Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
1754 год от рождества Христова, месяц июль (пробел, день неизвестен). Клирик Фома, Тобольская епархия, град Ирий».
Анализ документа произвел на Аркадия Юрьевича сильное впечатление. Все тут было: и Камень, и природные катаклизмы, и диавольский прототип Никодима. И если бы этим событиям не было более двухсот лет, их вполне можно было бы спутать с летописью Красного. Правда из свитка было неясно, уничтожил клирик Фома Камень или нет, но намерения свои священник обозначил вполне определенно. Судя по почерку и изложенным событиям, человек он был последовательный, в мелочах щепетильный и в вере своей упертый, как упомянутая им же ломовая лошадь. Так что если Камень он и не уничтожил (вероятнее всего таки не уничтожил, иначе, откуда бы Алатырь взялся двести лет спустя?), но пытался, – размышлял историк Семыгин. – А учитывая то, что церковно-приходская книга с этого времени ведет историю не возрождения града Ирий, но его вымирания, то следует отдать должное здравомыслию привидения Фомы-клирика, которое именно об этом священника и предупреждало. Формула простая: хотите жить, не трогайте Камень. Ну да разве Церковь снизойдет до советов язычески настроенных привидений!
Из свитка так же следовало и то, что град Ирий был куда крупнее, чем основатели Красного в 54-ом году определили. После пожара в живых осталось около двух тысяч человек, – это следовало из записей церковно-приходской книги, то есть изначально их было больше, может быть три, или даже три с половиной тысячи. А вот все уцелевшие не могли укрыться в церкви, они бы туда попросту не поместились. Так что, либо клирик Фома врал, либо чего-то не договаривал. Еще одной странность являлось упоминание Екатеринбургской епархии, которая выделила священнику казаков, хотя сам клирик Фома приписку имел в епархии Тобольской. Что же, Фома работал сразу на две конторы? Иначе, с чего бы Екатеринбургские попы поделились армией с чужим подчиненным? И почему Тобольская епархия не выделила своему сотруднику охрану, раз он в ней нуждался? На эти вопросы у историка Семыгина ответов не имелось, и он отложил их для дальнейшего изучения.
Самый же интересный вывод заключался в другом. Иерей Сергий все перепутал, клирик Фома не возводил каменную церковь взамен деревянной. Свою церковь он строил с нуля и на другом месте. А вот деревянный языческий храм, построенный жителями Ирия вокруг камня на имя Алатырь, с идолом четырхликого бога (а это никто иной, как Святовит), он разрушил. Тут на лицо имел место конфликт религий. Возможно, что и стихия тут ни причем, а пожары – всего лишь протест наших языческих предков против православного натиска и притеснения, – заключил историк Семыгин. – Но что это нам дает? Двести лет назад язычество на Руси было очаговым и, по большей части тайным. И вот православная церковь добралась до зауральской тайги, может быть к последнему оплоту древнеславянского верования, и привела с собой армию, уверенная, что мировоззрение можно привнести в чужую среду только силой. В результате, «диавольские» боги наших предков разгневались, все уничтожили, а единственно-истинный бог христиан так и не проявился, не встал на защиту своих подопечных.
Все эти размышления вызывали у Аркадия Юрьевича изжогу и желудочные колики. Семыгин никогда не был религиозен, но так же он не был и слеп, и теперь открывшаяся ему картина вполне конкретно указывала на истинные истоки религиозных распрей. А питала эти истоки, конечно же, политика. Бывший военкор Семыгин в молодости часто сталкивался с подобным. Живет себе маленькое государство, никого не трогает, но обязательно найдется кто-то большой и сильный, который вломится и начнет учить неразумных граждан, что есть хорошо, и что недопустимо. Так и здесь: жил себе Ирий, скорее всего, счастливо жил, преуспевал (а как иначе поселение в три–четыре тысячи горожан, по тем временам – большой город, смогло бы так разрастись?), и тут появляется христианство с мушкетами и кавалерией, и рушит все под корень. Но что они рушат? Всего лишь людей, потому что люди смертны, а у сильных мира сего самые современные средства уничтожения, в данном случае – профессиональная армия. Но вдруг оказывается, что, задавив очаг ненавистного верования, военизированная религия, повелевающая массами и даже государствами, натыкается на неизведанную и возмущенную силу, столь могущественную, что проигрывает ей безоговорочно и окончательно!
Аркадий Юрьевич и сам озадачился такому выводу, но поразмыслив, заключил, что удивляться тут нечему. В сущности, все социальные структуры живут и развиваются по одному принципу – принципу захвата власти и доминирования. Но что делать, когда доминирующие натыкаются на непреодолимую силу? Когда ни мушкеты военных, ни всемогущий Бог не в состоянии контролировать ситуацию? Закрыть глаза, сделать вид, будто ничего такого и не происходило? Может быть, поэтому Тобольская епархия с такой прохладой относилась к вотчине отца Сергия, да и к нему самому, зная, что место это – кладбище града Ирий, само по себе является посягательством на основополагающие устои христианства?..
И вот на этой мысли, на этом нервном вопросе, историк Семыгин понял, что ему делать дальше. Он вернулся за стол, достал чистый лист и принялся писать письмо в Тобольскую епархию. Аркадий Юрьевич подробно изложил историю своих поисков и открытий, промежуточные заключения, привел текст свитка иерея Сергия и в конце обозначил главную проблему:
«Товарищи (простите, не знаю, как вас называть), наш город вымирает, и скоро исчезнет с лица Земли окончательно. Я знаю, и вы это знаете тоже, что весь этот ужас – следствие ваших амбиций и алчности. Это не претензия и не угроза, меня мало волнуют этические аспекты православной церкви двухсотлетней давности. Речь идет о пока что живых людях. Если у вас есть сердце, если вы в самом деле верите в ваше христианское милосердие, вы мне поможете. Я жду от вас любую информацию, которой вы располагаете по граду Ирий. И вот что, мои дорогие духовные настоятели, в отличие от вас, я этот город не оставлю».
Утром следующего дня Аркадий Юрьевич письмо отправил. В глубине души он надеялся на ответ, но разум ему говорил, что ждать отклика от епархии бесполезно.
Осенью 83-го сбылись худшие опасения жителей Красного – тайга замкнула кольцо окружения полностью.
В начале сентября бронепоезд «Леонид Ильич Брежнев» уничтожил участок железной дороги. В дымке утреннего тумана невыспавшемуся часовому БВР-а померещилось движение. Опасаясь нового нападения косолапых, или еще какой напасти, благо тайга на них богата, часовой схватил гранатомет и шарахнул в воображаемого врага. На пути движения гранаты привидения не оказалось, не было там и медведей, и даже радиоактивных собак не выявилось. Зато была железная дорога. Взрыв основательно покорежил рельсы, разметал шпалы, а в насыпи оставил пятиметровую воронку. И все бы ничего, дорогу вполне можно было восстановить, но уже на следующий день на город обрушился ливень, такой желанный летом, сейчас же совершенно неуместный. Этот ливень иначе как диким, назвать было трудно. Щебеночную насыпь он размывал быстрее, чем железнодорожники ее засыпали. В конечном итоге, решили дождь переждать, и это оказалось роковой ошибкой, потому что ливень шел ровно тридцать дней, и за этот месяц воронка превратилась в котлован, через который впору было наводить мост. Но и это еще было не самое страшное. Предоставленная сама себе тайга за месяц проросла юными железными деревьями сквозь шпалы, а местами и разорвав их, и заполонила придорожное пространство, так что поезду, пришлось бы теперь протискиваться сквозь стальные заросли, срывая с вагонов обшивку, а может и теряя колеса. Чтобы быстро расчистить дорогу и восстановить поврежденное полотно, требовалось участие половины городского населения, а инструментов едва набралось на три бригады. Деревья судорожно пилили, отбиваясь от радиоактивных собак, голубей и медведей, но толку от этого трудового подвига было не много – тайга множилась и расползалась, как эпидемия. Черный лес уверенно поглощал железную дорогу и к началу ноября поглотил ее полностью.
Помимо прочего, железная стена тайги являлась экраном, через который не могла пробиться радиоволна. Обычные радиоприемники издавали только треск и шипение, и военные вынуждены были построить семидесятиметровую мачту с антенной, как это сделал завод еще два года назад. Телевизионный ретранслятор пока работал, но испускаемые им волны отражались от леса и дробились, так что на экранах телевизоров кроме снега и рваных полос ничего нельзя было рассмотреть. Блокада Красного распространялась даже на электромагнитное поле.
К концу декабря основные линии завода остановили. Какой смысл сжигать топливо и выпускать продукцию, когда эту продукцию невозможно вывезти. К тому же в городе начала сказываться нехватка продовольствия, рабочие требовали паек, табак и выпивку. Деньги потеряли ценность, ходовой валютой стали мука, крупа, консервы, алкоголь, патроны к дробовику и мыло. Председатель горисполкома Поворотов, посовещавшись с директором завода Головчуком Василием Игнатьевичем и командиром гарнизона полковником Рубаковым, ввел в городе карточную систему распределения харчей. Продовольствие в город доставляли вертолетами, и его пока что хватало, – хватало, чтобы не голодать, но ни о каких излишествах не могло быть и речи. Горожане были угрюмы, считали себя несправедливо наказанными, и готовились к активным действиям деструктивного характера. В сущности, для бунта им не хватало идейного лидера, и отцы города прекрасно это понимали, так что полковник Рубаков выделил солдат для охраны продовольственных складов. И все же народная смута дала о себе знать. Проявилось она следующим образом.
Как-то капитан Червякин, прогуливаясь по городу с целью выявления зловредных политических элементов, и будучи настолько уверенным в авторитете Советской Армии вообще и Особого Отдела в частности, что не посчитал нужным взять с собой военизированную свиту, углядел на площади скопление народа, тут же к антисоциальной опухоли приблизился и имел неосторожность приказать сталеварам разойтись, и больше трех не собираться. Мрачные мужчины переглянулись (а было их человек пятнадцать), мысленно выразили друг другу негодование, и принялись Червякина бить. Били молча, долго и с остервенеем, так что особист вскорости скончался. Гвардия Полищука дебоширов усмирила, зачинщиков арестовала (все же участковый у горожан пользовался уважением, и бить его без причины никто не осмеливался), но к разгневанным сталеварам милиционеры относились почтительно, в правах их не ущемляли, и даже делились с «революционерами» табаком. Поворотов же, понимая, что в данный момент народ нужно успокоить, а не запугивать, на жестких мерах не настаивал, и сам проводил просветительскую работу, разъясняя, что волноваться нет причин, что все под контролем, и скоро черная полоса жизни Красного закончится.
– Завод остановили, он больше электричества не потребляет! Гм… Стало быть, мазута для электростанции хватит до весны! Гм… отопление и свет никто не отключит! – вещал Леонид Валерьевич. – Хотя, его нужно экономить… Нам надобно то всего до весны продержаться, а там «большая земля» до нас новую дорогу протянет! Гм… Страна не оставит нас в беде!..
Нехотя и с недоверием, но остыл народ, успокоился. В конце концов, что такое для советского человека нехватка продовольствия? Ерунда, главное, чтобы не было войны!.. О том, что война в Красном идет уже много лет, никому из сталеваров в голову не приходило.
На улицах зима уже скрипела морозами, словно зубами от злости. Подворотни Красного, отданные во власть колючим ветрам, обезлюдели. Ранние сумерки кутали город мутным мраком, и горожане, экономя электричество, ложились спать рано (да и что оставалось делать?). Если бы в небе пролетал самолет, пилоты не смогли бы разглядеть в пропасти ночи спящий город. ПГТ Красный, погружался в зимнюю спячку, как в трясину, надеясь проснуться весной и с облегчением обнаружить, что пошлое – всего лишь дурной сон.
– Глава 15 —
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавших окон,
раздали горящие желтые карты.
В. Маяковский, «Ночь».
Весной следующего, 1984-го, года «большая земля» и в самом деле озаботилась проблемами ПГТ Красный. А именно: отправила туда специальную комиссию, выяснить, почему завод перестал поставлять стране чугунные чурки. Важные мужчины в строгих костюмах высадились из вертолета, и были крайне возмущены отсутствием ожидающих автомобилей, что тут же в пестрых интонациях и высказали склонившемуся в поклоне председателю горисполкома Поворотову:
– Ты что, блядь, прикажешь нам по твоей пылище пешком топать?!
Вместе с Поворотовым высоких гостей встречал почтальон Семыгин, но согласился он на это мероприятие только из профессиональной необходимости – вертолет вместе с комиссией должен был доставить в Красный почту, и ее требовалось принять. Аркадий Юрьевич возмущению гостей развеселился, и, глядя на конфуз председателя горисполкома, ответил за начальника:
– Пешком, уважаемые, пешком. Пешкодралом! У нас нынче солярка имеется только у военных, да и то в ограниченном количестве, городской транспорт давно стоит на приколе. Нет ни запчастей, ни горючего. Вообще ничего нет, даже харчей. Так что не светит вам ни застолье с водкой и сосвенской селедочкой, ни баня с березовыми вениками и девками. А придется вам поработать – прогуляться по городу и посмотреть, как он в труху рассыпается!
– А это еще кто?! – взревел самый активный член, видимо председатель комиссии.
– Совесть социализма! – в тон ему отозвался Аркадий Юрьевич, а потом как ни в чем не бывало, покатил свою тележку к вертолету, грузить ее тюками газет и писем.
То, что ПГТ Красный не санаторий, гости поняли быстро, сразу же после того, как Леонид Валерьевич выдал им респираторы, порекомендовав на улице их не снимать, потому что пыль радиоактивна. Рюкзаки и баулы, которые гости собирались набить банками с солеными груздями, клюквенными компотами и вязками вяленой зайчатины, члены комиссии даже брать с собой не стали, бросили в вертолете. А тут еще и карлики показались, добавив своим появлением гостям нервного напряжения. Молчаливые человечки в бурых балахонах и с длинными пиками в руках держались в удалении, но внимательно наблюдали посадку вертолета, а затем вели комиссию два квартала, почти до самого центра, давая понять, что гости находятся на их территории, и что им тут не рады.
Все это произвело на делегацию настолько гнетущее впечатление, что они запретили себе отдых от перелета и тут же приступили к работе. Всю ночь комиссия изучала разносторонние документы, подсчитывала убытки, прикидывала затраты, и рано утром, заверив председателя горисполкома Поворотова и директора ныне не работающего завода Головчука, что меры по «возвращению к жизни города Красный Октябрь будут приняты незамедлительно, и к осени железная дорога будет воссоздана всенепременно», поспешно погрузилась в вертолет и была такова.
К осени никакой дороги воссоздано не было, зато из «области» пришло заверение, что страна о детище своем, то есть о Красном, не забыла, и что восстановление железной дороги заложено в смету затрат будущего года. Некогда стране было заниматься Красным, у нее генсек при смерти на руках лежал.
– К исполнению обязанностей генерального секретаря Черненко К. У. приступил, не приходя в сознание. А в редкие минуты просветления мозга пытается исправить Андроповские нововведения, – так прокомментировал вступление в должность и правление Константина Устиновича историк Семыгин.
Леонид Валерьевич Поворотов, памятуя народную мудрость «на Партию надейся, а сам не плошай», решил своими силами готовить город к зиме, а потому отправился с разговором к теперешнему директору завода Головчуку, и предложил ему оставшиеся заводские мощности пустить на производство «буржуек», благо их клепать и без сварки можно было, то есть, не расходуя электроэнергию. Директор завода с пониманием встретил предложение Леонида Валерьевича, да и печек требовалось не так уж и много, около полторы тысячи, если исходить из расчета одна «буржуйка» на семью. К тому же смекалистые заводские слесари и сами уже потихоньку мастерили эти нехитрые отопительные приборы, догадываясь, что обещаниями «большой земли» в морозы жилье не обогреть. Первые заморозки город встретил во всеоружии – дома, словно паровозы, попыхивали торчащими из окон трубами и потрескивали горящими в топках поленьями.
Вплоть до весны 86-го вертолеты исправно доставляли продовольствие, которое честно распределялось между населением, так что если кто-то и вынашивал недовольство (все-таки табак и алкоголь были в большом дефиците), то держал его при себе, наружу не проецировал. К тому же, не нужно было работать, что диссидент Семыгин озвучил следующим образом:
– У нас в Красном наступил долгожданный коммунизм. Работать – от каждого по возможности, то есть не нужно совсем, а харчи – всем по потребностям, то есть поровну. Ура, товарищи, светлое будущее уже здесь и сейчас! Спасибо вам, Никита Сергеевич, вы свое обещание сдержали!
Не забывала «большая земля» и об идеологической подпитке граждан Красного, а потому иногда вертолеты доставляли газеты, а весной 85-го даже приперли тысячу экземпляров книги Дорогого Леонида Ильича «Малая земля». Семыгин книгу просмотрел, и начал раздавать ее горожанам вместе с газетами, рекомендуя использовать этот шедевр исключительно для растопки.
Со всем мирился люд Красного, все лишения стойко переносил, не роптал, но вот отсутствие водки оказалось непреодолимым испытанием. Никак нельзя было существовать горожанам без алкоголя, а потому доморощенные химики начали экспериментировать со всевозможным сырьем, пытаясь заполучить вожделенную жидкость. Как не удивительно, но некоторые результаты были достигнуты при использовании целлюлозы. Самогон из нее получался убийственно-вонючий, но дело свое делал – вставлял мгновенно и наповал. Ее так и прозвали – «табуретовка», толи по исходному сырью, толи по силе воздействия на организм. Употреблять «табуретовку» решались только самые отчаянные, остальные предпочитали мозольную жидкость, средство для мытья стекол «Секунда», или денатурат. Но чтобы свести в могилу весь город этой отравы было недостаточно, выпили ее быстро, похоронили пару десятков отравившихся насмерть алкоголиков, и снова затосковали. Правда, имели место слухи, что запасы спирта (и довольно большие) припрятаны в квартире Никодима, но соваться к парню, пророчащему смерть, никто не отважился. Да и откуда бы у него взялся спирт? Никто ж Никодима отродясь выпившим не наблюдал. К тому же странное что-то вокруг дома его творилось. Зимой 86-го неоднократно жители наблюдали над крышей Никодимовской четырехэтажки голубоватое свечение, словно полярное сияние его окутывало, а как-то молнии всю ночь в этот дом проклятый лупили, грохот стоял невероятный, а дождя так ни капли и не пролилось. В общем, и Никодима, и вотчину его народ стороной обходил от греха подальше.
В марте 86-го небо Красного озарилось недобрым светом блуждающей звезды. Комета Галлея, вестница бед и несчастий, снова несла человечеству проклятья. Уже в начале года, 26-го января, когда комета еще только приближалась к орбите Земли, мир облетела трагичная весть о катастрофе американского шаттла «Челенжер». На 73-й секунде полета взорвался правый твердотопливный ускоритель ракетной платформы, оборвав жизни семи членам экипажа. Правда, в Красном это известие никого, кроме учителя физики Цандеровского, не взволновало. Вениамин Альбертович же, будучи человеком интеллигентным, опечалился, так как считал, что некоторая доля вины лежит и на нем, как на теоретике твердотопливных реактивных двигателей. Но и он вскоре успокоил себя мыслью, что:
«Так им – американцам и надо! Нечего чужие идеи красть!»
В конце февраля на 27-ом съезде КПСС теперешний генсек Михаил Сергеевич (возмутительно молодой и болезненно активный!) впервые заговорил о гласности и перестройке. Говорил генсек убежденно, с блеском в глазах и твердостью в голосе. В этих речах люд чуял дух перемен, дух возрождения, не понимая, да и не желая понимать, что кардинальные изменения возможны только через хаос и ужас, и что те, кто теперь готов был драться за реформиста Горбачева, спустя несколько лет его проклянут. Но это были пока цветочки, ягодки же начали созревать к середине весны.
Торопясь не пропустить редкое небесное явление, астрономы всех мастей направляли оптические приборы в небо, любуясь звездной странницей, распустившей на миллионы километров свой пушистый хвост. И любовались до конца апреля, потому что уже в начале мая весь мир узнал про небольшой украинский городок с травяным названием Чернобыль, и стало вдруг как-то не до астрономии. Атомная энергетика СССР, гордость отечественной науки и промышленности, на поверку оказалась такой же хилой и болезненной, как и вся экономика Страны Советов. Да еще и диавольски опасной. Смерть накрыла Припять сияющим куполом, и купол это ширился, разрастался, грозя не только Украине, но и странам Европы. У СССР появился еще один фронт, на борьбу с радиацией бросили десятки тысяч людей, многие из которых погибли сразу, остальные чуть позже, – и если не от болезней, то от безнадежности. Как, например, академик Легасов…
Американские бомбардировщики бомбили ливийские города, казахстанский национализм, очевидно, воодушевленный обещанием гласности и демократии Горбачева, поднял голову – в Алма-Ате начались беспорядки, советские солдаты по-прежнему проливали кровь в Афганистане, не зная за что, и зачем они сражаются, а ПГТ Красный полыхал огнем.
Лето 86-го в Красном выдалось не просто жарким и засушливым, но раскаленным, как жерло вулкана. Солнце палило так, будто собиралось превратить кусок тайги в пустыню. Воздух был настолько сух, что звенел, хотя возможно, это звенело в ушах горожан, потому что с середины мая и до конца августа они пребывали в состоянии полуобморока, как от жары, так и от недоедания. Поставки продовольствия в начале лета резко сократились, страна занималась аварией Чернобыльской АЭС, ей было не до мелких проблем Красного, так что председатель горисполкома Поворотов вынужден был урезать ежедневную пайку в три раза, отчего недовольство отдельных граждан вылилось в активный протест. Десяток металлургов, вооруженных дробовиками, предприняли попытку взять продовольственные склады штурмом, но мятеж был задавлен в зародыше, толком не начавшись. Военные и сами находились на пике нервного напряжения и только искали повод излить свое недовольство, а тут покушение на социалистическую собственность! Одним словом, часовые и патруль в две минуты перестреляли нападавших и даже раненых добили, чтобы остальным неповадно было. Сглупили мятежники, особенно учитывая тот факт, что в продовольственных складах и поживиться толком было нечем, там и было то всего несколько мешков с мукой и горохом.
Народ бескомпромиссности военных не возмутился, напротив, многие высказались, что – да, в такое непростое время и меры надобно принимать суровые, жесткие, иначе – все, страну захлестнут бардак и разгильдяйство. Даже Иосифа Виссарионовича добрым словом вспомнили. Самые же прагматичные замечали цинично, что уменьшение количества ртов способствует увеличению пайки живым. Хоть и немного убыло едоков, всего-то десяток на несколько тысяч оставшихся горожан, а все лишняя калория здоровью в плюс.
Нашлись и сорвиголовы, решившиеся на прорыв из окружения. Группа мужчин, женщин и даже детей, общим количеством человек тридцать, отправилась пешком прямо сквозь железную тайгу, держа курс на юг. Час спустя провожавшие услышали неорганизованную пальбу и отголоски криков, рыков и еще чего-то маловразумительного, но скоро звуки стихли, тайга поглотила их, не оставив места для надежд и сомнений – суровый лес никого пропускать был не намерен, и пощады никому миловать не собирался.
А зной тем временем лютовал, и к осени деревянные бараки, давно уже покинутые жильцами, пересохли до звона, высохли, как ковыль, и если в пробоины выбитых окон и сорванных с петель дверей врывался ветер, эти дома издавали низкий протяжный плач, напоминая звучание толи расстроенной виолончели, толи гобоя. Для того чтобы вспыхнуть баракам не хватало малости – зажженной спички, искры, или даже брошенного окурка. И в конце лета они таки вспыхнули.
Центр Красного по большей части был застроен кирпичными и бетонными строениями, деревянные же бараки оставались на периферии, огибая город, и примыкая к заводу с южной и северной стороны. Так они и полыхали, огонь бросался с барака на барак, с жадностью кидался на иссушенное дерево, трещал и шипел, словно исходящий слюной голодный хищник, и вскоре почти идеальное огненное кольцо опоясало Красный. Пожары случались и раньше, но тогда в деревянных бараках жили люди, дравшиеся за свою собственность, и если даже здание не удавалось спасти, то перекинуться пламени на соседние строения народ не позволял. Теперь же горожан не волновали брошенные бараки, да и средства пожаротушения были крайне скудны, так что жители Красного ограничились тем, что не пустили пожар в центр города.
Огонь бушевал три дня и две ночи, и на фоне оранжевого неба, казалось, что зарево пожарища, как солнечная корона, покинуло пределы планеты и устремилось в глубокий космос. За стеной огня не было видно даже тайги, и было не ясно, то ли это Красный палит небо, толи небо изливает на город горящий напалм. Воздух наполнился гарью и зловонием горящей резины, рубероида и прочего мусора. Даже укладываясь в постель, люди не снимали респираторы и противогазы. А за периметром города, за границей колючей проволоки, за треском и шипением пламени, выли и метались радиасобаки. Но к концу третьего дня пламя угомонилось, оставив после себя огромный выжженный след в виде подковы, и казалось, что это копыто исполинской лошади под всадником-великаном впечатало в тело Красного свою черную несмываемую печать. Над обугленными остовами, словно окостеневшая кровеносная система, возвышались контуры труб отопления и водоснабжения. Выжженная земля исходила сизым паром. А на следующий день горизонт посерел и с неба посыпался пепел. Тихо и мягко он ложился на бурые улицы, на ржавые крыши, заволакивал город пепельно-серым, и казалось, что Красный сгорел полностью и теперь дотлевает.
– Небеса полыхали, и пламя с небес сошло и град поглотило, и ветер ревел медведем, кружил хороводом, закручивал пламя, так что сноп огненный над градом до самого неба стоял, и шел с небес пепел, как снег, и солнце за дымом и гарью сокрыто было, – глядя на пепелище города, вспомнил Аркадий Юрьевич строки из свитка отца Сергия. – Вот уже и огонь до нашего Ирия добрался. Сколько же нам осталось?..
Как бы ужасно не выглядел пожар, человеческих жертв не случилось, община карликов перебралась ближе к центру, заняв два пустующих кирпичных дома, и горожане в целом отнеслись к катаклизму равнодушно. Все, кроме Пети Маслова, – он единственный, кто смотрел на пожар со слезами на глазах, потому что в одном из брошенных домов Петр имел неосторожность устроить себе мастерскую, где последние три года мастерил аэростат. Теперь же многолетняя его работа, практически законченная, превратилась в пепел.
– Все сгорело, – пожаловался Петр Никодиму. – Я на сентябрь уже испытания планировал!
– Два нижних этажа под моей квартирой свободны. Можешь устроить там мастерскую, – отозвался Никодим.
– Начинать все сначала?!
– Другого выхода нет. Ты отработал технологию, сейчас твоя работа пойдет куда быстрее.
– Да, – Петя вздохнул печально, но уже успокаиваясь. – Если найду материалы…
На следующий день Петр начал готовить новую мастерскую этажом ниже квартиры Никодима. Сдаваться было не в его правилах.
Через несколько дней после пожара ветры разогнали запах гари, а добровольные дворники избавили улицы от пепла, и до сгоревших домов никому не было дела. Никому, кроме председателя горисполкома Поворотову. Леониду Валерьевичу вдруг пришло в голову, что пепелище является отличной плантацией для выращивания картофеля, репы, или еще каких корнеплодов, потому как пепел и сажа – прекрасные удобрения.
«Зачем же зависеть от поставок продовольствия, когда можно заняться сельским хозяйством самостоятельно?» – размышлял практичный Поворотов.
Своими планами он поделился с Семыгиным, потому что мнение ученого уважал. Аркадий Юрьевич оценил здравомыслие Леонида Валерьевича, а потому они оба отправились на осмотр будущих картофельных грядок. Но, прибыв на место недавнего пожарища, мужчины были вынуждены признать, что вырастить здесь ничего не удастся. Грунт спекся, сплавился и превратился в камень. Местами разверзся провалами в несколько метров, на дне которых булькала и парила кипящая грязь. В ноздри бил стойких запах серы и аммиака.
– Что это?! – поразился председатель горисполкома.
– Термальные источники, надо думать, – догадался историк Семыгин. – Увы, дорогой мой Леонид Валерьевич, ничего взрастить тут не получится. С другой стороны, их можно использовать, как источник энергии, который нам необходим не меньше, чем еда. Я слышал, на горячих гейзерах даже строят электростанции.
– Может, даже больше, чем еда, – согласился Поворотов и принялся соображать, кого из специалистов подключить для разработки технологии изъятия у булькающей грязи столь важного тепла.
Аркадий Юрьевич минуту внимательно наблюдал за лицом Поворотова, живая мимика которого отражала активную работу мысли, затем спросил:
– Скажите, Леонид Валерьевич, что заставляет вас бороться? В этом городе уже почти никто не борется, все смирились, людям наплевать, будут они завтра жить, или окочурятся от голода. Но вы – нет. Почему?
Поворотов смутился, с опаской покосился на Аркадия Юрьевича, словно взвешивал, можно ли ему открыться, наконец, угрюмо ответил:
– Не могу спать.
– Что? – не понял Семыгин.
– Стоит заснуть, и вижу, как медведь жрет кишки, а Прасковья Ильинична еще жива и воет… А когда не сплю, тогда надо мысли чем-то занять, что-то делать мне надо, иначе чувствую – все, если остановлюсь, уже не сдвинусь, в камень превращусь. Вы правы, Аркадий Юрьевич, давно уже нету никакого смысла бороться. Но моя активность из страха, а не из крепости духа. И еще в силу привычки. Это все, что у меня есть, все, что у меня осталось – страх, и привычки… А вы? Что вами движет? Вы ведь тоже пока что боретесь.
