. Надо сделать перерыв и привести себя в порядок.
– Я тебе в этом помогу.
– Брить меня будешь? – спросил Никодим, все так же устало улыбаясь, но в его вопросе не было иронии, он понял, о чем говорит девушка.
– Мне уже двадцать два года, – сказала девушка.
– И девяносто семь дней.
– И шестнадцать часов.
– Три года назад я дал тебе то, чего ты хотела. И это едва не лишило тебя рассудка.
– Я сознательно на это пошла. Это была прививка, и теперь твой мир не сможет мне навредить.
– Ты не понимаешь! – Никодим даже повысил голос. – Из глубин будущего мне навстречу поднимается тень моей собственной смерти, уже сейчас я начинаю ощущать ее дыхание! Я понятия не имею, сколько мне осталось, может быть пару лет, от силы года три. А мне еще столько нужно сделать!
– Именно поэтому мы уже теперь должны быть вместе, – уверено ответила Юлия. – Ты будешь делать то, что делать должен, а я буду заботиться о тебе, как хорошая жена.
Никодим отвернулся от девушки и тяжело вздохнул.
– Знаешь, моя мама… – начала девушка.
– Она умрет завтра, – перебил ее молодой человек, но даже не обратил на это внимание, Никодим размышлял над словами Юлии.
Девушка опустила голову, из уголка ее правого глаза вынырнула и сбежала по щеке одинокая слезинка.
– Я чувствовала это, – тихо произнесла она. – Я пойду, побуду с ней в последние минуты.
Девушка ушла, а Никодим еще долго сидел на кухне, болтая ложкой остывший чай и о чем-то размышлял. Так, за столом, он и заснул.
На следующий день Маслова Нина Павловна скончалась. Похороны прошли тихо и незаметно, как, впрочем, проходили все похороны в Красном последние несколько лет. Давно уже не было в городе громких смертей. Черный Мао не пожирал горожан, заполняя улицы душераздирающим визгом, радиапсы и медведи не рвали людей, торнадо и ураганы не швыряли в неповоротливых металлургов чугунные чурки, и дожди из замороженных лещей с зубами пираний не дробили шейные позвонки зазевавшимся горожанкам. Вот разве что отряд безрассудных сталкеров в количестве тридцати человек сгинул в тайге, ну да свидетелями этому были только молчаливые сосны. Ныне в Красном смерть приняла обет молчания и тенью шмыгала из дома в дом, или бродячим псом таилась в сумраке подворотен. Казалось, люди не умирали, а исчезали, растворялись незаметно, рассыпались в бурую пыль. Именно об этом и говорил Петя после похорон матери сестре:
– Почему так все устроено? Живет себе человек, по земле ходит, воздухом дышит, а потом в один миг – раз, и нету его. То есть понятно, что срок человека ограничен, но в чем был смысл его жизни? Ведь зачем-то он появился на свет, чего-то хотел, о чем-то мечтал… Мама… Пол жизни проработала вахтером на заводе, в ночные смены всегда брала с собой книги, перечитала всю городскую библиотеку, и ведь не просто читала, но проникалась. Помнишь, как в детстве она нам их пересказывала? С настроением, с переживаниями, даже с актерской игрой! А мы сидели с открытыми ртами и хотели только одного, чтобы история не закончилась… Граф Калиостро, д'Артаньян, капитан Блад, Робин Гуд, и даже Гекльберри Финн – первая книга, которую я уже подростком перечитал сам… Мама!.. Я взрослел и отдалялся от нее, я воспринимал ее присутствие, как должное, а она была такая практичная, в кастрюле всегда нас ждал наваристый борщ, а если отцу удавалось донести домой зарплату, то и котлеты. Ты помнишь эти котлеты? Сочные, парующие. И еще пироги с капустой или картошкой. Полный тазик, на всю семью. И мы уплетали эти котлеты, засовывая их в рот двумя руками, в прикуску с румяными горячими пирогами, потому что ничего вкуснее в мире не существовало. И не существует до сих пор. Тем более, сейчас… А она смотрела на нас ласково и молчала, и во взгляде ее была мудрость и сила, внутренняя сила, и я никогда – никогда!.. не задумывался над тем, откуда же эта сила берется, что ее питает. Ведь она сама всегда довольствовалась малым, никого ни о чем не просила, ни на какие троны не претендовала, хотя люди ее уважали и всегда прислушивались к ее слову или совету. И вот, ее нет… И что я помню о ней? То, что когда она входила в комнату, то приносила с собою жизнь. Стоило ей появиться, и она заполняла собой все пространство, игнорировать ее было невозможно. А когда она выходила, то словно сумерки сгущались вокруг оставшихся. Ничего ей от нас, ее детей, было не нужно, всего лишь, чтобы мы были, и были здоровы. Она не ждала для себя личного счастья, не надеялась, что будущее принесет ей радость, но желала счастья для нас. Я помню, как смотрела она на повестку о смерти Тихона, мы были рядом, ни одной слезинки не пролилось с ее глаз, но как же она постарела за те секунды, пока читала ту чертову телеграмму!.. А будучи прикованной к постели, вот уже совсем недавно, ты же помнишь, мы видели, что ей больно, ужасно больно, но она не теряла присутствия духа, улыбалась, хотя было видно, что улыбка эта вымучена – улыбка души, которой противится тело… Мама, мама!.. Сможешь ли ты меня простить?..
Петя уткнулся лицом сестре в шею и разрыдался. Юля гладила брата по голове, ожидая, когда он успокоится, потом взяла его лицо в ладони и чуть-чуть отстранила от себя, так чтобы Петя мог видеть ее лицо, сказала, и голос ее едва заметно дрожал:
– Нам больно, а потому, мы все еще живы. И обязаны жить. Мама именно этого от нас всегда хотела, а может, и сейчас ждет.
Юлия поцеловала брата по-очереди в оба мокрых и соленых глаза, прижала его к себе.
«Она не плачет, – отметил Петр, – бедная сестренка уже выплакала все слезы…»
А вслух сказал:
– Что?.. Что мы будем делать?
– Пойдем к Никодиму, – последовал спокойный ответ. – В этом доме нам больше нечего делать.
Петя минуту молчал, но он пытался осмыслить не слова сестры, а то, что они его не удивили.
«Все мы – винтики в Машине Никодима, – вспомнил Петя собственную мысль, и в воспоминании этом было смирение, Петр уже начал постигать мудрость теории судьбы. – Да и вообще люди – всегда винтики в чьей-то Машине».
На следующий день Петя и Юлия собрали свои скудные пожитки и перебрались к Никодиму. Сам Никодим не возражал. Встретив гостей на пороге с узлами наволочек за плечами, где покоился нажитый годами хозяйственный скарб, он коротко кивнул и посторонился, пропуская их внутрь. Очевидно, Никодим был готов к такому развитию событий. О младших братьях Юлия и Петр не беспокоились. Демьян и Артем, окончив срочную службу в гарнизоне ПГТ Красный, остались на сверхсрочную, полагая, что в армии веселее и разнообразнее, чем на бесперспективной гражданке. А иногда, и сытнее.
В начале сентября с директором Клуба Барабановым случилась травма. Виной тому стало дерево, поселившееся в стене Дворца Народного Творчества. К осени 86-го года береза окрепла в стволе и раздалась в корнях, так что из стены начали вываливаться кирпичи.
– Это просто возмутительно! Еще немного, и оно развалит мой Клуб! – разгневался Кондрат Олегович на вмешательство природы в его вотчину, хотя несколько лет до этого благополучно игнорировал факт существования наглого растения в стене своего Клуба. Но теперь игнорировать дерево было невозможно – оно принялось разрушать милое сердцу Барабанова здание.
Кондрат Олегович приставил к стене лестницу, вооружился ножовкой по металлу и полез чинить над распоясавшейся березой казнь.
За пару часов тяжелейшего труда Барабанов, весь мокрый и злой, одолел только половину ствола, железная древесина будто насмехалась над ножовочным полотном. Тогда директор Клуба решил нагрузить распил собственным весом, чтобы ствол лопнул. И нагрузил. Но береза выдержала 84 килограмма Барабанова (за последние годы директор Клуба заметно убавил в весе), а вот стена – нет. Дерево рухнуло на землю вместе с корнями, Кондратом Олеговичем и куском Клуба. Прилетевшие следом кирпичи угодили Барабанову в лоб, грудь и ногу, вышибив из него сознание, и сломав два ребра и малоберцовую кость.
Следующие три месяца Кондрат Олегович, замурованный в гипсовую броню, провел в поликлинике доктора Чеха, чему был, в общем-то, рад, потому что в Клубе делать все равно было нечего, а тут каждый день с Антоном Павловичем общался, а санитаркам читал стихи.
Там, в поликлинике, в конце сентября друзья и собрались. Аркадий Юрьевич принес настоящее сокровище – майонезную баночку подсолнечного масла. Антон Павлович владел четвертушкой черствого хлеба. Забинтованный Барабанов мог предложить только свой оптимизм, но никто от него большего и не требовал. Хлеб нарезали, посолили, скупо сдобрили маслом и приступили к ужину.
– Эх, друзья! – жуя бутерброд, воскликнул Кондрат Олегович. – Если бы вы знали, как мне не хватает солянки «по-московски»! Нет, я не жалуюсь, хотя порою и желудок сводит… Но солянка! Густо-коричневая, маслянистая, с копченостями и хрустящими огурчиками! Да рюмочку ледяной водочки под нее! Такое блюдо не оставляет равнодушным, мало того, требует ритуала употребления. Нельзя ее хлебать, размышляя о постороннем и не замечая вкуса, а требуется так: сначала рюмашку водочки опрокинуть и после уже ложки три-четыре густой парующей, чтобы жгло-обжигало, а потом паузу, чтобы перевести дыхание, и дать слезам высохнуть, и тут как раз уместно вторую рюмочку приголубить. А после можно уже неторопливо все остальное докушивать… А еще хороша утятина в кизиловом соусе, ох и хороша, зараза! Мне ее довелось пробовать в кафе при Свердловском театре… Корочка золотистая, мясо нежное, темно-красное, соус кизиловый чуть сладковатый и кислит. А с мясом подавали зеленый горошек, и цветную капусту, на пару приготовленную…
– Прекратите, Кондрат Олегович, – остановил Барабанова историк Семыгин. – От вашего богатого гастрономического опыта хочется из окна выброситься.
– Вряд ли от этого будет толк, голубчик, – Антон Павлович грустно улыбнулся. – Второй этаж, переломы – это максимум.
Барабанов тяжело вздохнул и отправил в рот последний кусочек хлеба, покосился на стол, где доктор Чех нарезал хлеб – не осталось ли чего? Не осталось.
– Только это и останавливает, – сказал историк Семыгин, сгреб на ладонь хлебные крошки и отправил их в рот. – Вот и поужинали.
– А не расписать ли нам пульку? – предложил Барабанов. – Давненько мы уже картишками не баловались.
– Отчего же и не расписать, – поддержал предложение доктор Чех.
Барабанов достал из тумбочки потрепанную колоду, друзья подвинули к его койке стол и стулья, уселись. Минут пять сосредоточено играли, затем с улицы донесся странный звук, толи мычание, толи стон. Аркадий Юрьевич отложил карты, подошел к окну. Осенняя ночь была скора, сумерки стягивались быстро, здания серели, город терял оттенки, но небо еще светлело бледно-оранжевым.
– Что там, Аркадий Юрьевич? – спросил доктор Чех.
По улице шел юноша лет шестнадцати, и нес на руках мужчину. Мужчина был седой и высохший, и Аркадий Юрьевич не сразу понял, что он мертв. Респиратор юноши болтался на шее, сам он вертел головой, шарил безумным взором вокруг, словно искал кого-то, и низко, протяжно мычал.
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!.. Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!.. – толи жаловался, толи горевал, толи злился.
– Тут… Идет по улице наша действительность и несет в руках прошлое, – мрачно произнес историк Семыгин.
Доктор Чех подошел к окну и долго смотрел на удаляющуюся в наступающую ночь похоронную процессию, затем тихо сказал:
– Несчастный мальчик. Кто теперь о нем позаботится?..
– Не несчастнее нас с вами, – отозвался Аркадий Юрьевич. – Его горе примитивно, он потерял всего лишь отца. Мы же наказаны здоровым рассудком, и что-то теряем каждый день.
А потом ночь поглотила город полностью, и только над крышей Никодимового дома тлело голубоватое зарево. Сам дом видно не было, от поликлиники его отделяло два квартала, но сияние поднималось высоко, постепенно растворяясь в ночном небе, и его можно было наблюдать с любой точки Красного.
– Как думаете, что он там делает? – спросил историк Семыгин, кивнув на зарево.
– Кто знает, – ответил Антон Павлович. – Строит что-то. Как-то я был неподалеку и слышал работу двигателей. Я думаю, у него несколько генераторов.
– Да, я тоже слышал, вот только на чем они работают? Топлива в городе то нет.
– На спирту, я полагаю. Выхлопы генераторов не пахли бензином.
– Выходит, слухи о запасах спирта у Никодима, правда… Получается, что он предвидел топливный кризис, и заранее, то есть уже несколько лет назад, начал запасаться спиртом. Стало быть, уже тогда он думал о своей Машине. Но что же это за агрегат такой? Для чего он предназначен?
– Понятия не имею, голубчик. Может быть, эта Машина на нашу погибель. А может, наоборот – во спасение…
