Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Квартира санитарки Путиковой располагалась в покосившемся деревянном бараке о двух этажах, уже давно покинутом жильцами. В подъезде было тихо, душно и пыльно. Ветхие ступени скрипели под ногами, и грозили провалиться под тяжестью посетителей, потревоживших оцепенение дома своим появлением, но устояли, не обрушились. Дверь в квартиру Марфы Васильевны была не заперта, мало того – выбита. Предчувствуя недоброе, Семыгин торопливо проследовал внутрь и обнаружил картину полного разгрома. Редкая и убогая мебель была разрушена, но возраст мебели здесь был ни причем, – пробоины и переломы вполне конкретно указывали на целенаправленное физическое воздействие чем-то тяжелым, таким, как например, железная труба, или там, монтировка. Окна скалились кариозными зубами разбитых стекол, на полу валялись сорванные с петель двери, кое-где в углах комнат ютились высохшие кучки дерьма, даже старая деревянная икона в южном углу гостиной была поругана, – растресканный и облупившийся лик святого перечеркивали богохульственные царапины: «сдесь был И».
Придавленный к земле поражением, Аркадий Юрьевич опустился на пол, и был готов разрыдаться. Участковый Полищук и сам разозлился. Такое, казалось бы плевое предприятие, неожиданно и досадно усложнилось. Но расслабиться в ругани Казимир Григорьевич себе не дал, – должность не позволяла участковому выказывать при штатских душевное раздражение. Выдержав требуемую моменту паузу, Казимир Григорьевич похлопал ученого по плечу, выказывая сочувствие, и, гласом, вещающим приговор, заверил Семыгина, что отныне раскрытие этого «дела о варварстве» станет для него, Полищука, «актом долга и чести». На пафос участковый Полищук не скупился, ибо и сам в него верил.
– Отыщем мерзавцев, Аркадий Юрьевич, не берите в голову. И документ ваш добудем. Я этого так не оставлю, – постановил участковый и мягко, но настойчиво препроводил историка Семыгина к выходу, дабы тот случайно не уничтожил следы пребывания преступников, а сам приступил к сбору улик и фактов, тихо радуясь, что профессионализм не пропивается и с годами не истлевает.
К лету 83-го Юля Маслова из юной феи оформилась во вполне законченную лесную нимфу. Стройная и подтянутая, пластичная в движениях и жестах, с ласковой улыбкой на нежно-розовых губках, с писаными бровями и искрящейся косой цвета пшеничного колоса, – одним своим видом она вызывала у окружавших ее мужчин щемящее чувство недостижимых переживаний, неземной, а потому недоступной любви, – ведь, чтобы ответить на подобное чувство, требовалось и самому быть слегка… ангелом, а молодые мужчины Красного на такое и претендовать не смели. Так что все, чем довольствовались юные металлурги, это наблюдать украдкой за юной дивой, высовывая голову из-за кустов, или угла дома, не осмеливаясь подойти и сказать ей хотя бы слово. От девушки, словно от мощного излучателя, во все стороны волнами расходилась энергия первозданной женственности, какой-то дикой чувственности, и это поле, достигнув мужских антенн, наводило такие токи, что выжигало входные контуры. Жизнь, бурлящая в девушке, в мгновение ока топила пустоши душ незадачливых поклонников тропическим ливнем неведомого им ранее эмоционального экстаза, и юные металлурги, не выдержав напряжения, уже через минуту спешно покидали свои укрытия, спасались бегством, неслись квартал, а может и два, затем, переполненные возбуждения и усталости, останавливались отдышаться, а успокоившись, печально вздыхали и отправлялись к своим подругам, чтобы зло их оттрахать, а следом поссориться, не осознавая, что суть их агрессии кроется в том, что подсознательно они ищут в своих спутницах жизни хотя бы мимолетного сходства с ангелоподобной принцессой и отчаянно эти сходства не находят.
Нина Павловна материнским сердцем чувствовала отношение мужчин к ее дочери и переживала за нее. Будучи человеком, реалистично смотрящим на жизнь, она понимала, что Юля слишком хороша, практически идеальна для обычной супружеской жизни. Ведь мужчины с готовностью влюбляются в принцесс, но женятся на простолюдинках, потому что в семейных буднях нет места романтике, а любовь легко тонет в прокисшем борще.
«Да и молодых людей теперь уже по пальцам пересчитать можно… К тому же, девочка моя слепа. Как у нее жизнь сложится? Выпадет ей хоть крохотулька нашего бабского счастья?..», – кручинилась за дочку Нина Павловна.
И еще беспокоилась женщина потому, что собственное здоровье не оставляло никаких надежд, а значит некому будет поддержать Юлию, уберечь ее от неразумных поступков, или зловредительств окружающих. В моменты таких печальных размышлений Нина Павловна опускалась на стул в углу комнаты и, глядя, как шустро дочь хлопочет по хозяйству, тихо плакала. Через секунду Юля, чувствуя перемену в материном настроении, оставляла дела, подходила к ней, обнимала и гладила по голове. Как правило, эти сцены семейного единения проходили в молчании, женщины без слов прекрасно понимали друг друга, но в тот июльский полдень 1983-го, Юлия не ограничилась тихим объятием. Она положила голову матери на колени и сказала:
– Не бойся за меня, мама. В моей жизни есть два мужчины, которые не дадут меня в обиду.
– Ты о ком? – удивилась Нина Павловна не столько словам дочери, сколько взрослой уверенности их интонации, так легко спорхнувшей с юных девичьих губ.
– О Пете. И… о Никодиме.
– О Никодиме!.. – выдохнула пораженная Нина Павловна. – Господи! Да от него же весь город шарахается! Люди говорят, он смертью заражен, как болезнью!
– Шарахаются, – с улыбкой согласилась девушка, – кроме твоей дочери, и твоего сына. Кстати, это из-за Никодима Петька взялся за ум. А за ним и Демьян с Артемкой.
– И ты?.. Ты его не боишься?
– Нет. День не может бояться ночи. Он – мое отражение, и моя вторая половина.
– Доченька, ты что, замуж за него собралась?! – еще больше поразилась Нина Павловна.
– Не сейчас, – серьезно ответила Юля. – Еще несколько лет. Я чувствую: время еще не настало.
– Для замужества уж точно не настало, – ворчливо произнесла Нина Павловна, но в ворчании ее было больше показного, родительского. В душе она не сердилась на дочь, потому что хорошо помнила себя девятнадцатилетнюю, и сладкую истому влюбленности, и головокружение от первых поцелуев.
«Ну да то было время целомудрия и уважения к родительскому слову, а теперь они в пятнадцать уже все знают и на все готовы!.. – обезопасила в мыслях свое прошлое Нина Павловна. – Ладно, главное, чтобы это не зашло далеко».
– Не бойся, мама, это зайдет далеко тогда, когда придет время.
– А может ты и права, – после паузы отозвалась Нина Павловна, нисколько не удивившись проницательности дочери. – Вы оба настолько не такие, что вам больше ничего и не остается, как… быть вместе. Пару себе среди обычной молодежи вам все равно не найти.
– Ты умница, мамочка, – Юля чмокнула мать в щеку и, улыбаясь, пошла дальше заниматься своими хозяйскими делами, а Нина Павловна еще долго сидела в углу, и грустно размышляла о том, что судьба – всегда ребус, на разгадку которого может и жизни не хватить.
Юлина проблема со зрением на самом деле была не столь однозначна, как об этом думали доктор Чех и родственники девушки. Дело в том, что иногда она могла видеть, правда, не своими глазами. Юля обладала даром полного единения с близкими ей людьми, и в редкие моменты эта связь становилась настолько крепкой, что Юля начинала ощущать себя частью другого человека, а следом – слышать, видеть и даже обнять их органами чувств. Любовь к братьям и матери в буквальном смысле даровала ей прозрение. И первое, на что обратила внимание девушка, освоившись со своим трансзрением, было то, что миры, видимые ее близкими, разнились.
Мир матери состоял из четких образов, как окружающих предметов, так и поступков людей, в центре же наблюдаемой картины всегда оставались дети, и в первую очередь дочь. Эта контрастность наблюдалась по всему кругу обозреваемого жизненного горизонта, даже в мелочах, но грани и линии мира Нины Павловны не были грубы, или даже резки, напротив, в них присутствовала мягкость, так, словно мать Юлии, глядя на мир, готова была простить ему несовершенство. Действительность, осязаемая Ниной Павловной, была разноцветна, но в самые яркие краски рядились давно минувшие переживания и ощущения, память детских радостей и юношеских восторгов, – собственное прошлое, и, конечно, ликование, которое в ней вызывали дети. Но эта палитра не являлась для женщины самоцелью, а была всего лишь основанием, фоном, на котором великий Творец писал свое неизбежное Сегодня, – мать Юли жила реальностью текущего момента и ностальгией прошлого, с будущим она не связывала никаких надежд, и поэтому мир ее был печален и чуточку скучен.
Во вселенных же братьев акценты были расставлены иначе. Разумы юношей жили стремительно, они глотали ощущения, не пытаясь их толком пережевать, так что малозначимые детали (и даже целые сцены) смазывались, как смазывается пейзаж, наблюдаемый из окна скорого поезда, – братья неслись в свое будущее, которое хоть и было сильнее прочего насыщено красками, пока что не имело формы, даже Петино Завтра все еще не обрело отчетливых очертаний. Мироощущение братьев Юли напоминало подзорную трубу, – все, что попадало в поле зрения объектива, приобретало удивительную резкость, бескомпромиссность и целесообразность, цвета светились пугающей определенностью, но то, что оставалось за кадром, расплывалось, становилось второстепенным и малозначимым. В центре вселенных Юлиных братьев, словно железнодорожный туннель в толще горного массива, располагались векторы их будущих свершений, затем молоденькие горожанки (что не удивительно, учитывая возраст парней), и только затем – мать и сестра. Но и между собой миры братьев отличались достаточно сильно. То, что было для Артема красным, для Демьяна становилось почти коричневым. В том, что ласкало глаз Демьяну сияющей глазурью синевы, Петя замечал бесполезные фиолетовые оттенки. Петр тихо улыбался, учуяв запах можжевельника, Артем же был к нему безучастен и предпочитал аромат фиалок. Демьян млел от томного шепота своей подруги, Петя же возводил на престол звук ветра в крыльях своего дельтаплана. Характеры людей, их переживания, словно набор светофильтров между сознанием и реальностью, искажали принимаемые образы их обладателей, и Юля прекрасно это понимала, как и то, что по этим светофильтрам можно читать души людей, их страхи, надежды, грехи и добродетели. В свои девятнадцать лет, Юля Маслова, девочка, никогда не посещавшая школу, но от рождения получившая в наследство древнее знание, завещанное ей всеми когда-либо жившими ведьмами, чародейками и жрицами, знала и понимала вселенную лучше любого зрячего. Вернее, почти любого, потому что мир, который увидела девушка глазами Никодима, был настолько иным, что Юля едва не потеряла рассудок. Случилось это в начале июня 83-го года.
Пете Маслову требовалось отнести Никодиму кое-какие детали, поскольку Никодим продолжал строить свою загадочную Машину, о назначении которой не распространялся, а потому чуть ли не каждую неделю передавал товарищу новые чертежи. Петр вернулся с работы, привел себя в порядок, прихватил заказанные другом токарно-слесарные изделия, и отправился к товарищу. Юля увязалась следом.
Получив свой заказ, Никодим тут же проследовал в лабораторию, поставив гостей в известность, что будет занят ровно двадцать три минуты. Петя вызвался помочь, но Никодим помощь не принял, велел гостям ждать, если они того желают, или отправляться по своим делам, если дела не терпят отлагательств. Спустя обозначенные двадцать три минуты Никодим работу закончил и вернулся на кухню. Там он застал только девушку.
– Он ушел, – пояснила Юлия отсутствие брата. – Решил не прощаться, чтобы не отвлекать тебя от дела. Наверное, пошел дальше кроить воздушный шар. Просто удивительно, насколько уважительно он относится к твоей работе, даже не догадываясь, что из этого выйдет.
– А ты решила остаться, – констатировал Никодим, нисколько не тронутый услышанным комплиментом.
– А я решила тебя подождать. Двадцать три минуты – не так уж и долго. Как твоя Машина? Работает?
– Она готова всего на четверть. Рано еще ей работать. Зачем осталась?
– Подумала, что не всегда же тебе работать, может быть, захочешь немного передохнуть и…
– И?
– Прогуляться, поговорить.
– Прогуляться, поговорить, – с иронией повторил Никодим, не спуская с девушки глаз. – На улице +42, хотя время к вечеру. Пожалуй, мы будем единственными, кто отважился на прогулку по собственной воле. Что ж, пойдем. Подышим свежей радиоактивной пылью. Очень полезно при малоподвижной работе.
Они спустились в пустующий двор и направились к северной окраине города.
Лето выдалось сухим и знойным, с мая не было ни одного дождя. Раскаленная земля плавила воздух, отчего он приобрел желеобразную консистенцию и колыхался, как мусс от прикосновения пальца. Ветер, измученный зноем, не ласкал виски прохладой, прятался в тенях подворотен, без боя сдав жаре город, и казалось, что опустили ПГТ Красный в желатиновый бульон и кипятят на медленном огне, выпаривая из железного грунта последнюю влагу.
Молодые люди прогуливались минут пятнадцать, изредка обмениваясь необязательными репликами. Так они добрели до границы. Никодим остановился и окинул взором открывшийся пейзаж. Частокол черной тайги, словно острозубая пила, вспарывал оранжево-алую плоть горизонта, и по линии разрыва небо наливалось бордовым, будто истекало кровью. Но Никодим смотрел не на небо, он наблюдал за двумя радиоактивными псами. Животные вышли из тайги и приблизились к ограждению колючей проволоки. Двигались они нервно и по большей части боком. У ограждения остановились, но не застыли, – по их телам пробегала дрожь, лапы нервно приподнимались, словно собаки стояли на горячих углях. Морды животных были разодраны, очевидно, следствие недавней драки, оскаленные пасти обнажали желтые зубы, хвосты же были поджаты, так что оставалось неясно, агрессию животные выказывают людям, или покорность. Из-за угла ближайшего барака за молодыми людьми и радиапсами пристально наблюдали четверо карликов. В грубых бурых балахонах до пят, с капюшонами, скрывающими лица, они, профессионалы мимикрии, растворялись на фоне железного города, сливались с окружающим пейзажем, ставились его частью, так что можно было пробежать по ним глазами и не заметить. Никодим бросил в их сторону безразличный взгляд, вернулся к собакам, задумчиво произнес:
– Жаль, что ты этого не видишь. Великолепная картина агонии. Абсолютная в своей завершенности. Ни отнять, ни добавить.
Юля повела головой, улавливая направление, определила, спросила отстраненно:
– Там… собаки?
– Да. И жить им осталось недолго. Страх смерти выгнал их к людям, память о том, что люди когда-то были их друзьями, и даже хозяевами, полностью не исчезла.
– Я… – начала девушка и запнулась.
Никодим оглянулся на нее, секунду рассматривал застывшее в нерешительности девичье лицо, спросил:
– Ты?
– Я… я хочу посмотреть твоими глазами! – выпалила Юля, и Никодим понял, что эту реплику она приготовила заранее.
– Вряд ли тебе это по силам, – сухо заметил молодой человек и снова вернул взгляд на животных. Те по-прежнему жались под оградой, бросая в сторону людей жалобные взоры. Одна из них вдруг начала скулить, и в этом визгливом звуке, который с легкостью резал как горячий студень воздуха, так и человеческий слух, была боль и еще мольба о помощи, а может – и о пощаде.
– Господи, как же она скулит! – воскликнула девушка.
– Это плач. Она чует свою смерть и надеется, что мы ей поможем. Глупое животное. От смерти никто не может спасти.
Собака, словно поняв Никодима, затихла. Юля немного помолчала, опасаясь, как бы животное не взвыло снова, осторожно произнесла:
– Иногда я могу смотреть глазами других людей. Не всех, только мамы и братьев. Но я думаю, что у меня получится это и с тобой.
Никодим вернул взгляд на Юлю, несколько секунд внимательно ее рассматривал, взвешивая новую информацию.
– И что же ты видишь глазами братьев? – произнес он, но в этой фразе отсутствовал знак вопроса, так, словно молодой человек уже знал ответ.
– Разное. Они такие забавные. Когда смотрят на девушек, у них сердца начинают биться быстрее. А взглянув случайно на мои колени, смущаются, краснеют, и тут же отводят глаза.
– Ты очень привлекательная. И это еще мягко сказано. Ты привлекательна настолько, что даже братья твои не могут с этим бороться. Потому что так устроен человек. Притяжение к противоположному полу – древнейший инстинкт, биология человеческого вида отлаживала этот механизм миллионы лет, понапридумав кучу гормонов и сложную химию их взаимодействия. Уверен, твои братья ревнуют тебя ко мне, и жалеют, что между вами кровные узы.
– А ты? – лицо девушки было обращено к Никодиму, по загорелой щеке сбежала капелька пота, скользнула по шее и испарилась на ключице. Юля сделала медленный, но уверенный шаг навстречу Никодиму. – Я… привлекаю тебя?
– Конечно, – отозвался молодой человек спокойно, словно просто констатировал факт. Легкий сарафан девушки отсырел от пота, обозначив грудь и плоский живот – его Никодим и рассматривал. – Мое тело функционирует по законам существования человеческого вида, с чего же мне быть исключением?
– Почему же ты?..
– Никогда этого не показывал?
– Да… – выдохнула Юля.
– Потому что это изменит тебя. Ты никогда уже не будешь такой, как сейчас. – В голосе Никодима прозвучали железные нотки, казалось, что еще немного, и он впадет в раздражение. Но только казалось, Никодим внимательно смотрел в лицо Юлии и ни один мускул на его лице не выказывал напряжения.
– «Никогда» – слишком бестелесное слово, – заметила Юля с легкой улыбкой. Никодим следил за ее губами и видел в них покорность – покорность не ему, а уготованной девушке судьбе. Юля сделала еще один шаг, и теперь молодых людей разделял всего лишь один выдох. – «Никогда» – ненастоящее слово, в жизни ему ничего не соответствует.
– В жизни ему соответствует главное – будущее. В нашей реальности слова «будущее» и «никогда» – синонимы. Знаешь, что это такое? Впрочем, откуда тебе знать. Слепая девчонка, не читавшая даже букваря. Ты готова броситься в пропасть, а я тебя честно предупреждаю, что это – пропасть. Вслед за своим отцом? Впрочем, твой отец бросился не ко мне в объятия, а на бетонный парапет. Ну да это не столь важно. Что это, генетическая предрасположенность к самоубийству? Ярко выраженные суицидальные тенденции, вот что сказал бы об этом доктор Антон. – Собачий визг, острый, как сабля, снова резанул по ушам, Никодим на секунду замолчал, вслушиваясь в отчаянье животного, продолжил. – А потом привязал бы тебя к кровати в палате без окон, пытаясь спасти тебя от тебя же самой. И знаешь, скорее всего, он был бы прав.
Солнце, словно око Диавола, бросая последний, налитый презрением и кровью взгляд, смыкало веко, опускалось за черную стену тайги. Собака все скулила и драла лапами о колючую проволоку, пронизывая пространство паникой неизбежной смерти, и оставляя на острых шипах проволочного ограждения кровь разорванных лап. Казалось еще немного, и атмосфера пресытится животной болью и шарахнет во все стороны громом отчаянья.
– Ты боишься, что я не готова? – тихо спросила Юлия почти в самые губы Никодиму.
Дыхание девушки было терпким и сладковатым, оно напоминало аромат пшеничного колоса, когда утреннее солнце раннего сентября неторопливо поднимается над горизонтом и красит колосья золотом, а над полем восходит душистый пар… – оно напоминало жизнь, столь же прекрасную, как и недостижимую. Веки девушки не выдержали тяжести толи капель пота, толи напряженности момента, – захлопнулись, ее губы обозначили нежное «а», оставив после выдоха влажную трещинку, – символ безоговорочного согласия, знак преданности и готовности – готовности раскрыться, расцвести чайной розой под первыми лучами весеннего солнца… Пот собрался в ручейки и струился по лбу, щекам Юлии, стекал на грудь, и сквозь тонкую ткань отсыревшего сарафана все отчетливее проступали бесстыжие набухшие соски.
– Мама любит читать, она много читает мне вслух, – прошептала девушка и, проскользив пальцами по рукам Никодима, опустила ладони ему на плечи. В ее руках чувствовалось напряжение, она хотела, чтобы Никодим привлек ее. – Я знаю, что такое синонимы. Я вообще много чего знаю.
– Лучше бы ты этого не знала, – отозвался молодой человек, покосившись на воющую собаку, вернул взгляд на Юлию, вздохнул и позволил ей себя обнять. Он хотел еще что-то добавить, но девушка перебила его поцелуем.
А секунду спустя Юлия, впитывая слизистой оболочкой слюну Никодима, а разумом – видимый им мир, ослабла в ногах и зашлась дыханием. Вселенная ее избранника неслась в сознание девушки неудержимым потоком, горной лавиной, снося на своем пути преграды познанного и утвержденного наукой, и даже незыблемые бастионы морали давали трещины и медленно, но неизбежно, разрушались. Мир Никодима вибрировал и пульсировал, словно являлся единым организмом, невероятно сложной, но целостной структурой, подчиненной и существующей по воле какого-то безумного закона мироздания, закона, не предполагавшего ни смысла, ни добродетели, ни греха. В центре Никодимовой вселенной располагалось не будущее, как у братьев Юлии, не прошлое и настоящее, как у матери, но – Смерть. Его мир был просто стихией, в нем невозможно было любить или ненавидеть, отрекаться, или надеяться. Это было первое, что осознала девушка, и только потом, уже не совсем понимая, что с ней происходит, и даже кто она сама, жадно глотая ртом воздух, краем сознания Юлия попыталась уцепиться за детали. И она получила их, получила куда больше, чем готова была принять.
Собака все так же выла, но теперь ее голос отчетливо раскладывался на составляющие. Интонация боли преобладала, но гармоники отчаянья, безысходности и даже раскаянья отчетливо слышались в этом скулении. У одной из собак ухо было наполовину оторвано и лежало на шее мокрой и липкой тряпочкой. У второго животного через весь нос шли глубокие черные борозды, а правый глаз был вырван и болтался на стебле нервов. Из пасти капала жидкая пена, а язык, неестественно длинный и подвижный, постоянно сворачивался и тёк, принимая замысловатые формы, будто животное, словно безумный пантомим, пыталось этими знаками что-то рассказать. А в стороне, за углом ближайшего барака, таились те, кто с нетерпением ждал смерти животных, мало того, этой смерти радовался… Желая избавиться от видений, выблевывая на грудь Никодима переваренный завтрак и пресыщение впитанными картинами, девушка осознала, что значит предсказывать смерть. В картине четких взаимосвязанных структур, которые тугоплавким припоем были впаяны друг в друга, и в первую очередь – в Никодима, два несчастных животных, хоть и пребывали пока что в этой реальности, уже конвульсировали. На фоне безумной и беспощадной действительности собаки являлись посторонним реквизитом, который по забывчивости рассеянный режиссер оставил в чужом театре. И над этим всем – небо, разрезанное полосами серых тональностей, и безликий полублин солнца… А следом – топот ног. Тяжелые и гнетущие звуки, как цокот копыт приближающихся всадников Тамерлана, секундная тишина, исполненная трагизма уже написанных и обязанных произойти событий, и тут же… сухая, как голос-приговор Никодима, автоматная очередь. И еще одна. И еще…
Скулеж смолк, как и сознание девушки. Но прежде, чем отдаться во власть забытья, Юлия нашла в себе силы оставить в меркнущем сознании записку: во вселенной ее избранника не было цвета, мир Никодима был черно-белым. Одиннадцать лет назад, при первой их встрече, Никодим разгадал Юлину слепоту, теперь же девушка, словно отдавая ему долг, нашла изъян у Никодима – он был дальтоником.
– Первый, это восьмой. Попытка проникновения. Две радиасобаки. Территория зачищена, потерь нет. – Сержант спрятал рацию, оглянулся на Никодима, тот держал на руках обмякшую девушку, спросил. – У вас все нормально?
– Да. Все в порядке. Легкий шок. Пройдет.
– Тошнота, обморок… скорее всего – тепловой удар. Неси ее в тень, по такой жаре можно и ласты склеить, – порекомендовал сержант, кивнул подчиненным, и патруль двинулся вдоль колючей проволоки на восток.
– Это я и собирался сделать, – заверил его Никодим.
С девушкой на руках молодой человек направился к центру города. Отойдя метров пятьдесят, он оглянулся. Четыре приземистые фигуры торопливо приближались к границе. Один карлик был вооружен пожарным багром, двое других тащили за собой толстые цепи с ржавыми крюками на конце, четвертый нес на плече дробовик. Дойдя до границы, они зацепили багром и подтянули к себе трупы собак, немного повозились, протаскивая их сквозь колючую проволоку, затем нанизали мохнатые тела на цепные крюки и так же торопливо потащили прочь. Все это время вооруженный дробовиком карлик не спускал с Никодима глаз.
– Subhuman race, – тихо произнес Никодим, отворачиваясь. – Поколение пигмеев.
К концу лета участковый Полищук нашел вандалов, разгромивших квартиру санитарки Путиковой. По ходу расследования выяснил, что общее количество разграбленных («развандаленных», как выразился сам Полищук) бандой квартир равнялось тридцати двум. Правда, поимка преступников душу Казимира Григорьевича сладким нектаром радости не омыла, напротив, макнула ее в кислотный раствор негодования, острый и крепкий, как соус чили. Взбесился Полищук, потому что одним из членов банды марадеров оказался его собственный сын Илюша. Мало того, свиток, столь ценный для историка Семыгина, как выяснилось, уже почти год пребывал в его собственной квартире, под кроватью сына пылился. Ну как при таких обстоятельствах можно надеяться на проникновение в историю с целью занять почетное место рядом с великими первооткрывателями?! Одним словом, очень расстроился Полищук, так что сынуля выгреб на полную катушку, рука то у Казимира Григорьевича была железная, бицепс – не половой орган, он и в шестьдесят работает, как положено. В завершение наказания, Полищук пинками пригнал сына в участок, и выдал форму с ефрейторскими лычками, благо штатное расписание позволяло устроить на службу еще одного милиционера младшего состава.
– Я твою дурь в правильное русло направлю, – хмуро наставлял сына Казимир Григорьевич. – Ты два года после армии балду пинал, нихрена не делал, пора и совесть знать.
Илья не возражал, он вообще к самостоятельному размышлению и принятию решений был не склонен, потому как с рождения интеллекту противился, так что новая работа как раз по нему пришлась.
Решив проблему с сыном, Полищук отправился к историку Семыгину и вручил ему многострадальный свиток. Нюансы дела квартирных погромов Казимир Григорьевич опустил, но Аркадий Юрьевич на них и не настаивал. Приняв дрожащими от волнения руками документ, он был готов Полищука расцеловать, а потому тут же усадил участкового за стол и принялся угощать водкой с солеными баранками и кабачковой икрой (больше ничего в холодильнике не имелось), заверяя гостя, что профессиональное содействие правоохранительных органов оказалось неоценимым, а может и решающим в его – Семыгина, историческом расследовании. Польщенный и растроганный Полищук добросовестно водку приговорил и откланялся, понимая, что Аркадию Юрьевичу натерпится приступить к изучению документа. И был Полищук прав, как только дверь за участковым закрылась, Аркадий Юрьевич уселся за стол, вооружился лупой, и принялся изучать свиток.
К вечеру следующего дня, ни на секунду не сомкнувши глаз, и даже не сделав перерыв на чай, тщательно проанализировав каждый квадратный сантиметр огрубевший от времени шкуры, изучив каждое слово и тем более нечитаемые в предложениях пробелы, Аркадий Юрьевич текст познал, и укрепился во мнении, что отец Сергий неверно истолковал то немногое, что ему удалось прочесть. В сущности, свиток являлся летописью трагедии, в нем описывались последние дни существования града Ирий. Приобретенные в свое время фолианты по старорусским диалектам получили возможность поделиться с хозяином своим знанием, – в переводе историка Семыгина свиток (с его же пометками) читался так:
«…Небеса полыхали, и пламя с небес сошло и град поглотило, и ветер ревел (пробел, очевидно, имелось в виду «ревел медведем», или «ревел вепрем»), кружил хороводом, закручивал пламя, так что сноп огненный над градом до самого неба стоял, и шел с небес пепел, как снег, и солнце за дымом и гарью сокрыто было. И со всей тайги пришли (пробел, должно быть «волки», потому как позже они выли), смотрели на пожарище и выли, а люди, кто уцелел, бросили добро нажитое огнищу, и бежали к храму Господнему. Дней ровно три буянило пламя – наказание Господа нашего за грехи, и ересь языческую, что горожане исповедовали. А затем пожар унялся, от града только треть усадьб да (пробел, наверное, еще какие-нибудь строения) уцелело, а все остальное в пепел обратилось и сажу. А Храм Господен, славу Иисусу, ни одна искра не тронула.
Запозднился я, не успел спасти души заблудшие, и ересь их искоренить, и поделом мне такое наказание и горе, в чем буду раскаиваться все отпущенные мне (пробел, должно быть «дни»), потому как слышал я роптания среди люда, еще когда только мастеровые собирались снести их алтарь диавольский, с идолом на пьедестале, который о четырех лицах. Да и позже, когда мастеровые дом диавольский по срубу разобрали, а идола костру предали, глаза мои не спали, видел я, как люд недовольство выказывал, а то и вдогонку мне (пробел, но при недовольстве либо злословят вдогонку, либо плюют, а может и камни кидают). И ежели бы не чугуевские казаки, которых мне для содействия делу благому Екатеринбургская епархия определила, мог бы и бунт случиться. Противились жители града Ирий сносу их храма (пробел, но тут либо «диавольского», либо «языческого»). А уж когда мастеровые решили камень расколоть, который под алтарем четырехликого идола обнаружился, чтобы в дело строительное гранитный материал пустить, так уже и на служивых не оглядывались, костьми ложились под камень, а кто и кидался на людей рабочих с (пробел, «с топором», «с палкой» – с каким-то примитивным оружием, надо думать). А днем следующим было уже не до распрей – пламя с небес сошло, и на град накинулось. Велика сила Господа нашего, хоть и горе многим случилось, но вразумил он (пробел, «оставшихся», или «уцелевших», надо полагать). А ночью было мне видение, сам Диавол вышел ко мне и молвил. И глаза его были черны, как смерть, и искушал меня, речами жуткими от веры пытался отвадить. Говорил, будто камень трогать нельзя, словно камень – это и не камень вовсе, но (пробел, должно быть «пробка», так как дальше обнаружился «сосуд») от адского сосуда, и что если его потревожить, не будет жизни ни младу, ни старцу, ни язычнику, ни православному. И камень тот по-своему диавольскому разумению он по имени называл – Алатырь. Но крепка моя вера, не пошел я на привязи у Диавола, аки двуколка за ломовым, молился три дня, а затем камень разбить (пробел, может быть «распорядился», или «наказал»). С того дня паства моя и ведет свою летопись. И с Божьей помощью да руками уверовавших горожан мы град Ирий отстроим, и красу его былую возродим. Слава тебе, Господь наш Иисус Христос. Аминь.
