Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
«Сегодня какой-то сумасшедший день», – устало подумал Антон Павлович, не подозревая, что сумасшествие этого дня пока что не исчерпалось.
Десять минут спустя в дверь Антона Павловича осторожно постучали, доктор Чех пригласил войти. Это оказалась пожилая санитарка Путикова Марфа Васильевна. Выглядела она испуганно. На вопрос Антона Павловича, что случилось, женщина скороговоркой выпалила следующее:
– Антон Павлович, я знаю этого… этого… дьяволенка. Люди говорят, когда он родился, вся скотина пала в округе и вода из кранов пошла красная вот… как кровь красная и серой пахла… А на Луне знак Сатаны проявился, прости Господи… Сама же я на родах его диавольских была, как раз смена мне выпала, так он – дьяволенок этот – родившись, не плакал, не кричал, но волчонком выл. Отец Сергий его крестил, сам же согласился ему крестным быть. Крестил вот его и тем на себя беду накликал, прости Господи… А всего через неделю с ним беда и приключилась… Помните, два года назад, завалило его в церкви нашей? Два года назад, покрестил и помер. Была я там, на утреннюю пошла, а его нету нигде, а потом в трапезной вижу – лежит под бревном и кровь из головы… А мать его, диаваленка этого, я помню, она тоже в церковь ходила, хорошая была женщина, набожная, Марией звали… Так она, как увидала, что отец Сергий помер, так и тронулась, головой нездорова стала… Ушла в лес, говорят. Не выдержала, что дияволенка родила вот… И еще говорят, что иногда Мария в город воротится, прости Господи… Ночами воротится и бродит по улицам, плачет и молится вслух, прощенья у Господа выпрашивает вот… Антон Павлович, это плохая семья, проклятая… Дияволенок этот – смерть перед ним идет, а следом за ним беда!..
– Марфа Васильевна! – вскричал Антон Павлович, ошарашенный таким монологом, – идите, голубушка, домой! Примите валерьяночки, а то и водочки разрешаю грамм сто, да отдохните как следует! Это хорошее лекарство от проклятий!
Санитарка, бормоча прощения, попятилась, открыла дверь, сдала задом в коридор, Антон Павлович отвернулся, но дверь вдруг снова приоткрылась, в образовавшуюся щель просунулась голова Марфы Васильевны и взмолилась громким шепотом:
– Антон Павлович!..
– Домой! – рявкнул доктор Чех, что с ним не случалось уже лет десять, и на этот раз дверь захлопнулась окончательно.
– Черт знает что! – выругался Антон Павлович, рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. Его щеки пылали.
Немного успокоившись, доктор Чех решил выяснить, кого именно имел в виду Никодим. Это оказалась сорокалетняя женщина по имени Светлана Юрьевна. У нее была язва желудка, и в целом лечение шло нормально, по крайней мере, ей не становилось хуже, и не было никаких причин полагать, что назавтра с ней приключиться смерть. Тем не менее, Антон Павлович чувствовал тревогу, с которой не справились даже вечерние сто грамм настойки. Спал в ту ночь он плохо и на следующий день встал рано и пришел на работу засветло. Каждый час он под разными предлогами навещал пациентку, иногда беседовал с ней, а то и делал вместо медсестер процедуры, вгоняя тем самым своих подопечных в недоумение. Поликлинику Антон Павлович покинул в 23:12. По дороге домой доктор Чех проклинал суеверия и корил себя за глупость, малодушие и ребячество.
В 23:40 Антон Павлович, намахнув сразу сто пятьдесят настойки, лег в постель, обнял сопящую супругу, и уснул крепким спокойным сном, будучи успокоенный мыслью, что привычные законы материального и объяснимого мира не рухнули, но по-прежнему правят вселенной, как они делали это на протяжении миллионов лет. О том, что в 23:56 сердце Светланы Юрьевны остановилось, он узнал только на следующее утро.
Два дня спустя в пятницу вечером доктор Чех пришел в Клуб, где его ждала партия в преферанс с друзьями, был он задумчив и отстранен. Кондрат Олегович Барабанов, напротив, был весел и воодушевлен, и как только доктор Чех сел за стол, сообщил партнерам по преферансу, что третью главу своей поэмы закончил, и теперь желает сделать перерыв, а избыток творческой энергии направит на юные дарования, а именно, собирается организовать музыкальный кружок. Почтальон Семыгин, в свою очередь, поделился забавным наблюдением, рассказав, что рано утром ему посчастливилось заметить дворника Гнома, а уже к обеду он нежданно-негаданно получил телеграфом премию в размере двенадцати рублей и сорока двух копеек, и значит городская легенда о том, что если кто заметит дворника Гнома, у того день сложится удачно, имеет место быть. Антон Павлович был рассеян и слушал друзей в пол уха, Аркадий Юрьевич обратил на это внимание.
– Что с вами, Антон Павлович? Вы расстроены чем-то?
– Да как бы вам сказать… не то, чтобы расстроен, но с толку сбит – это точно, – задумчиво ответил доктор Чех, а затем обстоятельно поведал друзьям детали своего знакомства с двухлетним вундеркиндом.
По мере того, как рассказ доктора Чеха приближался к завершению, глаза Кондрата Олеговича напитывались пламенем воодушевления, и когда Антон Павлович замолчал, Барабанов вскочил из-за стола и воскликнул:
– Потрясающе! Вот об этом я и говорил! Я знал, я чувствовал, что это должно случиться!
– О чем вы? – спросил почтальон Семыгин, озадаченный энтузиазмом директора Клуба.
– Новый человек! – вещал Барабанов, уже не столько друзьям, сколько воображаемой аудитории. – Апофеоз развития социалистической идеи!
– Я думал, что развитие социалистической идеи – это коммунизм, – заметил Аркадий Юрьевич.
– Конечно, дорогой мой друг! Но прежде, чем коммунизм победит во всем мире, необходим новый человек! Человек, избавленный от мусора прошло, чистый в помыслах и непоколебимый в идее, твердый, как сталь! И этот человек, наконец, родился! Товарищи, друзья мои дорогие, разве вы не понимаете, что это прорыв! Я уже вижу светлый горизонт великого будущего!
По окончании этой тирады, Барабанов схватил стакан с портвейном и с жадностью пересекшего пустыню верблюда выхлебал вожделенную жидкость до последней капли.
– Я, Кондрат Олегович, знаете ли, не думал, что светлое будущее необходимо ковать руками нового человека, – задумчиво признался доктор Чех. – Полагал, мы своими силами справимся.
– Дорогой мой друг, всенепременно только руками нового человека! – радостно заверил его директор Клуба.
– Кстати, это вполне здраво, – заметил почтальон Семыгин. – Своими руками у нас пока что не очень получалось. Вернее, не получалось вовсе.
Друзья Аркадия Юрьевича притихли и с опаской покосились на почтальона.
– Ваши диссидентские настроения, голубчик, рано или поздно доведут вас до лиха, – тихо произнес доктор Чех.
– Аркадий Юрьевич, и в самом деле, ересь говорите, – поддержал доктора Барабанов.
– Не опасней ереси, которая вокруг творится, – тут же парировал почтальон Семыгин, и вернул тему в интересующее его русло. – А вот скажите, дорогой мой Кондрат, для кого ваш новый человек построит свое светлое будущее?
– Конечно для всего советского народа!
– Сильно сомневаюсь. Потому что так не бывает, – Аркадий Юрьевич сделал паузу, дав возможность доктору Чеху согласиться, а Барабанову – напротив, усомниться в услышанном. Продолжил, – он его построит для себя, и для ему подобных, то есть, не для нас с вами. Точно также, как наши деды-коммунисты вершили революцию для рабочих и крестьян, а не для банкиров, промышленников и купцов.
От этих слов Антон Павлович, вспомнив о своих купеческих корнях, поежился.
– Чтобы построить кардинально новое, необходимо полностью разрушить уже существующее – это закон истории, – закончил свою речь почтальон Семыгин, но Барабанов его уже не слышал. Минуту назад он встал и теперь ходил вокруг стола, размахивал руками и затуманенным взором смотрел куда-то вдаль, должно быть, в светлое коммунистическое будущее.
– Только вдумайтесь! – возвестил Барабанов, как только Аркадий Юрьевич умолк. – Новый человек рождается уже с основными умениями и навыками, образование можно будет свести к идеологической подготовке! Научный прогресс станет явлением повседневным, ни одна страна не сможет быть нам конкурентом! Мы покорим самые недоступные уголки Земли, Луну, другие планеты, вселенную! Мы повернем орбиту Земли вспять!..
– Зачем? – не понял Аркадий Юрьевич. – Зачем это поворачивать орбиту Земли вспять?!
– Да какая разница!..
– Он убьет нас, – вдруг тихо, но очень отчетливо произнес доктор Чех.
Фраза настолько не вязалась с линий разговора, что даже Барабанов обратил на нее внимание. Директор Клуба медленно опустился на стул, также тихо спросил:
– Кто?
– Ваш новый человек. Или наш двухлетний мальчик по имени Никодим. Вы, голубчик, за маревом своих творческих фантазий не расслышали, что я вам о нем рассказывал. Мальчику два года, а его боятся все – и взрослые, и дети, даже животные. Он говорит человеку, что тот завтра умрет, и на следующий день человек умирает. Понимаете? Ему два года, а он видит человека насквозь, ему невозможно соврать, он не приемлет даже безобидной лжи. Если Никодим ваш новый человек, то Аркадий Юрьевич прав – в его будущем нам места нет. В его будущем нет места вообще ничему из того, что нас окружает, что нам известно и привычно.
Пауза длилась целую минуту, затем почтальон Семыгин осторожно спросил:
– Но вы же врач, этому же должно быть научное объяснение.
– Должно, голубчик, но его нет. Есть у меня мысль, что эта особая разновидность мутации, но чтобы проверить эту гипотезу, или напротив – опровергнуть ее, необходимо много времени, наблюдений, опытов…
– Друзья, вы сгущаете краски, – беззаботно произнес Барабанов, успев к этому времени стряхнуть налет тревоги, вызванный словами доктора Чеха.
– Я слышал, что животные тоже могут чувствовать смерть. Собаки, например, чувствуют, когда их хозяин умирает. Может быть, это явление одной природы? – предположил почтальон Семыгин.
Доктор Чех заглянул в глаза Аркадию Юрьевичу, в пол голоса произнес:
– А если это явление вообще другого характера? Что, если он не чувствует смерть, но является ее причиной?
Кондрат Олегович и Аркадий Юрьевич переглянулись, они не нашлись, что ответить.
– Глава 5 —
В эпоху расцвета гипотеза постоянства,
неизменности человеческого существования
огорчает либо злит; в эпоху упадка
(такую, как наша) она – залог того,
что никакой позор, никакое бедствие,
никакой диктатор умалить нас не смогут.
Х. Л. Борхес, «Циклическое время».
Следующие четыре года прошли довольно спокойно. На заводе случилось семь аварий, результатом которых были двенадцать трупов и восемнадцать инвалидов (двадцать четыре человека медицина смогла вернуть в строй), и еще рухнула возле подстанции опора электропередач, как раз в тот момент, когда электромонтер Грызло имел неосторожность на нее взобраться. Электромонтеру раздробило тазовую кость, и шарахнуло в голову высоким напряжением. Тазовую кость хирург Ванько кое-как собрал назад, то, что осталось от полового органа, отрезал, а в мочевой пузырь вставил трубку. Электромонтер Грызло возражать или расстраиваться не стал, потому что разряд электричества, пройдя по коре головного мозга, лишил его способности к возражениям, как, впрочем, и мышлению вообще, – теперь он днями лежал на койке, смотрел в одну точку, пускал слюни, и иногда почему-то плакал.
Вдова Сидорова, узнав о трагедии, опечалилась, но поначалу надежду не теряла и даже сходила навестить электромонтера, хотя доктор Чех честно ее предупредил, что занятие это бесполезное, а хирург Ванько и вовсе убил всякую надежду:
– Балду я ему отнял. Для любви он теперь непригодный.
Взглянув на бывшего любовника, женщина прочувствовала заверение хирурга, и, вернувшись домой, попыталась поскорее электромонтера забыть, а потому, нагрянувший вечером Барабанов получил в два раза больше удовольствия, чем обычно ему полагалось. Кондрат Олегович, обрадованный нежданной удаче, даже слегка проникся горем электромонтера, но вскоре тоже о нем забыл, потому что жизнь тем и оригинальна, что несчастье одного дарует счастье другому.
Свежие комсомольские силы исправно прибывали на замену выбывшим кадрам, и с воодушевлением вливались в жизнь города и завода. Их молоденькие жены беременели и рожали здоровых детишек, что было весьма кстати, потому как процент отклонений у детей, рожденных от старожилов, добрался уже до четырех с половиной, а мертворожденных – так и вовсе равнялся семи.
В общем, жизнь шла довольно размеренно, по крайней мере, Никодим своими пророчествами ее не баламутил. Юный Староверцев в это время вообще ни с кем не общался, и даже с отцом контакты свел к минимуму. Распорядок дня у мальчика был однообразен: утром он умывался, выпивал стакан молока с кусочком черного хлеба, часов до одиннадцати читал, ожидая, когда взрослые отправятся на работу, а детвора в школу и двор опустеет, затем выходил на улицу и пару часов занимался спортом, уделяя особое внимание упражнениям на перекладине, потому как знал, что это способствует быстрому росту скелета. Затем он возвращался домой, принимал душ, переодевался, обедал, прихватывал сумку с пустыми банками и отправлялся исследовать город и окрестный лес. За четыре года Никодим изучил каждый закоулок Красного и даже обнаружил разбросанные по всему городу берлоги дворника Гнома, коих оказалось целых двадцать семь, и которые раньше никому обнаружить не удавалось, хотя смрад от них исходил удивительно стойкий. В лесу Никодим собирал листья, цветы, коренья и семена различных растений, а еще ловил насекомых и прочую мелкую живность, которую распихивал по банкам. По возвращению домой из образцов растений мальчик делал гербарий, а насекомых насаживал на булавки и засушивал. Мелких животных вроде ящериц, змей или мышей он на иглы не сажал, просто наблюдал за ними в течение нескольких дней, пока животные еще шевелились, потом сливал в унитаз. Так что очень скоро его комната стала походить на лабораторию ботаника-зоолога. Остаток дня и вечер Никодим проводил, занимаясь своими коллекциями, или опять же в чтении.
Иван в дела сына не лез, и вообще старался Никодиму лишний раз на глаза не попадаться. И этому способствовал разговор, который состоялся однажды между ними. Случилось это так.
С момента бегства Марии прошло уже шесть лет, Иван смирился с мыслью, что жена исчезла, и уже не вернется, и вопрос о том, жива ли она, никогда не приходил ему в голову. В понимании Ивана глаголы «исчезнуть» и «умереть» в своей непостижимости были равнозначны. К тому же участковый Полищук почти неделю искал Марию, после чего посоветовал Ивану крепиться и обратить внимание на все пополняющиеся ряды еще аппетитных вдов. Да и как можно выжить в лесу шесть долгих лютых зим!.. Здравый смысл говорил о том, что Мария погибла, но в последнее время все чаще доходили до Ивана слухи о некой женщине в белом ситцевом платье с красными маками, которая является иногда на глаза горожанам. Разные люди в различных частях Красного видели эту женщину, и говорили, что зрелище это жуткое, потому что плачет она черными слезами, и эти слезы струятся по щекам словно гадюки, бормочет молитвы и просит у Господа за что-то прощенье. Иван старался не обращать внимания эти бредовые небылицы, бежал от них, но они все равно его догнали, навалились и одолели. В конце концов, настал момент, когда пугающая мысль обрела реальную форму: может быть, Мария в самом деле… жива? А следом Иван, мокрый от холодного пота, понял, что единственный человек, который может дать на этот вопрос вразумительный ответ – его сын.
Тем вечером Иван долго сидел на кухне, неторопливо вливал в себя портвейн и ждал, когда алкогольное раскрепощение пересилит страх. Случилось это только к полуночи, когда опустела вторая бутылка. Иван вытряхнул из стакана в рот последние капли, поднялся из-за стола, набрал полную грудь воздуха и нетвердой походкой направился к комнате сына. У двери замер, прислушался, но услышал только неровную дробь собственного сердца, тихо постучал.
– Входи, – разрешил Никодим.
Иван открыл дверь, переступил порог. Никодим не спал. Он сидел за столом и, повернув голову, пристально смотрел на отца. Перед ним в свете настольной лампы лежала раскрытая книга. За мальчиком свет лампы, словно обрывок из жуткого сна, выхватывал край стенда с рядами бабочек и стрекоз, остальную часть комнаты скрывала плотная темень.
– Никодим, ты знаешь где… мама? – голос Ивана предательски дрожал, но Иван уже не боялся показаться слабым, за последние годы он привык к своей слабости перед силой, скрывавшейся в сыне.
Никодим вернул взгляд на книгу и указал большим пальцем левой руки через плечо.
– Там, – только и сказал он.
«Там» находилось окно, а за ним непроглядная ночь. Иван повернул голову, а следом его ноги подкосились, и он рухнул на колени. За гранью стекла Иван отчетливо видел свою жену. Мария стояла к нему лицом, и казалось, что у нее нет глаз, но дыры, из которых вытекали и бежали по щекам черные струи, точь-в-точь – юркие змеи. Её растресканные губы бормотали молитву, и то, что это была молитва, Иван не сомневался ни секунды, потому что за многие годы успел выучить движения губ жены, взывающих к Господу. Приснившийся Ивану четыре года назад кошмар стал реальностью. Иван зажмурился и повалился на пол. Застрявший в горле крик отнял у него возможность дышать.
– Открой глаза, – услышал он голос сына.
Но страх был настоль велик, что Иван не мог подчиниться. Он зажал голову руками и тихо хрипел. Тогда Никодим достал из-под стола трехлитровую банку с водой, которую держал на случай, если доведется поймать лягушку или еще какое-нибудь земноводное, и вылил воду отцу на голову.
– Открой. Глаза. – Властно повторил Никодим.
Душ пошел Ивану на пользу, тиски, сжимавшие горло, немного ослабли, и он жадно глотнул воздуха, боязливо приоткрыл веки. Марии в окне не было. На черном фоне бездонной ночи едва различимыми алыми всполохами прочерчивалась пятерня заводских труб. И больше ничего. Но перед глазами Ивана все еще стояла Мария, такая настоящая, такая реальная… и он вдруг осознал, что, скорее всего, Мария была права, и их сын!.. Кто их сын… Кто он? Кто?! Из глаз Ивана брызнули слезы, ему хотелось упасть Никодиму в ноги и молить об отпущении грехов, и хотя он понятия не имел, в чем его грехи заключаются, Иван готов был принять факт, что вся его жизнь и есть один сплошной грех. Да, он готов был это принять, лишь бы не услышать, что на завтра… что на завтра его караулит смерть.
– Кто ты? Кто?! Бог, или… Диавол?
На что мальчик, скривив губы в насмешливой улыбке, ответил:
– Это одно и то же. – После чего отвернулся к книге, добавил не оборачиваясь. – Иди умойся и ложись спать. Ты мне мешаешь.
Иван тяжело поднялся, но, уже переступив порог, его вдруг догнали слова сына:
– Ты. Не. Умрешь. Завтра.
И не смотря на то, что именно это Иван так страстно хотел от Никодима услышать, он не испытал облегчения, напротив – обреченность, потому что эти слова прозвучали, как приговор. Приговор не на смерть, но на жизнь.
Как прошла ночь, Иван не помнил, а утром его одолела простуда, и до вечера он впал в тревожную дремоту. А пару дней спустя, уже поправившись, Иван и вовсе убедил себя в мысли, что Мария ему просто привиделась-померещилась, не иначе. Да и как ему быть по-другому, когда живут они на третьем этаже. С тем, что Мария могла выжить шесть лет в лесу, сознание Ивана еще могло кое-как примириться, но с тем, что она летать научилась – это уж слишком!.. Портвейн виноват и температура, – сделал вывод Иван, успокоился, и в поликлинику со своими проблемами не пошел, побоявшись, что доктор Чех снова заподозрит в его расстройствах белую горячку.
О странном мальчике доктор Чех не забывал, и однажды выкроил время и навестил семью Староверцевых. Случилось это через две недели после того, как Иван увидел в окне призрак супруги.
В мыслях Антон Павлович часто возвращался к Никодиму, и размышлял над дилеммой «пророчит – является причиной». Несмотря на то, что сам он и был автором второго варианта, доктор Чех не очень-то верил в его истинность. С точки зрения науки оба варианта были одинаково необъяснимы, но доктор Чех был человеком гуманным, первородное зло считал мифом, и с высоты своей интеллигентности полагал, что человек не способен без надобности убивать себе подобных, а если и способен, то надобность должна быть просто колоссальная, такая, как, например, война. Так что в конечном итоге Антон Павлович окончательно убедил себя во мнении, что корни феномена Никодима следует искать в способности смерть предсказывать, но никак не провоцировать. Исходя из этого убеждения, доктор Чех решил попытаться использовать сверхъестественные возможности Никодима в качестве нетрадиционной диагностики, то есть привлечь мальчика к медицинской практике. А для этого требовалось заручиться его согласием, и доктор Чех прекрасно понимал, что осуществить это будет непросто. К тому же, узнай областное начальство о столь вопиющем посягательстве на материалистический здравый смысл, медицинская практика Антона Павловича прекратилась бы сию же минуту. Доктор Чех не посягал на основы материализма, но он был ученым, то есть человеком, верившим, что наука рано или поздно может объяснить все, и даже потустороннему дать вразумительное толкование, поэтому готов был рискнуть. Да и жизнь пациентов была для доктора Чеха делом не второстепенным, так что от сотрудничества с Никодимом заведующий поликлиникой надеялся выиграть по всем направлениям. С такими мыслями доктор Чех и отправился проведать Староверцевых.
Иван впустил гостя, предложил чаю. На вопрос Антона Павловича как обстоят дела, контролер Староверцев неопределенно пожал плечами и ответил, что пока еще жив, и на завтра ему смерть не пророчили. О последнем разговоре с сыном и видениях супруги Иван благоразумно умолчал. Доктор Чех отметил про себя, что выглядит Иван не важно, но настаивать с расспросами не стал, а спросил дозволения побеседовать с младшим из Староверцевых. Иван провел доктора Чеха в комнату Никодима и оставил гостя с сыном наедине. Там между мальчиком и Антоном Павловичем состоялся следующий диалог.
– Здравствуй, Никодим. Ты меня помнишь?
– Помню. Мне до старческого склероза, Антон, далеко.
– Логично… – согласился Антон Павлович, вспомнив, что в игры играть с этим мальчиком бесполезно, а может и опасно.
Окинув Никодима взглядом, доктор Чех отметил, что парень сильно вытянулся, так что со стороны ему можно было дать лет десять, сложен был прекрасно, даже спортивно, в движениях чувствовалась гибкость хищной кошки, черты лица заострились, отчетливее прорисовались упрямые скулы, а копна густых черных волос нависала над глазами, придавая лицу выражение какой-то дикости, неподвластности. Плюс самые невозможные в мире глаза… Пытаясь прогнать тревогу и переключиться, доктор Чех окинул взглядом комнату.
– О! Ты увлекся биологией? – удивился Антон Павлович, задержав глаза на стендах с засушенными насекомыми и гербариями. – Да, весьма интересное занятие. Знаешь, я в молодости тоже…
– Зачем ты пришел? – оборвал его Никодим.
Антон Павлович запнулся, осознав, что фабулу придется пропустить, ответил осторожно:
– У меня к тебе предложение, Никодим. Я хочу, чтобы ты со мной работал.
– Дашь мне скальпель?
– Нет! – Антон Павлович даже немного испугался, мальчик же улыбнулся, и в этой улыбке угадывалось удовлетворение. – Работа будет другого характера, но тоже интересная.
– А что, твои пациенты сами по себе уже не умирают?
– В том то и дело, что умирают. Мрут, не дожидаясь твоих пророчеств… – Антон Павлович вдруг смутился, словно сказал бестактность, Никодим все так же смотрел на него с насмешкой. Доктор Чех тяжело вздохнул, взял себя в руки и продолжил уже спокойно. – Такими темпами у нас скоро весь город вымрет. Я подумал, что твои предсказания помогут выявить наиболее критичных больных и сконцентрировать на них внимание. Так как? Поможешь?
– Хороший ход, Антон. С одной стороны заполучить второй шанс для безнадежных больных, а с другой – иметь возможность изучать феномен Никодима.
– Ну… в общем-то да… – Антон Павлович смутился еще сильнее, но от своего отступать не собирался. – И что, ты против? Если тебе интересна биология, разве медицина не любопытна?
Никодим размышлял пару секунд, сверля собеседника острым, как стилет, взглядом, ответил:
– Я назову тебе одного человека, который умрет завтра, а ты мне дашь микроскоп и канистру формальдегида.
– Как это? Зачем тебе формальдегид? – снова удивился Антон Павлович.
– Чтобы змеи не разлагались. Я думал ты знаешь, зачем нужен формальдегид.
– Змеи… Ну да… – Антон Павлович был озадачен как формальдегидом, так и торгами, к которым готов не был. – И что? Всего один пациент?
Никодим не ответил, он спокойно смотрел на доктора Чеха и ждал, когда тот примет решение.
– Ну что ж, – наконец согласился Антон Павлович, решив, что жизнь одного пациента куда лучше, чем вообще ничего. – Я дам тебе то, что ты хочешь. А что же пациент? Ты придешь ко мне в поликлинику?
– Приду, – Никодим уверенно кивнул. – Забрать микроскоп и раствор. А за человеком ходить не нужно. Завтра тебе его привезут.
Мальчик подошел к окну и поманил за собой Антона Павловича. Доктор Чех подошел, выглянул наружу. Там уже смерклось. На лавочке у подъезда супруги металлургов в ожидании мужей активно обсуждали городские сплетни, то есть во дворе стоял плотный гомон децибел в шестьдесят.
– Видишь женщину в красном платке? – спросил Никодим.
– Да, – ответил доктор Чех, чувствуя, как в животе зарождается холодный и колючий страх. И он не ошибся.
– Завтра она умрет.
– Но… Но!.. Но она же здорова! Она не лежит у меня!
– Что поделать, – Никодим безразлично пожал плечами. – Смерть не выбирает место.
– Ты же говорил «пациент»!
– Это ты говорил «пациент». Я говорил «человек». Я предложил тебе сделку, ты согласился. Теперь у тебя мой микроскоп и канистра раствора. Завтра я за ними приду.
На этом разговор закончился. Выйдя во двор, Антон Павлович поспешил к женщине в красном платке и немало удивил окружающих, начав щупать ей пульс, проверять зрачки и давление. Никодим наблюдал за этой процедурой в окно, с его губ не сходила ледяная насмешка.
На следующий день, ближе к обеду, в поликлинику привезли женщину с расквашенной головой. Она оказалась маляром-штукатуром в заводской строительной бригаде. Ей на голову упал кирпич, проломив череп, так, что вывалились глаза и лопнули барабанные перепонки. Антон Павлович сразу ее узнал, и понял тщетность, а может быть даже и опасность своих экспериментов, – использовать Никодима, как инструмент диагностики было нельзя, потому что смерть – это не болезнь, которую можно вылечить. Смерть многолика, и зачастую она не следствие старости или болезни, когда дорога к последнему рубежу вымощена следами тлена и разложения, но злой разбойник, неожиданно выпрыгивающий из-за угла и наносящий один единственный молниеносный удар. Никодим был прав – смерть не выбирает место.
Мальчик пришел в поликлинику вечером, когда посетителей уже почти не было. Доктора Чеха он нашел в кабинете. Микроскоп и канистра предусмотрительно ждали нового хозяина у стены сразу за дверью. Антон Павлович выглядел уставшим и осунувшимся. Когда мальчик вошел, он поднял на него глаза, и задал всего один вопрос:
– Скажи, как ты это делаешь?
На что Никодим повторил доктору Чеху те же слова, которые когда-то сказал отцу:
– Смерть видно, она ставит отметины. Ты слеп, как и все остальные.
Затем мальчик подобрал свой скарб и покинул кабинет, а Антон Павлович еще долго сидел в одиночестве и размышлял, что же, черт возьми, это должно значить?..
В то время у доктора Чеха и без Староверцевых дел было по уши. Помимо аварий на заводе с горожанами начали случаться медицинские казусы иного характера. Так, однажды к Антону Павловичу пришел пациент, чьи руки до локтей покрывали жуткие язвы. На вопрос доктора Чеха что случилось, больной поведал, что язвы появились после того, как он угодил голыми руками в крапиву, при этом боль была такая, словно он засунул их в кипяток. Второй пациент показал Антону Павловичу разодранные ноги. Борозды были не глубокие, но шли рядами и напоминали следы от когтей какого-нибудь мелкого млекопитающего, может быть крысы, или даже мыши. К тому же, раны не заживали, что указывало на инфекцию, распространителем которой грызуны вполне могли являться. Но, по заверениям пациента, животные никакого отношения к ранам не имели, а виновником оказался репейник, который с легкостью разорвал ткань штанов и порезал кожу.
Доктор Чех насторожился и, выбрав незагруженный выходной, решил провести экспедицию с целью обнаружения вредоносных растений. Почтальон Семыгин согласился быть Антону Павловичу спутником.
Зловредные представители флоры не таились, и были найдены сразу же за чертой города. Аккуратно упаковав экземпляры, друзья отправились домой к Антону Павловичу, где все уже было подготовлено для экспериментов. Пока Алевтина Аркадьевна готовила мужчинам ужин, доктор Чех провел ряд опытов, и выявил, что яд крапивы стал в десять раз сильнее, к тому же его стало во столько же раз больше, из-за чего цвет листьев из зеленого трансформировался почти в черный, а колючки репейника содержали столько железа, что больше походили на стальные иглы, к тому же на остриях тех шипов доктор Чех обнаружил споры какого-то лишайника, что, по всей видимости, и вызывало заражение. Открытия встревожили друзей и за ужином они их обсудили.
– Может быть, неизвестные ранее виды? – предположил почтальон Семыгин.
– Трудно сказать, я же не биолог… – задумчиво ответил доктор Чех, и вдруг вспомнил стенды с гербариями и насекомыми, виденные им в комнате Никодима. – Но я, кажется, знаю одного специалиста. Вы помните, я рассказывал вам про мальчика, который считает свой возраст в днях?
– Конечно же помню. Тот, который смерть предсказывает. Никодим, так?
– Именно. Так вот я недавно его навестил и обнаружил, что мальчик увлекся биологией и зоологией. И, знаете ли, глядя на проделанную им работу, трудно назвать это увлечением, скорее научным изысканием. Под каждым экземпляром стоял номер, дата и время. Не удивлюсь, если выяснится, что он ведет журналы лабораторных исследований, вот и микроскоп пришлось ему… подарить… Сами же экспонаты разбиты по видам… Черт возьми, вот именно!
