Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
В очередной раз, приняв у себя в поликлинике капитана Червякина, а случилось это в середине июля, Антон Павлович остро почувствовал необходимость отдохнуть от действительности, с ее онкологией, мутациями, радиационными нормами и надзором Особого Отдела. Червякин вызывал у Антона Павловича чувство брезгливости и отвращение, словно майор и не человек был вовсе, но облаченная в военную форму рептилия, а общение с ним всегда действовало на доктора Чеха угнетающе. Закрыв за особистом дверь, Антон Павлович решил, что пора собраться с друзьями за партией в преферанс, пообщаться душевно, а может и выпить чуть больше, чем он обычно себе позволял – развеяться, одним словом. Да и не собирались уже давно, в последний раз два года назад у Аркадия Юрьевича на дне рождения, но затем семья историка Семыгина переместилась в мир иной, стало не до увеселительных мероприятий, а позже – работа, работа, работа… Так два года и пролетело.
На предложение встретиться Аркадий Юрьевич и Кондрат Олегович согласились охотно, и на следующий день после работы доктор Чех отправился в Клуб, прихватив литр своей настойки. Звал доктор Чех и военврача Гуридзе, но тот отказался. Гиви Георгиевич, которого все знали, как человека неугомонного и фонтанирующего весельем, в последнее время выглядел неважно, – он похудел, осунулся, замкнулся. Еще год назад он мог покинуть Красный, потому что армия вдвое сократила свою численность в городе, отправив на «большую землю» подразделения строительных войск и ученых. Уже два года военные ничего не взрывали и дорог в тайге не прокладывали, видно правительство решило свернуть свою секретную ядерную программу, закамуфлированную под хозяйственную деятельность. Но военврач Гуридзе испросил у начальства и получил разрешение в городе остаться, потому что на тот момент уже год как состоял в гражданском браке с Инной Марковной, подругой покойной жены Антона Павловича Алевтины, и вскорости собирался этот брак узаконить, а затем уже покинуть город вместе с женой. Их отношения складывались вполне благополучно, но три месяца назад у Инны обнаружился рак. Женщина и раньше испытывал боли в груди, но не придавала им значения, а когда боль стала нестерпимой, выяснилось, что лечить Инну Марковну, скорее всего, уже поздно, потому что поразил женщину страшный недуг под названием рак груди. Но военврач Гуридзе на операции все равно настоял, и под его пристальным наблюдением хирург Ванько удалил женщине левую грудь. Операция прошла нормально, но оставалось неясно, принесла она пользу или нет, – пациентке не становилось ни лучше, ни хуже, и Гиви Георгиевич проводил возле койки жены все свободное время, все больше мрачнел и отчуждался. Не до развлечений было военврачу, одним словом.
Добравшись до Клуба и уже взявшись за массивную ручку парадного входа, Антон Павлович вдруг замешкал, рассматривая потертую и растресканую древесину рукояти и ржавые язвы металла окантовок, когда-то никелированных, но уже давно потускневших. Антон Павлович отпустил дверь, отошел шагов на двадцать и окинул взором здание Дворца Народного Творчества.
Когда-то, как только Клуб был сдан строителями в эксплуатацию, его стены имели нежный лимонный цвет, колоны же слепили глаза белизной, словно сработаны были из паросского мрамора, а окна весело подмигивали озорными бликами. Теперь здание имело равномерный бурый оттенок, в двух окнах на первом этаже по стеклам шли трещины, остальные окна не мыли несколько лет, и спрессованная годами ржавая пыль сделала оконные стекла матовыми, они почти не отражали свет, а потому были черны и смахивали на пробоины от снарядов. По стыкам перекрытий между этажами образовались выщерблины и трещины, которые заселил черно-зеленый мох, а над входной группой прямо из стены тянулся к небу полуметровый побег березы. Со второго этажа доносился грустный стон аккордеона, наверное, Барабанов решил размять пальцы, но казалось, что это само здание, словно голодный бездомный пес, жалобно и обреченно скулит. Клуб уже даже не ветшал, эта стадия осталась незамеченной, теперь он разрушался.
По улице, волоча ногу и опираясь на грубый костыль, перемещался старый горбун. Его гардероб составляли запыленные кирзовые сапоги, выцветшее галифе, замасленная фуфайка и шапка-ушанка с торчащими в разные стороны ушами. И это в июль то месяц. Старик вдруг остановился, о чем-то задумавшись, затем повернул к Клубу, доковылял до угла, приспустил галифе и, не обращая никакого внимания на Антона Павловича, обильно оросил фундамент тугой здоровой струей. Привычный запах горячего кокса помножился на жуткую вонь мочи.
«Господи, что же за гадость они пьют», – задал себе риторический вопрос Антон Павлович.
Горбун крякнул, стряхивая последние капли, вернул галифе на место, повернулся к Антону Павловичу, хрипло спросил:
– Эй, дохтор, табачку бы, а?
– Не курю я.
– Здоровья бережешь, дохтор? – догадался старик и улыбнулся во весь свой беззубый рот. – Ну-ну, ну-ну…
Горбун поковылял себе дальше. Антон Павлович проводил его взглядом, покачал головой, печально вздохнул и направился к дверям Клуба.
– Антон Павлович, вот послушайте! – вскричал историк Семыгин, как только доктор Чех переступил порог кабинета директора Клуба. – В редакцию пишет взволнованный пролетариат: «Когда моя семья узнала о высылке Солженицына из СССР, честное слово, от сердца отлегло». Каково, а?! Да что б ты знал про Солженицына, морда пролетарская?! Пять классов, два коридора и ПТУ до кучи, а все туда же! Чертовы патриоты!
– А кто это – Солженицын? – подал голос из-за аккордеона Барабанов.
– Забудьте, Кондрат Олегович, – отмахнулся Семыгин.
Доктор Чех прошел к столу, водрузил на него две бутылки настойки, скользнул взглядом по газете, которую держал историк Семыгин, заметил:
– Это газета двухлетней давности, голубчик.
– Да. У Кондрата Олеговича их тут полно, – Аркадий Юрьевич повел головой, указывая на разбросанную по полу печатную периодику. – Да и потом, теперешние читать не могу – мутит. На каждой передовице либо генсеку вручают очередной орден, либо какое-нибудь заседание Политбюро, на котором «лично присутствовал Леонид Ильич Брежнев», будто сам господь Бог снизошел. В Ветхом завете надо было написать так: при сотворении мира присутствовали члены Политбюро и лично Леонид Ильич Брежнев!
Антон Павлович рассмеялся, даже Барабанов улыбнулся.
– В стране хлеба не хватает, мясо и молоко дорожает, к тому же их нет в продаже, – продолжил Семыгин уже с горечью, – вся страна брошена на очередной социалистический подвиг под названием Байкало-Амурская магистраль, по которой никто не знает, что и куда будут возить, но генсека волнует не это, он вспоминает, какие еще подвиги совершил, за которые родина его не отблагодарила. Теперь он у нас маршал Советского Союза, ну конечно – он же великий полководец! Стратег, черти бы его забрали! А ему ж в этом году еще и семьдесят лет стукнет, не удивлюсь, если в качестве подарка ему очередную звезду героя преподнесут. За долголетие и долгоправие, так сказать. А может и какой-нибудь символ имперской власти, вроде скипетра, или там булатного меча, расписанного золотом.
– Ну это вы, голубчик, лишку хватили, – с улыбкой пожурил Семыгина Антон Павлович.
– Скоро узнаем, – отозвался Аркадий Юрьевич, и как выяснилось через полгода, его предположения оказались верны.
– Если женщина красива и в постели горяча, это личная заслуга Леонида Ильича! – неожиданно выпалил Барабанов и смутился.
Если бы Кондрат Олегович знал, что вскорости это двустишие от почтальона Семыгина уйдет в народ, доберется до «большой земли», и облетит всю Страну Советов, он поставил бы под ним свой копирайт, но Барабанов, считавший себя поэтом с большой буквы, не придавал подобным шалостям никакого значения, и уже через минуту свой экспромт благополучно забыл.
Доктор Чех и историк Семыгин в недоумении уставились на Кондрата Олеговича, потом рассмеялись.
– Все-таки ваш талант увязывать слова в рифму приносит иногда ощутимый результат, – похвалил Аркадий Юрьевич, – только не слишком ли рискованно? Обычно вы на стороне правительства.
– Я живу в самой свободной стране! – заявил Кондрат Олегович и воинственно вздернул подбородок, затем вздохнул, опустил голову, добавил, – к тому же я пьян.
Он и в самом деле был пьян, и в следующую минуту, в подтверждение своего состояния, Барабанов порывисто растянул меха аккордеона и затянул:
– Течет река Во-о-о-о-лга-а-а-а, течет река Во-о-о-о-лга-а-а-а…
– Так, придется хозяйничать самому, – сделал вывод Аркадий Юрьевич и направился к шкафу за посудой.
– Конца и кра-а-а-а-я-а-а нет…
– А хорошо ведь поет, – похвалил доктор Чех.
– Да, – согласился Семыгин, возвращаясь со стаканами. – Только громко и много.
Барабанов вдруг оборвал песню, и внимательно наблюдая за тем, как Аркадий Юрьевич разливает по стаканам настойку, грустно сказал:
– Детей нет.
– Что? – не понял Семыгин, и оглянулся на директора Клуба, Антон Павлович тоже насторожился.
– Нет детей, – повторил Барабанов и всхлипнул. – Я пьесу написал. Детскую. Хотел поставить с юными актерами к первому звонку. Афишу нарисовал с объявлением, в школу ходил – никто не пришел. Ни мальчики, ни девочки. Никого.
Аркадий Юрьевич подошел к директору Клуба, вручил ему стакан с настойкой, похлопал товарища по плечу, сказал ободрительно:
– Не расстраивайтесь, дорогой мой Кондрат Олегович. Придут еще, поставите свою пьесу.
Барабанов снова всхлипнул и отпил из стакана.
– Рождаемость падает, – задумчиво произнес доктор Чех. – А из тех, кто рождается каждый третий инвалид. Оно и раньше то было не слава богу, но приезжало много молодежи, и это отчасти компенсировало людские ресурсы. Вы заметили, что в последнее время приток молодежи иссяк? Наш город вымирает. У меня сегодня даже больных меньше процентов на десять, чем было еще три года назад. Хотелось бы знать, как они там в «области» представляют себе функционирование завода, когда все рабочие помрут?
– А смертность? – спросил историк Семыгин. Он вдруг ощутил дежавю, что-то подобное уже толи происходило раньше, толи должно было произойти в будущем, и это Аркадия Юрьевича беспокоило. – Смертность растет?
– Растет, голубчик, растет. Будь она не ладна. Средняя продолжительность жизни у нас сейчас составляет 53 года.
Историк Семыгин минуту размышлял над услышанным, затем спросил:
– Вас это пугает, Антон Павлович?
– Как вам сказать. Я не боюсь за свою жизнь, да и не молод я уже, чтобы за жизнь цепляться. Но кто-то же должен после нас жить. У меня вон дочь… Алина дочь уже взрослая, замуж собирается, а я до смерти боюсь, что она мутанта родит. Что я буду делать с внуком-мутантом? Что она – мать, будет делать с ребенком-мутантом?! Наше поколение уходит и скоро уйдет полностью, но что мы оставляем после себя? Недееспособных детей-калек? Поколение умственных инвалидов? Кусок планеты, непригодный для проживания? Вот что меня пугает.
Ответить Антону Павловичу было нечего. Аркадий Юрьевич молча поднялся и подошел к окну, отдернул тяжелую штору, выглянул наружу. Ему захотелось бросить взгляд на кусок планеты, непригодный для проживания.
По улице шел сгорбленный седой мужчина, лет сорока, и тянул за собой подростка. Лица обоих скрывали ватно-марлевые повязки, но юноша все порывался повязку с лица сорвать. Тогда мужчина останавливался и водружал повязку недорослю на место. Делал он это с какой-то обреченной автоматичностью, зная, что через минуту это действие придется повторить. Мальчик мотал головой и низко тягостно мычал. Аркадий Юрьевич порывисто задернул штору, вернулся к столу и тяжело опустился на стул. В следующий момент дверь кабинета открылась, и друзья увидели на пороге военврача Гуридзе. С посеревшим лицом, впалыми глазами, в которых стоял болезненный блеск, Гиви Георгиевич походил на призрак.
– Инна умерла, – глухо произнес он.
«Поиграли в преферанс», – с грустью подумал Антон Павлович, а в слух сказал, – примите мои соболезнования, Гиви Георгиевич, – немного помолчал, и как-то не совсем к месту добавил, – город вымирает, и мы ничего с этим не можем поделать. От бессилия выть хочется.
«Добро пожаловать в наш клуб вдовцов и холостяков», – печально подумал Аркадий Юрьевич, встал, подошел к военврачу и вручил ему свой стакан.
Барабанов тоже хотел что-то сказать, но запнулся и разрыдался.
Следующие десять дней были траурно-суетливыми. Друзья помогали Гиви Георгиевичу с организацией похорон, затем поминок, но все это время историка Семыгина не покидало ощущение, что он должен вспомнить или понять что-то очень важное. Это «что-то» брезжило в сознании Аркадия Юрьевича каким-то смутным образом, но никак не желало принять узнаваемую форму. Все это было как-то связано с замечанием Антона Павловича о том, что город вымирает, но как именно, Аркадий Юрьевич понять не мог. На десятый день, вернее ночь, ответ пришел к историку Семыгину сам. Во сне Аркадий Юрьевич увидел церковно-приходскую книгу, благодаря которой два года назад нашел злосчастные самоцветы. Книга лежала на столе и была раскрыта на первой странице. Затем листы начали сами собой переворачиваться, а скорость перелистывания быстро нарастала. Открыв на мгновение взору последний лист, книга захлопнулась, и на этом сон прекратился. В пол четвертого утра Аркадий Юрьевич проснулся, умылся, заварил крепкого чаю, и, усевшись за рабочий стол, принялся перелистывать церковно-приходскую книгу. К семи часам утра он уже знал, на что ему намекал сон – ближе к концу книги даты рождаемости появлялись все реже, а даты смерти, напротив, учащались. Последняя четверть книги записей о рождаемости новых горожан Ирия не имела вовсе, а несколько последних страниц говорили о том, что двести лет назад в граде Ирий каждый день умирали десятки людей.
– Мы повторяем историю Ирия, – догадался Аркадий Юрьевич, но выводу не испугался, и даже не удивился.
Петя Маслов свою часть уговора с учителем физики Цандеровским не нарушал, и в школу ходил исправно. В свободное же время увлеченно постигал премудрости воздухоплавания, и нужно отметить, в этом деле преуспел. В июле 76-го Петр вывел на испытания модель планера с двухметровым размахом крыльев. Почетными гостями мероприятия были Петина сестра Юля, Вениамин Альбертович Цандеровский и Никодим. Испытания прошли успешно, планер пролетел сотню метров и плавно приземлился на пустующий школьный двор. Петя был горд собой и просто сиял, учитель Цандервоский был горд за ученика и тоже сиял, Юля радовалась, потому что ощущала ликование брата. Никодим прохладно улыбался. Когда всеобщее воодушевление поутихло, Никодим обратился к товарищу:
– Что дальше, Петр? На этом планере ты далеко не улетишь. Каков следующий этап?
– Да, – задумчиво ответил Петя и почесал затылок. – Планер не управляем, и не имеет собственного двигателя – в этом его главный недостаток. Я думал уже над двигателем, но… где его взять? Это первое. Второе – винт. Его надо очень точно рассчитать, у него сложный профиль, иначе аппарат будет вибрировать, а может и развалиться в полете. А потом этот винт еще надо как-то умудриться изготовить. Тут нужен токарь пятого разряда, мне для этого за станком три года торчать потребуется. Обидно терять время на такую ерунду.
– С расчетами я вам помогу, молодой человек, – заверил Вениамин Альбертович, внимательно наблюдая за Никодимом, которого видел впервые. – Возможно, удастся договориться с директором завода о содействии, я его немного знаю. Но поршневой двигатель, в самом деле, проблема. Может быть, для начала остановиться на резиномотре?
– Лучше уж сразу вернуться к паровой тяге, – ровно произнес Никодим, но взгляд его был полон сарказма.
– Что же вы предлагаете, юноша?
То, что мнение Никодима на Петю имеет первостепеннейшее значение, Цандеровский, проработавший с молодежью двадцать лет, понял сразу. Но сейчас он начал осознавать, что сила этого мальчика крылась не в цинизме, не в подростковом максимализме, как он подумал сначала, но в чем-то другом – в некой сокрытой стихии. Вениамину Альбертовичу казалось, что в этом подростке скопился, как в конденсаторе, мощный электрический заряд, готовый в любую секунду шарахнуть в оппонента молнией. Учитель физики Цандеровский с удивлением для себя вдруг понял, что и для него мнение этого странного мальчика крайне существенно.
– Забавно слышать, как взрослые называют подростка на «вы», – отозвался Никодим все с той же прохладной улыбкой. – Что ж, уважение за уважение. К тому же, вы активно содействуете поискам Пети Маслова и, следовательно, являетесь позитивной составляющей моей миссии, поэтому я тоже буду называть вас на «вы».
Последнее высказывание Никодима никто не понял. Вениамин Альбертович и Петя переглянулись, затем учитель физики поинтересовался, что Никодим имеет в виду под своей миссией и их участием в этом, так сказать, проекте. Юля молчала, но загадочно улыбалась.
– Дороги людей пересекаются, и это влияет на тех, кто по этим дорогам идет. Но пока что это не важно, – отмахнулся Никодим и вернул тему в аэродинамическую струю. – Мое предложение следующее: реактивная тяга.
– Реактивная тяга! – поразился Петя. – Вот это да!
– И вы считаете, что это проще поршневого двигателя? – с улыбкой снисхождения спросил Вениамин Альбертович. – Реактивные двигатели проектируют и доводят десятилетиями! Они крайне сложны, да и топливо в наших условия синтезировать вряд ли получится.
– Вы говорите о современных реактивных самолетах, а всего минуту назад говорили о резиномоторе. Вам не кажется, что вы перепрыгнули целый пласт развития идеи? Мы же пока что обсуждаем модели, не так ли?
– Да, но… – Цандеровский был в замешательстве.
– Но для этого необходимо сделать шаг в сторону и посмотреть на проблему под другим углом. Почему вы считаете, что реактивное топливо обязательно должно быть жидким?
– Но ведь это устоявшийся научно-технический факт! – почти возмутился Вениамин Альбертович. – Дело же в контролируемом горении. Как подавать топливо в камеру сгорания, если топливо – не жидкость, или не газ? Как контролировать его?!
– Твердое топливо можно и не подавать в камеру сгорания, его можно целиком разместить там, – невозмутимо ответил Никодим. – Контроль горения можно осуществить следующим образом: разбить камеру сгорания на отсеки, и воспламенять следующий отсек по мере необходимости. Тут есть над чем поразмыслить в техническом плане, возможно даже сама идея отсеков не идеальна, но ведь вы, друзья мои, ученые, вам и решать эту проблему.
Петька слушал этот разговор с открытым ртом, ему казалось, что он вдруг очутился на симпозиум физиков и с жадностью ловил каждое слово.
– Хочу отметить, что при подобном подходе, – продолжил Никодим, – отпадает надобность в насосах, гидравлике и сложных системах контроля. Да и бесчисленный персонал, который обязан все это поддерживать в рабочем состоянии, да и попросту изготовить, не будет нужен. Система дешевеет в сотни, а то и в тысячи раз.
– Даже не знаю, коллега… – озадаченно произнес Вениамин Альбертович и следом вдруг понял, что и в самом деле внутренне уже воспринимает Никодима, как равного себе по статусу – по статусу ученого. Это понимание Цандеровского обескуражило, он вспотел, тряхнул головой, отчего по взлохмаченной шевелюре прошлись волны вибрации, нервно хохотнул. Но только Никодим, внимательно следивший за мимикой учителя физики, понял его состояние.
– Какое вы предлагаете горючее? – почти обреченно спросил Вениамин Альбертович, глядя себе под ноги.
– Семь лет назад я побывал во Дворце Народного Творчества. Отец предложил мне посетить кружок резьбы по дереву, и я согласился. После занятия, которое, кстати, было интересно только ведущим – молодой мужчина по имени Вася Кролик весь урок смотрел в окно, надеясь увидеть там свою смерть, но так ее и не разглядел… Ну да не важно, после урока я решил сделать экскурсию по зданию, и в заброшенной киноаппаратной обнаружил несколько контейнеров с кинопленкой, которую выпустили еще в 50-ых годах. Эти контейнеры я забрал с собой. Топлива в них хватит, чтобы запустить пол сотни моделей самолетов и ракет.
– Топлива? – не понял Петя.
– Топлива! – удивился Цандеровский. – Реактивное топливо в контейнерах для кинопленки?!
– Да. До 40-ых годов кинопленку делали из целлулоида, который был поразительно горюч. Я провел ряд опытов, хотя и не достаточно глубоких (все же горючие материалы не входят в область моих первостепенных интересов), и выяснил, что этот материал при горении выделяет много тепла, горит очень быстро и почти не оставляет пепла. Теперь же я передам свои запасы этой кинопленки Пете. А вы, друзья мои, придумаете, как использовать их по назначению.
– Так, хорошо… – Вениамин Альбертович приходил в себя и пытался мыслить рационально. – Но ведь эти запасы когда-то закончатся? А современная кинопленка, как я понимаю, такими удивительными качествами не обладает?
– Совершенно верно, – отозвался Никодим. – Но к этому времени вы отладите принцип твердотопливных реактивных двигателей и аэродинамику летательного аппарата, рассчитанного на устойчивый полет при высоких скоростях. В общем, разработаете математическую базу. Затем можно будет перейти на более современное (и более мощное) топливо, как например, артиллерийский порох, который вполне возможно достать у наших военных.
Повисла пауза. Петя выказывал нетерпение, ему хотелось сию минуту бежать к Никодиму домой за реактивным горючим и приступать к изучению столь манящих передовых технологий реактивного движения, но он чувствовал, что разговор не окончен, и не осмеливался так грубо этот разговор прервать.
Вениамин Альбертович же размышлял не столько о реактивном топливе, сколько о самом Никодиме, – уж больно эрудированным и подкованным в таких специфических задачах, как физика, и тем более реактивное движение, позиционировался Петин товарищ, причем, казалось, что свои утверждения и выводы мальчик делал походу, не задумываясь глубоко, словно все ответы лежали перед ним, как раскрытые карты.
«Но ведь такое невозможно! – внутренне возмущался Альберт Вениаминович. – Путь ученного в накоплении знаний, ошибок и поиски путей преодоления тех ошибок и просчетов! Откуда у подростка может быть столько опыта?! Столько эрудиции и уверенности в своей научной правоте?!»
В конце концов, Альберт Вениаминович, снедаемый чувством внутреннего дискомфорта и странности ситуации, решился на вопрос, который хотел задать с самого начала беседы:
– Скажите, молодой человек, а почему я раньше никогда вас не видел? Вы не ходите в школу?
– Представьте себя, Вениамин Альбертович, в свои годы и со своим багажом знаний, сидящим за партой в первом классе. Не думаете, что такое абсурдно? А теперь этот абсурд умножьте на тысячу. Зачем мне ходить в школу? Что вы мне там объясните? Закон импульса? Принципы термодинамики? Теорию относительности Эйнштейна? Или механизм Большого взрыва? Впрочем, да – его в школе пока не преподают. Как и теорию струн, которую еще даже не изобрели.
Все это учитель физики Цандеровский выслушал с открытым ртом, затем крякнул, произнес отстраненно:
– Такое впечатление, юноша, что вам известна Истина, – чуть помешкал и добавил с напускной иронией, – может, поделитесь этой Истиной и со мной? А то я, знаете ли, уже несколько десятилетий в поиске.
– Да ради бога, – спокойно ответил Никодим. – Истины не жалко. Внемлете: она в смерти, как в завершающем этапе любого кольца жизни, потому что жизнь циклична.
– Что это значит?! – спросил пораженный Цандеровский.
– Это значит, – ответила за Никодима Юля, до этого не произносившая ни слова, – что все мы можем умереть завтра.
Никодим ничего больше не сказал, Юле улыбнулся, подтверждая, что она уловила самую суть, отвернулся и неспешно побрел прочь, Петя тут же за ним последовал. Когда он скрылся за углом школьного здания, Юля обратила свое лицо к Вениамину Альбертовичу, ласково улыбнулась, сказала:
– Он прав, как права ночь. Но ночь не отменяет дня. Истина – в жизни.
Вениамин Альбертович, еще более пораженный замечанием девочки, чем высказыванием Никдоима, обронил:
– Должно быть я уже стар – совершенно не понимаю современную молодежь… – и, не прощаясь с девочкой, пошёл через школьный двор, особо не выбирая направление.
Два года спустя, когда ракеты и самолеты Пети Маслова будут уверенно летать на артиллерийском порохе, Цандеровский сделает глубокий анализ технологии твердотопливной реактивной тяги, в результате чего на свет появится многостраничный труд под названием «Физика сгорания твердого топлива». Рукопись он отправит в область и ее издадут маленьким тиражом в рамках альтернативного видения развития космонавтики. Эта работа будет полностью проигнорирована вершителями космических судеб СССР, потому что жидкотопливные реактивные системы давным-давно отлажены, а переоборудование стоит огромных денег. Ко всему прочему, куда девать легионы специалистов, которых с принятием новой двигательной концепции нужно было бы сократить? Да и кто такой, этот Цандеровский, чтобы обращать внимание на его сумасбродные изыскания?! В общем, эпохальная работа Вениамина Альбертовича советскими специалистами останется не замеченной. Зато на книгу обратят внимание жадные до чужих идей американцы, и тихонько начнут претворять революционную программу в жизнь. В результате, уже через пять лет они начнут запускать свои шаттлы на платформах с твердотопливными ускорителями. В 86-ом году, ровно десять лет спустя, после того, как Никодим подкинул Вениамину Альбертовичу идею твердотопливных двигателей, американский шаттл «Челленджер» взорвется, не достигнув стратосферы. Погибнут семь астронавтов. Что поделать, Вениамин Альбертович работал над теорией, экспериментировал с моделями, – надежности он не уделял достаточного внимания, полагая, что она должна стать результатом многолетних испытаний уже с реальными ракетоносителями. Очевидно, этот нюанс американцы посчитают малозначимым.
В начале сентября 1976-го года участковый Полищук отловил Тихона Маслова, заковал в наручники и с чувством огромного облегчения перепоручил забияку военкомату. Оттуда восемнадцатилетний Тихон, не отпущенный домой даже за зубной щеткой, без промедления отправился исполнять почетный долг служения отечеству, а именно, в пограничные войска на Советско-Китайскую границу. Демьян и Артем, потеряв лидера, затосковали, днями бродили бесцельно по городу, а затем от скуки начали присматриваться к аэровоздушным увлечениям Пети, а позже нашли в этом деле для себя интерес, и стали понемногу брату помогать, чем премного обрадовали Петю и Юлю.
Военврача Гуридзе в Красном больше ничего не держало, и к середине сентября он сдал свои дела преемнику и засобирался домой. Накануне отъезда, он собрал друзей и устроил прощальную вечеринку. Застолье было богатым, с ароматным коньяком, сочной брынзой и румяными персиками, но сам Гиви Георгиевич был мрачен, и вечер прошел тягостно. Прощаясь с товарищами, Гуридзе настаивал, чтобы все они приехали отдохнуть к нему в Поти, и друзья охотно это предложение принимали, но случиться этому отдыху было не суждено, – на следующий день вертолет, уносящий Гиви Георгиевича из Красного, отдалившись от города километров на пятьдесят, забарахлил двигателем и упал в тайгу. Нашли его только к лету следующего года, а в нем останки экипажа и пассажиров, в том числе военврача Четыре Г. Осенью же 76-го, когда от военных стало известно о потере связи с бортом №48, еще оставалась надежда, что кто-нибудь выжил, и конечно, что в числе выживших окажется бравый грузин Гуридзе. Друзья не отчаивались и раньше времени хоронить товарища не собирались, но испытывали в душе волнение и тревогу.
Крушение вертолета было событием хоть и трагичным, но по-человечески понятным, по крайней мере, оно не выходило за пределы логичного и объяснимого мира, а вот инцидент, произошедший неделю спустя, не вписывался ни в какие рамки здравого смысла, и смахивал на диавольскую шутку, или там, божественный курьез.
В конце сентября к доктору Чеху пришел слесарь Спотыкайло, тот самый первооткрыватель боровика-великана, и смущенно поведал Антону Павловичу, что у него на ступнях растут волосы. Доктор Чех осмотрел ноги пациента и в самом деле обнаружил на ступнях бледно-серый волосяной покров.
– Они не мешают, в общем-то, только щекотно. Да и так я поразмыслил, это же не нормально, да? – спросил слесарь Спотыкайло, но в его вопросе не было озабоченности, казалось, ответь Антон Павлович, что волосы на ступнях – верный признак скорой кончины, и посетитель не переполошился бы и даже не удивился.
Доктор Чех выдернул несколько волосинок для анализа, и спросил, когда это началось, на что слесарь Спотыкайло сначала долго молчал, причем с его губ не сходила улыбка какого-то внутреннего озарения, а глаза, обращенные вглубь себя, светились совершенно неуместной добротой. Затем пациент начал говорить, но он не отвечал на вопрос Антона Павловича, а понес несусветную околесицу про то, что мир полон любви, и что он, Валерий Спотыкайло, раньше эту любовь отчего-то не ощущал, теперь же она его захлестывает. Затем, заглядывая Антону Павловичу в глаза взором, полным вселенской мудрости, пациент поведал, что испытывает непреодолимую тягу вернуться к земле, пустить, так сказать, корни, и не желает ли многоуважаемый доктор присоединиться к нему, слесарю Стотыкайло, в его начинании?
– Милый друг! – закончил свою тираду странный визитер, и взял руку доктора Чеха в свои ладони, – вы обретете счастие, которое иначе останется для вас невозможным, ведь любовь недостижима без того, чтобы вернуть природе то, что мы у нее позаимствовали – себя.
Антон Павлович осторожно высвободил ладонь и, обескураженный больше вычурной манерой речи слесаря Спотыкайло, чем ее содержанием, сказал, что выпишет слесарю успокоительные, но Спотыкайло от успокоительных отказался, спокойно натянул на свои волосатые ступни носки, обулся и, пожелав Антону Павловичу величайшего в мире счастия, покинул кабинет.
Поведение визитера с волосатыми ступнями озадачило Антона Павловича, но не встревожило. За свою многолетнюю практику в Красном он неоднократно сталкивался с шизофренией, в данном же случае речь шла о тихом и добром помешательстве, которое не предвещало неприятностей окружающим. В голове Антона Павловича даже промелькнула мысль, что было бы неплохо заболеть такой вот разновидностью психической хвори, чтобы спокойно радоваться жизни, не замечая ее убогости и ужаса. Но мысль эту доктор Чех жестоко подавил, упрекнув себя в малодушии. Одним словом, визиту слесаря Спотыкайло доктор Чех не придал большого значения, поэтому к изучению экземпляров волосинок, выдернутых из стопы любвеобильного пациента, доктор Чех приступил только три дня спустя, когда появилось свободное время. Поместив же материал изучения под микроскоп, Антон Павлович с удивлением понял, что это не волосы, но:
