Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– Корни!
Доктор Чех тут же позвонил участковому Полищуку и попросил срочно доставить семью Спотыкайло в поликлинику, сделав акцент, что все они больны страшной и, скорее всего заразной болезнью. Полищук сию минуту отправился выполнять поручение, но дома семью Спотыкайло не застал, а соседи поведали, что не видели эту подозрительную семейку уже три дня. На вопрос участкового, на чем основана подозрительность, соседи ответили, что как же их еще называть, когда они второй год не сорятся, ни на кого голос не повышают, всем улыбаются, и ни с кем не пьют!
– Слишком уж примерные, – понял Казимир Григорьевич, – может, детей воруют, или там маковые цветы варят…
Еще более встревоженный Полищук помчался на место работы слесаря Спотыкайло, но бригадир сказал, что не видел этого пидора уже три дня.
– А он что, пидор? – удивился Полищук.
– А кто? Чуть что, обниматься лезет. Ему как-то ребята объяснили, что такое его поведение чревато, так что б вы думали, подействовало? Как бы ни так. Ребята то у нас на кулаки скорые, пару раз прессанули его, как заготовку в прессе. И что б вы думали? Да ничего, встанет, кровь с морды утрет и улыбается, словно ему премию выдали. Пидар, не иначе. А что с ним, кстати?
– Врачи говорят, болен он, – ответил Полищук, размышляя, где теперь искать любвеобильного слесаря. – На голову болен.
– О как… Не надо было его по роже то… Но кто ж знал…
Спустя неделю Казимир Григорьевич отыскал свидетелей, которые рассказали, что лицезрели семью Спотыкайло некоторое время назад. Муж, жена и сын держались за руки, счастливо улыбались, пели тихонько какую-то песню и направлялись в сторону леса. Там их след и потерялся. Как выяснилось чуть позже, такая же участь постигла все семьи, которые два года назад нашли грибы-великаны и вкусили от плоти их, так что в общем количестве город лишился восемнадцати граждан. Теперь уже Антон Павлович переполошился не на шутку и настоял на организации поисков. Участковый Полищук отправил в лес несколько поисковых групп, и сам одну из них возглавил. Когда же Казимир Григорьевич обнаружил первую потерявшуюся семью, то пришел в ужас и помчался за доктором Чехом, чтобы тот увидел все собственными глазами.
Прибывшему на место Антону Павловичу предстала следующая картина: три человека, вернее существа, разного роста стояли по колено во мху, и теперь только по росту можно было угадать в них главу семейства, жену и сына. От одежды на их телах остались редкие лоскуты, что же осталось от самих тел, было не ясно, потому что существа, будто пни с опятами, прятались за густо растущими грибными шляпками. Люди-грибы издавали тихое низкое мычание, словно буддисты в молитве, и едва заметно раскачивались.
У Антона Павловича отвисла челюсть, несколько минут он боролся с оторопью, затем взял себя в руки, приблизился к самому высокому человеко-растению и, аккуратно раздвинув шляпки, заглянул в глаза. Но ответный взгляд был мутен, в нем отсутствовал даже намек на мысль, зато губы все так же несли след глубинного счастья.
– Интересно, их можно есть? – подал голос один из дружинников и попытался отковырнуть шляпку у человека-гриба.
– Прекратите! – вскричал доктор Чех, рассерженный глупостью спросившего. – Не смейте ничего трогать! Хотите рядом корни пустить?!
Дружинник в страхе отпрянул.
– Да я ж так только, из любопытства… – начал было оправдывать он, но Антон Павлович его перебил:
– Возможно, уважаемый, их и можно употреблять в пищу. Может быть даже съедобно то, на чем они растут. Так что же, прикажете нам начать питаться своими согражданами?!
Возмущение доктора Чеха было подкреплено тяжелым взглядом Полищука, любопытный грибник виновато съежился и больше возражать не пытался.
– Что будем делать, Антон Павлович? – осторожно спросил Полищук.
– Ничего, – отозвался доктор Чех. Оторопь от наблюдения трансформации человека в растение прошла, и теперь Антон Павлович, вспомнив, как несколько дней назад чуток позавидовал счастливому помешательству слесаря Спотыкайло, испытывал омерзение. – Корни начали прорастать за несколько дней до того, как они тут обосновались. Я думаю, что к тому времени нервная система уже была полностью поражена грибницей, а такое вылечить невозможно. Пусть живут… вернее, растут. Но вполне возможно, что еще остались некоторые запасы грибов-великанов. В квартирах этих несчастных надо провести обыск, и найденные запасы гриба уничтожить.
– Сделаем.
Продолжать поиски прочих семей было бессмысленно, все равно вернуть их в лоно социальной жизни города не представлялось возможным, и поисковые группы отозвали.
Народ же, удивленный таким странным явлением, приходил иногда поглазеть на жутковатых, но безобидных существ, которых позже окрестил «апчхипниками», потому что в момент созревания люди-грибы много и часто чихали, чихали целыми очередями, испуская зеленоватые облачки грибных спор. Позже, имя «апчхиники» сократили до «апчхиппи», а затем и просто до «хиппи». Так в народе они и закрепились: хиппи – дети грибов.
Странное явление людей-грибов Доктор Чех обсудил с историком Семыгиным. Антон Павлович высказал предположение, что с первыми заморозками хиппи исчезнут, так как грибы не могут поддерживать активную фазу жизнедеятельности в зимнее время. Аркадия Юрьевича же интересовал другой аспект проблемы, а именно, он выдвинул гипотезу, что дух леса, который присутствует в славянской мифологии под именем Леший, вполне возможно не вымысел, но конкретное указание на то, что древние славяне хорошо знали человека-гриба и сосуществовали с ним бок о бок, иначе, откуда бы взялся настолько живучий образ Лешего, прошедший через столетия? Ведь и до сих пор Леший фигурирует в народном фольклоре в образе древоподобного существа, облепленного грибами. А если это так, то хиппи не исчезнут бесследно, и на следующую осень появятся снова.
Как и предсказывал доктор Чех, с первыми заморозками хиппи пропали, но в начале следующего лета, уже подтверждая теорию историка Семыгина, люди-грибы, как ни в чем не бывало, проросли опять.
– Глава 12 —
Дата, выбитая на каменной плите,
и записанная в приходских книгах,
появится после нашей смерти;
мы мертвы, если нас ничего не трогает —
ни слово, ни желание, ни память.
Х. Л. Борхес, «Дворец».
В 1979-ом весна, натолкнувшись на ожесточенное сопротивление зимних холодов, взяла Красный в осаду и принялась наносить по городу точечные удары. Выглядело это следующим образом: в отдельных районах вдруг начинал таять снег, в то время, когда на остальной территории Красного скрипели морозы. В очаговых оттепелях снег таял быстро и через пару дней сходил полностью, обнажившаяся земля парила, и бродячие собаки собирались на этих отвоеванных весной участках греться на солнце, потому что солнце только туда и светило. Но затем зима собиралась с силами, поднимала вьюги и безжалостно заметала обнаженные земли сугробами бурых струпьев. Так продолжалось три месяца, вплоть до начала июня, так что даже Праздник Победы, в силу климатических катаклизмов, провели кое-как. Но, в конце концов, зима отступила, снег сошел окончательно, и в город победоносно вошло раскаленное железное лето.
Антон Павлович как-то пожаловался друзьям, что погода в их городе уже не просто непредсказуема, но пугающе неопределенная и сумасбродная, словно управляют ею не климатические законы планеты, но слепой случай. На что Аркадий Юрьевич, безразличный к климату Красного, заверил друга, что неопределенность вскорости станет обычным явлением, и не только в Красном, но и во всей Стране Советов, потому что Грузинская ССР приняла конституцию, в которой основным языком отныне является грузинский, а не русский, как это было и есть во всех остальных республиках-побратимах.
– Это – начало конца, – заключил историк Семыгин. – Когда империя СССР развалится, а это закономерно в силу исторически сложившихся законов существования империй, я не удивлюсь, если грузины из наших союзников станут нашими врагами.
– Что за глупости вы говорите, голубчик, – пожурил его Антон Павлович. – Вспомните нашего покойного товарища Гуридзе. Неужели вы думаете, что такие люди способны поднять на нас оружие?!
– Войны делают не народы, Антон Павлович, их делают политики. Я видел, как это происходит. В Будапеште, например, когда в наши танки летели бутылки с зажигательной смесью. И бросали их не солдаты – обычные граждане Венгрии. Вот скажите, могли бы вы когда-нибудь предположить, что мы будем воевать с Венгрией? С Польшей? С Чехословакией? То-то и оно. Мы любим наших братьев славян, но о нашу любовь Политбюро вытирает ноги и отправляет туда войска. Потому что все решает политика, а она – всегда вытирает ноги о свой народ.
Антон Павлович отмахнулся от мрачных предположений Аркадия Юрьевича, но осадок тревоги остался, к тому же обстановка в городе становилась все более напряженной, и доктор Чех не мог этого не замечать.
В конце июня, едва пересекши городскую черту, сошел с рельс железнодорожный состав, увозивший на «землю» пол сотни вагонов чугунных болванок. В крушении локомотив загорелся, но через час был потушен Черным Мао, который не мог позволить тонам солярки превратиться в дым. Труп погибшего машиниста Fluvius nigra поглотила тоже. Помощник машиниста, совсем еще мальчишка, пережил старшего товарища на пару часов. Вытолкнутый машинистом из кабины в момент крушения поезда, при приземлении он отбил себе селезенку, а, кувыркаясь по лезвиям кинжальной травы, исполосовал себя в фарш и вскоре скончался от потери крови.
Движение поездов остановили на две недели. Когда стали искать причину катастрофы, выяснилось, что корни близстоящих деревьев подняли железнодорожное полотно. Эти корни откопали, но распилить их удалось только ножовкой с алмазным напылением, обычная пила быстро тупилась, не оставляя на древесине и следа. Тайга стала железной в прямом понимании этого слова, к тому же, в ней не осталось и намека на зелень – лес окружал Красный плотной черной стеной. Горожан больше не требовалось предупреждать об опасности прогулок по лесу, потому что эти прогулки давно уже были невозможны, – если от лезвий травы еще спасали металлические подковы и набойки на подошвах, то продраться сквозь острые, как бритва, и твердые, как углеродистая сталь, заросли было равнозначно самоубийству. Но и это было не самое страшное, – черная тайга начала медленно наступать на красный город, постепенно сжимая кольцо окружения.
Тихон Маслов в армии отслужил только год. Осенью 1977-го он, напившись браги, избил до полусмерти своего ротного, а протрезвев, уразумел, что теперь его будущее – дисбат, такой перспективе огорчился, и решил «делать ноги». Тихон вооружился автоматом Калашникова и покинул расположение части, взяв курс на юг. Он не очень переживал о содеянном, как и о том, что оставляет любимую родину, полагая, что вряд ли Китай окажется хуже, чем Красный. Но КНР – не та страна, где следует искать убежища, – едва вступив на китайскую территорию, старший из Масловских отпрысков рухнул на землю, скошенный пулеметной очередью узкоглазых пограничников. Факт нарушения границы вооруженным советским солдатом взволновал как китайскую сторону, так и советскую, но до повторения Даманского конфликта 1969-го года дело не дошло, обеим странам хватило здравомыслия не раздувать войну из-за глупости отдельно взятого индивида. «Маслов Тихон Аркадьевич погиб при несении боевой службы, оберегая границы СССР», – значилось в телеграмме, отправленной воинской частью в Красный.
Петю Маслова в армию не забрали, потому что теперь он работал на заводе помощником токаря и был единственным кормильцем в семье. Мать Пети Нина Павловна часто хворала, ее мучила астма, подводило сердце, Юле, по причине ее врожденной слепоты, доктор Чех еще пятнадцать лет назад определил инвалидность, Артем и Демьян были несовершеннолетними, а старший брат Тихон погиб на Советско-Китайской границе, – в общем, Страна Советов позволила Пете от военной повинности уклониться.
К этому времени теория твердотопливных реактивных двигателей Петей и Вениамином Альбертовичем были изучены достаточно глубоко, и детально отработаны на практике, мало того, Цандеровский завершил и отправил в «область» свой монументальный труд под названием «Физика сгорания твердого топлива». Но Петю все меньше интересовали модели, хотя его стремительные ракеты уносились в небо на километр, а то и выше, – он жаждал подняться в небо сам.
В конце июля Петр Маслов пришел к учителю физики Цандеровскому и сказал, что намерен строить дельтаплан. Вениамин Альбертович знал, что дельтапланы – аппараты довольно ненадежные, но перечить своему лучшему ученику не стал (а более толковых и целеустремленных парней Цандеровский в своей жизни не встречал), и согласился помочь Пете всем, чем сможет. Заручившись поддержкой преподавателя, Петр приступил к конструированию дельтаплана и к концу лета его закончил.
На испытаниях присутствовал уже устоявшийся состав плюс Петины братья Демьян и Артем. Стартовать решено было от территории завода, так как это была самая высокая точка Красного, правда заводской холм был пологим, но Петр это предусмотрел и снабдил свой дельтаплан крепежом для каната, потянув за который можно было придать планеру большую скорость на старте.
– Ну что ж, юный Икар, счастливого полета, – напутствовал Петю Вениамин Альбертович, пожал парню руку, а потом что-то пробормотал и сплюнул через плечо.
Петя был сосредоточен и беспокойства не выказывал, только на верхней губе проступили капельки пота.
– Начнем, – подал он команду, застегнул крепежные ремни на плечах и поясе, поднырнул в треугольную раму дельтаплана, поднял его, Демьян и Артем уже спустились ниже по склону и держали в руках натянутый канат.
– Поехали!
Петя побежал, насколько можно было бежать с таким грузом в руках, братья бежали тоже, со всех сил натягивая канат. При такой скорости они едва ли могли обогнать пешехода, но когда уже казалось, что ничего не выйдет, вдруг налетел встречный ветер и дельтаплан, хлопнув надувшейся материей крыльев, оторвался от земли. С каждой секундой планер набирал высоту и уже пару минут спустя поднялся метров на тридцать. С неба донесся победоносный вопль. Юля захлопала в ладоши, Демьян и Артем прыгали и плясали, Вениамин Альбертович вытер платком со лба пот.
– Ну вот, – пробормотал себе под нос учитель физики, но Никодим все равно его услышал, – еще один этап позади. Чего, интересно, теперь ему заблагорассудится?
– Известно чего, – отозвался Никодим. – Приделать к дельтаплану двигатель с пропеллером. Уверен, он думает об этом прямо сейчас.
В воздухе Петя провел минут пятнадцать, осторожно отлаживая технику полета, затем сделал плавный вираж и направил дельтаплан в точку, откуда стартовал. Финиш прошел не совсем удачно, у самой земли Петя слишком задрал нос, планер на мгновение в воздухе завис, дав возможность наблюдателям затаить дыхание, и опрокинулся. Лопнула рама, сложилось крыло. Перепуганные зрители (кроме Юли и Никодима) бросились к потерпевшему, но Петя, барахтаясь в крепежных ремнях, смеялся и признаков травмирования не выказывал. Как только его освободили от ремней, он схватил Цандеровского за руку и возбуждено протараторил:
– Вениамин Альбертович! Планер в полете ведет себя отлично! Управляемость прекрасная! А это – больше, чем половина дела! Осталось то всего ничего – шасси с сиденьем и двигатель! Я такую схему в «Технике молодежи» видел!
Демьян и Артем смотрели на брата с восхищением, Альберт Вениаминович крякнул и покосился на Никодима, тот улыбался.
В момент, когда Петя поднял в небо свой дельтаплан, поэт Барабанов встал из-за стола, на котором лежала рукопись его эпохальной поэмы, чтобы размять затекшую спину и дать мыслям возможность собраться воедино. Текущая глава зашла в тупик, слова, будто тараканы при свете внезапно зажженной лампы, попрятались от Кондрата Олеговича, расползлись по потайным щелям сознания, и поэт Барабанов не видел никаких способов вернуть над ними контроль. Творческий кризис продолжался уже несколько дней, и Барабанов все глубже погружался в депрессию.
Кондрат Олегович пару раз прошелся по кабинету, затем приблизился к окну и порывисто отдернул тяжелую портьеру цвета сапфира. А там… в толще гнойно-желтого неба, колышущегося от жары, а потому словно кипящего на пламенных всполохах алого горизонта, над черной стеной тайги, мимо закопченной пятерни заводских труб, невозмутимо парило, словно призрак детских мечтаний, темно-зеленое треугольное крыло. Барабанов смотрел на дельтаплан во все глаза, и казалось ему, что это сам он летит над крышами красного города, над обыденностью пешеходной действительности, мимо каждого прожитого года, назад – в прошлое, в юность, в детские грезы, где полет был возможен даже без крыльев… Ошеломленный нахлынувшими воспоминаниями, Кондрат Олегович порывисто отошел от окна, схватил аккордеон и тут же озвучил вонзившиеся ему в сердце мелодию и слова:
– Вот я надену два крыла и ближе ты-ы-ы-ы,
и бли-и-и-и-же ты-ы-ы-ы…
Меня любовь оторвала от суеты-ы-ы-ы,
от суеты-ы-ы-ы…
Пусть людям крыльев не дано, но так легко-о-о-о-о…
мо-о-о-и-и-им пле-е-е-ча-а-а-м
уже зовет меня в поле-о-о-о-т
мой дельтаплан,
мой дельтаплан…
Кондрат Олегович так же быстро прервал песню, как ее начал, положил подбородок на притихший инструмент, грустно повторил: «меня любовь оторвала от суеты», и вспомнил вдову Сидорову, которая на старости лет выжила из ума, и решила связать свою судьбу узами брака с учителем химии Аметистовым (и это в ее то без малого пятьдесят лет!), а потому навеки распрощалась с директором Клуба, запретив ему даже на глаза показываться. Решение вдовы Сидоровой Кондрата Олеговича не возмутило, всего лишь озадачило. Барабанов и сам был далеко не молод – 52 года как-никак, и не думал, что в его годы еще можно помышлять о браке, а тут такой поворот… В общем, все эти посторонние мысли увели Кондрата Олеговича от сочиненной им песни и мелодии, а вскоре он и вовсе о них забыл, потому что рифма про дельтаплан была хоть и приятной слуху, но совсем не подходила для его поэмы.
Несколько лет спустя два других человека – Николай Зиновьев и Эдуард Артемьев, живущие за несколько тысяч километров от Красного и никогда не слыхавшие о существовании Барабанова, напишут эти же самые строки и мелодию, и в исполнении Валеры Леонтьева эта песня станет гимном дельтапланеризму, подтвердив тем самым то, что истинная поэзия и музыка рождаются не в головах композиторов и поэтов, но живут самостоятельно, как отдельные вселенские сущности, а люди с повышенной чувствительностью эти сущности могут улавливать, а уловив – трансформировать в слова и ноты.
К осени 79-го из подворотен Красного исчезли бродячие собаки и голуби. Поначалу никто не придал этому значения, только на улицах стало как-то жутковато-безжизненно, но вскоре выяснилось, что животные и птицы не пропали бесследно, а перебрались в пограничные с городом зоны тайги. Если к границе леса неосторожно подходил человек, стая собак тут же преграждала ему дорогу, рычанием и вздыбленной шерстью давая понять, что путь в тайгу закрыт. Такое поведение собак объяснялось тотальной охотой, которую открыли на них участковый Полищук и военные. Однажды доктор Чех обнаружил, что собаки со своей шерстью фактически являются ходячими накопителями радиоактивной пыли, почти каждая из них фонила в районе 600 микрорентген в час, а потому настоятельно рекомендовал председателю горисполкома решить «собачий вопрос». Ну а как его было решать? Вот и придумали перестрелять их всех, да и дело с концом. Но всех перестрелять не получилось. Во-первых, животные выказывали удивительную живучесть, поймав три-четыре пистолетные пули, не умирали, напротив, лаяли, рычали и пытались нападать на агрессоров, так что свалить бродячего пса можно было только дуплетом картечи, или автоматной очередью. Во-вторых, животные быстро смекнули (очевидно, мутации положительно сказались на интеллекте), что отныне пребывание в городе сулит им полное уничтожение, и скоренько перебрались в недоступные человеку таежные зоны. Так что «собачий вопрос» окончательно решен не был, его просто вытеснили из подконтрольной человеку сферы.
С голубями дело было проще и хуже – они стали плотоядными, и в городе для них теперь попросту не было пищи. В лесу же они охотились на мышей, белок, могли заклевать ежа и даже зайца, не гнушались и падалью. Их то и голубями назвать уже было трудно, птицы стали в два раза крупнее, а вытянувшийся клюв, казалось, был отлит из титана, он вполне был способен перекусить железную проволоку толщиной в пару миллиметров. Со своей территории голуби вытеснили даже ворон, глухари и куропатки пропали давно, совы остались только в рассказах старожилов, так что голуби безнаказанно властвовали в воздушных просторах близлежащих территорий Красного. Залетали они и в город, в надежде поживиться какой-нибудь замешкавшейся домашней кошкой, и частенько им это удавалось, потому что охотились они стаями и организовано – одни загоняли, вторые устраивали засаду. Когда в сентябре директор школы Сымчинбаев попросил первоклашек нарисовать голубя, то был сильно удивлен и напуган, увидев на детских рисунках не милую птаху с лавровой веточкой в клюве – извечный символ мира и всеобщего счастья, но уродливых птиц, уносящих в небо орущих котов. Свои тревоги и опасения директор школы высказал Поворотову, и тот, получив у доктора Чеха подтверждение, что у теперешних голубей миролюбия не осталось и крохи, дал участковому добро на отстрел мутировавших птиц. Разумеется, Полищук со своим «Макаровым» не мог сильно навредить сдуревшему пернатому войску, но на помощь снова пришла армия, которая стрелять любила и на подобные просьбы откликалась с готовностью.
Мирные жители на возню городских властей с местной фауной поначалу не обращали внимания, но затем, когда собаки загрызли доблестного металлурга, а голуби склевали с костей остатки плоти, уяснили опасность, вытащили из-под кроватей двустволки и включились в отстрел оголтевшей живности. С октября 79-го редко можно было увидеть на улицах Красного безоружного пешехода, а если такие и встречались, то ими оказывались либо доктор Чех, либо Барабанов, либо историк Семыгин. И если первые два с оружием были несовместимы по своей природе, то последний попросту плевал на новые опасности города, хотя даже Поворотов без дробовика теперь на улицу носа не высовывал.
К концу октября пальба на территории Красного стала обычным явлением, но с первыми морозами животные и птицы затаились, вылазки в Красный прекратили, и на город опустилась иллюзия перемирия.
– И призрак войны бродил по сумрачным улицам города, враг был жесток и коварен, но не дремал наш герой—Человек!.. – так описал поэт Барабанов настроение в Красном, правда, «жемчужину» эту так никуда и не вставил.
Доктора Чеха это временное затишье не могло ввести в заблуждение. Люди превращались в грибы, деревья пускали корни прямо в кирпичную кладку, граница леса сужалась, – какие еще нужны доводы, чтобы понять: тайга идет войной на человека, природа ополчилась на венец творения своего, возжелала стереть его с лица земли, чтобы затем, расчистив площадку… создать что-то новое?
– Может, оно и к лучшему, – прокомментировал эти мысли Антона Павловича историк Семыгин. – С самого момента появления человека на свет божий, он неустанно уничтожает все вокруг себя, и в первую очередь себе подобных. Многие прогрессивные люди пытались положить этому безумию конец. Придуманы мораль, этика, закон и право, куча религии и духовных практик, и что в результате? Ничего. Раньше убивали за плодородные земли, теперь во имя справедливости, или Бога. Природа, решившая с этим покончить, – я понимаю ее. Ведь она гармонична, а в жизни людей по большому счету гармонии не наблюдается, мало того, человек уничтожает гармонию, где бы он ее не находил. Так что к черту все. Политику, коммунизм, наше самое справедливое государство, этот проржавевший город, со всеми его обитателями, и, разумеется, завод – гнойный волдырь на теле хронически больной экономики… Все к черту.
Антон Павлович с грустью слушал товарища и думал, что хуже всего не пессимизм и апокалипсические настроения Аркадия Юрьевича, а то, что и сам он – доктор Чех, уже почти с ними согласен. В городе, пропитанном запахом спекшегося кокса и спрессованной от времени безнадеги, люди теряли способность к чувствам, к переживаниям, и прямо сейчас, поздней осенью 79-го, Антон Павлович пришел к неутешительному выводу: ПГТ Красный утратил надежду, она атрофировалась за годы бесполезных ожиданий светлого будущего. Никто больше не верил в чудо, или в коммунизм, даже в завтрашний день!.. а значит, горожане были уже отчасти мертвы. Историк Семыгин всего лишь облек в слова психическое состояние города.
– Но ведь должен же быть какой-то выход! – не хотел соглашаться с такими выводами доктор Чех. – Не может же все просто взять и закончиться, исчезнуть бесследно, словно и не было ничего!
– Это Ирий, дорогой мой Антон Павлович, Мировая ось. Тут такое не только возможно, но и предначертано. Хоть вы и не придаете значения моим изысканиям, для меня же они стали историческим фактом. Задумайтесь: уже сейчас нам приходиться напоминать себе, что прошлое, в котором не было Черного Мао, драконов, людей-грибов, радиоактивных собак и плотоядных голубей, зато были люди, которых мы любили, и которые любили нас – не сон, не грезы, а имевшая место реальность. Но разница между прошлым и настоящим столь чудовищна, что сознание отказывается их совмещать, и пытается прошлое трансформировать в нечто нематериальное, словно то, что мы помним, всего лишь смутное эхо фантазий о фантазиях, но никак не воспоминания о реально произошедших событиях.
– А вот это вполне здравое заключение, – на этот раз согласился Антон Павлович. – Оно вписывается в картину теперешнего положения дел в поликлинике. Половина моих пациентов страдают острой формой шизофрении. Но, Аркадий Юрьевич, голубчик!.. Нет у нас права отчаиваться! Решение должно быть, его нужно всего лишь отыскать.
– Возможно, решение есть, – задумчиво произнес историк Семыгин. – Нужно найти свиток отца Сергия. Без этого документа мы не сможем до конца понять, с чем имеем дело.
На этих словах в голове Антона Павловича зажегся блеклый огонек какой-то мысли. Свиток. Нужен был свиток. Куда же ты спрятал его, иерей Сергий? Какую тайну унес с собой в могилу?.. Что-то неясное бесформенной медузой шевелилось в глубинах памяти доктора Чеха, и это что-то было связанное с отцом Сергием, но что именно, Антон Павлович никак не мог вспомнить. Он в задумчивости поднял на друга глаза, словно собирался о чем-то рассказать, но хилый огонек мысли уже погас, так и не обретя форму. К тому же внимание доктора Чеха переключилось на левое веко друга, в котором последние несколько лет существовал нервный тик, удивляя и пугая своей бестактной живучестью.
Антон Павлович хотел было сказать, что Семыгину требуется медицинская помощь, потому что многолетний тик – признак серьезного неврологического расстройства, но затем решил, что никакого достойного лечения в Красном другу все равно организовать не сможет, и ничего говорить не стал.
Перемирие между природой и человеком закончилось быстро, так что население города даже не успело к нему привыкнуть. В середине декабря в город пришли медведи. Огромные, как танки, черно-бурые, с налитыми кровью глазами, вооруженные желтыми кинжальными клыками и когтями-бритвами на мощных лапах, они возвестили о своем появлении громоподобным рыком, а затем принялись методично крушить деревянные бараки, и рвать в клочья их обитателей. Следом из лесу показались радиоактивные собаки, эти держались на границе леса, и было видно, что короли тайги вызывают у них панику, – животные метались, жалобно тявкали и скулили. Зато голуби безбоязненно кружили над кровавым медвежьим пиршеством, и как только косолапый бросал свою жертву, словно стая пираний, с клекотом набрасывались на останки. Раньше медведи никогда не приходили в город, да и в близлежащем лесу замечены не были. К тому же зимой им положено было спать в берлогах, посасывая лапу. Но размышлять над нестыковками между видимым и должным населению Красного было некогда, в конце концов, всего лишь еще один катаклизм, – привык люд Красного уже к катаклизмам. Враг открыл свое варварское кровожадное лицо, и советский человек, как один, поднялся на борьбу. Правда, борьба поначалу смахивала на бойню, – команда медведей без усилий брала очко за очком, в то время как в стане людей игроки выбывали со скоростью конвейера по штамповке чугунных чурок.
Все это приключилось в воскресенье, слегка за обед, мужчины только собирались слинять, чтобы за стаканом водки достойно проводить выходной, женщины хлопотали по хозяйству, а дети занимались уроками. Так что горожане в основном сидели по домам. И тут над крышами, словно раскат грома, прокатился мощнейший рык, а следом треск лопающихся балок и досок, и сразу же – вопли первых жертв.
Председатель горисполкома Поворотов пил на кухне чай с баранками, когда медвежья сирена возвестила начало матча. От неожиданности Леонид Валерьевич выронил чашку, пролив горячий чай (почти кипяток) себе на причинное место, ругаясь, вскочил, но тут донесся грохот рушащегося здания, и Леонид Валерьевич, забыв про ожоги, кинулся к окну. Медведь был уже в здании, и Поворотов его не увидел, зато зияющая в стене дыра вызвала у Леонида Валерьевича шок, – казалось, что в стену на полной скорости врезался грузовик. Председатель горисполкома схватил ружье, выскочил на улицу и кинулся к разрушенному дому. А далее случилось то, что затем на протяжении многих лет, вплоть до смерти Леонида Валерьевича каждую ночь являлось ему во сне ужасным кошмаром. Мощный удар изнутри сделал дыру в стене в полтора раза шире и ошалевший Поворотов, чудом увернувшись от разлетающихся обломков, заглянул внутрь и, наконец, увидел виновника беспорядка. Медведь стоял к председателю горисполкома под углом в 45 градусов, непочтительно обратив к Леониду Валерьевичу зад, и нюхал вжавшуюся в угол тучную женщину средних лет. Голова медведя была соизмерима с его жертвой. Целых пару секунд хищник не шевелился, только кончик носа подергивался, но это мгновение оказалось невыносимо долгим для ужаса жертвы, – женщина зажмурилась, театрально закрыв лицо руками, и пронзительно завизжала. Косолапого такое поведение жертвы расстроило, он приподнял лапу и вяло отмахнул кистью, словно прогонял надоедливую муху. Но этого хватило – живот женщины разошелся кровавой молнией и на пол вывалились кишки. Женщина съехала по стене, теперь она не визжала, она орала так, что уцелевшие стены дрожали и грозили обрушиться. Воткнув в свои вывалившиеся внутренности пальцы, женщина пыталась запихнуть их назад. Но этих кишок было так много, что они растеклись по полу скользкой серо-зеленой кляксой диаметром метра в полтора. Медведя же поведение жертвы теперь нисколько не беспокоило, он опустил морду и начал эти кишки… жрать. В нос Леониду Валерьевичу ударил приторный запах свежего мяса и испражнений, но худшее заключалось в другом, – он узнал женщину, это была Туфьева Прасковья Ильинична, много лет служившая при горисполкоме заведующей ЗАГС'ом. На этом кульминационном моменте остолбеневший Поворотов потерял над собой контроль, его ноги подкосились, он рухнул, из его горла ударила струя чая с раскисшими баранками, утренних щей, остатков вчерашней каши… Поворотов блевал минут десять, все время, пока медведь трапезничал, хотя жидкости из Леонида Валерьевича вышли почти мгновенно, и дальше его били сухие спазмы. Женщина уже не кричала – хрипела и булькала. К этому моменту подоспело народное ополчение, крепкие руки сталеваров подхватили председателя горисполкома и вынесли с поля боя. Сам Поворотов идти был не способен, да и вообще слабо понимал, что происходит. А происходило то, что горожане уже разобрались в сути катаклизма, расчехлили дробовики и бросились в контратаку:
